Остаюсь с тобой

      Утром, сразу же после завтрака, Рослик позвал Катю к себе. Он возмутился ее поведением и сказал, что в связи с этим не может больше держать ее на буровой и одного часа.
      - Когда подавать заявление? - только и спросила женщина.
      Когда Алесич пришел обедать и, беря поднос с тарелками, нагнулся, заглядывая на кухню, то увидел, как у плиты мечется высокий парень в белом колпаке на голове. Он узнал в нем рабочего с буровой, новенького, прибывшего откуда-то совсем недавно.
      11
      Через стеклянные двери из передней в зал цедился блеклый свет. Скачков включил над головой бра, посмотрел на часы, нащупав их под подушкой. Было половина седьмого. Полежал, надеясь, что жена вернется. Она не возвращалась. Может, уже ушла, что-то не слышно никаких звуков. Вскочил, выглянул в переднюю. Алла Петровна, в плаще нараспашку, прилаживала на голове маленькую черную шляпку. Рядом, у ног, стоял раздувшийся от тетрадей и учебников портфель.
      - Время перепутала? - спросил сонно. - Ведь еще рано.
      - С одним вундеркиндом занимаюсь. После обеда не может оставаться, мать его во второй смене, а дома у них маленькие... А паренек смышленый, может учиться... Вот и встречаемся по утрам.
      - Скоро и ночевать будешь в школе? - Скачков взял гантели и, преодолевая тупую боль в плечах, врачи сказали, что начинается остеохондроз, - начал ими размахивать...
      - Может быть, может быть... - Оторвавшись от зеркала, она оглянулась на мужа. После сна у него было какое-то постаревшее, помятое лицо. - Полежал бы еще? Куда тебе спешить?
      - Если бы спалось, - пожаловался он. - Сама знаешь. Раньше не спалось, потому что план не выполняли. Теперь, когда с планом наладилось, появились новые заботы и тревоги. Удержимся ли на этом уровне, не случится ли вдруг чего?
      - Ну, я побежала, - она подхватила портфель и, клонясь под его тяжестью, как-то боком нырнула в дверь.
      - Ты хоть позавтракала? - крикнул Скачков вслед, но она, кажется, не слыхала его.
      Скачков не раз жалел, что жена пошла работать в школу. Он думал, что она будет такой же учительницей, как и все. Хотя откуда ему было знать, какие они, другие учительницы? Но был убежден, что школа школой, а семья семьей. Как говорится, богу богово, а кесарю кесарево. А Алла Петровна ведет себя так, будто у нее нет ни мужа, ни дома. Забыла, когда готовила обед. Конечно, сами обеды его меньше всего волнуют, - у него нет времени заезжать домой, - но если бы знал, что дома его ждет обед, то, как знать, может, и заехал бы иной раз. Ему уже давно надоели пресные котлеты в столовой. Поначалу хоть по утрам готовила какой завтрак. Теперь и этого не делает. А то и про ужин забывает. Не хватает времени. Каждый день чуть не до полночи сидит над тетрадями. И главное - ее не тронь, не то сразу на дыбки. Мол, не до шуточек. Постепенно он потерял чувство, что живет в собственной квартире, где забываешь все тревоги и заботы, отдыхаешь душой. Живешь как в командировке. Казалось, еще немного, и ты свалишь с плеч неотложные дела, снова вернешься к обычной жизни, спокойной, упорядоченной. Не потому ли ему так часто снится столичная квартира? Ветер сечет по окнам, а он сидит в глубоком кресле, пододвинув поближе торшер, и читает детскую книжку с хорошими картинками. Каждый раз он боится проснуться, - во сне знал, что видит сон, - боится потерять свет спокойней радости...
      Одевшись, Скачков заглянул на кухню. На столе стоял стакан с недопитым чаем, лежал надкусанный ломоть батона. "Доработается до язвы желудка", подумал раздраженно. Сам тоже не стал завтракать. Вылил в стакан из маленького чайника заварку, выпил, не посластив. Чай был горьковатый и вязкий, как зеленая грушка-дичка. Но после такого напитка у него всегда прояснялась голова, бодрее думалось.
      Скачков любил приходить в контору, когда там никого не было. В коридорах держался влажный воздух, - уборщица только что покинула помещение. Он садился за стол в своем кабинете, просматривал разные бумаги - сводки, докладные, заявления, - писал неторопливым, разборчивым почерком резолюции, набрасывал план работы на день. Он никогда не принимал никаких решений в конце дня, когда был утомлен или чем-нибудь возбужден. Всякий раз старался создать у своих подчиненных впечатление, что во всем поступает неторопливо и обдуманно. Да так оно и было. Он сам не любил суетни и от подчиненных требовал, чтобы они не суетились без нужды, больше думали, меньше ошибались. Суетня при напряженной работе до добра не доведет. И вот утром-то как раз и можно посидеть, подумать, взвесить со всех сторон каждую проблему, ибо после девяти от одних телефонных звонков голова кругом идет. Тогда не до размышлений.
      Скачков поудобнее уселся в мягком с деревянными подлокотниками кресле, игриво вертанулся на нем в одну, в другую сторону, будто проверяя, как оно держится, глянул на часы. Звонить в диспетчерскую было рановато. Он обычно звонил туда ровно в половине девятого. Там привыкли, что к этому времени надо иметь все сведения, какими интересовался начальник. Опаздывать нельзя. Опоздания не прощаются. И никакие оправдания в расчет не принимаются. Никто и не станет интересоваться причинами. Просто будет снижена прогрессивка за месяц.
      Скачков принялся просматривать бумаги, подготовленные для него с вечера и лежавшие в отдельной папке. Но сосредоточиться никак не мог. Из головы не выходила мысль, как сработали за последние сутки. От этих суток зависел месячный план. Не случилось ли вдруг чего? Но что об этом... Если бы что случилось, его, начальника, нашли бы сразу. Однако тревога не проходила. Эту тревогу мог снять только разговор с диспетчером. Но звонить еще рано. А часы будто остановились. Присмотрелся. Секундная стрелка стремительно летела по кругу, минутная стояла на месте, как будто ее прилепили к циферблату. Скачков достал сводку по добыче нефти за предыдущие дни... Эх, если бы за эти сутки процентов сто десять, как раз был бы месячный план. Месячный план за два дня до конца месяца! Об этом уже и забыли в управлении. Кажется, не верят люди, что так может быть. Наконец минутная стрелка прилипла к цифре шесть. Скачков взял телефонную трубку, нажал на зеленую кнопку на настольном коммутаторе.
      - Слушаю вас, - послышался сонный и какой-то вялый, расслабленный голос дежурной. Она то ли действительно разоспалась, то ли нарочно напускает на себя спокойствие, чуть не безразличие, зная, что начальник не любит излишне суетливых.
      - Доброе утро, Сонечка! Как настроение? Какие сны видела?
      - Ой, какие сны, Михайлович! - Кажется, она там зевнула. - Целую ночь только и слышишь - дзинь-дзинь... В ушах звенит. То солярки надо, то электросварка. Да что говорить, сами знаете.
      - Про план хоть не забыли? - смеется Скачков, догадываясь, что с планом все в порядке.
      - План... сейчас... - Слышно, как она там шуршит бумагами.
      "Действительно, Соня", - волнуется Скачков.
      - Вы меня слушаете, Михайлович? - тем же безразличным голосом. Та-а-ак, по переработке газа - сто один процент, по ремонту - девяносто, по бурению - сто тридцать...
      - По добыче? - не выдерживает Скачков.
      - По добыче? - спрашивает диспетчерша таким тоном, точно начальник интересуется какой-нибудь мелочью. - По добыче, Михайлович... - Она умолкает или нарочно делает паузу, испытывая его терпение. - По добыче, Михайлович, всего сто двадцать один процент... - И неожиданно смеется.
      - При встрече расцелую. - Он кладет трубку и, не в силах сдержать радости, подхватывается, выглядывает в приемную. Там пока что никого. Выбегает в коридор, толкается в одни двери, в другие... Все на замке. "Как можно сейчас сидеть дома? Ну и энтузиасты!" - возмущается мысленно. Вернувшись обратно в кабинет, набирает номер телефона генерального директора. "Может, и этот еще спит?" - подумал, прислушиваясь к гудку в трубке.
      - Дорошевич слушает, - послышался старческий басок.
      - Доброе утро, Виталий Опанасович!
      - О-о! - Кажется, обрадовался старик. - Давненько не слышал я вас. Что-то вы загадочно замолчали. Даже подумал, не стряслось ли там что у вас. Сегодня пораньше пришел, чтобы позвонить вам, но вы опередили меня. Чем порадуете, Михайлович?
      "Будто ожидает какой беды", - подумал Скачков и, вздохнув, продолжал:
      - Стряслось, Виталий Опанасович... - Снова умолк, чтобы потом окончательно сразить генерального.
      - Считай, что психологически ты подготовил меня, инфаркта не будет, смеется Дорошевич.
      - Есть месячный план, Виталий Опанасович. Сто один процент. Еще немного прибавится за оставшиеся дни месяца. Но эту прибавку переброшу на следующий месяц...
      В трубке долгое молчание, посапывание, можно подумать, что человек не находит слов.
      - Та-ак, - подает голос Дорошевич. - Значит, есть план? Поздравляю. И, вдруг осознав всю важность и значительность услышанного, более оживленно: - От души поздравляю, Валерий Михайлович! Это действительно радостное известие. Как считаете, Валерий Михайлович, мы долго продержимся на этой высоте?
      - Не знаю, - признался Скачков. - Сказать по правде, я каждый день в тревоге. Потому и план последних двух дней переброшу на следующий месяц, на всякий случай...
      - Ну что ж, думаю, сейчас настало время ехать в Москву, выбивать комиссию.
      - А не рано?
      - А вдруг будет поздно? План есть? Есть. Чего еще надо? В данном случае отклад не идет в лад. А что? Зачем откладывать? У вас там не намечено ничего такого, чего нельзя отложить?
      - Назначил совещание на девять. Думал посоветоваться с руководителями служб насчет перспектив промысла. А то за текучкой совсем забыли о завтрашнем дне.
      - Перспективы подождут, Валерий Михайлович. Надо ковать железо, пока оно горячо. Так что едем. Надеюсь, вы поедете с радостью. Готовьтесь доложить. Коротко, ясно, убедительно.
      - Что тут готовиться? - Скачков понимал, что ехать и докладывать должен сам генеральный директор. Ему это положено по службе. Но по каким-то неведомым ему, Скачкову, причинам, тот не только не хочет ехать один, но и уклоняется от доклада, все спихивает на него, своего подчиненного. Наверное, страхуется. Хочет остаться в стороне. Примут их требование насчет комиссии, хорошо, не примут, скажет, что он, Дорошевич, тоже был против, но ему не верили. Старый мудрец этот Дорошевич. Однако, как бы там ни было, в министерство ехать надо. Пересмотр планов необходим больше ему, Скачкову, чем Дорошевичу, человеку почти пенсионного возраста. - Я готов хоть сейчас, Виталий Опанасович.
      - Ну и хорошо, что так. Выезжай. Сегодня и полетим. Я закажу билеты на самолет, - и, не дав Скачкову опомниться, положил трубку.
      Такая поспешность не понравилась Скачкову. Он понимал, что Дорошевич считает их успехи временными, если не случайными, поэтому и спешит, не хочет упустить момент. Но это куда ни шло. Главное же, Скачков привык планировать загодя каждый день. Теперь намеченное на сегодня, завтра и послезавтра отодвигается дальше, все бросай, лети как на пожар. Если бы знать, что придется лететь и докладывать, то он, Скачков, встретился бы со своими подчиненными, еще и еще раз взвесил бы каждую мысль. Одна голова хорошо, а две лучше.
      Услыхав, как в приемной загремела стульями секретарша, - она начинала свой рабочий день с того, что ставила на место стулья, передвинутые как попало уборщицей, - Скачков с силой нажал кнопку под столом. Секретарша, вбежав в кабинет, застыла в дверях, вперив взгляд в своего начальника.
      - Эмма Григорьевна, пожалуйста, позвоните в гараж, чтоб машина была здесь. Еду в Гомель.
      Главный геолог, инженер, начальник технологического отдела зашли в кабинет вместе. Протько был в темно-синем новом костюме и в своем неизменном сером свитере. Он вялой походкой, чуть покачиваясь, подошел к Скачкову, протянул свою тяжелую мясистую руку. Бурдей - в сером костюме и черной водолазке, в которых, казалось, и родился на свет, - подавая руку, приязненно улыбнулся, как улыбаются обычно близкому человеку. Котянок же, вертлявый, быстрый в движениях, державшийся рядом с главным инженером, подождал, когда освободится рука начальника, подал свою узкую ладонь, слегка наклонил голову. Потом он сел за столиком напротив, достал записную книжку, шариковую ручку, приготовился записывать.
      - Садитесь, - кивнул Скачков главному геологу и главному инженеру, которые продолжали топтаться посередине кабинета.
      Те сели у стены. Рядом с ними устроились и другие сотрудники конторы, приглашенные на совещание. Сидели молча, ожидая, что скажет начальник.
      - Сегодня мне хотелось бы подумать вместе с вами о завтрашнем дне, начал Скачков, по очереди разглядывая присутствующих. Заметил, как Бурдей и Котянок переглянулись и усмехнулись чему-то. - План мы начали выполнять, настало время подумать о перспективах...
      - Какие перспективы! - воскликнул главный инженер. - Я тут три дня бьюсь, чтобы запустить новый насос. Не хватает деталей. Недодали на заводе или разворовали по дороге, откуда я знаю!
      - Водопроводы поржавели, надо обновлять, а труб нет, застряли где-то в пути, - подал голос и Котянок.
      - У вас будет время поразмышлять над этим, - ответил сразу обоим Скачков. - Сегодня совещания не будет. Вместе с генеральным директором едем в Москву. Кстати, по вашей записке, - обратился к главному геологу, который, вытянув ноги перед собой, скрестив руки на животе, казалось, собрался подремать в кабинете начальника. - Дорошевич настаивает, чтобы в министерстве докладывал я. За это время, Виктор Иосифович, у вас не возникло новых предложений? Может, что не учтено?
      Протько ничего не ответил, только мотнул бородой, точно подмел ею грудь.
      - Меня знаете что беспокоит? - Скачков мельком глянул на Котянка; тот сразу же оторвался от записной книжки и впился взглядом в начальство. Раньше не хотели разговаривать, потому что не было плана, сейчас не захотят разговаривать, потому что план есть. Куда ни кинь, всюду клин, так сказать.
      - Во-первых, вам не миновать Балыша. Он ситуацию знает, - сказал Протько. - Если что и подзабыл, в записке все сказано. Вспомнит. А что есть план, этого бояться нечего. Сам Балыш обещал рассмотреть вопрос, когда будет план. Не думаю, чтобы он не понимал, сколько нанес вреда промыслу своими перевыполнениями плана, и, думаю, теперь не откажется исправить свою ошибку. Если что у нас случится, начнутся всякие проверки, тогда всплывет и его варварская штурмовщина. Сейчас у него есть возможность замести следы. А чтобы он почувствовал, какая ему угрожает опасность, расскажите, какой ценой дается нам план.
      - Конечно, положение у нас серьезное. Мы так раскрутили маховик, что он вот-вот разлетится. Когда звонят домой, идешь к телефону и дрожишь: уж не авария ли?.. Да, план нам дается трудно... - Бурдей задумался или сделал вид, что задумался. - Но... стоит ли говорить об этом Балышу? Согласен, Балыш эксплуатировал месторождение варварски, брал нефть без всякого расчета, в результате мы с вами очутились в тупике. Но мы с вами с таким же варварством относимся сейчас к технике, заставляя ее работать на грани допустимого. За это тоже ведь по головке не погладят.
      - Ну, знаешь ли, - весь как-то взъерошился, откидываясь на спинку стула, Скачков. - Сделал открытие. Конечно, мы создали большое напряжение. Но это временно. Когда отремонтируем скважины, поставим новые насосы, все придет в норму.
      - Если не увеличат план. Увидят, что перевыполняем, и увеличат, вставил Котянок.
      - Я вас, Вячеслав Никитич, не понимаю. Плохо, когда не выполняем, плохо, когда перевыполняем...
      - Все плохо, - хмыкнул Котянок и, низко наклонившись, начал торопливо что-то заносить в свою записную книжечку.
      - Извините меня, Игорь Семенович, - спокойно заговорил Протько, обращаясь к главному инженеру, - но ваши предложения дурно пахнут.
      - Ого-го! - вскинул голову Котянок.
      Бурдей же, казалось, не слышал, что сказал Протько. Как сидел, так и остался сидеть неподвижно.
      - Я понимаю, Игорь Семенович, - продолжал главный геолог, - что вы этого не хотели и не хотите, но объективно выходит так. Вы знаете, я не привык скрывать своих мыслей. Валерию Михайловичу конечно же надо рассказать, как мы работаем. Ничего не надо утаивать. Это надо даже и для подстраховки. Чтобы после имели право сказать, что предупреждали, добивались... А будут знать там, может, хоть часть вины возьмут и на себя. Но не это главное. Главное в том, что рассказ, какой ценой нам дается план, на мой взгляд, явится веским аргументом в пользу пересмотра плана, в пользу комиссии. Уверен в этом.
      - Ну что ж, кажется, договорились, - подвел итог Скачков. - Так и будем действовать... Наверное, дня три проезжу. Хочу попросить вас не ослаблять бдительности. Кое-где и кое-что начинает делаться на живую нитку, тяп-ляп. Приехал на одну скважину, там насос собирались поднимать. А раствор глушить скважину не завезли. Мол, скважина чуть дышит, пока дождешься тот раствор, только время потеряешь. Еще просьба. Если явится наниматься на работу какой-нибудь токарь или слесарь, то берите. Сами знаете, как у нас с кадрами. И последнее. Не забывайте о завтрашнем дне, думайте.
      Выйдя из-за стола, уже в дверях кабинета, Скачков поинтересовался у главного геолога:
      - Виктор Иосифович, вы давно были у нефтеразведчиков?
      - Вчера, - ответил Протько. - Ничего утешительного. На новых структурах, на которые так надеялись, ничего не нашли. Вернулись на старые. Есть сторонники того, что здесь есть нефть. Обнадеживают.
      - Они уже пять лет как обнадеживают, - хмыкнул Котянок. - Только за нос водят.
      - Дело, конечно, не простое, - оставляя реплику Котянка без внимания, продолжал Протько. - Они и на этих площадях нашли нефть не так скоро. Пока не разгадали ее секрета. Теперь по этому же методу ищут и на других площадях. Утвердился определенный шаблон местного происхождения. А у нас что ни структура, то свой секрет.
      - Ясно, - вздохнул Скачков. - Пока на новые запасы рассчитывать нечего. Ну, бывайте!
      И уже в дороге, за Зуевом, вспомнил, что не позвонил, не сказал жене о своем неожиданном отъезде. Связался по рации с диспетчерской, попросил позвонить в школу Алле Петровне.
      Генеральный директор ждал его. Как только Скачков переступил порог его кабинета, он тотчас же начал собираться. Одевшись, еще раз пересмотрел бумаги в папке: не забыл ли чего?..
      - Ну, пошли! - кивнул он, защелкивая папку на кнопки.
      Всю дорогу молчал, был какой-то унылый, сосредоточенный. То ли что болело у человека, то ли у него было неважное настроение, трудно было сказать. Его мясистые губы отвисли, отчего все лицо как-то сразу постарело, увяло, приобрело болезненный вид. Скачкову даже жалко стало старика. Не выдержал, спросил:
      - Вам что, нездоровится? Так давайте отложим поездку. Никто же не гонит нас.
      - Надо! Есть такое слово, Валерий Михайлович, - поучительным тоном сказал Дорошевич. - Не хочется, а надо. Чувствуешь себя, как та лягушка, что скачет ужу в пасть. Не хочет, а скачет. - И уже в зале аэровокзала, когда они стояли в очереди на регистрацию пассажиров, вздохнув, продолжал: - Знали бы вы, Валерий Михайлович, как не хочется ехать. И сам не понимаю почему. Этот Балыш чем-нибудь обязательно испортит настроение. А главное - никогда не знаешь, какую еще претензию он придумает. Вообще как стал Балыш нашим куратором, невозможно работать... Одним словом, Валерий Михайлович, ни за что не допускайте, чтобы ваш подчиненный поднялся выше вас.
      Никогда еще генеральный директор не говорил с ним так открыто и доверительно. Скачкову захотелось не то что посочувствовать, а поддержать этот разговор, чтобы разрушить отчуждение, которое с первой встречи держалось между ними.
      - Мне частенько приходит в голову такая мысль, - начал он озабоченно. Мы то и дело ездим туда и сюда без всякой нужды. Ну зачем вот сейчас нам лететь? Послать записку, пусть бы читали, думали, принимали решение. Так нет, лети, шныряй по коридорам, теряй дорогое время.
      - Э-э, если бы меньше писали, - Дорошевич повернулся к Скачкову, перешел на шепот. - Бывают моменты, когда эмоции человека влияют больше, чем самая убедительная бумага. Теперь же инфляция бумаг. Вы не заметили? Много пишем. Разные указания мешками спускают. А мы мешками посылаем справки. Я где-то читал, что эпистолярный жанр как будто отмер. Нет, не отмер. Обюрократился. Никогда и нигде люди не писали столько, сколько пишем мы. Человек стал безразличен к бумагам. У него не хватает времени, чтобы вникать в них. Помню, у меня был знакомый начальник управления. Он никак не мог понять этого. Считал по традиции, что бумага - все. По принципу: "Без бумажки ты букашка, а с бумажкой - человек". По любому поводу он писал бумаги. Над ним смеялись, что он и жене отвечал письменно, когда та спрашивала утром, выспался ли. Никуда не ездил. Не любил ездить. Или до того уж уверовал в силу бумаги, что не считал нужным ездить. Документ! Мол, если чего и не добьешься, бумаженция засвидетельствует, что ты не спал в шапку, действовал. Писал много. А дела у него шли далеко не лучше, чем у других. Может, даже и хуже. Его часто проверяли. Последний раз проверяла комиссия министерства. Обвинили в бездеятельности. "Как? - доказывал он свое. - У меня же документы, я действовал..." "Не эффективно действовали, - сказали ему. - Безрезультатно". И скоро освободили его от занимаемой должности. Вот так, Валерий Михайлович. Запомни, если у бумаги нет живого человека, над ней никто не ломает голову. Но и приложений к бумагам в виде живых существ становится столько, что и это начинает все хуже и хуже действовать. Вот почему мы с вами едем уже вдвоем. Может, сдвоенным психологическим нажимом мы как-нибудь и добьемся своего. - И вдруг засмеялся: - Как моя теория? - И, немного спустя, озабоченно продолжал: - Там привыкли, что я приезжаю что-то требовать. А вы для них новый. К новому человеку всегда больше внимания. А потом... Я давно ставлю вопрос, чтобы пересмотрели план, ибо геологи не дали того прироста нефти, на какой мы рассчитывали. Пошли навстречу. Пересмотрели. А после Балыш, ваш предшественник, начал давать чуть ли не два плана. Мне, конечно, выговор. Вы, мол, специально добиваетесь снижения, чтобы премии загребать... Правда, никто из них не хочет ехать сюда загребать те премии. Попривыкли там к министерским стульям... Боюсь, как бы и сегодня не ткнули меня носом в те просьбы, с которыми я уже обращался...
      "Так вот почему он берет меня с собой, - подумал Скачков. - Боится подставлять под удар себя..."
      - Ничего, Виталий Опанасович, сегодня будут бить меня, - с усмешкой проговорил вслух.
      - Для этого я вас и беру, - неожиданно хохотнул Дорошевич и сразу же заговорил о другом: - Вообще не люблю никаких комиссий. После них обычно следуют оргвыводы. Тогда, когда нам снизили план, мне объявили выговор. Точно я виноват, что геологи не нашли нефть.
      Зарегистрировавшись, молча ждали в тамбуре посадки на самолет. Молчать было неловко, и они часто поглядывали через стеклянные двери на летное поле. А потом, в самолете, усевшись в кресле и обвязавшись ремнем, которого едва хватило, чтобы обхватить пухлый животик, Дорошевич сказал:
      - Хоть отдохнем трохи... Я тебе скажу, в наше время только в дороге можно по-настоящему отдохнуть. Ни тебе телефонных звонков, ни посетителей. Ни начальников, ни подчиненных. Думаешь, даром многие любят ездить в командировки? - И, откинув кресло, закрыл глаза. Казалось, сразу же задремал. Не пошевелился, когда бортпроводница начала разносить лимонад в пластмассовых стаканчиках.
      В Москву прилетели в полдень. До конца рабочего дня оставалось еще несколько часов.
      - Отлично. Сейчас же поедем в министерство. Может, сегодня и решим все свои проблемы, еще, чем черт не шутит, успеем вернуться ночевать домой... Неожиданно быстрым, спорым шагом Дорошевич направился к стоянке такси.
      - А может, с утра? - едва поспевал за ним Скачков. - Все добрые дела делаются с утра.
      - В министерствах наоборот, - Дорошевич первым пропустил в машину Скачкова, потом уселся рядом сам. - Знаешь, к концу дня начальство устает, думать ему не хочется. Чтобы не тянуть волокиту, скорее дает добро.
      - Теперь я к вам, Виталий Опанасович, буду приезжать в конце дня, засмеялся Скачков.
      - Я говорю про министерство, - засмеялся и Дорошевич и тут же, погасив смех, пояснил: - Мы с вами не вопросы, не проблемы решаем, а делаем конкретное дело. Нам нужна очень светлая голова. Так что ко мне приезжайте с утра. А после обеда будем звонить в министерство, хе-хе!
      "Наверное, устал старик, - подумал Скачков о генеральном директоре. - А отдохнул в самолете - и сразу повеселел, настроение поднялось!"
      В министерстве сначала зашли к Балышу. Увидев в дверях гостей, тот бросился им навстречу. Он был широкоплечим и еще стройным, подтянутым, по виду лет под сорок. Темно-зеленый костюм еще больше подчеркивал моложавость холеного лица. Его серые глаза, казалось, потемнели, до того человек расчувствовался.
      - Мне всегда приятно видеть вас, Виталий Опанасович. И вас, Валерий Михайлович. - Балыш каждому из них долго тряс руку, потом суетливо забегал по кабинету, не зная, где посадить дорогих гостей. - Ну как там? Как Днепр? Как там наши леса? Боры? Дубравы? Как там наши вообще? Знали бы вы, как меня тянет туда. Чуть не каждую ночь я все это вижу во сне. И - еду... Еду-еду и, к великому сожалению, просыпаюсь в Москве. Хе-хе... Ну, садитесь, садитесь. Рассказывайте... - Он взял стул, поставил его перед ними, сел сам.
      Довольный такой душевной встречей, Скачков светился широкой улыбкой. Он думал, что такая встреча - добрый знак, что они с генеральным по-быстрому, без лишних проволочек, решат все свои проблемы. Дорошевич же сидел молча и как-то настороженно, точно не верил той душевной щедрости, которую не скупясь расточал Балыш. Когда первое возбуждение прошло, когда были сказаны все приветственные слова и наступила короткая заминка, он спросил:
      - Может, Роман Тарасович, сейчас и поговорим о наших делах? Мы приехали с запиской, которую вы знаете, но, может быть, забыли, так пробегите глазами? - И начал раскрывать папку.
      - Знаю, знаю... - Балыш замахал рукой, мол, нечего доставать бумаги. На память знаю. Еще с тех времен... Сделаем так. Пойдете к заместителю министра. Все равно без него ваши проблемы не решить. Я докладывал ему о ваших предложениях.
      - А он? - поинтересовался Дорошевич.
      - Сказал, приедут, тогда и поговорим. Так что сейчас же и идите. Он, кажется, на месте. Я позвоню ему в приемную, чтобы сразу же доложили о вас.
      - Дела наши дрянь, - шепнул Дорошевич, когда вышли в коридор. Видя, что Скачков не понимает его, разъяснил: - Я, наверное, суеверный человек, но если сразу осечка, то это - скверная примета. Балыш мог и на себя взять наш вопрос. Не взял. И его излишняя приветливость, сказать по правде, не понравилась мне. Точно что старается зализать.
      Не успели они войти в приемную заместителя министра, как им сказали, что их уже ждут.
      Высокий, седовласый, в сером костюме, заместитель министра встретил их мягкой улыбкой на таком бледно-сером лице, что подумалось, оно никогда не видело солнца. Пока они усаживались за приставным столиком, поинтересовался, хорошо ли устроились в гостинице. Дорошевич не ответил на вопрос, считая, что от него и не ждут ответа, достал из папки записку и положил на стол перед хозяином кабинета.
      - Здесь наши соображения, просьба...
      Даже не взглянув на бумагу, заместитель министра отодвинул ее в сторону, сдержанно усмехнулся:
      - Зачем мне бумага, когда вы здесь? Докладывайте, какие у вас соображения и в чем состоит просьба, только коротко. Я могу вам уделить десять минут. - Он посмотрел на наручные часы.
      - Валерий Михайлович, докладывайте, - ободряющим тоном сказал Дорошевич, а заместителю министра объяснил: - Мы договорились, что будет он.
      - А почему он? - удивился заместитель министра. - Он пусть докладывает в вашем кабинете, а здесь я хочу послушать вас.
      Дорошевич, видно, не ожидал такого, заметно растерялся, встал, опираясь на столик.
      - Можно сидя, - ласково разрешил заместитель министра.
      Дорошевич рассказал об эксплуатации промысла, повторил чуть ли не слово в слово записку, раньше написанную главным геологом управления. Потом он заговорил о том, что сейчас трудно даже гадать, сколько нефти может дать та или иная скважина. И тут заместитель министра перебил его:
      - Не хотите ли вы, чтобы вам снова снизили план?
      - Не исключается и такой вариант, - стараясь не казаться слишком категоричным, развел руками Дорошевич.
      - Ясно, - накрыл ладонью их записку заместитель министра. Этот жест означал, что у него уже есть решение, которое он сейчас и выложит. Но с решением заместитель министра не спешил. Он вдруг ударился в воспоминания. Интересно, Виталий Опанасович, у вас получается. С тех пор как я помню вас, вы каждый раз навещали мой кабинет с одной и той же просьбой. Снизить план. Ни разу не пришли и не попросили повысить план. Или я запамятовал? И самое интересное, что при этом всегда одна и та же причина. Природные условия. Объективные факторы, так сказать. Когда еще вы работали в Куйбышевской области, то только и делали, что добивались снижения плана.
      - Но там действительно выработали месторождения, - уныло возразил Дорошевич.
      - Знаю, знаю... Интересно другое. Где бы вы ни появлялись, там сразу же возникали объективные факторы.
      - Что же делать, если я всегда попадаю к шапочному разбору, попробовал пошутить Дорошевич. Но заместитель министра не принял его шутки, сидел с окаменелым лицом. - Вы же всегда направляли меня в те регионы, где иссякали запасы нефти. Вы никогда не направляли меня на перспективные нефтепромыслы. Да разве я один такой?
      - Бывает, конечно, и у других. Как эпизод. У вас тенденция. Как только мне докладывают, что вы проситесь на прием, я уже заранее знаю, чего вы хотите. И ни разу еще не ошибался. Года три назад вы тоже доказывали здесь, что вам завысили план...
      - И я оказался прав, - с неожиданной дерзостью возвысил голос Дорошевич, очевидно, поняв, что дальше деликатничать нет никакого смысла. Меня удивляет ваше постоянное желание во всем этом видеть виноватым только меня. А виноватых надо искать в других местах. Посмотрите, как разведывают нефть, как определяют ее запасы, как доводятся планы, с какого потолка они берутся... Потом вся вина перекладывается на людей ни б чем не повинных, но которых легко, а может, и удобно обвинить. - Теперь он уже наступал, смело, даже, пожалуй, слишком смело для кабинета заместителя министра. - Помню, я работал на Северном Кавказе. Тогда наш трест возглавлял известный вам Копылов. Так вот у него был...