Во имя Ленинграда

      Вот они, избеганные босиком в детстве места, исхоженный и излетанный в молодости родной край. Каждый лесок, луг, хлебное поле, ручеек, даже отдельные деревья знакомы мне. Слева по дороге на шестом километре пути большой луг, залитый весенним разливом маленького ручья. Здесь в 1919 году я встретился со своей судьбой - авиацией.
      Проехали еще три километра. На пригорке "Олегова могила" - курган небольшой, метров пятнадцать высотой, насыпанный на самом высоком месте у изгиба реки. Я постучал по кабине. Шофер резко остановил машину.
      - Покури минуток десять, а я поднимусь на курган, осмотрюсь немножко...
      Сколько раз и мальчишкой, и юношей, и взрослым ходил я на "Олегову могилу", и почему-то каждый раз хотелось во весь голос кричать: "Э-гей..." и кричал, сколько хватало духа. А сейчас усталой походкой поднялся на самый верх. Передо мной, как и прежде, открылся красивый, захватывающий дух вид на полноводный Волхов, делающий два поворота на 90 градусов. Отсюда была видна уже и Старая Ладога...
      ...Когда-то она играла важную роль в истории нашей Родины, занимала важное положение в политической и экономической жизни северо-западной Руси. На протяжении многих столетий Ладога, находясь на берегу великого водного пути древности, была пограничной твердыней. Об этом сейчас напоминают остатки древнейшей каменной крепости и многочисленные земляные бастионы, воздвигнутые при Петре I.
      Военное прошлое всех времен оставило здесь свои следы. Но наибольший и неизгладимый след оставляет Великая Отечественная война. Ладога оказалась в сфере боевых операций наших войск и сил Балтийского флота, направленных на отражение рвавшегося к Ладожскому озеру врага и на сохранение и удержание важных коммуникаций, питавших осажденный Ленинград...
      ...Майское раннее утро было пасмурно. Плотная слоистая облачность упорно задерживала лучи солнца, и лишь в отдельные моменты серо-желтое пятно на мгновение просвечивало немного выше горизонта. Порывистый ветер на верхушке кургана был значительно сильнее, он рвал фуражку с головы, бросал в лицо успевшую просохнуть на возвышенности прошлогоднюю листву и жухлую траву. С верхушки кургана как на ладони вижу перед собой Старую Ладогу с Никольским и Успенским монастырями, каменной крепостью с Ивановской церковью, стоящей рядом с большим двухэтажным кирпичным домом. Это староладожская десятилетка, в которой прошли мои школьные годы. За ними, внизу, деревня Позем: просматривается ее южная часть. Домика с садом, куда через несколько минут войду, не видать, но я его представляю мысленно.
      Смотрю с возвышения на все кругом и вижу, что везде, где только можно хотя бы немного сохранить скрытность, - в землянках, наскоро построенных сараях, палатках, земляных капонирах для машин и танков, - живут войска. Они чего-то ожидают, куда-то готовятся, а может быть, находятся на отдыхе. В этом районе расположены тылы армий и некоторые органы Волховского фронта. Фронтовая жизнь идет своим порядком...
      В этот раз у меня нет желания, как раньше, крикнуть: "Э-гей..." К горлу подступил ком... Я постоял молча. Мысли двоились. Здесь мать, отец, жена, дочь, близкие и знакомые, а там, в Кронштадте, вторая семья - боевые друзья, летчики: "старики" и молодежь, техники, механики и оружейники, которые, наверное, сейчас выполняют непростые боевые задачи. И обе семьи до глубины души, беспредельно, на всю жизнь дороги. С этими мыслями я, не торопясь, усталый от бессонной ночи, спустился к машине. И, садясь в кабину, почувствовал резкую щемящую боль в правом боку и под ложечкой.
      "Проклятая болезнь, тебя не возьмешь лобовой дерзкой атакой, нужно что-то делать..." - подумал я и сказал шоферу:
      - Поедем, дружище, только на ухабах потише...
      Через три-четыре минуты машина, свернув с дороги, остановилась у домика. Как и три месяца назад, первым с повизгиванием и ласковым лаем встретил меня обладавший прекрасной собачьей памятью Полкан. Его шумная встреча была и сигналом всем родным. Они, кроме спящей малютки Галочки, были на ногах, собирались завтракать. Саша первая поняла причину ласкового лая собаки, радостно крикнула:
      - Мама, папа, это же, наверное, Вася нагрянул, сейчас посмотрю!
      Она бросилась к двери, а за ней поспешила мама. Отец не поверил - мое внезапное появление казалось невероятным, и он остался за столом.
      Саша выскочила на крыльцо, всплеснула руками, из больших сияющих глаз покатились слезы. Она хотела что-то сказать, броситься ко мне, но остановилась. Она понимала чувства пожилой матери, выбежавшей за ней на крыльцо, и пропустила ее вперед. Мать целовала меня и приговаривала:
      - Ну вот, родной ты мой, опять Бог послал тебя обрадовать мое сердце, а я вот эти ночи вижу тебя во сне больного, окровавленного, переживала все одна, боялась об этом сказать. Не зря в народе говорят: "Не верь сну, верь сердцу своему".
      Потом мама как бы опомнилась, легонько толкнула меня в сторону стоявшей на последней ступеньке крыльца супруги:
      - Ну, обнимитесь, порадуйтесь нежданной встрече, деточки вы мои родные, а я в избу побегу, отца порадую, он, старый, не поверил Полкану, - сказала она и скрылась за дверью.
      Не обращая внимания на проходившую мимо дома соседку тетку Марью, я целовал Сашеньку в губы, в мокрые и соленые от слез глаза и щеки:
      - Ну вот, курносик родной, пошел я на тебя в лобовую атаку, - смеялся я над совсем растерявшейся супругой. - Пойдем скорее в дом, посмотрим малышку.
      - Она еще спит... Ходить уже научилась, что-то по-своему лепечет, торопливо говорила Сашенька, задерживаясь на крыльце. Ей хотелось что-то еще сказать, чем-то поделиться, но радость смешала все ее мысли.
      Отец встретил нас в прихожей. Не торопясь обнял своими сильными руками, троекратно поцеловал, потом спокойно сказал:
      - Здравствуй, здравствуй, сынок. На праздник только прилетел или погостишь немножко? А то ты как ясный месяц между облаков: покажешься и опять пропал.
      - Погощу недельку, папа, порыбачим на Волхове, наверное, забыл это ремесло? За клюквой на болото сходим, селезней на Каменских прудах постреляем. Берданка-то цела или на хлеб променял? - смеясь, спросил я отца.
      - Цела, цела берданка, и патроны заряженные в коробке лежат, да ты этим сам займись, я ведь работаю у военных, сегодня дома в честь праздника. А какой мне праздник - в саду нужно поделать кое-что, заборчик подправить, покосился совсем, - поправляя рукой окладистую с проседью бороду, ответил отец и пригласил за стол, на который мать успела выставить, что сохранялось на такой случай.
      Перед тем как сесть за стол, Саша повела меня посмотреть на дочь. Галочка спала крепким сном, раскинув ручонки. Я тихонько сел рядом на стул, молча полюбовался нежным детским личиком, поцеловал малютку, а потом и радостную маму, стоявшую рядом.
      - Пусть поспит, утром она спит долго, а вечером засыпает почему-то плохо, плачет, видимо, животик болит, а вообще она очень подвижная, веселая, на руках сидеть не любит, - сказала Саша, крепко обняла и грустно спросила: - Скажи, родной, только не скрывай, как себя чувствуешь? Похудел ты еще больше...
      Я не ответил на вопрос супруги, а взял ее за руки, и мы тихонько вышли на кухню.
      После семейного завтрака, за которым мой отказ выпить за встречу удивил родителей, я лег на часик отдохнуть, а проспал беспробудным сном до пяти часов вечера. Давно я так крепко не спал.
      Галочка сначала боялась моей ласки, отворачивалась, прятала личико на груди у мамы или крепко хваталась ручонками за ее шею, а когда я брал ее на руки, начинала плакать. Но это было только в первый день.
      Вечером за ужином пришлось сообщить родным о своей болезни и о том, что от врачей я свой недуг скрываю. Саша с обидой сказала, что я делаю глупость, таясь от врачей, а мама - опытная собиральщица различных лечебных трав и корней - сделала свое заключение:
      - Я вот позову тетку Елену - она лучший знаток лечебных снадобий. А ты, сынок, расскажи нам, где болит живот и когда боль усиливается, а когда стихает. Подберем мы травок, корешков, попьешь их месяц-другой, и боль сгинет. Мы многим военным, что живут в школе да в деревне, давали, и все потом благодарили нас, старух. Один даже принес мне большой пакет селедок и сахара - значит, ему трава да корни помогли. А что врачи видят внутри человека? Да ничего, наугад лечат, а трава да корни, если не помогут, то и вреда утробе не нанесут.
      - Ну, мама, придется тебя и тетку Елену призвать в армию - такие специалисты нам очень нужны, а если вы меня подлечите, то не только пришлю селедок и сахара, но и обещаю сбить с десяток фашистских самолетов, серьезно ответил я. А в отношении возможностей медицины промолчал.
      Она посмотрела внимательно на меня, поджала губы, налила не торопясь большую чашку чая, наколола щипцами сахар, потом сказала:
      - А ты, сынок, зря смеешься. Я вот с утра смотрю на тебя и вижу, что нутром ты заболел, это бывает от тяжелых переживаний. На чахотку не похоже не кашляешь. Значит, печенка или желудок с кишками болят, а от этих болезней главное - успокоительные да затягивающие внутренние болячки травы да корни, их натощак пить надо, а у меня и у Елены на чердаке с прошлого года много хранится этого снадобья. Хочешь не хочешь, а я их заварю. Ночку постоит заварка, и начинай по чашке пить перед едой. Хорошо, что водку не пьешь да курить бросил, при хворости это только вред приносит, - сделала свое твердое "медицинское" заключение мама.
      Первые четыре дня погода была холодной и ветреной, иногда даже шел снег. Поэтому я больше спал и играл дома с Галочкой, которая теперь неотступно ползала или, покачиваясь, расставив ручонки, ходила за мной. Заваренное мамой лечебное снадобье действительно несколько успокоило мучившую меня боль. И от трав этих все время тянуло в сон.
      Через два дня после начала домашнего лечения к нам зашла тетка Елена.
      - Здравствуйте, лейб-медик! - ласково поздоровался я с шустрой, маленького роста, как и моя мама, старушкой. - Скажите, чем вы меня поите, что я сплю день и ночь как убитый? За такой сон молодая жена отпуска лишит, - смеялся я над деревенскими лекарями.
      - Секрета никакого нет... Хорошо, что сон одолевает. Ну, а любящая жена ни больного, ни сонного мужа не прогонит. Лечим мы тебя с Варварой Николаевной травами да кореньями - смесь такую делаем, чтобы сразу от нескольких болезней помогала. - И тетка Елена перечислила названия трав и корней, а также сообщила пропорции. В смесь входили: зверобой, ноготки, тысячелистник, золототысячник, пустырник, ромашка, красавка, ландыш, калгановый и валериановый корень, кора крушины, черника и брусника, собранные в период цветения. Она назвала еще несколько трав, о которых я слышал впервые.
      - Пей месяц-полтора, сделай перерыв и еще месяц пей, даже если и боль прекратится, - продолжала свои наставления тетка Елена.
      Я ее угостил восточными сладостями, которые были в посылке из Казахстана, привезенной мною. А она рассказала, на кого в деревне пришли похоронки, кто еще воюет на фронтах, кто ушел в партизаны Ленинградской области.
      Краткосрочный отпуск подходил к концу. Я сумел сходить на рыбалку, за клюквой, поохотился на уток, но сердцем неотступно был в полку, с боевыми друзьями. К тому же во мне росло тягостное ощущение надвигающейся беды. Можно назвать это суеверием, но я полагал: предчувствие...
      ...7 мая утром к отцу зашел офицер. Узнав, что я служу в авиации Балтийского флота, он сообщил некоторые сведения о том, что 4 и 5 мая западнее Ленинграда прошли крупные воздушные бои. С обеих сторон были значительные потери. Летчики-моряки потеряли двух Героев Советского Союза. От слов капитана меня обдало жаром. Ведь западнее Ленинграда главная сила истребительного прикрытия - это наш полк на "лавочкиных" и два неполных полка на "яках", а Героев среди летчиков этих частей всего сейчас семь человек. Кого же потеряли? Я попросил капитана помочь узнать фамилии погибших Героев Советского Союза. Он сказал, что едет сегодня в штаб армии и узнает, но в Ладогу он вернется только завтра к вечеру...
      Ждать я уже не мог и решил сегодня ночью вылететь в Кронштадт. Пришлось прервать отдых. С грустью я сказал об этом Сашеньке и родителям. Они поняли, промолчали. Погуляв с Галочкой на руках у берега Волхова, я распростился с родителями и женой и на попутной машине уехал в Новую Ладогу.
      Сильный западный встречный ветер вновь кидал У-2, как легкое перо. Перелет до Кронштадта занял более двух часов.
      Подруливая к стоянке самолетов управления полка, я увидел группу летчиков и техников. По их напряженным позам почувствовал неладное.
      С докладом подошел капитан Цыганов, его лицо было бледно-серым:
      - Товарищ майор! Старший группы ночных экипажей капитан Цыганов. Докладываю, что в ваше отсутствие полк понес тяжелые потери. Пятого мая с боевого задания не вернулись Герои Советского Союза Васильев, Кожанов и старший лейтенант Филатов. Летчики Соценко и Ефим Дмитриев получили ранения, находятся в кронштадтском госпитале...
      Дальше капитан говорить был не в силах, он снял шлем, опустил голову. У меня в висках застучало, по спине пошел озноб, глаза затуманились слезой. Я снял шлем, медленно, молча пошел на КП эскадрильи, но идти не было сил, ноги стали будто ватные. Впервые за войну известие о тягостной потере так надломило меня. Я сел на первый попавшийся ящик, закрыл лицо руками. Так просидел несколько минут, собираясь с мыслями и силами. Все молча стояли в стороне. Они понимали, что в такие минуты помочь человеку нельзя, тяжкое горе должно само как-то выплеснуться...
      ...Нет, нет тех, с кем прошел самые тяжелые испытания, с кем сотни раз ходил крыло в крыло в жестокие схватки. Смерть или победа... К тому или другому шли все время вместе, но когда они погибали, меня рядом не оказалось. Зачем, зачем я согласился на отпуск? Почему не настоял на своем? Ведь сердце чувствовало беду... Из оцепенения вывел голос инженера Михаила Бороздина, он потрогал меня за плечо, тихо сказал:
      - Василий Федорович, пойдемте в мою землянку, отдохните немного, утром мы все подробно расскажем.
      Я молча поднялся, медленно пошел в землянку, расположенную здесь же, за стоянкой самолета. Идти в свое жилье у меня желания не было, там, рядом больше месяца жили боевые друзья, которых уже нет...
      В землянке до утра не заснул, лежал с открытыми глазами и думал: "Ничего теперь не вернешь, поддаваться горю и тоске нельзя. Надо сражаться с врагом. Он еще упорен и силен. Только так можно преодолеть слабость, вызванную непосильным горем..."
      В пять часов утра, передав боевое дежурство дневной смене, зашел капитан Цыганов. Он рассказал о боях 5 мая. В этот день противник бросил в бой превосходящие силы своих истребителей, да к тому же сумел передать на нашей волне ложную информацию о воздушной обстановке. Это привело к ошибкам. Их совершило и командование на земле, и летчики. Силы распылили, и группа Васильева оказалась в тяжелой обстановке. В неравном бою с "фокке-вульфами" он погиб вместе с ведомым, старшим лейтенантом Филатовым.
      Дальше Цыганов сообщил, что Кожанов был сбит до начала общего боя, во время разведывательного полета.
      Получив эти данные, я пошел на КП полка, чтобы доложить командиру о возвращении из отпуска.
      На командном пункте находились командир, замполит, начштаба и старший инженер. Борисов уже знал, что я из отпуска возвратился раньше срока, и радовался этому. Нужно было посоветоваться, кого из летчиков назначить на должности командиров эскадрилий вместо погибших.
      Все, конечно, видели, что я глубоко потрясен потерей лучших воздушных бойцов и верных друзей.
      Доложив о возвращении, я сел на свободный стул. Мне не хотелось ни говорить, ни спрашивать. Я все время чувствовал в гибели друзей свою вину. Это, видимо, первым понял замполит Безносов. Он, после длительного молчания, заговорил:
      - Не казни себя, Василий Федорович. Ты не виноват, это мы здесь ошибку допустили, приняли вражескую информацию за свою и передали Васильеву команду оказать помощь "якам", ведущим бой над островом Сескари. Он вылетел на поддержку группы Цыганова, ведущей бой над Копорским заливом. А Михаил к нашей ошибке добавил свою, он дал команду звену Соценко оказать помощь Цыганову, а сам парой пошел к Сескари. От Васильева было принято всего одно сообщение: "Веду бой с "фокке-вульфами". Видимо, и он, и Филатов попали под удар с разных высот и были сбиты почти одновременно.
      И опять белые ночи
      Оправдалась народная примета: если в апреле часто идет "слепой" дождь, то лето будет хорошее. Но не только лето, как правило, начинающееся в Ленинградской области со второй половины июня, а и весна в 1943 году была чудесной - ясные солнечные дни и теплые безоблачные ночи. Такая метеорологическая обстановка была хороша не только для нас. Она позволяла вражеской авиации, как и в прошлом году, значительно активизировать свою боевую деятельность днем и ночью. Под ударами врага оказались многие объекты фронта и флота, особенно южнее и западнее Ленинграда и в восточной части Финского залива. Поэтому нашему авиаполку приходилось нелегко. В мае и июне приходилось совершать до пяти-шести боевых вылетов в сутки каждому летчику. Хотя в это время полк был в полном составе - более пятидесяти летчиков и тридцать самолетов, хотя с каждым днем и росло число наших побед, увеличивалось число сбитых самолетов неприятеля, но мы все же выдыхались. И конечно, были у нас потери не только среди еще неокрепшей молодежи, но и в числе опытных, уже давно воевавших пилотов.
      И все же весна и лето несли людям радость. Природа одаривала всех ранними цветами и буйной зеленью. Радовались техники, мотористы и другие специалисты полка, которые круглыми сутками трудились у самолетов под открытым небом. А больше всех ликовал авиационно-технический батальон, и особенно подразделение аэродромных строителей. Оно на девять десятых состояло из женщин и девушек. Это неугомонное войско в выгоревшей на солнце солдатской одежде без устали днем и ночью трудилось над расширением рабочей части аэродрома Бычье Поле.
      Девичьи голоса и песни заглушали пение птиц в Петровском парке. Ведь лагерь женского войска размещался в его центре. Территория палаточного городка была обнесена довольно плотным проволочным заграждением и охранялась самими же девушками-солдатами.
      Вторая половина рода человеческого - мужчины различных возрастов и воинских званий часто спрашивали командира подразделения капитана Бориса Муравьева:
      - Зачем держишь девчат под охраной, да еще и за колючей проволокой?
      Командир женского войска, призванный из запаса архитектор строительного института, защитивший перед самым началом войны диссертацию "Архитектура площади Советов в Ленинграде", давал всем один и тот же ответ:
      - Берегу для Родины на послевоенный период. Мы, мужики, может быть, и не доживем до светлого дня Победы, а девушки обязаны не только дожить, но и возродить землю Русскую со всеми ее красотами и счастливым народом.
      И он, как показало время, был прав.
      Забегая вперед, скажу, что через 25 лет после войны, 9 Мая, в День Победы, при встрече ветеранов морской авиации я спросил Бориса Викторовича теперь профессора, заслуженного архитектора РСФСР, декана архитектурного факультета Ленинградского инженерно-строительного института:
      - Как, оправдались ваше бережное отношение к женщинам-воинам и слова, которые говорили мужчинам в сорок третьем году в Кронштадте?
      Он широко улыбнулся и ответил:
      - Оправдались... Посмотрите на возрожденный Ленинград, на молодое поколение ленинградцев, на успехи страны в целом. Женщина - великая сила.
      - Вам, Борис Викторович, возражать не могу... Отступаю... Точно так же, как отступали кронштадтские мужчины перед проволочным заграждением и несердитым окликом часовых-девушек: "Стой, кто идет! Поворачивай обратно! Стрелять не буду, но и в лагерь не пущу"...
      Решение командира об особой охране девчат было не только верное, но и дальновидное - достойное ученого человека...
      Но это все так, между прочим. Надо сказать, что на попытки прорваться в девичий лагерь у летчиков и сил не было. Беспрерывные боевые вылеты, неравные воздушные бои изматывали до предела не только "стариков", летавших вот уже третий год почти без отдыха. Даже молодые пилоты выискивали буквально минуты для отдыха и восстановления сил. Их совсем не тянуло ни в лагерь, ни на танцы, которые частенько организовывал начклуба, носивший поношенную летную кожаную куртку даже тогда, когда температура воздуха поднималась до 25 градусов.
      Находясь все время среди летчиков на земле и в воздухе, я видел и чувствовал, как они выдыхаются. Их состояние, да и мое, можно было сравнить с состоянием бегунов или лыжников, соревнующихся на больших марафонских дистанциях.
      Обстановка весной и летом 1943 года для авиации Балтики, да и для Ленинградского фронта осложнялась тем, что многие полки и целые авиационные соединения переформировывались и переучивались на тыловых аэродромах. Так получилось и с нашей авиационной бригадой, куда входил и 4-й гвардейский авиаполк. Ее переименовали в истребительную авиационную дивизию, а два полка направили в тыл на переучивание. А их боевые задачи возложили на нас единственный полк, оставшийся в строю и базирующийся в Кронштадте. И мы вынуждены были буквально не вылезать из кабин боевых самолетов, вести воздушные бои на ближних и дальних подступах к Ленинграду и Кронштадту, а к тому же прикрывать боевые действия нашего военно-морского флота в Финском заливе, у островов Лавенсари и Сескари, расположенных в 100-110 километрах западнее Кронштадта.
      Трехмесячная боевая нагрузка привела к тому, что к концу белых ленинградских ночей я почувствовал, что и мои немалые в ту пору физические силы иссякли. Правда, надо заметить, что болезнь стала меньше меня мучить. Я горячо благодарил маму и тетку Елену, снабдивших меня во время отпуска лечебными травами и корнями. К вечеру или после ночных вылетов я буквально валился с ног и засыпал там, где можно было сесть или прилечь. И меня начинали мучить страшные сновидения. Они обычно завершались тем, что не хватало воздуха, и я, задыхаясь, хотел кричать о помощи, но сил не было, горло перехватывал спазм, голос переходил в стон. В этот-то момент, весь мокрый от пота, я просыпался, вскакивал как по тревоге, пугал спящих рядом боевых друзей.
      После таких снов я уже больше не ложился, умывался холодной водой и, не надевая шлемофона, расстегнув ворот комбинезона, выходил на улицу. Короткие прогулки по тропинкам Петровского парка помогали в какой-то степени восстановить силы.
      30 июня, как обычно, были напряженные боевые сутки, которым я перестал вести счет. На ночную боевую вахту заступили три опытных пилота. Именно тогда мне впервые предстояло лететь не на старом самолете И-16, а на Ла-5, чтобы потом передать опыт взлета и посадки на "лавочкине" другим. Для летчиков, летавших ночью на И-16, полеты на Ла-5 казались даже проще, безопаснее. На этом самолете шасси и посадочные щитки убирались и выпускались гидравлическими устройствами, а не вручную. Поэтому пилоту не приходилось управлять машиной левой рукой, и он безопаснее производил взлет, лучше ориентировался в обстановке в районе аэродрома.
      В эту ночь перед нами стояли две основные боевые задачи. Первая подавление зенитных прожекторов в районе Стрельна - Беззаботное - Петергоф. Вторая - борьба с ночной воздушной разведкой противника в районе Ораниенбаумского плацдарма и восточной части Финского залива.
      Первую задачу выполняли два летчика на самолетах И-16, а вторую предстояло решать мне на Ла-5.
      Боевые вылеты начались сразу, как только наступила полная темнота. Была высокая сплошная облачность и, следовательно, непроглядная тьма. Это облегчало выполнение боевой задачи летчикам на И-16 и совсем не подходило для меня. Искать самолет врага в таких условиях было равнозначно поиску иголки в стоге сена. Поэтому первые два вылета на перехват разведчиков, появившихся в районе острова Лавенсари, оказались безуспешными. Хотя много раз по радио я получал команды и целеуказания о месте, высоте и курсе вражеского разведчика, летал по всему району возможной встречи с врагом, напрягал до предела зрение, но напрасно - темнота скрывала "юнкерс", и я, израсходовав весь запас горючего, возвращался на аэродром.
      Визуальный перехват самолетов ночью вне прожекторного луча - дело очень сложное. Если такое и произойдет, то это редчайший случай. Без помощи прожекторов обнаружить и перехватить воздушную цель можно в том случае, если она окажется на светлом фоне сумеречного или предрассветного небосклона. Но вражеский пилот это тоже знает, поэтому он старается выходить к цели с темной стороны.
      Третий раз по запросу с наших тральщиков меня подняли в воздух в предрассветный час. Фашистский разведчик Ю-88 появился над кораблями, проводившими ночное траление юго-западнее острова Лавенсари. Получив несколько сообщений о местонахождении "юнкерса", я понял: он кружит над тральщиками и, видимо, ждет начала рассвета, чтобы навести на них ударные группы немецких бомбардировщиков. Гитлеровцы рассчитывали сделать это до прилета нашего истребительного прикрытия. А Ла-5 взлетали рано утром и дежурили в воздухе все светлое время суток. Зная, что противник так же, как и мы, следит за воздушным пространством с помощью локаторов и прослушивает радиопереговоры с самолетами в воздухе, в этом полете (по договоренности с командным пунктом) на команды с земли я не отвечал, а летел на высоте не более 600 метров. Это была как раз та высота, на которой локаторы в то время не видели цель.
      Прошло сорок минут поиска, все светлее становилась восточная часть горизонта. Более десяти раз я слышал команды с земли о направлении полета "юнкерса". Оно часто менялось. Сохранялась только высота 1500-1800 метров. Выходило, что мы летали рядом друг с другом и часто находились в десяти пятнадцати километрах от наших кораблей. Теперь стало совсем ясно разведчик ждет свои бомбардировщики.
      У меня на поиск оставалось максимум двенадцать минут, а я по-прежнему не мог обнаружить противника. Время больше не терпит. Прекратив радиолокационную маскировку, набираю высоту 1500 метров. Сейчас враги засекут меня и сообщат разведчику: "Рядом истребитель". Не спуская взгляда со светлой части горизонта, ищу силуэт самолета. Волнуюсь: неужели и рассвет не поможет обнаружить врага? Слышу только ровный, мягкий ритм работы мотора, переведенного на экономичный режим, и учащенный стук своего сердца. Неужели не обнаружу? Какой позор! Вот кончились и еще десять минут поиска... Все... Делаю разворот на последний галс и потом на посадку.
      Не зря говорят в народе: "Кто ищет, тот всегда найдет". И вот он силуэт давным-давно знакомого Ю-88. Он на встречном курсе, чуть выше.
      - Наконец-то встретились, вражище, - сказал я сам себе вслух. Теперь только скрытый разворот, мгновенное сближение до огня в упор - и конец фашисту.
      Пилот Ю-88 меня не видел на темной стороне небосклона и продолжал полет по прямой.
      От волнения секунды растягиваются чуть ли не в часы. Наконец "юнкерс" занял положенное место в сетке прицела, еще три-четыре секунды - и дистанция около сотни метров. Первый раз с начала войны открываю огонь по врагу, как в зоне учебно-боевых стрельб по буксируемому конусу. Стиснув зубы, плавно, чтобы не качнуть ручку управления, выжимаю общую гашетку. Две длинные огненные трассы 20-миллиметровых пушек мелькнули, пересекли левый мотор "юнкерса" и его пилотскую кабину... Погасли... Не меняя направления атаки для гарантии, теперь уже с дистанции пятьдесят - шестьдесят метров открываю снова огонь по центру фюзеляжа. "Юнкерс", распустив огненный хвост, вошел в отвесное пикирование, не сделав по мне ни одного оборонительного выстрела.
      Больше задерживаться здесь нельзя - горючего в баках только на обратный путь и посадку. Убрав обороты мотора до предельно возможных, я развернул самолет в сторону аэродрома и передал по радио:
      - "Заозерный"! (Новый позывной КП полка.) Я - "Тридцать третий", задание выполнил, "юнкерс" сбит в районе кораблей, иду на точку!
      Ответа сразу не последовало. Потом раздался голос начштаба Тарараксина:
      - "Тридцать третий"! Вас понял, понял, сейчас запрошу непотопляемых. (Так летчики в шутку при встрече называли офицеров и старшин с тральщиков бесстрашных "пахарей моря".)
      Чем ближе подлетал к аэродрому, тем больше усиливалось чувство глубокой радости. Боевой успех, кажется, прибавил и физических сил. Ведь всю весну в эти белые ночи я много раз на своем "старичке" И-16 с номером 33 на борту гонялся за ночными разведчиками Ю-88 и До-215, и все безрезультатно...
      Сегодняшняя победа - вторая за весь минувший период, достигнутая без помощи зенитных прожекторов. Первого фашистского разведчика, тоже Ю-88, мне удалось сбить ночью 30 июля 1941 года над железнодорожной станцией Йыхви в Эстонии.
      Какая бы радость или горе ни заполняли душу и мысли летчика в полете, они уходят, когда пилот концентрирует внимание на посадке самолета. Особенно в сложных условиях: при плохой видимости или при почти полном отсутствии горючего.
      Перед Кронштадтом я снизился до трехсот метров и собирался одним разворотом на 180 градусов зайти на посадочный курс. У меня возникло было желание дать над аэродромом короткую пушечную очередь в знак своей победы. Но едва я успел пролететь маяк Толбухин, как с разных сторон по моему самолету открыли огонь зенитчики. Пушечные и пулеметные трассы мелькали буквально перед глазами.
      Я подумал сначала, что зенитчики отбивают атаку вражеского истребителя, перехватившего меня перед аэродромом. Поэтому машинально рванул самолет вверх, вправо, потом вниз, создав предельное боковое скольжение. Этот прием не раз спасал меня в воздушных боях. Но трассы зенитных и малокалиберных пушек следовали за самолетом. И не безрезультатно...
      За бронеспинкой раздался глухой хлопок, запахло порохом, воздушные вихри закрутились под фонарем кабины. Самолет резко потянуло в левый разворот и вниз. Это, возможно, и спасло от следующих попаданий. Трассы теперь шли правее. Трудно понять, как я на поврежденном самолете вылетел на залив и ушел от огня своих же зенитчиков. Придя немного в себя, я увидел, что задний обтекатель фонаря кабины разбит, самолет плохо реагирует на рули управления.