Сезон бойни

      Но даже если некоторые киты сумели выжить в неожиданно ставших враждебными морях, маловероятно, что они сохранятся долго. Главным бедствием является огромная рыба-энтерпрайз, которая, конечно же, питается не только китами, но и более мелкими обитателями океана.
      Почти все, что нам известно о рыбе-энтерпрайз, можно свести к одной фразе: очень большая и всегда голодная. Аппетит этой твари невозможно себе представить. Что ни попадает в огромную пасть, используется для удовлетворения ее ненасытного голода и постоянного роста.
      В основном серого цвета, эти существа очень медлительны и явно чрезвычайно глупы. Медленно действующие, медленно реагирующие, они, согласно наиболее достоверной из имеющихся ныне гипотез, обладают очень маленьким мозгом и примитивной нервной системой, которые не в силах справляться с нуждами существа, когда оно перерастает определенный размер.
      Чудовище трудно убить не из-за его величины, а в основном из-за его жира. Ближайшие к поверхности слои тела представляют собой невероятные по толщине залежи жира, пронизанные паутиной хрящей. Внутренности состоят из студенистой массы; по сути, рыба-энтерпрайз – гигантский пудинг с немногочисленными внутренними органами, рассеянными в его массе.
      Существующее оружие не приспособлено для поражения целей такого рода. Обычные пули тратятся впустую, разрывные выковыривают заметные дыры в коже животного, но реального вреда не наносят. Более мощные разрывные заряды могут оставлять крупные воронки, однако из-за низкой плотности нервных тканей животное, по-видимому, даже не замечает этого.
      В тех случаях, когда атаки приносили некоторый успех, требовалось тридцати– сорокапятиминутное интенсивное прицельное бомбометание, прежде чем левиафан, похоже, замечал травмы – по крайней мере, в той степени, чтобы изменить курс и уйти от атакующих. Возможно, чудовищу требуется долгое время, чтобы осознать, что ему больно и что оно получило травму.
      Учитывая угрозу для судоходства, наблюдательная сеть постоянно следит за перемещениями всех известных рыб-энтерпрайз.
      Мы пометили гарпунами шесть левиафанов в водах северной Атлантики и пять в более южных широтах. Тихий океан в настоящее время населяют девятнадцать помеченных животных, и ведутся наблюдения по меньшей мере еще за четырьмя. Никаких четких путей миграции пока обнаружить не удалось. В основном рыбы– энтерпрайз следуют по пути наименьшего сопротивления и остаются в пределах главных океанических течений.
      Два левиафана были уничтожены экспериментальными морскими торпедами, оснащенными боеголовками с ограниченным ядерным зарядом. Еще один, умерший от неизвестных причин, выбросился на берег в Оклендской бухте, и смрад от разложения сделал большую часть города непригодной для проживания в течение нескольких недель.
      Согласно имеющимся у нас данным, одна рыба-энтерпрайз утопила или повредила три ядерные подводные лодки, другая, самая крупная из известных, успела нанести серьезные повреждения кораблю ВМФ Соединенных Штатов «Нимиц», прежде нем ее отогнали повторными ракетными атаками. Компьютерный просмотр морского сражения показал, что она была по меньшей мере в два раза длиннее, чем авианосец. Если это так, то нападение можно объяснить голодом чудовища и восприятием корабля как такой же рыбы.
      Еще одна рыба-энтерпраиз разрушила две гидротурбины у берегов Майами, вызвав серьезные перебои электроэнергии. Починка турбин, если она вообще возможна, займет восемнадцать месяцев. Та же особь оторвала и утопила часть поля III тихоокеанской экваториальной солнечной фермы, в результате чего было потеряно более двадцати квадратных миль солнечных батарей.
      По сведениям Лондонского Ллойда, за последние два года бесследно исчезло более шестидесяти судов, что можно почти целиком отнести на счет различных рыб– энтерпрайз.
      Возможно, что этих подводных чудовищ привлекают электромагнитные поля, и сейчас ведутся эксперименты в этом направлении. Не исключено, что появится возможность отпугивать чудовищ от главных судоходных линий. Но каковы бы ни были окончательные прогнозы, в настоящее время вполне очевидно, что наши земные моря стали весьма опасным для человека полем деятельности.
«Красная книга» (Выпуск 22. 19А)

10 БРОЖЕНИЕ МЫСЛЕЙ

      Кратчайшее расстояние между двумя каламбурами – прямая.
Соломон Краткий

      Позже, когда самый сильный шум в голове наконец прошел, я добрался до нашей с Лиз каюты, направился прямиком к своему рабочему столу и включил терминал. Но, вместо того чтобы продиктовать свои соображения, просто уставился на пустой экран и прислушивался к мысли, эхом отдающейся в голове.
      Зигель и Лопец правы. Что же это, в самом деле, означает?
      Проблема заключалась не в том, чтобы понять, а в том, чтобы испытать это самим. Что они делают, когда поют? Меня не покидала уверенность, что постоянный звук в гнезде, напоминающий вибрацию камертона, – важная часть хторранской загадки.
      Все в этих проклятых червях загадка. Есть у них интеллект или нет? Как они размножаются? Каковы у них родственные связи? Сколько полов? Три? Четыре? Дюжина? Как они общаются со своими рабами? И как, между прочим, общаются между собой? Разумны ли они вообще? Или это лишь ударные войска истинных захватчиков, которые придут позже?
      Последние вопросы особенно тревожили. Мы знали, что черви не были разумными существами, потому что изучали пойманных особей, проверяли их с помощью различных лабиринтов и самых изощренных тестов и выяснили, что, хотя отдельные черви и могут быть любопытны-ми и даже сообразительными, по шкале интеллекта Дунте-манна они занимают место где-то между адвокатом и чайником, причем чайник находится на верхней границе. Нет, тупыми они не были. Хторры любили решать головоломки, особенно механические, но выглядели при этом учеными идиотами. Червь мог сутками сидеть, разбираясь с чертовой двойной головоломкой, требующей сотен тысяч повторяющихся операций, но это был почти автоматический процесс – как будто душа существа полностью отключалась от его работы, а решение головоломки сводилось к чистому аутизму вроде жевания.
      Один из исследователей очень метко охарактеризовал этот феномен: «Чем больше работаешь с червями, тем сильнее впечатление, что никого нет дома. Они – будто машины без мозга. Кажется, что они оставили душу дома, а сами пошли погулять».
      Я не был специалистом по психологии хторров и знал только трех червей достаточно хорошо, чтобы отличать их друг от друга. Одного звали Орри, сокращенно от Уробо-рос, второго – Фальстаф, а третьего – Орсон. В то время мне казалось, что Орри способен действовать осмысленно, но теперь я так не считал – многие его поступки были лишь поведенческими шаблонами. Интересно, научил его этому Джейсон Деландро или он приобрел их сам? Два других червя никогда не были столь сообразительны.
      Однако в то время я сам был не в той форме, чтобы наблюдать за нюансами поведения отдельных гастропод с научной точки зрения. Я находился под влиянием Деландро, и это влияние частично, как я подозреваю, поддерживалось с помощью хторранских наркотиков, которые входили в ежедневный рацион племени. Как иначе можно объяснить некоторые мои поступки?
      И тем не менее я, наверное, как никто другой, приблизился к жизни гнезда и, вернувшись, рассказал о своих ошушениях.
      Или не приблизился?
      Возможно, нет. Я откинулся на спинку кресла, заложил руки за голову и прислушался к хрусту собственных костей. Проблема заключалась в коммуникации. Мы так и не нащупали канал общения между людьми и червями.
      Джейсон Деландро уверял меня, что они с Орсоном могут разговаривать, как беседуем мы, но я никогда не мог поверить в это до конца. Когда я признался в этом, Джейсон лишь рассмеялся и сказал, что их общение пока выходит за пределы моего ограниченного восприятия мира, но я не должен расстраиваться, потому что когда-нибудь дорасту и до этого.
      В глубине души я никогда не расставался с мыслью, что Деландро просто выдрессировал Орри, как очень умную собаку. Если собаки понимают комбинации слов и даже фразы: «Вперед, поймай мячик, принеси мячик мне», – то почему этого не могут черви?
      Может быть, черви не думают. Может, просто запоминают. Может, у них есть всего лишь набор готовых поведенческих стереотипов, и, сталкиваясь с той или иной ситуацией, они запускают соответствующие программы поведения. Только откуда взялись эти программы?
      Согласно наиболее достоверной гипотезе, черви произошли от хторранского эквивалента земных насекомых. Может быть, и так.
      У насекомых нет мозга. Самые сообразительные обладают, возможно, тысячей хороших нейронов на все тело, но тем не менее способны действовать так, будто обладают зачатками интеллекта. Как им это удается?
      Эксперименты с простыми роботами показали, что машины очень быстро обучаются взаимосвязанным поведенческим шаблонам. Разум имеет не только один, высший, уровень, он представляет собой набор подуровней, каждый из которых тоже подразделяется на свои подуровни – и так далее до самого низа. Каждый процесс включается в действие в соответствии с очередностью. Ясно, что процесс, руководивший телом Джима Маккарти, когда он занимался любовью с телом Лиз Тирелли, был не тем процессом, который управлял его телом, когда он сжигал из огнемета хторранскую деревню или выбивал дурь из Рэнди Даннен-фелзера. По крайней мере, я сильно надеялся, что не тот.
      Частично на этом и основана модулирующая тренировка – она учит управлять субпроцессами, включать нужные, распознавать, какие из них первоочередные и смогут контролировать ситуацию в данный момент, а также уметь видеть, соответствуют они моменту или нет. Тренировка учит создавать новые процессы, которые действуют как… что? Надсмотрщики. Инструкторы. Гуру. Конечной целью является создание некоего универсального модуса поведения, из которого по мере надобности можно создавать новые модусы. Предполагалось, что в итоге повышается не только способность правильно реагировать на сложившиеся обстоятельства, но и способность выдавать результаты.
      Помогало ли это?
      Иногда. Что-то в этом роде. Могло помочь. Когда я не забывал напомнить себе, что все-таки прошел тренировку.
      Однако… это не делало человека умнее. Он только начинал вести себя умнее. Проклятая загадка червей по-прежнему вгоняла меня в отчаяние каждый раз, когда я вспоминал о ней. Мы что-то упускали, потому что хторры были чужды нам, и сколько бы раз это что-то ни проходило мимо нас, дыша прямо в лицо, мы по-прежнему не замечали его. Каждый раз мы объясняли это как-то еще.
      Хторр враждебен нам. Не столько враждебен, сколько чужд. Он – вне пределов нашего мироощущения, а возможно, вообще за пределами восприятия человека.
      – Кем бы или чем бы они ни были, – объяснил я терминалу, – они едят не так, как едим мы, размножаются не так, как размножаемся мы, думают не так, как думаем мы. Они чувствуют не так, как мы, и воспринимают мир совершенно иначе. Они – не мы, ими движет совсем иное, они желают не то, чего желаем мы, они испытывают не тот страх, который испытываем мы, у них совершенно иные потребности, другие побудительные мотивы, все другое. Мы не имеем понятия, что такое просто быть хтор-ром, потому что не знаем даже, что такое хторранин.
      В Массачусетском Центре виртуальной реальности пытались воспроизвести хторранское восприятие окружающего мира. Я видел и даже участвовал в некоторых экспериментах. Это было, если выразиться помягче, е… мозгов.
      Я попадал в искусственные реальности – становился птицей, вырываясь из двухмерного лабиринта наземного существования. Я плыл по воздушному океану, проносился со свистом, взмывал вверх, кувыркался, нырял вниз. Голубое небо стояло стеной, за которой скрывались возможности и опасности. Восприятие мира сместилось и постоянно менялось. Дерево стало спасительной деревушкой. Забор – местом сбора и обеда. Небо превратилось в паутину запахов. Здесь ветер ощущался как твердое тело. Все кругом было ярким и диким. Все стремилось ввысь, граница существовала только внизу. Различные голоса тараторили и рычали друг на друга, охраняя неприкосновенность своих владений. Нет, воздух был свободой, сердце билось отчаянно, бешено сокращались мышцы. Каждое движение стало усилием – радостным, грациозным. Взбираясь все выше, можно было, набрав высоту, отдохнуть в воздухе – просто расправить крылья и плавно, по спирали, плыть в восходящем потоке. Здесь цвета казались другими – можно было видеть в. воздухе магнитные линии. Земля осталась далеко внизу – место, где гостишь, но не живешь. Полет – вот естественное состояние. Небо – дом. Небо – жизнь.
      А вот, для сравнения, корова на склоне горы. Земля гудит. Много мяса, много желудков. Фабрика плоти. Корову прижимает к почве земное тяготение. Она тяжко идет по жизни. На уме одна еда. Жизнь – стог сена. Единственное предназначение – переваривать. Дни проходят в жевании и отрыгивании, снова пережевывании и испускании в воздух невероятного количества метана. Трава под ногами – одновременно и ковер и еда. Здесь, среди вечного обеда, мы бродили меж бутербродов с кресс-салатом и огурцами, безостановочно чавкая и процеживая кашицу через все четыре желудка. Солнце было теплым одеялом и подливкой к окружающему со всех сторон салату; дождик лишь освежал его аромат. Для коровы бетон – преступление, забор – грех. Корова не живет – она обедает. Иначе и быть не может: корова должна есть много салата, чтобы питать свою тушу. Жизнь – одна долгая трапеза.
      Мыши. Мышь. Такая маленькая, незаметная, но живет повсюду. Она стремительно шмыгает по лабиринтам узких нор и держится поближе к темным местам. Все, что двигается в мире наверху, опасно – ястребы, кошки, ласки, собаки, совы. Мир кончается за пределами твоего тела. Открытое пространство ужасает. Звуки страшат. Даже если убежишь, потрясение столь велико, что ты можешь умереть от страха. Мыши не живут. Они паникуют. Яркий свет – опасность. Движение – опасность. Все большое – угроза. И все-таки мыши храбрецы. Они обязаны быть таковыми. Едва попадаешь в мышиный мир, как цвета меняются. Звуки становятся громче, тоньше, басовитее. Ищи, расти, размножайся, рискуй, жирей – но делай все быстро. Мыши – маленькие люди в своем мире, они первыми гибнут, первыми появляются снова. Мыши – крохотные воины.
      Летай с птицами, жуй жвачку с коровами, живи в мышином мире, плавай с китами – открывай для себя новые возможности видеть, обонять, слышать.
      Однако все это не то.
      Самое большее, чего можно достичь в Центре виртуальной реальности, – поддельная реальность птицы, коровы и мыши. Настоящая правда может сильно отличаться. Пока мы не сможем вживить датчик мыши, корове или птице, мы не будем знать этого наверняка.
      Тем не менее цель все равно была достигнута: ощущения других существ отличаются от нашего, потому что у них другое видение мира, потому что движение существа в окружающем мире, его взаимодействие с ним, обоняние, вкус, способности к выживанию и даже к размножению – это уникальный жизненный опыт.
      Какими бы ни были эти модели – смазанными, изуродованными, пропущенными через фильтр эквивалентных человеческих понятий и, в конечном итоге, испытанными человеческими органами чувств, – какими бы несовершенными они ни были, все равно они давали лишь первое приближение, стартовую позицию, с которой можно начинать. Иногда это напоминало намазывание масла на хлеб под водой, но все равно давало возможность прочувствовать глубину пропасти между одним видом и другим.
      Если бы мы знали о хторранах достаточно, чтобы начать моделировать хторранскую реальность. Если бы…
      Мы могли смоделировать туннели и создать искусственную среду обитания. Мы могли воспроизвести всепроникающие звуки гнезд. Мы могли настроиться на видение глазами червей и подобрать частоты, на которые реагируют их слуховые рецепторы, таким образом, что оператор в киберпространстве воспринимал бы окружающую среду органами чувств, подобными хторранским, – но в стороне оставались другие взаимоотношения червей с окружающим миром. О которых мы не знали.
      – Песни, – неожиданно сказал я себе. – Нам надо научиться петь, как Хторр.
      Только… я уже прошел через это. В этом и заключалась проблема.
      Я вспомнил…
      Впервые попав в хторранское гнездо и обнаружив там четырех червей, находящихся в состоянии общения… я выронил оружие. И положил руки на их теплые бока. Они мурлыкали. Урчали. Вибрировали на одной ноте, которая прошила меня насквозь. Их мех покалывал. Он был мягче норкового. Я наклонился к звуку, прижался к нему, пытаясь…
      Снова я услышал его в стаде. Великом Сан-Францис-ском Стаде. Стадо пело. Оно тянуло ноту. Это была другая песня, но я испытал ту же острую тоску. Необходимость быть частью большего. Это было растворением моего «я» в общей индивидуальности.
      Если гудение червей – лишь бессознательный звук, то они не отличаются от пчел, или муравьев, или термитов. А их гнезда построены столь же бессознательно, как соты в улье и замысловатые лабиринты в термитниках, – не продукт продуманных действий, а просто результат взаимодействия несметного количества маленьких копий одной и той же программы. Точно так же насекомому не хватает сообразительности, чтобы просто ходить, но субпроцессы, происходящие в каждом из тысячи его нейронов, достаточно сообразительны, чтобы, объединившись, руководить более крупным процессом передвижения.
      Но… если черви нечто большее, чем индивидуальности – хотя до сих пор каких-либо серьезных доказательств этого нет, – то должна быть какая-то осознанная цель, или предназначение, или причина неумолчного гудения в гнезде, коллективной вибрации, резонирующей по всему хторранскому поселению. И если я прав, если это имеет вполне определенное предназначение, тогда этот феномен должен быть очень похож на то, что происходит в стадах. Только намного его превосходящий. Все, что касалось червей, имело превосходную степень.
      Внутри стада гудение вызывает растворение личности. У червей – я бы не удивился, если оно вызывает транс-ценденцию своего «я». А имеет ли червь вообще свое «я»? Обладал ли Орри настоящим самосознанием, не говоря уже о разуме? Я до сих пор не был в этом уверен. Осознает ли себя собака? Думает ли она? А обезьяны? И почему мы так чертовски высокомерны в своем антропоморфизме? Почему вообще уверены, что обладаем сознанием? Только потому, что считаем, будто думать означает действительно думать. А если наше мышление на самом деле – только иллюзия? Что, если мы запрограммированы думать так, как мы думаем? И кто в таком случае пишет для нас программу?
      Согласно модулирующей тренировке, человек начинает программировать себя еще в материнском чреве. И делает это плохо. Потому что никто не обучен программировать человеческое существо. Приходится все узнавать на ходу. Большую часть времени мы делаем до-пушения на основании неполной информации и используем их для оправдания неверных выводов.
      Может быть, черви умнее, потому что не нуждаются в подобном программировании. Может быть, их индивидуальное программирование, каким бы оно ни было, является продуктом не столько собственных наблюдений, сколько коллективного мнения всего поселения.
      Горячо! Вот она – мысль.
      С помощью пения черви настраивают себя. На самих себя. Друг на друга. На гнездо.
      Да.
      Пчелы. Пчелиное жужжание. Жужжит весь улей. Шум вибрирующих крыльев наполняет гнездо. В каждый момент пчелиной жизни этот звук резонирует. Нет такой вещи, как одна пчела, – все поглощает собой рой.
      И нет такой веши, как один хторр.
      Да. Господи!
      Нет отдельных хторран.
      Я выпрямился и посмотрел в окно. День пожелтел, первые тени заката прорисовались на предвечернем небе. Мы находились на полпути из никуда в никуда. Бескрайний амазонский пейзаж зелеными волнами перекатывался к далекому голубому горизонту. Я остался наедине со своей идеей, подавленный ее масштабом. Трудно сказать, что вызвало ее появление – наверное, просто броуновское движение мыслей, случайно наталкивающихся друг на друга в моей пустой голове.
      Мы упускали это. Давно знали, но не позволяли себе прочувствовать реальность этого. Мы видели в хторрах лишь отдельных существ – организмы, которые образуют семьи, со временем – племена и, возможно, нации. Мы проглядели очевидное. Они не были индивидуальностями. Они были существом– роем/гнездом/колонией.
      – Надо перестать думать о червях как о врагах, – сказал я. – Червей нет. Надо думать о мандале как о существе, с которым мы столкнулись, – и посмотреть, куда приведет нас эта логическая цепочка.
      Слова оформились в виде надписи на экране. Мысль была закончена. Я не знал, что еще прибавить. По крайней мере, сейчас не знал. Но я был уверен, что, если дам идее немного отстояться, в голову придет еще многое. Я испытывал чудесное чувство, что сумел открыть сегодня очень важную дверь.

      Вопреки расхожему мнению, самый распространенный организм в хторранской экологии не ядовитая жигалка, а нервный симбионт.
      Этот симбионт способен выживать в телах самых различных представителей хторранской природы. Нервные симбионты обнаружены у гастропод, кроликособак, кладбищенских воров (горпов), либбитов, гнусавчиков и гнездовых удавов. Помимо этого, родственная форма симбионта найдена в гнездах волочащихся деревьев, в красной кудзу и некоторых разновидностях хторранской ягоды.
      Очень просто устроенное, это существо так хорошо адаптируется, что может расти повсюду, где найдет соответствующую питательную среду.
      В зависимости от условий, в которые он попадает, этот организм способен функционировать и как растение, и как животное. Он, несомненно, предпочитает мышечную ткань червей, так как гуще всего прорастает именно в их телах, но его выбор хозяев этим явно не ограничивается.
«Красная книга» (Выпуск 22. 19А)

11 БЛИЗОСТЬ

      Разумная жизнь – это способ Вселенной познать себя. Иными словами, Вселенная так же самонадеянна, как и все мы.
Соломон Краткий

      Я никогда не любил летать на самолетах. Никогда не любил смотреть из иллюминатора вниз. Видеть, что я держусь в воздухе лишь благодаря доброй воле Вселенной, не относится к моим любимым занятиям. Слишком часто испытывал я на себе эту так называемую «добрую волю».
      С другой стороны, «Иероним Босх» не самолет, а кру-изный корабль, дрейфующий по безмолвному воздушному океану. Мы плыли сквозь мели окаймленных пурпуром облаков. Мягко и бесшумно, с неторопливой фацией скользили сквозь раскаленный тропический день и черную, с бриллиантовыми россыпями, тропическую ночь. Мы были рыбой-энтерпрайз поднебесья, сияющей, неумолимой, бесстрастной. Лучи наших прожекторов шарили, находили, исследовали. Джунгли внизу были черными.
      Я решил, что мне нравится этот гигантский воздушный корабль. Я действительно мог здесь расслабиться, вне досягаемости от всего, что преследовало меня столько времени. Я снова чувствовал себя спокойно…
      Конечно, это всего лишь иллюзия. Никуда не деться от того ужаса, в который мы направляемся, но хоть какое-то время я не желал иметь с этим ничего общего. Я парил над моими ночными кошмарами в мирных сказочных мечтах. Ах, если бы мы могли лететь так вечно, опоясывая земной шар снова и снова, никогда не приземляясь, как призрачная небесная легенда.
      Однажды, когда мы еще летели над плоским голубым океаном, капитан Харбо показала на несущуюся внизу стайку дельфинов. Они выпрыгивали из воды и снова ныряли, вырывались за пределы огромной тени дирижабля и возвращались обратно. На какой-то момент я почувствовал простодушную радость – все-таки оставалось еще хорошее в этом мире. Еще жили существа, которые могли играть в морской пене. А потом это чувство исчезло, уступив место печали. Сколько осталось им жить? Попадут ли они в пятно красных морских слизней, ослабеют и умрут? Или этих нежных и прекрасных животных проглотит одна из пяти рыб-энтерпрайз, что рыскают по южной Атлантике? Или они просто в отчаянии выбросятся на берег, как сделали до них тысячи других? Мне захотелось каким-нибудь образом спуститься к дельфинам и предупредить их. Или спасти. Или как-то защитить. Меня терзало чувство беспомощности и гнева.
      Сейчас, когда мы все дальше углублялись в сердце великого Амазонского бассейна, это чувство росло. Капитан Харбо следовала по течению Амазонки, держась в основном над открытой водой или в пределах ее видимости. Наша тень огромным зловещим пятном скользила на запад по пушистой зеленой поверхности джунглей. Иногда внезапно и беззвучно наступающая темнота вспугивала ярко окрашенную птицу, кричавшую от страха. Несколько раз мы видели индейцев, останавливавших свои каноэ и глядевших вверх. А один раз заметили, как ребенок с криком бросился к своим родителям. Кто мог упрекнуть его в трусости? Гигантский розовый червь в небе – вы не побежали бы?
      Балкон оказался неожиданной роскошью – источником постоянного восторга. Над океаном мы могли смотреть на светящуюся пену на фоне темной глубины прямо под нашими ногами. Тень дирижабля не рассекала волны, мы как бы плыли по непотревоженной поверхности воды. Позже, над джунглями, можно было видеть, как лунный свет жутковато отражается от сочной зелени внизу. Миллионы глянцевитых листьев, каждый из которых сам по себе был недостаточно ярок, чтобы блестеть, но приглушенно светился, – миллионы этих листьев все вместе тем не менее искрились и переливались, мигая как звездочки. Они напоминали лунную дорожку на неспокойном море.
      А потом, иногда, джунгли внезапно раздвигались, обнажая яркий, неожиданно пугающий проблеск, похожий на кусок темного зеркала, проглянувшего из чащи, чтобы поймать и отразить вспышку заблудившегося в ней света – освещенных луной облаков или лучей прожекторов. Это была всего лишь река или ее приток, приветливо подмигивающие нам, напоминая о своем заботливом присутствии.
      Так я стоял, глядя в темноту, когда сзади неслышно подошла Лиз. Она молча облокотилась на перила рядом со мной, и мы стояли, дыша ароматами, которые приносил ветер. Внизу запах, наверное, был приторным. А здесь, в облаках, чувствовался тонкий привкус зелени и цветов. Но были и другие запахи, темные и незнакомые. Среди них выделялось постоянное увядание и гниение джунглей. Запахи земли отнюдь не неприятны, но некоторые из них были кроваво-красными, а однажды едва уловимо пахнуло горпом, но он был очень далеко, и смрад быстро исчез.
      Лиз молчала. Она положила свою руку на мою, а спустя некоторое время обняла меня за плечи и привлекла к себе, будто мама – своего маленького уставшего мальчика. Теперь наступил ее черед быть сильной.
      – Я прочитала твои записи, – сказала она. Потом, помолчав, спросила: – Что это означает?
      Я усмехнулся: – То же самое спросили Зигель и Лопец. Пока не знаю. Но знаю, что это правда. Чувствуется, что это правда.
      Мы снова помолчали. Просто позволили себе быть. Мы слушали, дышали, пробовали на вкус запахи воздуха. Я повернул голову, чтобы ощутить сумрак ее духов.
      – Ты приятно пахнешь.
      – Мне надо принять душ, – заметила она. – Я вся потная. Хочешь потереть мне спинку?
      Я состроил ехидную гримасу.
      – Даже не знаю, должен ли я соглашаться. Когда я был простым капитанишкои, ты могла приказать мне заняться твоим текущим ремонтом, но теперь я человек штатский и думаю, что подобные обязанности должны стать делом добровольным…
      – Ну и не надо. Я позвоню Шону.
      – Вы ведете грязную игру, леди.
      – Точно. Я грязная. Ну, будешь тереть спинку или нет? Дискуссию мы продолжили под душем. Пока я мыл ее, мы обсуждали разные мелочи, житейские дела. Показал ли ты кота ветеринару? Что хочешь на обед в воскресенье? Не забыла ли позвонить сестре? Что натворил наш ребенок? И все остальное в таком же духе. Сексуальные игры на время были забыты, как вещь несущественная. Если уж на то пошло, они бы только помешали.
      Это была близость, которая превосходила обычную механическую интимность, и мы с Лиз наконец достигли такого состояния. Мы стали так близки, настолько знали тела друг друга, что нам не нужно было говорить об этом всякий раз, когда мы снимали одежду. Не было нужды все время говорить о сексе.
      Раньше я бы не поверил, что такое состояние интимности вообще может существовать – когда два человека обнажены и их это не ошеломляет. И они настолько не осознают свой пол, что, какие бы сексуальные отношения между ними ни существовали, их обнаженность не играет никакой роли.
      Более того, она не только не доминирует в их отношениях, а напрочь отсутствует. И только теперь, достигнув состояния умиротворенности и спокойствия, я понял ту глубинную связь, которая крылась под этим. Мы действительно стали партнерами.
      Пока я ее мыл – старательно, любовно, с уважением, которое может дать только близость, – мы разговаривали о работе и даже на какое-то время забыли о всей боли, связанной с ней, о ее тяжести и разочарованиях. Мы спокойно беседовали о загадках, с которыми боролись, словно это были просто интересные головоломки. Мы могли удивляться вызову, который мы бросали. Страдания были признаны и забыты – теперь мы могли работать.
      Я рассказал ей о своих мыслях, пока не сформировавшихся и наполовину непонятных, что и отражали мои записки. Рассказ мог прояснить ситуацию. Лиз слушала молча, лишь время от времени поощряя меня – иногда это касалось рассказа, иногда мест, которые я мыл. После того как я методично прошелся по ней сверху донизу в четвертый раз, она взяла купальный халат и стала мыть меня.
      – По-моему, происходит трансформация, – говорил я. – Несколько трансформаций. Много. Но важнее всего, мне кажется, то, что они могут трансформироваться так, что мы воспримем заражение. Я думаю, что то мое замечание в компьютере – лишь небольшой фрагмент целого, но, по-моему, с этого можно начать.
      Лиз повернула меня к себе, чтобы вымыть спереди. Для удобства я поднял руки. Она спросила: – Какого же рода, по-твоему, эта трансформация?
      – Если бы я знал, то мы бы давно ее обнаружили, а не ждали, не так ли?
      Она улыбнулась беспомощности ответа. У нас всех вопросов было больше, чем ответов.