Золотая классика - Россия молодая. Книга 2

      Подкинув несколько поленьев в камин, Петр подгреб угли и постоял, глядя, как пламя бойко и весело побежало по смолистым дровам. Потом кивнул Рябову:
      – Так-то, лоцман! Иди, сбирайся в дальний вояж. Вернешься – с тебя спрошу, как навигаторы истинными моряками сделались.
      Рябов вышел, захватив с собою Таисьин узелок, словно сразу же собрался в море.
      Петр сел в кресло, вытянул длинные ноги к камину, усмехнулся:
      – Видали, как побежал? Будто и правда тридцать годов долой. А вернется и вовсе вьюношем. Море-то душу веселит.
      И спросил:
      – Капитанами кого на корабли, Сильвестр?
      Иевлев быстро переглянулся с Апраксиным, тот ответил:
      – Думаю, государь, не шли бы капитанами англичане. Нынче, слава богу, дожили, есть у нас и свои моряки – истинные, природные россияне.
      Петр пробурчал не оборачиваясь:
      – Пиши роспись русским.
      – Написана! – с готовностью ответил Апраксин. – Все трое – капитан-лейтенанты. На флагманском корабле пойдет Егор Пустовойтов.
      – Озорник твой Пустовойтов, горяч, пожалуй, а?
      – Укатается! – мягко сказал Апраксин. – Молод еще, оттого и горяч.
      И подошел к Петру с пером и росписью. Адмирал Крюйс, покуда молчавший, заметил, покашливая:
      – Все же некоторые иноземные капитаны имеют опыт...
      – И адмиралы, как ты! – вдруг крикнул Петр. – Забыл, как «Выборг» на мель посадил? Едва из ссылки возвернулся, уже гавкаешь! Может, Рейса твоего хваленого, что противника упустил, обратно к флоту вернуть? Сиди да молчи, не то навеки из службы выбью!
      Он сердито подписал бумаги, вернул Апраксину, спросил – еще чего надо. Тот сказал решительно:
      – Я в рассуждении сего первого лоцмана, государь. Ты погляди вокруг, сколь великое множество людей высоких чинов достигло: Сильвестр Петрович – вице-адмирал Российского флота, я – генерал-адмирал, ты – тож вице-адмирал, Памбург да Варлан шаутбенахты...
      – Ну! Что тянешь?
      – А Рябов как был на Двине первым лоцманом, так и на Неве все первым лоцманом ходит...
      Петр встал, постучал Апраксина согнутым пальцем по лбу, сказал добродушно:
      – Вишь, беда какая: стар ты, Федор Матвеевич, сед ты, вовсе плешив, а ума и по сей день не нажил. На Руси еще сколь великое множество будет подобных нам вице-адмиралов, генерал-адмиралов, шаутбенахтов и иных прочих, в высоких чинах обретающихся. А первый лоцман, покуда Русь живет, навеки в ее гиштории един пребывать будет. Для того он и первый! Понял ли, садовая голова?
      – Как не понять! – не без смущения ответил Апраксин.
      – А ежели понял, то поедем! Не рано!
      Уже наступил день, когда они вчетвером вышли из здания коллегии. Гвардейцы сделали на караул, к крыльцу подъехали одноколка Петра и экипаж Апраксина.
      – Садись со мной! – велел Петр Иевлеву и подмигнул на Крюйса. – Вишь, надулся...
      Апраксин отъехал. Петр разобрал вожжи, взмахнул кнутом, одноколка, кренясь на выбоинах, гремя коваными колесами, быстро понеслась вдоль Невы ко дворцу. Берег полого спускался к воде, петербургские жители уже выгнали пастись коров. Двумя передними ногами враз прыгала у самой воды стреноженная кобылица, ее жеребенок пил из реки. Справа над огородами, над чахлыми палисадниками, над низкими домами летало воронье, громко, картаво каркало. За Невою, на Васильевском, ветер плавно кружил черные мельничные крылья, там на мельницах терли доски для Адмиралтейства.
      – Будешь с визитацией в королевстве датском, в городе Копенгагене, – сказал Петр Иевлеву, – с почестями примешь на корабль книгу покойного нашего Хилкова; сей муж скончал живот свой в шведском плену и непрестанно трудился, вплоть до кончины. Примешь и останки Андрея Яковлевича, похороним с честью здесь на кладбище Александра Невского...
      Спросил, повернувшись к Иевлеву лицом:
      – Ты сколько времени дома-то не был? Месяц, два?
      – Поболе, государь. Как началась высадка в Швеции нашего войска, с тех пор и не бывал. Год скоро...
      – Ну, наведайся, наведайся домой, – рассеянно произнес Петр. – Уже, небось, и дедом станешь вскорости?
      – Давно дед! – с улыбкой ответил Иевлев. – Двух внуков видел, а третью – внучку – еще не поспел повидать, в плавании пребывал.
      – Ты вот что! – совсем не слушая Иевлева, перебил Петр. – Ты в Архангельск как приедешь – сам посмотри, готовы ли они доброго друга, аглицкого вора, приветить. А губернатору Лодыженскому я нынче же указ заготовлю. С сим указом и поскачешь. Да растряси губернатора, растолкуй ему как делать надобно...
      Он остановил одноколку у нового двухэтажного дворца в Летнем саду близ Фонтанки, кинул вожжи выбежавшему денщику и, взяв Иевлева за локоть, вошел с ним в сени, все еще рассуждая об Архангельске. В столовой Петр крикнул:
      – Щей горячих, Фельтен, да живо!
      Хлебая горячие щи, обжигаясь, сердито диктовал Иевлеву мемориал губернатору в Архангельск:
      «...чтобы от аглицких воинских кораблей имел осторожность, и гостиные бы дворы палисадами и больверками укрепил и пушки поставил, и торговые суда поставил бы в безопасное место...»
      Подписав бумагу, Петр сам пошел в кабинет, принес оттуда кожаную сумку, раскрыл ее, показал Сильвестру Петровичу копию с секретного приказа адмирала Норриса по эскадре. Твердым ногтем были подчеркнуты слова: «...во всякое время, когда вы нагоните какие-либо русские суда, вы должны принять все меры, чтобы захватить, потопить, сжечь или каким-либо иным способом уничтожить их». Здесь была и другая копия – с письма сэра Стэнгопа тому же Норрису. Сильвестр Петрович опять прочитал отчеркнутые строчки: «Не остается желать ничего лучшего, как только чтобы его суда и галеры попались на вашем пути, причем нет сомнений, что вы надлежащим образом разделаетесь с ними...»
      Иевлев дочитал. Петр, хмурясь, запрятал бумаги в сумку, заговорил, расхаживая по комнате, глубоко засунув руки в карманы кафтана:
      – Двадцать один линейный корабль и десять фрегатов у него, нынче все они в Швеции. Привели шестьдесят торговых кораблей с товарами, для чего? Дабы и мы и шведы кровью изошли, тогда аглицкие сэры да пэры обрадованы будут и кнут в руки возьмут – Европою командовать. Да что нынешние времена – вспомни посольство Украинцева в Турцию, как там господин аглицкий посол в те поры пакостил...
      Он подошел к столу, оперся на него обеими руками:
      – И заметь себе, Сильвестр, что бы ни делали, как бы ни хитрили, кого бы ни обманывали – слова всегда одни: для ради божьего мира на земле, для ради доброй торговли и прибытков, для ради дружества и любви меж государствами... Лицемеры, ханжи, наветники треклятые.
      Отнес сумку в кабинет, было слышно, как лязгнул там замок, вернулся, сказал:
      – Поедем! Покажу тебе, каков корабль нынче заложен...
 
      Выйдя из здания коллегии, Рябов неторопливыми шагами направился к перевозу, который был расположен невдалеке от деревянной церковки во имя святого Исаакия.
      Здесь всегда кипела жизнь: лодки сновали между Адмиралтейством, Васильевским, Аптекарским, Фоминым островами, развозя служилый и ремесленный народ по молодому городу. Офицеры в плащах и треуголках, при шпагах, солдаты и матросы, торговки с коробьями, попы, купцы, иноземные лекари, плотники, каменщики, девки и пожилые женщины во всякую погоду привычно прыгали в шаткие невские посудины, платили копейки и гроши за перевоз, перевозчики ловко гребли легкими веслами, огибая корабли, стоящие на якорях...
      Нынче еще издали Рябов заметил, что привычная картина изменилась: весь берег у перевоза был оцеплен конными драгунами, и лодки не бороздили, как обычно, полноводную реку, а плыли все вместе, рядом, тяжело нагруженные какими-то лохматыми и оборванными людьми.
      – Колодников везут? – спросила у Рябова маленькая старушка, вглядываясь в лодки.
      – Колодников, мать, – ответил Рябов.
      – Много?
      – Да, вишь, сколь лодок гонят – должно, все колодники...
      Старушка покачала головою, утерла слезинку, стала развязывать платок, готовясь подать милостыню. Офицер, привстав в стременах, зычным голосом крикнул:
      – Выходи-и-и на берег!
      Первая лодка ударилась бортом о дощатый настил, колодники, гремя цепями, тяжело опираясь друг на друга, начали перебираться на пристань, оттуда прыгали в жидкую прибрежную грязь. Драгуны расступились, офицер опять крикнул:
      – Выводи, выводи повыше, пусть там дожидаются...
      Рябов не успел сойти с дороги – первые ряды колодников быстрым шагом уже проходили мимо него, совсем близко, так близко, что он даже слышал тяжелое дыхание людей. И совсем рядом, опираясь на посох, прошел седобородый, седоволосый человек с вырванными ноздрями и сухим, жгущим блеском глаз. Этот блеск зрачков, завалившиеся, словно бы обгоревшие щеки, крупные завитки волос что-то напомнили Рябову, что-то давнее, что-то дорогое и близкое. Он даже задохнулся и, сам не слыша своего голоса, крикнул:
      – Молчан? Стой, Молчан!
      Седобородый колодник быстро обернулся, хотел было остановиться, но его толкнули в спину, и он зашагал дальше, гремя своими цепями, высоко держа простоволосую курчавую голову.
      Рябов, словно молодой, рванулся вслед, оттолкнул солдата, схватил Молчана за рукав ветхого, в заплатах азяма. Тот опять оглянулся и очень радостным, но спокойным голосом сказал:
      – А я было подумал – обознался. Ну, здравствуй, кормщик...
      – Поживее! – с коня закричал офицер. – Проходи-и!
      Колодники все выходили и выходили на берег, шагали быстро под окрики и брань конвоиров, вытягивались длинной серой лентой. Один солдат хотел было оттиснуть Рябова в сторону, но испугался его взгляда и побежал вдоль колонны, как бы занятый другим, более важным и спешным делом.
      – Встретились, значит, – говорил Молчан на ходу, вглядываясь в кормщика пристальным, ласковым и лукавым взором. – Ишь, сколь много времени миновалось, а мы все живы. Судьба...
      – И то судьба! – стараясь приноровиться к тяжелому, но ровному шагу Молчана, повторил кормщик. – Не померли...
      – Я думал, в те поры и не отжить тебе. Крепко тебя швед обласкал. И по сей день помню: тронули мы тогда тебя – на телегу класть, а из тебя опять кровищи, и-и-и! Стоим, раздумываем – помрешь али нет. Федосей покойный посчитал – семнадцать ран было...
      Рябов шел рядом, глядя в сторону.
      – Да ты что от меня воротишься? – спросил Молчан. – Ты что на меня не глядишь?
      – Того не гляжу, – словно собравшись с силами, ответил Рябов, – того я на тебя не гляжу, что вот и поныне я жив-здоров, а ты закован, и клеймен, и ноздри у тебя рваные, и персты рублены. А ведь за людей, за меня, за правду нашу ты да Федосей Кузнец смертное мучение приняли, когда челобитную везли царю...
      Молчан усмехнулся, вздохнул, покачал головой.
      – Нет, друг любезный, – сказал он ласково, – нет, Иван Савватеевич, не за то секли меня кнутом нещадно, не за тебя рвали ноздри и персты рубили: в те поры ушел я, ох, ловко ушел, за твое золото ушел и долго, мил человек, по белому свету гулял. Ну, гуля-ал!
      Глаза его опять блеснули сухим огнем:
      – Славно гулял, многие меня, небось, и по сей день добрым словом поминают! Побывал в дальних краях, и на Волге-матушке, и на Дону на тихом. Много нашего брата там – и солдаты беглые, и казаки, и работные люди, и холопи вольные, и голытьба...
      Быстро, шепотом спросил:
      – Про бахмутского атамана Булавина слыхивал ли?
      И, не дожидаясь ответа, сказал:
      – Его-то самого нынче и в живых нету. Атаманом Всевеликого Войска Донского ходил. Ну, мужик! С ним и был я все время, поднимал голытьбу. Да продали нас... И тогда я еще ушел, спасся. Столь повидал – иному бы и на три жизни хватило...
      Он задумался, потом с тихой яростью в голосе спросил:
      – Думаешь, не уйду? Так тут и останусь? Шесть разов уходил, уйду и на седьмой. Оглядеться только надобно, сбежать без промашки, иначе голову отрубят. Нет, я, друг милый, уйду, догуляю свое...
      Драгунский офицер рысью обогнал колодников, крикнул Рябову:
      – Ты тут што? А ну, в сторону!
      Проскакал дальше, замахнулся плетью на молодого колодника, который тяжело волочил цепи, никак не мог поспеть за своим рядом.
      Рябов быстро поискал по карманам, нашел малую толику денег, отдал Молчану вместе с узелком, что собрала Таисья. Тот сразу взялся за лепешку, тряхнул кудрявой своей головою, попрощался:
      – Ну, кормщик, иди, неровен час, огреет тебя наш дьявол плетью. Видать, более не повстречаемся. Разные у нас с тобою дороги. А все ж помни: станет невмоготу – беги на Волгу.
      Жуя лепешку, он на ходу оглядел небо, серые невские воды, лес, что густо чернел сразу же за церквушкой святого Исаакия, произнес с удивлением:
      – Ишь, куда загнали нас: Санкт-Питербурх...
      И, подобрав рукою с отрубленными пальцами цепи, но оборачиваясь более к Рябову, быстро зашагал со своими колодниками. Офицер, вертясь в седле, надрывая глотку, закричал:
      – Сворачивай! Передние влево бери, на верфь! Влево-о!
      И словно не было никакого Молчана, словно все почудилось – исчезли и драгуны и колодники, только издалека все слабее и слабее доносился мерный звон цепей.
      «К Сильвестру Петровичу! – думал Рябов. – Идти, просить? Как-никак родственник, свой! Или к Апраксину? К самому Петру Алексеевичу?»
      Дома он рассказал Таисье о встрече с Молчаном. Она выслушала не перебивая, утерла слезы, сказала уверенно:
      – Никто не поможет! Да и не надо ему ихнее прощение! Не примет...
      Лоцман сидел на лавке молча, сгорбившись, опустив голову. Таисья встала, принесла из погреба штоф с холодным, настоенным на смороде хлебным вином, нарезала копченой рыбы, позвала:
      – Иди, Савватеевич, отдохни!
      И сама, своей тонкой, по сей день легкой рукой, налила ему большой, тяжелый стакан водки. Он выпил – она налила еще. И спросила:
      – Полегче?
      – Нет! – ответил он, потирая грудь. – Саднит, Таечка!
 
      Из Архангельска эскадра с молодыми навигаторами вышла в путь 7 июня 1720 года. На мощных валах Новодвинской крепости трижды рявкнули пушки, салютуя кораблям, уходящим в дальнее плавание. «Гавриил» – флагманский корабль эскадры – ответил на салют тоже тремя выстрелами. Вице-адмирал Иевлев, капитан-лейтенант Пустовойтов и Рябов с молодыми навигаторами собрались около грот-мачты.
      – Лево два градуса! – велел Рябов сыну, стоящему у штурвала.
      И пояснил:
      – Мель тут, по старопрежним временам знаю.
      Глаза лейтенанта Рябова засветились, он переложил руль, молодые навигаторы зашептались вокруг – вспомнили историю подвига кормщика Ивана Савватеевича. Корабли эскадры, кренясь под полным ветром, бежали к двинскому устью. У шанцев Иевлев что-то негромко сказал Пустовойтову, тот велел приспустить флаги. Навигаторы выстроились лицом к правому борту, встали смирно. Сильвестр Петрович прошелся вдоль строя, произнес, провожая глазами шанцы:
      – Здесь доблестно погиб капитан Крыков Афанасий Петрович, здесь славно он со своими солдатами бился против врага. О сем вы, будущие флота офицеры, вспомнить нынче должны.
      Большую часть вечера и почти до полуночи Иевлев в кают-компании рассказывал навигаторам о давнем сражении со шведами на Двине. Он говорил так, будто его в ту пору здесь вовсе и не было, но навигаторы знали прошлое своего вице-адмирала и слушали жадно, порою поглядывая на кормщика, который курил трубку, сидя в стороне и иногда вставляя какие-либо замечания.
      – Много прошло с тех давних пор славного, – заключил Сильвестр Петрович, – превеликие виктории одержаны русским оружием. Помните вы и Полтаву, и Гангут, и посещение Российским флотом Копенгагена, когда честь командования соединенным флотом принадлежала государю нашему Петру Алексеевичу. Но все-таки, господа навигаторы, надлежит вам помнить и сию нашу двинскую баталию, ибо через нее началось наше движение на Балтику, отсюда пошли мы в те далекие годы на Нюхчу, позже – волоком на Ладогу. Тогда и уверились мы в своих силах. Коли захотите поподробнее все то сведать – еще потолкуем на досуге. А знать вам все надобно – ибо какой же флота офицер может статься из человека, коему скучно славное прошлое отцов и дедов, ратные их дела, воинская работа. Теперь же, судари мои, спать, засиделись мы с вами поздно, завтра же быть подъему раннему – по морскому обычаю, и требовать с вас начну как с истинных флота офицеров.
      Навигаторы поднялись, но все-таки не ушли. Чей-то робкий голос спросил о взятии Нотебурга – как оно было. Сильвестр Петрович с усмешкой ответил, что тому есть свидетель лейтенант Рябов Иван Иванович, по прозванию «Нерушимое решение». Кормщик засмеялся в своем углу. Иван Иванович, разрумянившись, пощипывая усы, начал было говорить, но кормщик перебил, спросив:
      – Барабан-то канул? Одни колотилки остались? Да и как он канул, когда ему плавать надлежит?
      – Да сколь раз я, батюшка, сказывал, – и сердясь и смеясь, ответил Иван Иванович. – Пробили мне его палашом, вот он и канул...
      Сильвестр Петрович смеялся, кормщик утирал веселые слезы. После стали вспоминать иные сражения, каждый из молодых навигаторов что-нибудь да слышал, у многих отцы, братья, дядья, деды служили в корабельном, либо в галерном флотах, в артиллерии, в гвардии, в пехоте, в гренадерах.
      С утра началась обычная походная жизнь. Иевлев, Егор Пустовойтов, молодой Рябов делали учения с навигаторами, те трудились и за матросов, и за пушкарей, и за штурманов: лазали на мачты, прокладывали курс кораблям, как бы заряжали и палили из корабельных орудий, брали высоты небесных светил.
      В вечерние часы навигаторы подолгу слушали кормщика. Сидели на баке, дымили трубками, разглядывали облака, тучи, волны, учились вслушиваться в голоса ветров. Здесь же иногда сиживал и вице-адмирал.
      На траверзе Борнгольма эскадру застиг жестокий шторм.
      Егор Пустовойтов спокойно стоял на юте, командовал кораблем. Сильвестр Петрович был здесь же, ни единого разу не вмешался в приказания капитана флагманского корабля – на Егора можно было положиться. Рябов, солоно подшучивая над укачавшимися зелеными навигаторами, толковал им о том, что и для чего делается на судне. Они слушали рассеянно, охали, но не ложились и, когда шторм миновал, долго не верили ни голубому небу, ни спокойному морю...
      Копенгаген встретил русскую эскадру приветственным салютом. Тотчас же прогремели ответные залпы, от пристани отвалила шестерка датского капитана над портом.
      – Ничего народишку высыпало! – сказал кормщик, вглядываясь еще зоркими глазами в берега гавани Христианхазен, с которых слышались приветственные клики датчан. – Почитай, весь город. И еще бегут, ну-ну, сколь народищу...
      – А чего ж им не бежать? – ответил Пустовойтов. – Им, бедолагам, почитай что одна надежда на нас, не то швед вовсе и с потрохами сожрет...
      На шканцах барабаны коротко пробили «встречу», Сильвестр Петрович в мундире, при шпаге, в треуголке, в белых тугих перчатках подошел к парадному трапу. Датчанин – капитан над портом, худощавый старик в синем кафтане, в белых чулках, – увидев русского вице-адмирала, побледнел от волнения, но тотчас же, овладев собою, ответил на учтивый вопрос о здоровье короля и сам спросил, здоров ли его миропомазанное величество государь Петр.
      – Его величество в добром здравии! – ответил Иевлев и пригласил капитана над портом проследовать в адмиральские апартаменты и не побрезговать хлебом-солью.
      Барабаны опять ударили «парад».
      Капитан над портом вошел в каюту Сильвестра Петровича. Здесь в серебряном графине стояла русская водка, икра в серебряном же жбанчике, в корзине ржаные корабельные сухари.
      – Здоровье вашей милости! – произнес Иевлев, поднимая чарку.
      – Здоровье вашего превосходительства! – ответил датчанин.
      Они чокнулись. В открытые окна донеслись звуки музыки с берега, далекие, радостные голоса.
      – В королевстве датском нынче праздник? – спросил Сильвестр Петрович.
      – Да! – ответил старик. – Большой праздник! Русская эскадра посетила столицу Дании. Приход тех, кто поможет нам сбросить шведское ярмо, – великий праздник!
      Пальцы капитана над портом слегка задрожали, он поставил выпитую чарку на стол, прислушался: ветер с берега вновь донес обрывок веселой песни, звуки рожков.
      – Так встречает вас Копенгаген, – опять заговорил капитан над портом. – Девятнадцать лет тому назад шведская эскадра по пути в ваш город Архангельск была здесь. Ни один датчанин не появился тогда в порту. Я же взбирался на флагманский корабль шведов по штормтрапу, пьяные матросы глумились надо мною. Чтобы унизить мое отечество, меня принимал боцман... Дело не во мне, господин вице-адмирал, о, нет, дело в моем государстве. Все надежды, все упования, все чаяния нашего народа связаны с Россией, с близкими днями ее полной и окончательной виктории над проклятым раздувшимся пауком – над Швецией. Бог да поможет вам, как вы поможете королевству датскому.
      Мгновенная улыбка, умная и тонкая, едва тронула губы Сильвестра Петровича.
      – Однако же в недавние дни королевство датское подписало мирный договор со шведами, – произнес он, – для чего?
      – Флот сэра Джона Норриса принудил робких, – ответил капитан над портом, – и этот же флот доставил в Копенгаген английские фунты стерлингов, дабы покорить жадных. Король английский желает продолжения войны русских со шведами и делает для этого все, что может, но всякий честный человек в Дании ждет только одного: победы русских...
      Сильвестр Петрович поклонился.
      – Сегодня Копенгаген будет иметь честь принимать дорогих нашим сердцам гостей, – сказал капитан над портом. – Двери всех домов будут открыты для ваших офицеров и матросов. Бургомистр города будет рад видеть вас у себя, господин вице-адмирал.
      – Но как на сие взглянет посол Англии? – спросил Иевлев.
      Старик, капитан над портом, подумал недолго, потом встряхнул головою, произнес весело:
      – Можно купить жадных и испугать трусливых, но немыслимо заставить народ забыть то доброе, что сделано для него русскими. В нашем королевстве нет ни одного человека, который бы не знал, что русский царь Петр на Аландском конгрессе не дал шведам на растерзание нашу страну. Русские полномочные министры более заботились о нашем будущем, нежели...
      Он махнул рукой и не договорил.
      – Мой офицер известит ваше превосходительство, – сказал погодя капитан над портом, – о времени, когда все будет готово к приему ваших команд. До свидания, господин вице-адмирал...
      Офицер поднялся на «Гавриила» только вечером. Иевлев с усмешкой спросил лейтенанта, не поздно ли нынче отпускать матросов в город? Тот, смутившись, ответил, что понимает все неприличие столь долгой задержки, но Дания маленькая страна, а посол Англии упрямый человек...
      Солнце уже село, когда на всех трех кораблях русской эскадры запели горны, извещая команды о том, что они могут съехать в Копенгаген. Матросы посыпались в шлюпки. Над тихим морем широко и вольно зазвучала русская песня:
 
Улица, улица, широкая моя,
Травка-муравка, зеленая моя...
 
      На мосту Книппельсбру идущих строем матросов встретили девушки в белом, с венками на головах, с большими букетами цветов. Матросы остановились, девушки тоненькими, умильными голосами спели непонятную песенку. Моряки стояли, не зная, что с собой делать, держа треуголки в руке, как в церкви. Над городом медленно всходила полная луна, девушки все пели и пели. Потом вперед вышел мужчина с красным лицом, в парике, по бокам его встали два мальчика с факелами, мужчина стал с завыванием читать по длинному листу.
      – Пиита! – объяснил молодой Рябов отцу.
      – Оно и видно, что пито, – усмехнулся кормщик. – Попил на своем веку!
      Едва пиита кончил, как над городом, над его черепичными крышами, над башнями и садами взлетели ракеты, заиграла громкая рожечная музыка, забили литавры, бубны, запели скрипки. Музыканты стояли вдоль улиц, двери всех домов были открыты, датчанки в наплоенных чепцах, румяные, белозубые, кланялись русским матросам, смешно приседали, датчане в праздничных кафтанах, в чулках и башмаках, вели русских моряков в дома к столам, к выпивке, к закуске, к добротной, сытной еде. Русские матросы, стесняясь, по одному входили в дом, покашливая в кулак; осматривались, догадывались, чем хозяин живет: один сапожничает, вон его инструмент под окном, другой кузнец – видно по рукам, по кожаному фартуку, что висит в сенях, этот – плотник... Выпив чарку, другую, матрос со всей учтивостью спрашивал, показывая руками: строгаешь, дескать? Датчанин радостно кивал, матрос, тыча себя в грудь, брал со стола краюшку хлеба, показывал: дескать, сею, мужик, крестьянин. Потом хозяйка, робея гостя, пела песню своей страны, матрос украдкой утирал слезы, вспоминал далекую матушку, как и она певала на родине. Датчанка тоже утирала слезы, – и ее старший плавает моряком, а море-то злое...
      Русских матросов не хватило, датчане ссорились, просили русского матроса посидеть еще в двух домах, – там, дескать, ждут, старый дедушка хочет посмотреть, ругается, что так и умрет, не повидавши, а ходить уже не может, обезножил. И дети плачут – сели за стол, а русского не хватило... Почему иным во всем везет, а другим ни в чем нет удачи? Окорок спекли на вертеле, а сосед не отдает своего русского гостя, ну что это такое в самом деле!
      Рябов с сыном побывал в пяти домах, а в шестой не пошел, утомился. Датчанин, оставшись без русского гостя, сказал, что раз так, он теперь домой не пойдет, а отправится на русский корабль, ему не житье дома, он последний человек на своей улице. Рябов пожалел доброго старичка, навестил и его семейство, покушал и здесь тушеной свинины, выпил чарку за хозяйку, пригласил к себе в город Санкт-Питербурх, на Васильевский остров, в собственный дом.
      – Тоже угостим, – говорил он, – верно, Ванятка? У нас, брат, особые пироги, дело такое, вам не понять. Пи-ро-ги!
      – Кухен! – сказал молодой Рябов.
      – Кухен! – подтвердил кормщик и широко раскинул руки. – Вон, брат, какой кухен! Женка у меня мастерица, как испечет – ахнешь! Да ты, милый, не раздумывай, собирайся и приезжай. Доплыть-то не больно долго, живо обернешься...
      По домам ходили музыканты, играли степенные, медленные танцы, в комнатах стало тесно, танцевали на улицах. К рассвету гости с русских кораблей, датские матросы, ремесленники, купцы, датчанки с дочерьми, с маленькими детьми на руках, важные министры королевского двора, пышно одетые послы и посланники, резиденты и жены высокопоставленных особ в богатых экипажах и каретах, верхами на рослых лошадях, – все собрались на площади Ратуши: одни веселиться, другие смотреть, как веселятся. Здесь, на площади, пылали смоляные факелы, датчане плясали танец с подпрыгиваниями и приседаниями. Девушки хватали за руки русских матросов, тянули в круг. Те сначала упирались, потом, подбодряемые друзьями, шли с хороводом.
      – Это кто же там стоит в стороне? – спросил Сильвестр Петрович бургомистра. – Вон, возле кареты. Все время один. Кто таков?
      Бургомистр ответил со вздохом:
      – Сэр Реджер Риплей – резидент английского королевства...
      – Реджер Риплей? – почти спокойно переспросил Иевлев. – Не был ли он в России?
      – Он был везде, – сказал бургомистр. – В давние времена он торговал пушками. Впрочем, и нынче он продал шведам немало огнестрельного оружия...
      Помолчав, бургомистр еще раз вздохнул:
      – Конечно, нам не следовало приглашать его на праздник, господин вице-адмирал, но не судите меня строго: трудно быть бургомистром столицы маленького королевства...
 
      Когда Сильвестр Петрович со своими офицерами возвращался на корабль, его догнал капитан над портом. Было уже совсем светло, день обещал быть погожим, солнце, едва вынырнув, стало сразу же нагревать крыши, стены домов, брусчатку мостовых.
      – Добрый день наступает и несет добрые вести! – произнес капитан над портом. – Хорошие вести, господин вице-адмирал. Очень хорошие вести...
      Старик, запыхавшись, остановился, утер лицо платком. Остановился и Иевлев с офицерами.
      – Его превосходительство адмирал Голицын в баталии у Гренгама наголову разбил шведский флот, – сказал капитан над портом. – Четыре шведских корабля сдались, взято более ста пушек и около пятисот пленных. Сия виктория учинена несмотря на то, что вблизи сражения крейсировал флот англичан под командованием сэра Джона Норриса. Виват, господа!
      – Виват! – закричали офицеры. – Качать капитана над портом!
      Дюжие руки подхватили старика, треуголка слетела с его головы, потом слетел парик.
      – Благодарю вас, господа! – вскрикивал он. – Весьма вам благодарен! Но сие не слишком полезно для меня...
      Весть о новой виктории тотчас же разнеслась по всем трем кораблям эскадры. Матросы разузнали подробности сражения, навигаторы разложили морские карты, прикидывая, как все случилось. Уже было известно, как попалась шведская эскадра в тесноту между мелями, как Голицын приказал начать абордаж, как спасся шведский адмирал. Говорили и об аглицких кораблях, которые испугались подать сикурс своим дружкам.
      В каюте Сильвестра Петровича сидел только что приехавший посол Василий Лукич Долгоруков, матрос-цирюльник брил его дебелое, толстое лицо с тремя подбородками. Дипломат рассказывал:
      – Аглицкий король слишком поиздержался на свою эскадру в здешних водах, сам жаловался, что-де более шестисот тысяч фунтов ему Норрис обошелся, да страшится король нашего могущества на морях. Многие верные люди говорят, что шведы к миру готовы, англичане лишь тому миру совершиться не дают, обнадеживают помощью, а то и пугают...
      Цирюльник ушел, Василий Лукич сладко потянулся, щуря умные глазки, произнес:
      – О, сколь на душе легко, когда в своем доме обретаешься, хоть дом сей и на шаткой стихии воды стоит. Устал я, господин вице-адмирал, так устал, что и слов не имею рассказать. Бывало с покойным Измайловым мы о том толковали: нет дела более тяжкого, чем наше – дипломатия...
      В четыре часа пополудни Сильвестр Петрович с Долгоруковым съехал на берег встречать гроб с останками князя Андрея Яковлевича Хилкова. На пристани уже стояли русские матросы в парадных мундирах с ружьями на караул. Мост и набережные порта были запружены толпами жителей Копенгагена. Вдоль всей дороги, по которой должен был следовать траурный кортеж, выстроились датские солдаты в своих коротких мундирчиках, в лакированных треуголках с кокардами.