Золотая классика - Россия молодая. Книга 2

      – Стоять по местам! Слушать мою команду! С сего мгновения я командир корабля! Который морского дела служитель, шведского огня убоявшись, свое воинское дело и долг позабудет – пристрелю на месте, как собаку...
      Дворянин Спафариев уже в матросском бостроге, в вязаной шапке, перебирая ногами, стоял неподалеку, мелко крестился. Мичман крикнул ему:
      – Ей, матрос Спафариев! К делу! Живо!
      Того отшвырнуло к пушке, где велено ему было подавать ядра, констапель в бешенстве наподдал ему сапогом, недоросль завертелся волчком. С визгом возле самой головы мичмана пролетел сноп картечи, фрегат швартовался возле острова, весь левый борт бил из пушек, прикрывая своих людей. Рядом перевернулась большая лодья, в струг ударило ядро. Трупы медленно плыли по Неве.
      Когда взошло негреющее красное солнце, лодки и струги подвезли к фортеции охотников с гранатами. С горящими фитилями в зубах охотники стремительно поднимались по гнущимся лестницам, выхватывали из сумок гранаты, скусывали, швыряли на стены. Шереметев медленно перекрестился, низко поклонился Петру, поправил на себе пояс, саблю, пошел к реке...
      – Ты побереги себя-то! – со сдержанной нежностью сказал Петр. – Горячо там...
      Генерал-фельдмаршал шел не торопясь, холодно и спокойно глядя вперед своими круглыми орлиными глазами. Рябов подал ему верейку. Он сел, лодка рванулась вперед. Шведы увидели сверкающие доспехи Бориса Петровича – по нем стали бить, он сидел неподвижно, вертел перстень на пальце. Войско на острове встретило его восторженным, длинным хриплым «ура», он пошел к штурмовой лестнице, взялся руками в перчатках с раструбами, по-молодому быстро поднялся наверх – в самое пекло рукопашного боя...
      А внизу подвезенные пушки били по заделанному шведами пролому прямой наводкой: сыпался камень, рушились бревна и надолбы, отваливались железные ежи.
      Петру с мыса было видно, как шведы бежали с боевых башен, как Меншиков, который уже давно переправился на остров, без кафтана, в шелковой, словно пылающей яркой рубашке, с тяжелой саблей в руке – рубился на стене. Иногда и его и сверкающие доспехи Шереметева затягивало дымом и копотью, и тогда казалось, что оба они погибли, но налетал ветер, и опять делалось видно, как бьются генерал-фельдмаршал Шереметев и бомбардирский поручик Меншиков, как редеют вокруг них защитники цитадели и как все больше и больше и на башнях и на стенах – русских солдат...
      – Шаутбенахт господин Иевлев пошел! – сказал Петр, глядя в трубу. – Видишь, Аникита Иванович?
      Репнин, раненный в самом начале нынешнего штурма шальной пулей, с трудом взял трубу, посмотрел: было видно, как Иевлев, хромая, в своем зеленом мундире, с высоко поднятой шпагой, бежит к пролому в стене и как валит за ним лавина матросов в коротких бострогах и вязаных шапках на одно ухо. Сверху в моряков пальнули картечью, несколько человек упали, но голова штурмующей колонны уже влилась в пролом, бились там ножами, палашами, резались вплотную, душили шведов голыми руками. Перед Сильвестром Петровичем был двор крепости, окровавленные булыжники, брошенное шведское оружие, тела убитых...
      А на крепостной башне, над воротами в это время появился высокого роста старик с развевающейся седой бородой. Он был один – сутуловатый, суровый, костистый, с большой подзорной трубой в руке. Долго, очень долго он осматривался в эту трубу, и красное осеннее солнце играло в его латах, в наплечниках, в пластинках шлема.
      – Кто таков? – спросил Петр.
      – Дружок нашему фельдмаршалу! – усмехнулся Репнин. – Брат того Шлиппенбаха, которого он все сие время по Лифляндии гонял. Осматривается. Смотрит – и не верит! Нет, господин Шлиппенбах, так оно и есть. Худо вам, вовсе худо...
      Опустив трубу, старик еще постоял, потом махнул длинной рукой и совсем сгорбился. А на башне, где только что развевался шведский флаг со львом, стала медленно подниматься косо оторванная белая тряпка...
      – Виктория! – тихо сказал Петр. – Кончены шведы, Аникита Иванович.
      – Здесь кончены! – осторожно ответил Репнин.
      Генерал-фельдмаршал Шереметев в это самое время, осторожно ступая ушибленной в баталии ногой, спускался к лодке. Он был так же спокоен, как и тогда, когда Рябов вез его на остров, только лицо его потемнело от копоти да во всех движениях видна была усталость. За ним в верейку сели Меншиков и Сильвестр Петрович. Все молчали. Рябов сильно навалился на весла, пошел обходить фрегаты и скопившиеся здесь лодьи. Уже неподалеку от своего берега Борис Петрович сказал с усмешкой:
      – Намахался я саблей-то. С отвычки все жилочки ноют. А может, и старость на дворе, – как разумеешь, Сильвестр Петрович? Беспокойно живем...
      Сильвестр Петрович ответил, набивая трубочку:
      – Да и то не дети, господин генерал-фельдмаршал...
      – Не дети, не дети, а человек с дюжину порубил! – сказал Меншиков. – Меня, братие, голыми руками не возьмешь. Один, вижу, бежит, выпучился, шпажонку вон как вздел...
      Шереметев с Иевлевым переглянулись, потупились.
      Лодка врезалась в пологий берег.
      К воде, навстречу победителям, выставив плечо вперед, отмахиваясь ладонью, сияя, быстро шел Петр Алексеевич. Барабанщики, выстроившись в ряд, били отбой. Справа, чуть впереди, стоял Ванятка, палочки в его маленьких крепких руках взлетали легко, брови были насуплены, весь вид говорил: «Нелегкая, да важная наша работа – барабанить!»
      – Господам победителям виват! – негромко, но с силой и гордостью произнес Петр. – Виват, други мои добрые, сыны отечества истинные!

5. ПОГОДЯ

      У государева шатра стояли тележки, к Петру Алексеевичу приехали купцы – из Москвы, из Архангельска, из Вологды, из Ярославля. Один богатей – сухой, в морщинах, с жидкой бородой, – кланяясь Меншикову, говорил:
      – Доподлинно ведаем, господин, шведские купцы сложились, деньги собрали немалые, с гонцом отослали те деньги королю Карлу, дабы не сдавал он свою крепость, что стережет выход к морю – Балтийскому, что ли, как его звать-то. Шведским негоциантам мы имеем чем ответить. Поклонись Петру Алексеевичу, приехали, дескать, к его милости, припадаем, дескать, к его стопам – не обессудь, прими, собрали по малости, – я чай, сгодится для походу. Не нынче-завтра час наступит, будем и мы с барышом нашими товарами торговать...
      Петр, веселый, молодой, словно в давно минувшие дни строения переяславского потешного флота, блестя карими глазами, быстро писал, стоя у высокой, сколоченной из неструганых досок конторки, письмо Апраксину, разговаривая в это же время с Борисом Петровичем Шереметевым...
      «Объявляю вашей милости, что помощью победодавца бога, крепость сия, по жестоком, чрезвычайном, трудном и кровавом приступе, сдалась на аккорд...»
      – Так кого же, Петр Алексеевич? – спросил Шереметев. – Дело не шутошное. Цитадель побита крепко, многие работы надобно начинать, да и швед не замедлит ее обратно отбить...
      – Кого, как не Данилыча! – спокойно ответил Петр. – Ему и быть комендантом. За ним спокойно, сделает все как надо...
      – Данилыча – добро! – согласился Шереметев и стал читать заготовленный лист про ремонтные работы во вновь отвоеванной крепости. Петр, слушая и хмуря брови, писал другое письмо на Москву – Ромодановскому, корил князя-кесаря, что больно медленно шлет аптекарей и лекарей, отчего некоторые ранее своего времени померли злою смертью. Не дописав, сказал Шереметеву:
      – Железа-то где столь много нам, господин фельдмаршал, набраться? И без железа ладно будет – забьем сваи смоленые, они хорошо держатся...
      И стал писать новую бумагу – кому какие награды за взятие крепости Нотебург. Сзади подошел Александр Данилыч, дотронулся до плеча царя, сказал:
      – К твоей, государь, милости...
      Петр, не дописав указ, обернулся, поглядел на купцов и увел их беседовать. Тотчас же донесся его бас:
      – Деньги суть артерии войны, без них что делать? Оживится нынче торговлишка, разбогатеете, господа негоцианты, иначе дела пойдут. Думали мы, рассуждали – иметь другой порт, да господь не дал. Что ж, свое незамедлительно получим. Об том не сумневайтесь, да получим-то не задаром. И вам кланяемся – просим: помогите делом...
      Богатей, бледный от волнения, совсем посинел, услышав слово «просим», губы его скривились, бороденка затряслась:
      – Да государь, да господи ж, да ты...
      – Сукна доброго надо на армию поставить, – говорил Петр, – да только без обману. В недавние времена гость Жилин поставил гниль, за то повесим. Слышите: доброго сукна! Еще телеги надобны на железном ходу, множество. Кожу подошвенную, юфть на сапоги, пуговицы роговые – кто будет делать? Вы думайте, завтра с утра побеседуем не спеша...
      Купечество кинулось к ручке. Петр, не глядя на них, совал свою большую лапищу – в чернильных пятнах, в ржавчине, в пороховой копоти, лапищу не самодержца всея Руси, коей должно пахнуть росным ладаном, – лапищу трудника, мужика, солдата...
      В шатре шумели генералы, лилось вино, начинался великий бой с «Ивашкою Хмельницким». Купцы – старообрядцы-самосожженцы – гуськом потянулись от греха к выходу. Меншиков схватил одного – самого злого по виду, худого, измученного постами, – налил кубок, сунул в руку кус вареной поросятины:
      – Пей, дядя, за преславного государя нашего...
      Купец на мгновение обмер, потом хватил весь кубок разом, закусил поросятиной, зашептал:
      – Не мой грех, не мой... Чур, не мой...
      – Врешь, дядя, не зачураешься бога-то! – пугнул Меншиков. – Кипеть тебе в смоле, что поросятину жрал. Ныне какой день?
      В царев шатер пришел мичман Калмыков, спокойно, с достоинством сел меж генералами и полковниками, стал аппетитно есть жирное мясо. Петр на него взглянул, спросил у Меншикова негромко:
      – Ты сыну своему названному, Данилыч, золотишка на обзаведение дал, али запамятовал? Дай уж сейчас, за хлопотами еще позабудешь?
      И протянул ладонь.
      Александр Данилыч развязал кошелек, высыпал на руку царя пригоршню червонных. Петр подождал еще, смеясь попросил:
      – Не мало? Ты не жалей, господин поручик...
      Калмыков деньги принял спокойно, завязал в платок, поклонился царю. Тот его обнял за плечо, стал выспрашивать шепотом, как все было на фрегате. Лука Александрович похвалил Памбурга – что, и контуженный тяжко, не хотел покинуть шканцы, – команду, ходкость судна. Царь кивнул, опять пошел к своей конторке – писать. Все шумнее, все веселее делалось в шатре, более других шумел Меншиков, рассказывал, как давеча генерал Кронгиорт задумал подать сикурс осажденным и что из этого вышло. Его перебивали, он орал все громче, что-де без Меншикова ушел бы комендант Ерик Шлиппенбах, он – Меншиков – того Ерика приметил и не дал ему бежать, пугнул, замахнувшись, едва не проколол шпагою, да сорвалась рука, а то быть бы старикашке на том свете. Шереметев слушал, вздыхая; Аникита Иванович Репнин слушал радостно, с сияющими глазами: он любил вранье Меншикова, как любил сказки, песни про богатырей, не думая – правда оно или выдумка.
      – Ври, ври больше! – тоже слушая Данилыча и проглядывая почту, сказал Петр. – Ерик! Ты возле сего Ерика и близко не был. Мы-то видели...
      Он отложил прочитанные письма послов из разных государств и стал писать Виниусу: «Правда, что зело жесток сей орех был, однако ж, слава богу, счастливо разгрызен...»
      – «Ври»! – издали обиженно сказал Меншиков. – Разве ж тебе, господин бомбардир, отсюда все видно было? Да и трубу ты, государь, попортил, как в Соловецкой обители по голове некую персону огрел. Сия труба нынче ненадежна, в нее не все видно...
      – Что надобно, то видно! – ответил Петр. – Да и твои хитрости без трубы зело заметны. Как давеча с купцами любезничал... Некая персона...
      Он покрутил головою, захохотал, подозвал к себе Сильвестра Петровича. Иевлев подошел с куском ветчины, – с начала баталии крошки еще не было во рту.
      Петр спросил:
      – Вышли шведы?
      – Сбираются. Многие, великий шхипер, от ран ослабели, иные от голоду. Мертвых своих не имеют сил похоронить достойно...
      Петр кивнул, задумался на мгновение, покусывая кончик пера, потом сказал негромко, словно стесняясь своих слов:
      – Помощь надобно им подать, дабы голодные накормлены были, жаждущие напоены. Давеча не велел я жен ихних отпускать, просил парламентер ихний, – да ведь как сделаешь?
      И, подумав, нахмурившись, он повторил давешнюю фразу:
      – Я своим не вотчим, Сильвестр.
      Иевлев промолчал.
      – С политесом теперь выпустить жен надо, как-никак свое отмучились. Чтобы галант был, невместно иначе...
      Сильвестр Петрович поклонился.
      – Иди, работай! Бабам шведским вина вели дать ренского али венгерского, оно и подешевле станется. Сам думай, как делать, чтобы и с политесом и не больно сладко. Не то возомнят. Да возвращайся сюда же, отдохнем малость от трудов марсовых. Вели водку солдатам да матросам выкатывать, как-никак заслужили, пусть гуляют вволюшку...
      Иевлев вышел, спустился по отлогому берегу к самой воде. Здесь, сидя на раскладном стуле, уже дожидался комендант Нотебурга Шлиппенбах; сверкая ненавидящими глазами, держал шлем на коленях, барабанил по пластинам пальцами. Ладожский ветер шевелил его седые с прозеленью волосы, раздувал длинную бороду.
      – Господин Шлиппенбах не может встать по причине ранения в ногу, – сказал швед переводчик. – Господин Шлиппенбах принужден слушать аккордные пункты сидя.
      Секретарь Шафиров и поручик Жерлов поняли, принесли Иевлеву скамейку, дабы мог он читать тоже сидя. Сильвестр Петрович развернул на ветру бумагу, кашлянул, стал читать аккордные пункты, написанные Шереметевым с поправками Петра:
      – Весь гарнизон с больными и ранеными, со всеми принадлежащими ему вещами отпущен будет в Канцы водою или сухим путем с провожатыми. Коменданту Нотебурга, всем офицерам и солдатам дозволяется выступить с женами и детьми из трех проломов свободно и безопасно, с распущенными знаменами, с музыкою, с четырьмя железными пушками, в полном вооружении, с потребным количеством пороху и с пулями за щекой...
      Шлиппенбах выслушал перевод, ему подали перо, он подписал бумагу выше Шереметева, хромая пошел к лодке. Рябов сзади дотронулся до локтя Иевлева:
      – По-здорову ли, господин контр-адмирал?
      – Живем помаленьку, Иван Савватеевич...
      – А народу побито порядком! – молвил лоцман. – До шести сотен. Могилу копают братскую... Сухарика дать?
      Он разломил пополам огромный ржаной сухарь с торчащими остьями, аппетитно откусил от своей половины. Иевлев тоже стал жевать, отдавая приказания, как вести шведам в крепость харчи.
      – Еще кормить их, клятых! – сказал Рябов.
      – Надо! – ответил Иевлев.
      В полках под соснами ударили в барабаны – к водке. Возле распиленных пополам бочек стояли старшины – вина в этот день не жалели никому. Из царского шатра доносились веселые клики, на лужку, перед государевым знаменем, играли рожечники. Александр Данилович в своей яркой, цвета пламени, рубашке выскочил козырем вперед, прошелся ловким плясом. Гвардейцы проводили бомбардирского поручика одобрительным хохотом, веселыми возгласами:
      – Славно!
      – Сей – могет!
      – Делай, Данилыч!
      – Жги, господин поручик! Рви!
      За Меншиковым – белый от выпитого вина, с остановившимся взглядом и встрепанными волосами – появился купец-самосожженец, пошел с перебором, молодецкой выходкой. Александр Данилыч сунул пальцы в рот, засвистал лесным лешим, завился перед купцом, пошел кружиться, манить пальчиками, визжать на разные голоса. За ними двоими плавно, ровными стопами, с улыбкой появился Аникита Иванович Репнин, под ноги пляшущим кинулись плясуны-гвардейцы, завертелись волчками под быстрые переборы рожечной музыки:
 
Тары-бары-растабары,
Серы волки выходили,
Белы снеги выпадали...
 
      – Чаще, рожечники! – молил Меншиков. – Чаще, други!
      Самосожженец, перебирая на месте козловыми сапожками, визжал:
      – Утешь, Данилыч! Еще утешь! По смерть не забуду! Утешь, сокол!
      А в царевом шатре кричали «виват» фельдмаршалу Шереметеву, бомбардирскому капитану Петру Михайлову, Репнину, Памбургу, Варлану...
      В сумерки Сильвестр Петрович отдал приказ выпускать шведов. В крепости глухо забили барабаны, в проломе появился знаменосец в латах, за ним шел Шлиппенбах. Каждый солдат имел во рту две пули, нес ружье, шпагу, ранец с припасами. Солдат и офицеров вышло всего сорок один человек, за ними шли женщины. Раненых понесли на носилках русские матросы.
      – Еще на караулах человек с десяток! – произнес Шереметев. – Остальные побиты. Корить нечем – хорошо дрались...
      Ночью Петр узнал, что генерал Кронгиорт идет на помощь шведам. Тотчас же в верейке он вместе с Шереметевым и Сильвестром Петровичем переплыл Неву и приказал шведскому майору снять караулы. Швед сделал вид, что не понимает.
      – Вяжи его! – велел Петр. – Тогда поймет!
      Майора поволокли в сторону, он крикнул громко, пронзительно по-шведски своим караульщикам, чтобы кидали факелы в пороховые погребы. Сильвестр Петрович ударил солдата шведа головою в живот, полковник Чамберс схватил другого за глотку. Секретарь Шафиров пихал факелы в бочку с водой. В кромешной тьме стало так тихо, что все услышали шелест дождя...
      – Сучьи дети! – тяжело дыша, молвил Петр. – Взорвали бы фортецию...
      С утра было торжественное вступление фельдмаршала с генералитетом и армией в крепость. Троекратно ударили все пушки – и русские и отобранные у шведов, – троекратно протрещали залпы из всех ружей и мушкетов. После молебствия Меншиков объявил государевым именем новое название Нотебурга. Сию крепость повелено было именовать Шлюссельбург – что значит Ключ-город, ибо отныне отперты ворота в исконные свои земли.
      Под пение горнов и барабанный бой фельдмаршал Шереметев поднялся на западную башню и, низко поклонившись войскам, повесил ключ от крепости на железный крюк, вбитый в камень...
      На ночь в цитадели поставили караулы, а спать уехали на берег. Перед тем как сесть в шлюпку, Ванятка потянул отца в сторону, сказал доверительно на ухо:
      – Тятя, тут за щебнем барабан ихний остался. У меня-то худой, весь измятый...
      – Что ж, бери, заслужил, – усмехаясь ответил лоцман.
      Ванятка подобрал шведский барабан, сунул в шлюпку под банку, на берегу тотчас же побежал испытывать, подальше, к роще.
      Всю ночь на берегах Невы и в цитадели горели костры – большие и малые, на кострах кипели котлы с варевом. В русском войске почти никто не спал. Солдаты, сидя на пнях, на пушечных лафетах, на срубленных соснах, поминали битву, показывали руками, как кто колол багинетом, бил прикладом, лез по штурмовой лестнице. Побывавших в пекле битвы слушало молодое пополнение, белобрысые парни. Еще не нюхавшие пороху испуганно переглядывались, бывалые солдаты рассказывали страшнее, чем было на самом деле, хоть было и достаточно страшно...
      Поздней ночью Сильвестр Петрович с Егором Пустовойтовым, Рябовым, Резеном и Кочневым отправились на шлюпке в крепость – смотреть, что в ней надобно делать. Русские костры неверным багровым светом освещали сгоревшие дома гарнизона, расплавившиеся крыши, кучи ядер...
      – Ну что ж, – сказал Сильвестр Петрович, – посчитаем прибытки нынешние. Пиши, Резен, роспись – чего нам досталось.
      И стал диктовать.
      – Пушек чугунных числом сто семь. Мортир – одна. Гаубиц – семь...
      Егорша издали крикнул:
      – Господин шаутбенахт, вы гляньте...
      – Чего глядеть-то?
      – Есть чего...
      Иевлев подошел поближе, Егорша высоко держал факел. Коптящее пламя осветило ствол большого орудия, искусную резьбу, старые литеры...
      – Наша пушка! – скрывая волнение, сказал Иевлев. – Литье давнее, при царе Иване Васильевиче так работали. Что ж, пиши, инженер: пушка русского литья, добрая... Может, какой Кузнец над ней трудился...
      Считали ядра – одиннадцать тысяч штук, порох – двести семьдесят бочек, шпаги – триста, пять тысяч ручных гранат, свинец, селитру, смолу, латы, ружей более тысячи. Потом все вместе осматривали башни, давая им новые русские имена: этой быть Шереметевской, этой – Репнинской, этой – Головина.
      На рассвете, обойдя крепостные стены и тайные ходы, арсеналы и пороховые погреба, вернулись в лагерь. Утро было холодное, с Ладоги дул пронизывающий ветер, по Неве бежали белые пенные барашки. В шлюпке Кочнев сказал:
      – А на берегу виселицы поставлены...
      Сильвестр Петрович всмотрелся, увидел: на лагерном плац-параде, выстроившись побатальонно, стояли неподвижно гвардейцы Преображенского и Семеновского полков, солдаты Романовского, Гордона, фон Буковина.
      Однообразно, уныло, дробно трещали барабаны, высвистывала флейта.
      – Чего такое? – спросил Рябов.
      Шлюпка врезалась в низкий берег, Сильвестр Петрович медленно пошел к плац-параду, протиснулся между работными людьми и очутился у виселицы, перед которой двумя шпалерами стояли преображенцы. У каждого из них в руке был гибкий прут, и этими прутьями гвардейцы наотмашь с поддергом хлестали голого до пояса рослого солдата, который медленно и устало шел, привязанный руками к ружью. Немного погодя Сильвестр Петрович понял, что солдат не сам идет – его волокли два сержанта, и путь солдата вел к виселице. Так под взвизгивания флейты и треск барабана его подвели к низкому эшафоту и поставили на колени. Обнаженная спина солдата почернела и вздулась, а в некоторых местах была словно изорвана, лицо его, бескровное, усохшее, не имело никакого выражения, только страшно синели белки полузакрытых глаз...
      – Кто таков? – спросил Иевлев у стоящего рядом угрюмого офицера с обожженной щекой.
      Офицер покосился на контр-адмирала, ответил, с трудом двигая изуродованными ожогом губами:
      – Сей скаред от приступа бежал, со струга выпрыгнул и схоронился в лесу, а в его сумке фитили были, господин шаутбенахт. Без фитилей гранатных мы остались...
      Он помолчал, отворотившись, потом добавил:
      – Велено за сие воровство оного изменника после прогнатия скрозь строй казнить смертью через повешение и без исповеди, а также без святого причастия, с заплеванием лица...
      Армейский профос – палач, мужчина медлительный и мощного телосложения, – отвязал приговоренного от ружья, поднял с колен, трижды плюнул в его белое, уже мертвое лицо и накинул ему на шею петлю. Барабаны забили нестройно, флейта завизжала. Профос поглядел на секретаря Шафирова – не скажет ли вдруг помилования. Шафиров, сидя на лошади, махнул белым платком. Палач поплевал на ладони, взялся за конец пеньковой веревки, ударом ноги вышиб из-под казнимого скамью. В наступившей вдруг тишине раздалась команда, гвардейцы и солдаты вздели ружья на караул.
      Сильвестр Петрович, вернувшись к себе в балаган, выпил кружку сбитня, унял в себе дрожь, хотел было прилечь, да раздумал, вновь потянуло на люди. Когда, покурив трубочку, вышел в лагерь, на крепости Шлюссельбург – Ключ-город вздымали русский трехцветный флаг.
      Солдат после свершения обряда казни перестроили лицом к Неве, артиллеристы встали с зажженными фитилями у своих пушек. На фрегатах «Святой Дух» и «Курьер» тоже приготовились к пальбе.
      Александр Данилович Меншиков – бомбардир, поручик Преображенского полка, нынешний губернатор и комендант Шлюссельбурга – двумя руками, ровно стал натягивать шкерт, огромное полотнище медленно поползло по новому флагштоку Государевой башни к холодному осеннему небу.
      Ветер с Ладоги, налетев порывом, развернул флаг, громко щелкнул им над зубцами башни.
      Петр, стоя неподалеку от своего шатра, вдавил фитиль в затравку. Пушка ахнула, за нею нестройно загремели другие орудия. Шереметев негромко сказал царю:
      – С добрым началом тебя, господин капитан. Наше нам возвернулось. Истинно – разгрызен Орешек!
      И истово, старым русским обычаем, дотронувшись рукою до приневской земли, поклонился русскому флагу.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

      Я забывал себя, когда дело шло о пользе отечества.
Суворов

1. ВЕТЕР БАЛТИКИ

      В апреле войска Шереметева покинули лагерь, раскинувшийся по берегам возле Орешка, и стремительным маршем двинулись болотами и лесами вдоль Невы. По реке шли лодьи, струги, фрегаты – везли пушки, ядра, порох, продовольствие для всей многотысячной русской армии. Солдаты шли бодро – перед походом они получили государево жалованье, новые, доброго сукна кафтаны, крепкие башмаки. На привалах варили щи с головизной, давалось по чарке водки. Страшный переход от Нюхчи до Ладоги многому научил.
      Весна стояла поздняя, но взялась она дружно: враз собралось греть солнышко, зазвенели ручьи, осели и стаяли снега.
      Во главе армии ехал на вороном донском жеребце Борис Петрович Шереметев; опустив поводья, задумавшись, вдыхал всей грудью запах сосны. Рядом с ним, стремя в стремя, красиво сидел в высоком испанском седле Аникита Иванович Репнин, вглядывался вперед – в чащобу, где прокладывал путь арьергард из рейтаров и гвардейцев с работными людьми. Сзади, среди других генералов, тоже верхом на караковой кобылке, устало дремал царь Петр Алексеевич. Какой уж день его мучила лихорадка, он совсем пожелтел, губы у него спеклись от жара и лицо покрылось пятнами. Лейб-медик Блюментрост, прибывший с Петром из Москвы, потчевал его елексиром цесаря Рудольфа – из сабуры, мирра, опопонакса и других смол. Елексир не помогал, Блюментрост разводил руками:
      – Значит, государь, дело не в болезни, а в грусти, которая у вас на душе...
      Петр отмалчивался, требовал иных лекарств, истово глотал всякую дрянь. Ничего толком не излечивало.
      Миновав две трети пути до Ниеншанца, сторожившего морское устье Невы, Борис Петрович Шереметев приказал остановить армию. Длинное «сто-ой!» понеслось над полками гвардии, над дивизией князя Репнина, над отрядом Чамберса, над полками Якова Брюса. Конница спешивалась, пехота располагалась на отдых. Фельдмаршал велел собирать совет. Петр, кряхтя, тяжело слез с коня, его обступили генералы. Репнин разложил карту. После короткого совещания решено было послать вперед на судах две тысячи человек для рекогносцировки боем. Командовать отрядом было приказано подполковнику Нейтерту и капитану Преображенского полка Глебовскому. Сам же Шереметев с конницей числом в пять тысяч сабель двинулся к Усть-Ижоре.
      Петру, который остался при основной армии, постелили войлок, он прилег на солнышке отдохнуть. Тихо, спокойно шумели старые сосны, позванивал ручей, пахло тающими снегами, сосною, прошлогодней прелью. Было слышно, как неподалеку ровно беседуют Иевлев, Рябов и здешние рыбаки – Онуфрий Худолеев с парнями Семеном и Степаном – о фарватере реки Невы.
      – Не так! – говорил Рябов. – От самой Преображенской горы корабельный ход посредине речки, и не более как пятьдесят сажен. А при устье Дубровки отмель – вы на плоскодонках ходите и промера не делали. Как раз фрегат и посадишь...
      Иевлев засмеялся:
      – Он по сему делу знаток – как на мель сажать...
      Ладожские рыбаки все вместе заспорили:
      – Нету отмели! Мы сколь много...
      – А ну об заклад? – спросил Рябов. – Давеча про Пеллу вы тоже языки чесали, нету-де там отмелей, а на поверку чего вышло?
      Петр вздохнул, потянулся. Его лихорадило, взгляд у него был тусклый, он часто облизывал губы, сплевывал в сторону. Лейб-медик принес питье в стакане, царь пригубил, но пить не стал.
      – Поискали бы мне, что ли, клюквы...
      Холодную, подснежную клюкву сосал с удовольствием. Потом позвал Иевлева, спросил:
      – Гонцов не было?
      – Не было, Петр Алексеевич...
      Петр на мгновение закрыл глаза. Было видно, что он томится. Возле него, прикрытая камнем от ветра, лежала карта, он вновь ее развернул, стал спрашивать у рыбаков, где что расположено на Неве за Ниеншанцем. Рыбаки робея показывали: вот на сей речке – как ее имя, незнаемо, – возле Невы большой сад шведского майора Конау. Здесь – деревенька дворов на пять, сена косят копен до ста, хлеба сеют коробов двадцать, не более. Тут – Васильевский остров именуется сие место – охотничий замок господина шведа Якоба Делгарди, отсюдова он и медведей бьет, и волков, и лосей. Хорошая охота. Здесь, на Фомином острове, – поместье Биркенгольм, большая вотчина, держит народишку русского барон на работах на своих человек до двух сотен. И деревенька при нем дворов на сорок. Тут-то посуше, а кругом, почитай, все болотища, сухого места не отыскать. Вот разве что Енисари – посуше будет... Здесь Враловицын посад, тут Первушина мыза. Дорог нет, тропочки меж болотами...
      Петр слушал, покусывая сухие губы, позевывая от подступающего озноба. Потом, услав рыбаков, неприязненно спросил:
      – Пушки Виниус прислал?
      Сильвестр Петрович осторожно ответил, что, может, и дошли к Шлюссельбургу, но здесь покуда не слышно.
      – Не слышно, говоришь? – усмехнулся Петр. – Нынче Ромодановскому отпишу – запляшет у него старый козел, спехом дело делать зачнет...
      И полулежа на войлоке, в неудобной позе стал быстро писать:
      «Сир! Извествую, что здесь великая недовозка артиллерии есть, чему посылаю роспись, из которых самых нужных не довезено: 3033 бомбов трехпудовых, трубок 7978; дроби и фитилю ни фунта; лопат и кирок железных самое малое число; а паче всего мастера, которые зашрубливают запалы у пушек, по сей час не присланы, отчего прошлогодские пушки ни одна в поход не годна будет, отчего нам здесь великая остановка делу... О чем я сам многажды говорил Виниусу, который отпотчевал меня московским тотчасом. О чем изволь его допросить: для чего так делается такое главное дело с таким небрежением, которое тысячи его головы дороже? Из аптеки ни золотника лекарств не прислано: того для принуждены мы будем тех лечить, которые то презирают...»
      Дописал, подумал, потом, прочитав вслух Иевлеву, спросил:
      – Под Усть-Ижорой, что ли, князь Александр Невский Биргера разбил?
      Сильвестр Петрович кивнул:
      – Под нею, государь. До Усть-Ижоры гнал, а битва-то была ранее. Говорится в летописи, что приидоша свеи в силе велице и мурмане, и сумь, и емь в кораблих, множество много зело, свеи с князем и бискупом своими и сташа на Неве в устье Ижоры, хотя восприяти Ладогу...
      – Восприяти! – сурово, краем рта усмехнулся Петр.