– Что ж в гости не ходишь? – спросил Сильвестр Петрович.
– Не мы съехали! – ответил Ванятка. – Которые съехали – тем и почтить приходом-то, по обычаю.
– А ты откудова обычай знаешь?
– Бабинька сказывала...
– То-то, что сказывала. А ты – мужик. Тебе бы дев-от и почтить приходом первому.
Ванятка подумал, потом ответил негромко:
– Больно надо... Чай, не помрем...
– Тоже бабинька сказывала?
– Не. Тятя...
Он светло, своим особенным, Рябовским взглядом посмотрел в глаза Сильвестру Петровичу и произнес внятно:
– Мы и богови-то земно не кланяемся, нам шею гнуть ни перед кем не свычно...
– Тятя говорил?
– Не. Мамынька учила.
– С того и не ходишь?
– По обычаю! – твердо сказал Ванятка. – Которые съехали, тем и почтить...
Сильвестр Петрович грустно вздохнул, спросил, где ныне первый лоцман. Ванятка промолчал. Спросил, зачем Ванятке на корабль, – тот опять промолчал. Иевлев внимательно вгляделся в густо румяное, дышащее здоровьем лицо мальчика, задал еще несколько хитрых вопросов и мгновенно разгадал Ваняткино тайное и нерушимое решение.
По трапу они поднялись вместе, рука об руку вошли в большую адмиральскую каюту, убранную цветастыми кожами и бронзой. Здесь, над большой картой, сидели царь и Федор Матвеевич Апраксин. Оба они были без кафтанов: царь – в белой рубашке, Апраксин – в шитом серебряными цветами камзоле. Сильвестр Петрович посадил Ванятку поодаль, в кресло, открыл перед ним слюдяное окно, дал ему в руки подзорную трубу – смотреть куда захочет, – и велел помалкивать. Ванятка, непрестанно и смачно жуя из своего узелка, стал смотреть в удивительную трубу, тихонько при этом ахая от восторга, а Иевлев сел близко к царю, наклонился к нему и сказал, улыбаясь своими яркосиними глазами:
– Вот, государь, моряк будущего флота Российского. Сбежал из отчего дому, дабы уйти с флотом в море. Хитер парень, да и мы не лаптем щи хлебаем...
Царь боком взглянул на Ванятку, спросил коротко:
– Кто? Он?
– Он. Жует да в трубу глядит.
– Чей такой?
– Рябова кормщика сын, а мне крестник.
Оторвав усталый взгляд от карты, Апраксин произнес:
– Он не един, Сильвестр Петрович. Отбою нет от волонтеров. Солдат палками сгоняем, а здешние жители – двиняне и поморы – приходят на корабли, просят взять в матросы. В Поморье – колыбель матросам корабельного флота. И успешно справляются с новым для себя и трудным делом. Есть которые в запрошлую неделю бостроги получили, а нынче корабль знают как свои пять пальцев.
Петр задумчиво сказал:
– Добро! Располагаем мы в недальние времена набрать отсюда двинян да беломорцев для нашего корабельного флота не менее тысячи людей, дабы из них ядро образовать истинных матросов...
– Не только матросов, но и офицеров, государь! – сказал Апраксин. – Немедленно же надобно некоторых юношей в навигацкое училище препроводить. Вот давеча Сильвестр Петрович поминал убитого шведами Митрия Горожанина, а таких, как он, и в живых поныне немало...
– Пиши им реестр! – велел Петр. – Спехом надобно делать, от Архангельска нынче же и отправим. Время дорого, после некогда будет.
Он налил себе кружку квасу, выпил залпом, велел позвать кают-вахтера. За дверью послышались пререкающиеся голоса, испуганный шепот, высунулась чья-то усатая голова:
– Кого, кого?
– Кают-вахтера! – сердясь, приказал Петр.
Опять зашептались, забегали. Апраксин, скрывая улыбку, крикнул:
– Филька!
Тотчас же вошел парень в рубахе распояской, с чистым взглядом веселых глаз, русоволосый, босой.
– Запомни, Филька, – строго сказал Апраксин. – Кают-вахтер есть ты, Филька. Понял ли?
– Давеча был тиммерману помощник, констапелю помощник, нынче кают-вахтер! – ответил Филька. – Слова-то не наши, легко ли...
Апраксин повернулся к царю:
– Моряки – лучше не сыскать, а с иноземными словами трудно. Звали бы по-нашему – денщик, плотник!
– Не дури! – велел Петр. И приказал кают-вахтеру Фильке: – Сходи за царевичем, чтобы сюда ко мне шел.
Филька, поворотившись на босых пятках, убежал. Петр подозвал к себе Ванятку. Тот со вздохом оторвался от трубы, нехотя слез с кресла. Царя в лицо он не знал, потому что в тот день, когда было у кормщика раскинуто застолье, угорел от табака, что курили гости, и все перепуталось в его голове – мундиры, усы, шпаги, кафтаны, камзолы, пироги, кубки. Запомнилось только, как Таисья наутро сказала кормщику:
– Ну, Иван Савватеевич, неси денег хоть пятак. Проугощались мы.
Отец тогда почесал затылок, пошел доставать пятак.
– Знаешь меня? – спросил Петр, когда Ванятка, держа в руке трубу, остановился перед ним.
– Не знаю.
– Я у твоего батюшки в гостях был.
– Много было! – сказал Ванятка, вертя в руках медную трубу. – И полковники были, и енералы были, и шхиперы были, и сам царь был...
– Про царя-то, небось, врешь?
– То-то, что не вру.
– Ну, а не врешь, тогда по делу говорить будем. Вырастешь большой – кем станешь?
– Я-то, что ли?
– Ты.
– А моряком стану.
– Корабельным, али рыбачить пойдешь?
Ванятка заложил за щеку последний кусок шаньги, подумал, ответил сказкой, что сказывала бабинька Евдоха:
– Вырасту как надо, пойду к царю в белокаменны палаты, поклонюсь большим обычаем, попрошу его, нашего батюшку: «Царь-государь, ясное солнышко, не вели казнить, вели миловать, прикажи слово молвить: дед мой Савватий кормщиком в море хаживал, отец мой Иван на твоей государевой службе, прикажи и мне на большом корабле в океан-море идти...»
Петр широко улыбнулся, потянул Ванятку к себе, сжал его коленями, спросил потеплевшим голосом:
– Кто обучил тебя, рыбацкий сын, как с царем говорить?
– А бабинька Евдоха! – дожевывая шанежку, ответил Ванятка и продолжал: – И поцелует меня царь-государь, ясное солнышко, в уста сахарные, и даст мне в рученьки саблю вострую, булатную, и одарит меня казной несчетною...
Царь захохотал громко, крепко сжимая Ваняткино плечо, сказал:
– Быть тебе моряком, парень, подрасти только маленько...
Дверь заскрипела. По лицу Петра скользнула тень, он оттолкнул от себя Ванятку и велел:
– Иди вот – с царевичем поиграй. Идите на шканцы али на ют, пушки там, всего много – походите... Идите оба, поиграйте.
– Трубу-то с собой брать али здесь оставить? – спросил Ванятка, и было видно, что он не может уйти без трубы.
– Бери, бери, с собой бери! – с готовностью сказал Петр. – И трубу бери, и что там еще есть. Сильвестр Петрович, дай им по мушкету, сабли дай...
У Ванятки от восторга совсем зарделось лицо, он повернулся к бледному мальчику, который, свеся длинные руки, стоял рядом, толкнул его локтем, чтобы тот понял, каково ладно им сейчас будет, но мальчик даже не пошевелился.
Ванятка и Алексей вышли с Иевлевым. Петр долго сидел молча, потом, глядя в окно, шепотом произнес:
– О господи преблагий, ограбил ты меня сыном!
– А? – спросил Апраксин, отрываясь от карты.
– Считай, меряй! – ответил Петр, думая о своем. – Считай, Федор Матвеевич, нынче нам ошибиться никак не возможно...
2. ЦАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ
Оставшись вдвоем с Алексеем, разглядывая пистолет, Ванятка спросил:
– Слышь, Алеха, а пошто тебя царевичем дразнят?
– Я и есть царевич...
Ванятка усмехнулся:
– Врал бы толще. Коли ты царевич, я – царь.
Он взвел курок пистолета, прицелился в мачту, сказал басом:
– Как стрельну!
Корабль едва заметно покачивался, Двина сверкала так, что на нее больно было смотреть. Кругом на флагманском судне шли работы, матросы поднимали на блоках дубовые пушечные лафеты, запасные реи, сложенные и связанные паруса. Широко и вольно разливалась над рекою песня, настойчиво, весело, вперебор перестукивались молотки конопатчиков, с лязгом бухали молоты корабельных кузнецов. К «Святым Апостолам» то и дело подваливали струги, шлюпки, карбасы; казалось, что грузы более некуда будет принимать, но бездонные трюмы все еще были наполовину пусты. От яркого солнечного света, от серебристого блеска Двины, от всех этих бодрящих шумов большого и слаженного труда Ванятке хотелось бегать, лазать по трапам, прыгать и радоваться, как радуется теленок на сочной весенней траве, но мальчик, с которым ему велено было играть, сидел неподвижно, скучно щурился и молчал.
– Не пойдешь корабль смотреть? – спросил Ванятка.
– А чего на нем смотреть?
– Во, сказал! Чего смотреть! Пушки, как где на канатах тянут, поварню...
Он лукаво улыбнулся:
– Может, там пироги пекут, нам поднесут...
Алексей жестко приказал:
– Сиди здесь.
– Тогда давай в трубу глядеть!
– Не надобна мне труба твоя...
– Не надобна? Труба не надобна? – изумился Ванятка. – Да ты только раз в ее глянь – не оторвешься. Ты погляди-кось, чего в нее видно...
– Не липни! – велел Алексей.
– Ну и... нужен ты мне больно!
И Ванятка сам стал смотреть в трубу, спеша наглядеться вволю, пока никто не отобрал дивную машину. Но одному все-таки смотреть было не так интересно, и Ванятка начал вертеться, ища случай уйти с драгоценной трубой куда-нибудь подальше – к другим ребятам.
– Чего крутишься? – спросил Алексей. – Сиди, как я сижу.
У Ванятки сделалось скучное лицо. Оба сидели на бухте каната рядом, смотрели вдаль. Над Двиною, над малыми посудинками и большими кораблями с криками носились чайки. Мимо, по шканцам, то и дело проходили какие-то дородные, пузатые бояре, низко, почтительно, даже с испугом кланялись Алексею. Тот, глядя мимо них, не отвечал, а одному скроил поганую морду и показал язык. Другой боярин – жирный, рыхлый, с висячими мокрыми усами – подошел с поклоном поближе, поцеловал царевичу руку, спросил о здоровье, сказал, что на Москве-де нынче благодать, не то что в сем богом проклятом Архангельске. Царевич не ответил, боярин ушел с поклонами, пятясь.
– Поп ты, что ли?
– Поп? – удивился Алексей.
– А коли не поп – для чего он к твоей руке-то прикладывается?
Алексей усмехнулся с презрением, ничего не ответил.
– Архангельск ему плох! – обиженно сказал Ванятка. – Богом проклятый! Вон у нас река какая, двор Гостиный, корабли. Облаял город, а пошто?
Подумал и добавил:
– Пойду я от тебя. Бери трубку свою и мушкет. Пойду... Чего так-то сидеть.
– Ну куда ты пойдешь? – с сердитой тоской, повернувшись к Ванятке всем своим длинным белым лицом, спросил Алексей. – Чего тебе надо? Сидим, и ладно. Еще навидаемся. Качать будет, море с волнами, скрипит, шумит...
Его передернуло, он хрустнул пальцами, ссутулился, как старик, опять заговорил:
– Крик, шум, бегают все, покою никакого нет. Для чего оно, море? Ну, вода и вода, кому надо – пускай по морю и ездит, а мне для чего?
Ванятка круглыми глазами смотрел на Алексея, не понимая, о чем тот говорит.
– Спи, велит, на корабле, обвыкай! А как тут спать, когда он так и ходит, корабль сей проклятый? Так и трясет его, так и качает...
Царевич все говорил и говорил, хрустя пальцами, а Ванятка перестал слушать, стал следить за тем, как матросы на блоках поднимали на корабль шлюпку. От тихого голоса царевича, от того, как хрустел он пальцами белых рук, как по-старушечьи поджимал губы, Ванятке сделалось нестерпимо скучно. Он поднялся, чтобы уйти, но Алексей вдруг ногтями больно ущипнул его за ногу и велел с визгом в голосе:
– Сказано – сиди!
– Да ты пошто щиплешься? – рассердился Ванятка. – Ты, парень, как обо мне думаешь? Я тебя так щипну, что ты за борт канешь, одни пузыри вверх пойдут...
– Щипнешь – тут тебе голову и отрубят! – ответил Алексей.
– Голову?
– Напрочь отрубят! И на рожон воткнут! Щипни, спробуй!
– Не забоюсь!
– А вот и забоялся!
Ванятка сбычился, склонил кудрявую голову набок, крепко сжал кулаки. Алексей стоял перед ним – высокий, с волосами до плеч, белолицый, злой, – и кто знает, что бы случилось дальше, не появись в это время на шканцах кормщик Рябов. Спокойным шагом подошел он к мальчикам, положил руку на плечо сыну, повернул Ванятку к себе.
– Ступай-ка, детка, домой! – велел он ровным и добродушным голосом. – Ступай, лапушка. Мамка там об тебе убивается, бабинька Евдоха плачет... Идем, на шлюпку отведу, идем, сынушка...
Алексей дернул Рябова за рукав, крикнул:
– Ему наказно при мне быть, при моей особе!
– Так ведь он, господин, тебя поколотит...
– А поколотит – казнят его!
– Для чего же мне оно надобно? – усмехнувшись, ответил Рябов и снова обратился к Ванятке: – Нет, сынушка, быть нынче по-моему. Пойдем!
Алексей топнул ногой, Рябов словно бы и не заметил этого. Не торопясь отвел он сына к трапу и, с ласкою глядя в его полные гневных слез глаза, тихо заговорил:
– Ладно, деточка, ладно, родимый. Ты его лучше, ты его смелее, ты его сильнее, да ведь недаром сложено, что и комар коня свалит, коли волк пособит. Он – комар, да за ним волков сколько! Иди, детушка, домой, да не тужи, подрастешь маненько – пойдем с тобою в море на большом корабле, паруса взденем...
– Решение-то мое, тятя, нерушимое, – плача крупными в горох слезами, сказал Ванятка.
– Что оно за решение?
– Нерушимое – на корабле с тобою идти!
– Пойдешь, голубочек, пойдешь! – успокоил Рябов. – Не нынче, так скоро. И будет из тебя добрый моряк, поискать таких моряков. И нерушимо твое решение, нерушимо...
Он спустился вместе с сыном по трапу, посадил его в шлюпку, дал ему целую копейку на гостинцы и долго махал рукою, стоя у корабельного борта.
3. НА БОГОМОЛЬЕ!
Вечером город Архангельск провожал государев флот. К двинскому берегу в карете, подаренной Петром, приехал Афанасий, но выйти на пристань по слабости уже не мог. Отходящим кораблям салютовали пушки, громко и торжественно звонили колокола. С иноземных торговых судов внимательно смотрели на цареву яхту в подзорные трубы, архангельские иноземцы-негоцианты во главе с консулом Мартусом переговаривались:
– Вот его миропомазанное величество – в скорбном для моления платии.
– К Зосиме и Савватию отправляется.
– Сие надолго. Русские цари любят молиться.
– Но зачем целым флотом?
– Они говорят, что так будет угодно их богу.
Афанасий в последний раз помахал рукою кораблям – они уходили один за другим, попутный ветер надувал серебряно-белые паруса. Но у Новодвинской цитадели флот вновь встал на якоря. Под покровом темной августовской ночи тайно, без огней и разговоров, начали принимать на суда преображенцев, матросов, стрельцов, пушкарей. Люди поднимались по трапам молчаливой чередою, корабельщики разводили их в назначенные места, где уже были приготовлены котлы с масляной кашей, бочки квасу, сухари на рогожках.
На «Святых Апостолах» у трапа стоял сам Петр Алексеевич с Иевлевым, Апраксиным и Меншиковым. Преображенцы даже в темноте узнавали царя, он негромко с ними пошучивал. Меншиков, не успевший за хлопотами поужинать, точил крепкими зубами сухую баранку. Иевлев и Апраксин, стоя поодаль, негромко переговаривались. Дул теплый попутный ветер. Крупные, яркие звезды смотрели с неба на эскадру, на карбасы, с которых шли люди, на валы и башни крепости. Пахло смолою, иногда ветер доносил с берегов запахи сухих трав. Было слышно, как Петр порою спрашивал:
– Чьи люди?
Из темноты отвечали:
– Князь Мещерского, государь, полку.
– Князь Волконского полку!
– Кропотова, государь!
Меншиков хотел было закурить трубочку, Петр ударил его по руке:
– Ты, либер киндер, я чаю, вовсе одурел?
– Гляжу – и не верю! – тихо сказал Апраксин Иевлеву. – Истинно дожили. Флот. И немалый корабельный флот.
Петр издали спросил:
– Господин адмирал, не довольно ли? Четыреста душ приняли...
– Пожалуй, и довольно! – ответил Апраксин.
– Чего довольно? – откуда-то из темноты спросил Рябов. – Еще сотни две можно взять. Не лодья, я чай, не коч и не карбас, – корабль!
Боцман Семисадов считал:
– Четыреста шесть, четыреста семь, четыреста восемь, – давай, ребята, веселее...
На рассвете эскадра миновала шанцы и вышла в открытое море.
В адмиральской каюте стрелецкий голова Семен Борисович, вновь назначенный исправлять прежнюю свою должность, рассказывал царю подробности битвы под стенами Новодвинской крепости. Сильвестр Петрович сидел отворотясь, лицо его горело от волнения. Егорша Пустовойтов, стоя неподалеку, добавлял то, что не было известно стрелецкому голове. Иногда вставлял свои замечания и Аггей. Петр слушал с жадностью, болтал ногою в блестящем ботфорте, посасывал давно потухшую голландскую трубочку. Потом отворотился к окну – там, за кормою несущегося под всеми парусами флагманского судна, четким, красивым строем, вся в мелких, сверкающих под солнцем брызгах, шла эскадра – корабли, фрегаты, яхты.
– Идем флотом! – сказал Петр Алексеевич. – Морским флотом. Седловаты еще корабли наши, многое в них куда как не совершенно, а все же эскадра. Не азовский поход, иначе все нынче, иначе...
Попозже Сильвестр Петрович поднялся на шканцы, к Рябову, который в белой, сурового полотна рубахе, с расстегнутым воротом, в кафтане, накинутом на плечи, стоял возле корабельного компаса. Увидев Иевлева, он широко улыбнулся, сказал:
– Слышал, как за шаутбенахта пьют? На берегу и мы поздравим, Сильвестр Петрович. Контр-адмирал флоту Российского. Большое дело. Застолье надобно для сего случая раскинуть ден на пять, а то и на всю неделю... Рад я за тебя, господин Иевлев...
– Рад, рад, а чему сына учишь, – ответил Сильвестр Петрович. – Он вот моих дев приходом не почтил какое время...
Рябов ответил строго:
– Делу учу, господин шаутбенахт! Как сам прожил, так и он жить будет. И ты сам знаешь, чья правда – моя али Марьи Никитишны...
Подошел, постукивая новой березовой деревяшкой, Семисадов, поздравил с царевой милостью – вся команда слышала, как Петр пил здоровье контр-адмирала Иевлева, поздравили еще ребята в лихо посаженных вязаных шапках. Обветренные лица с лупящимися носами весело улыбались, крепкие мозолистые, просмоленные руки пожимали руку Иевлева. Кто-то басом сказал:
– Ты построже, Сильвестр Петрович, мы народ веселый. А за бешеным стадом – не крылату пастырю быть, то всем ведомо...
Матросы засмеялись, Иевлев отмахнулся, пошел по кораблю смотреть порядок. Веселый соленый морской ветер свистел в снастях, корабль покачивало, равномерно поскрипывал корпус судна, остро пахло смолою, пеньковыми канатами, водорослями. На баке матросы пели песню. Иевлев остановился, прислушался:
Как во городе во Архангельском,
Как на матушке, на Двине-реке,
На Соломбальском тихом острове
Молодой матрос корабли снастил.
«Вот и песни про нас сложены», – подумал Сильвестр Петрович.
Как во городе во Архангельском
Я остануся без матросика,
Люба-люба моя, разлюбушка,
Молодой матрос, шапка вязана.
Шапка вязана, шпага черная,
Глаза синие – парус бел,
Пушки медные, снасть пеньковая,
Молодой матрос, не забудь меня...
Сильвестр Петрович набил трубку черным табаком, подошел к обрезу, в котором тлел корабельный фитиль, закурил. Матросы все пели бодрыми голосами:
Как во городе во Архангельском,
Как на матушке, на Двине-реке,
На Соломбальском тихом острове
Твоя любушка слезы льет...
Кто-то сзади дотронулся до его локтя – он обернулся. Рябов со странным весело-сердитым выражением лица сказал Сильвестру Петровичу на ухо:
– Мой-то пострел чего сотворил...
– А чего?
– Сын богоданный, Иван...
– Здесь он, что ли? – догадался Сильвестр Петрович.
– Здесь, чертенок. И как взобрался – никто не видел. Что теперь делать?
У Сильвестра Петровича дрожали губы – не мог сдержать улыбку. Улыбался и Рябов, но глаза глядели озабоченно.
– Отодрал бы как Сидорову козу, да рука не поднимается! – сказал он. – Я в прежние времена так же на лодью удрал к батюшке, и хватило же дурости – об том Ваньке поведал. Теперь и спрос короток...
– Как на Соловки придем – отдашь парня монасям, они домой доставят! – посоветовал Сильвестр Петрович.
Рябов сердито крякнул:
– Еще раз уйдет! Нерушимое его решение, теперь хоть убей – по-своему сделает...
– А что он сейчас?
– Да что, – ничего! Сидит в трюме, сухарь точит.
– Не укачался?
– Будто нет...
Сильвестру Петровичу опять стало смешно.
– Ты не горюй, Иван Савватеевич! – сказал он. – Таисье Антиповне отпишем с Соловков, будет малый при тебе. Ты у штурвала, он с тобой, пусть привыкает к морскому делу. А со временем отошлем на Москву, в навигацкую школу.
Рябов взглянул в глаза Иевлеву, тихо сказал:
– Кабы так дело шло, а то ведь иначе повернется. Солдат тайно брали, для чего? Не для богомолья же, Сильвестр Петрович? Крутую кашу завариваем, чую... Ну да ладно, что там...
К сумеркам Ванятка стоял рядом с отцом у штурвала. Лицо его покраснело от ветра, глаза слезились, но он стоял твердо, по-отцовски и так же, как кормщик, щурил зеленые глаза...
– А царевича ты не робей! – тихонько говорил Рябов сыну. – Он, небось, наверх и не выйдет, на море и не взглянет. Укачался Алеха. А как стишает – ты иди к солдатам в трюм, они не обидят.
– Ужин-то давать станут? – осведомился Ванятка.
– Должно, дадут!
– То-то, что дадут. Мне вот брюхо подвело.
Ужинали отец с сыном из одной миски – хлебали щи, заедали сухарем. Рядом стоял боцман Семисадов, удивлялся:
– Справный едок твой-то парень. Ежели приметам верить – долго жить на море станет. Я в его годы тоже не дурак был хлебца покушать, да куда мне до него, твоего сынка...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Дружно – не грузно, а один и у каши загинет.
Пословица
1. В СОЛОВЕЦКОЙ ОБИТЕЛИ
10 августа флот стал на якоря у Заяцкого острова. Петр с сыном Алексеем, с графом Головиным, с Меншиковым и командирами полков съехали молиться в обитель, над которой неумолчно гудел колокольный звон в честь царева прибытия, а Иевлеву и Апраксину велено было выйти в море и, разделив корабли на две эскадры, повести длительное потешное сражение. Корабли делили конаньем – жеребием, приговаривая и перехватывая рукою палку:
– Перводан, другодан, на колодце угадан, пятьсот – судья, пономарь – лодья, Катерине – кочка, сломанная ножка, прела горела, за море летела, в церкви стала, кум да кума, по кубышке дыра, на стене ворон, жил сокол – колокол: корабль мне, корабль тебе, кому корабль? Мой верх!
Свитские бояре, кудахча от страха, еще рассаживались в шлюпки – идти к берегу, а на судах обеих эскадр уже начиналась та напряженная деятельность, которая всегда предшествует крупным маневрам или сражению. Корабли Сильвестра Петровича подняли синие кормовые флаги, эскадра Апраксина – белые. Иевлев в контрадмиральском мундире, при шпаге, в треуголке медленно прохаживался по шканцам, Апраксин оглядывал со своего флагманского корабля хмурые берега островов, суету на судах синего флота, таинственно улыбался и вздыхал: с Иевлевым даже в шутку сражаться было нелегко.
После всенощной баталия началась.
Пушечная раскатистая пальба всю ночь беспокоила обитель, мешала спать, будоражила монахов. Братия из бывших воинских людей – отец оружейник, отец пороховщик, отец пушечник далеко за полночь торчали на монастырской стене, переругивались друг с другом, бились об заклад, кто победит – синие или белые. Монастырские копейщики лаяли друг друга непотребными голосами, игумен разогнал их по кельям посохом, приговаривая:
– Ишь, воины клятые, ишь, развоевались!
Утром с башни монастыря Петр в трубу оглядывал маневры кораблей и радовался хитростям обоих адмиралов. Море ярко сверкало под солнцем, корабли двигались величественно, словно лебеди, красиво серебрились круглые дымки пушечных выстрелов, ветер развевал огромные полотнища трехцветных флагов, – синие и белые флоты на мачтах все-таки несли русские флаги.
– Что ж, нынче и не совестно на Балтике показаться! – неторопливо произнес Федор Алексеевич. – Как надо обстроились...
– Вздоры городишь, – оборвал Петр. – Мало еще, ох, мало...
– Строят больно, мин гер, не торопясь, не утруждаючи себя, – пожаловался Меншиков. – Истинно говорю, чешутся, а дела не видать быстрого...
Петр повернулся к Александру Даниловичу, сказал с бешенством:
– Ты больно хорошо! Для чего, собачий сын, и ныне монастырь обобрал? Что тебе монаси спать не дают? Всего тебе, дьяволу, мало! Сколь сил кладу, дабы сих монасей работать заставить, а ты им безделье сулишь и за то посулы с них тянешь! Черт жадный, я тебе золото твое в утробу ненасытную вгоню!
Размахнувшись, он ударил Меншикова подзорной трубой по голове с такою силой, что из оправы выскочило одно стекло и, подпрыгивая, покатилось по камням башни. Александр Данилович наклонился, поднял стекло, проворчал:
– Возьми, мин гер Питер. Потеряешь – опять я бит буду!
И пожаловался Головину:
– Во всяком деле моя вина, а что доброе делаю – того никому не видно...
– То-то бедолага! – сердито усмехнулся Петр и стал опять смотреть на далекие корабли.
Весь день он провел на башне, только ко всенощной сходил в собор и, растолкав монахов на левом клиросе, запел с ними низким, густым басом. Здесь было холодно и сыро, Петр Алексеевич поеживался, потом вдруг стянул с головы графа Головина парик, напялил на свои кудри и опять стал выводить низкую ноту, смешно открывая рот. А плешивый Головин косился на царя и оглаживал руками стынущую лысину. В монастырской трапезной вместе с монахами Петр со свитою поужинал рыбными щами и вновь отправился на башню, томясь в ожидании вестей. Ночью он спал беспокойно, часто вскакивал, садился на подоконник, жадно вдыхал морской воздух, спрашивал:
– Данилыч, спишь?
Тот, подымая голову от кожаной дорожной подушки, дерзко огрызался:
– Хоть бы очи дал сомкнуть, мин гер, ей-ей ум за разум у меня заходит от сей жизни. Днем колотишь, ночью спать не велишь...
– Ну, спи, спи! – виновато басил Петр.
И шел в соседнюю келью – говорить с Головиным. Тот не спал – сидел в длинной шелковой рубашке с ногами на лавке, расчесывал голую жирную грудь, удивлялся:
– Не спишь, государь? А надо бы! Ты, государь-надежа, молодешенек, тебе сон наипервеющее дело. Давеча поглядел на тебя – глаза красные, сам весь томишься. Беречься надобно...
Петр вздыхал по-детски:
– Нету сна, Алексеич! Нету!
– А ты тараканов считай, – советовал, уютно позевывая, Головин. – Один таракан да два таракана – три таракана. Три таракана – да к ним един таракан – четыре. Четыре да еще таракан – вот тебе и пяток. С сим и заснешь. Я в твои-то годы никак до дюжины не доживал...
Царь вдруг рассердился:
– Спать все горазды. Выдумали дьяволы ленивые: едут в тележке в дальний путь – не спят. А на место приехал – и повалился. Так всю Россию некий полномочный господин и проспит. Ныне велю: спать в пути, а как куда доехал – исправляй дела...
– По нашим-то дорогам не больно поспишь...
– А ты не робей! – жестко сказал Петр. – Ремнями пристегнись к возку, чтобы не вывалиться, и тараканов своих считай. Дела, Алексеич, больно много у нас, а спим – будто все переделали...
Он говорил сердито и видел, что Головин в сумерках улыбается, но не с насмешкою, а с грустью и с какою-то странной, несвойственной ему умиленностью.
– Что смешного-то? – резко спросил Петр.
– Смешного? – удивился Федор Алексеевич. – Что ты, государь. Я вот слушаю тебя и думаю – трудно тебе, а? Трудно эдак ночи-то жить. Ночи, ведь они длинные, ох, длинные...
Так миновало еще четыре дня. На пятый в келью, которую занимал Петр, вошел высокий, решительного вида, распухший от комариных укусов офицер и, поклонившись, вынул из-за обшлага бумагу. Рукою Щепотева были написаны всего два слова: «Идти возможно».
Петр, счастливо глядя на офицера, велел подать ему кружку двойной водки – сиречь крепыша. Офицер стоял прямо, развернув широкие плечи, взор его светился яростным обожанием.
– Сей крепыш пить тебе за успех некоторого известного нам дела, – твердым молодым голосом произнес Петр, – и пить до дна...
Офицер, не отрывая взгляда от Петра, крепко прижимая щепоть, перекрестился и единым духом выпил всю кружку. Меншиков поднес ему крендель. Он крендель бережно спрятал за пазуху, поклонился как-то странно, набок и стал оседать. Александр Данилович с дежурным денщиком его подхватили.
– Со всем бережением и с честью уложить! – велел Петр. – Он ни в чем не повинен, кое время не спал, славно исполнил долг свой...
И приказал палить из монастырской башенной пушки трижды, дабы флот становился на якоря.
Меншиков пошел на башню.
Петр догнал его, дернул за рукав, сказал с восторгом в голосе:
– Нынче же и выйдем, слышь, Данилыч!
– Да уж вижу! – ответил Меншиков все еще обиженным голосом.
Тысячи чаек носились над монастырскими стенами, кричали, падали отвесно в воду. Толкая друг друга плечами, Петр и Меншиков забили в ствол заряд, не одну, но полторы меры пороху, долго прибивали ржавым пробойником пыж. Тощий монах с длинной бородой держал в руке тлеющий фитиль. Петр подсыпал в затравку пороху, монах-пушкарь спросил:
– Благослови, государь, палить?
– Благословляю! – усмехнулся Петр.
Пушка пальнула три раза, флагманский корабль ответил условленным сигналом – два выстрела и погодя еще два. Синий флот пошел к острову – принимать государя.
