Остаюсь с тобой

Гаврилкин Леонид Иванович
Остаюсь с тобой

      Леонид Иванович Гаврилкин
      Остаюсь с тобой
      Роман
      Авторизованный перевод с белорусского Георгия Попова.
      Все необычно в романе известного белорусского писателя Леонида Гаврилкина "Остаюсь с тобой". Неординарен поступок преуспевающего чиновника Скачкова, оставившего свое престижное место в министерстве и уехавшего работать в глубинку. Печален и итог его честных начинаний на буровой. Но за всем этим внешним ходом событий Л.Гаврилкин видит другое - духовное возрождение героя.
      1
      После того как в нескончаемо-длинных коридорах, куда выходили бесчисленные двери с похожими одна на другую табличками, затихали людские голоса и в огромном многоэтажном здании устанавливалась тишина, Скачков любил еще какое-то время посидеть у себя за рабочим столом. В тишине ему хорошо думалось и легко писалось. Бывало, за какой-нибудь час делалось больше, чем за весь день, нашпигованный телефонными звонками, заседаниями, разговорами с посетителями, всевозможными уточнениями, уяснениями, одним словом, той однобразно-беспорядочной суетней, какой хватает во всяком солидном учреждении.
      В этот же вечер Скачков хотя и остался, по обыкновению, но ни о чем не думал и ничего не писал. Настроение у него было какое-то неопределенное, какое бывает у человека, который один груз сбросил с плеч, а другой не успел положить на те же плечи. Выдвинув ящики стола, он сидел на прочном, ни разу не скрипнувшем стуле и просматривал черновики, копии давно забытых справок, отчетов, проектов постановлений и решений - их скопилось немало, прочитывал заголовки, надеясь, что вдруг попадется какая-нибудь нужная бумага, рвал пожелтевшие от долгого лежания листы на узкие полоски и бросал их в мусорную корзину. Он перерыл все ящики, ни ничего такого, на чем задержался бы взгляд, так и не обнаружил. Все было пустое, мелкое.
      Мусорная корзина наполнилась до краев. От сухой бумажной пыли начало першить в горле. Скачков встал, размял затекшие ноги, заглянул в шкаф для одежды, где у него всегда стояли бутылки с минеральной водой. Воды не было. Скачков отпил несколько глотков из графина, который стоял на столике в углу кабинета. Вода была теплая и отдавала плесенью.
      Теперь можно было и идти. В дверях остановился, прощальным взглядом окинул кабинет с большим окном, полузакрытым тяжелыми зелеными шторами, с телефонами на низкой приставке за столом. Увидев радиоприемник, удивленно подумал, что ни разу не включал его. А потом тихо, чтобы не нарушать чуткой, уже устоявшейся тишины, запер двери, щелкнув замком. Ключ сунул было в карман, но тут же подумал, что надо не забыть сдать его вахтеру, и понес, выставив вперед, на указательном пальце. И в тот момент, когда Скачков хотел свернуть на ведущую вниз лестницу, вдруг раздался гулкий, частый топот и послышался, как показалось, взволнованный оклик:
      - Валерий Михайлович! Валерий Михайлович!
      Скачкова неприятно поразило, что и еще кто-то, кроме него, задержался на работе. Сейчас, чего доброго, пристанет со служебными проблемами, разумеется, очень важными и неотложными. А ему, Скачкову, и думать не хотелось о них, этих проблемах. Не хотелось бередить душу. Он оглянулся и увидел скользящего по гладкому паркету высокого, длинноногого и узкоплечего Капшукова. Тот был совсем еще зеленый юнец, намного моложе всех остальных сотрудников отдела, чернявый, всегда подчеркнуто сосредоточенный. Эта сосредоточенность придавала его курносому лицу какой-то смешной вид.
      - Мы сегодня, кажется, еще не встречались, - сказал Скачков и подал руку, сдержанно усмехнулся. - Сидел, бабки подбивал, так сказать. Готовил кабинет для вас. Кстати, поздравляю!
      - Ой, спасибо, Валерий Михайлович, спасибо! - склонил голову Капшуков. - Меня сегодня все поздравляют. Но как-то сквозь зубы, что ли. Впрочем, иначе и не могло быть. Они дольше меня здесь работают, а я только пришел. Не успел освоиться как следует - и на тебе... такое повышение. Заместитель начальника подотдела. Я сначала подумал, что меня разыгрывают. Не мог всерьез поверить, что вы оставляете нас. А когда узнал, куда вы едете, совсем растерялся. Ну, пусть бы проштрафились. А то ведь все о вас лучшего мнения. Правда, Валерий Михайлович, зачем вам это?
      Капшуков был искренен, в это верилось сразу. Живя по пословице - всяк сверчок знай свои шесток, - он действительно не думал о повышении. Не мог он не видеть, что в отделе каждый сотрудник имеет куда больше опыта, чем он, а значит, и больше прав на повышение. Некоторые и метили на его, Скачкова, место, даже бегали к разным знакомым, просили замолвить словечко. Капшуков не просился и ни к кому не бегал. Это понравилось Скачкову, и он сам настоял, чтобы на его место назначили именно Капшукова.
      - Может, пройдемся, если не спешите? - Скачков взял своего преемника под локоть.
      - С вами хоть куда, - обрадовался Капшуков.
      Они вышли на улицу, пересекли небольшой скверик, засаженный молодыми липками, и свернули на аллею, которая узкой лентой резала широкий проспект на две полосы. Скверик был совсем безлюдный. Только изредка можно было встретить упрямого пенсионера, который рысцой убегал от инфаркта.
      - Вот вы, - начал несколько снисходительно Скачков, - сказали, что там все надо самому... А знаете, мне как раз этого и хочется. Хочется убедиться, способен ли я на что-то самостоятельное.
      - Когда-то же работали, были способны... - По тону, каким говорил Капшуков, чувствовалось, что он не очень верит Скачкову.
      - Давно. А теперь? На нынешнем уровне производства? Да и не это главное. Главное, что мне опротивело все здесь. Больше пятнадцати лет на одном месте... Требую от вас бумаги, заставляю переделывать их, а потом подаю выше. Все мы делаем то, что надо другим или за других. Кажется, ходишь по одному и тому же кругу. Такое впечатление, что жизнь если не остановилась, то начала повторяться. А у человека всегда должны быть цель, перспектива. Если их нет, жизнь теряет смысл. Вот так. А потом, хочется делать что-то такое, чтобы люди видели твою, именно твою работу. - Он остановился перед Капшуковым и, глядя ему в глаза, спросил: - А вам? Вам не хочется этого?
      - Понимаете, - с осторожной рассудительностью начал Капшуков, - теперь время коллективного труда. Понимаете, коллективного. - Он приналег на последнем слове.
      - А куда девать эмоции? - спросил Скачков, когда они прошли немного.
      - Может, это оттого, что мы и в самом деле слишком долго сидим на одном месте? - в свою очередь спросил Капшуков. - Я где-то читал, что человек должен периодически менять занятие, работу, чтобы вконец не опротивела жизнь. Однако для этого совсем не обязательно куда-то ехать.
      - Обязательно, дорогой мой, ибо здесь и жить неинтересно, - с запалом произнес Скачков и сбоку, как-то искоса глянул на собеседника. - У меня все есть. Дочка живет самостоятельно. Тех денег, которые мы с женой зарабатываем, мы не можем прожить. Что делать? Набивать квартиру тем, что тебе не нужно? Так, кажется, не мещане. Раньше хоть книгами увлекался. Натаскал, дай бог каждому. Все есть, всего достиг. А дальше? А мне же и пятидесяти нет. Еще жить и жить. Что-то надо делать, а... не хочется! Вот в чем истина.
      - Веселенькая истина! - Капшуков сказал это так же разочарованно, как это вышло у Скачкова.
      - Для вас это еще не истина. Для вас она станет истиной, когда вы дойдете до нее сами, своей жизнью. Так что не спешите жить, - засмеялся Скачков. - Я вот поспешил. Или опоздал. На свою станцию... И меня загнали в тупик. Вы слышали когда-нибудь на станции, как объявляют, что такой-то скорый опоздал на два-три часа? Слышали. А чтобы вот так опоздал пригородный? Не слышали? И я не слышал. Хочу, дорогой мой, стать пригородным. Поэтому и поеду в район, возглавлю управление. Кажется, оно неплохое. Правда, сейчас у них с планом не очень, однако ничего... Может, мне и удастся там сделать что-то. - Опять глянул на Капшукова. Ему показалось, что тот слушает его рассеянно, точно вполуха. Замолчал.
      Так - молча - они прошли еще немного.
      - Может, заглянем в бар, Валерий Михайлович? - неожиданно предложил Капшуков. - Здесь недалеко, в конце сквера. Я очень благодарен вам за все. Вы так открыто поговорили со мной. А главное, я теперь знаю правду. А то болтают черт знает что.
      - А именно?
      - Ну, что вы будто бы не поладили с шефом, вас попросили... Сплетни, одним словом. Признаюсь, меня поразила ваша честность и требовательность к себе, и мне интересно, да и полезно будет послушать вас. Может, откроете и секреты, так сказать, фирмы.
      - Какие секреты? Завтра вы только сядете за стол, сразу же звонок вам. Надо то, другое. Вы - звонок своим сотрудникам. И начнется... Вот и все секреты.
      - И все же, - настаивал Капшуков.
      "А он далеко пойдет, - подумал Скачков, разглядывая с виду такое наивное лицо Капшукова. - На ходу умеет приспособиться. Возможно, он больше, чем остальные в отделе, мечтал о повышении, да думал, что его время не пришло, потому и прикидывался таким скромненьким".
      - Я, знаете, никогда не ходил в эти бары, - сказал Скачков. - И вам не советую. - И подал руку: - До свидания. Желаю успеха.
      Обычно Скачков любил побыть дома один. Можно было посидеть в мягком кресле, просмотреть газеты, подумать над бумагами, которые иногда приносил с работы, а то и просто подремать, отойти от дневных тревог, волнений, отдохнуть в ожидании жены, которая возвращалась с работы веселой, болтливой, лишая его тишины и покоя до самого сна.
      Сегодня ему нечего было делать. По привычке освежившись под холодным душем и надев теплый махровый халат, он уселся перед телевизором. Показывали какой-то фильм, но Скачков никак не мог понять, что там и к чему, и скоро выключил. Взял стопку книг, которые недавно принес из книжного магазина. Не заинтересовали и книги. Встал, подошел к зеркалу, висевшему в передней, и внимательно посмотрел на себя, точно увидел впервые. Усталое кислое лицо, безразличные глаза. Над ушами торчат космы седых волос. Жена не раз говорила, чтобы подстригался выше, тогда, мол, и седина не будет так заметна. Перевел взгляд на часы, мигавшие зелеными цифрами на столе в зале. Жена сказала, что задержится. Она каждый вечер задерживается, но не так, как сегодня. Уж не устроила ли прощальный вечер? Они не могут там без таких застольев. Вошло в привычку.
      Вышел на балкон. Сумерки сгустились, замутив воздух, окутав город. Старые дома точно размылись, исчезли, а белые кубы новых еще ярче засияли своей белизной. Прямо перед ним, через двор, стояли два пятиэтажных. Стандартных, серых. Во всяком случае, он всегда видел их такими. А оказывается, один из них чуть розоватый, другой - светло-салатовый. Правее же этих стариков совсем недавно выросла громада с широкими окнами и закрыла собой полнеба. А еще правее, за скопищем голубых шиферных и жестяных крыш, стояло синее здание, разлинованное вертикальными белыми полосами. Можно было подумать, что там повесили длинные полотенца. За ним рвался в небо факультет журналистики университета. Крылатая надстройка над ним в виде развернутой газеты придавала зданию легкость, напоминала всем, кто там учится. Жаль, что этот светлый символ можно увидеть только издали. Скачков и сам увидел его впервые.
      Что-то таинственное, неразгаданное было в городском пейзаже. И чем дольше Скачков всматривался в здания, тем больше жалел, что за телефонными звонками и бумагами прозевал что-то очень дорогое и важное, может быть, более дорогое и важное, чем телефонные звонки и бумаги. Вот он уедет, а город останется. Останется неразгаданным. И как знать, может быть, там, куда Скачков уедет, ему будет не хватать этого города. А, с досадой поморщился он, нам всегда чего-нибудь не хватает. Что сделано, то сделано, и переделывать поздно, поздно! Он ведь и правда был недоволен своей работой и хотел сменить ее. Вот и сменил. И все, точка.
      Вернулся в квартиру, позвонил Кириллову, редактору отраслевого журнала, жившему в соседнем подъезде:
      - Зайди...
      И не успел Скачков открыть холодильник, чтобы посмотреть, есть ли там какая-нибудь закуска, как тот уже нажал на кнопку звонка.
      - Ну, что случилось? - спросил с порога.
      - Ничего особенного. Вот уволился...
      - И дурак, если это правда.
      - По этому случаю и посидим. Давай поближе к столу.
      - Мне нельзя, врач запретил. - Кириллов выглядел и правда неважно. Лицо опухшее, под глазами мешки.
      - Нельзя так нельзя. Тогда так посидим, - и показал на кресло у газетного столика в зале.
      - Какую еще проблему придумал себе? Или скучно одному стало?
      - И проблема есть, и скуки хватает. - Скачков сел напротив. - А может, по маленькой? У меня чудесный коньяк.
      - Не сомневаюсь, что он у тебя чудесный, однако... - Кириллов взял из стопки верхнюю книгу, глянул на заголовок, бросил снова на столик. Начитаешься за день в редакции, на книги и смотреть не хочется.
      - Я уволился...
      - Конечно, ты смелый человек, но...
      - Что - но?
      - Я тебе говорил. Боишься под старость рога наставит? Не бойся. Рога не наставит, не тот возраст, а вот рожками твою лысинку украсить может. - Он засмеялся. Увидев, что Скачков не реагирует на его шутку, сказал уже без насмешки, искренне: - Я давно тебе советовал найти молодуху, сходить раз-другой к ней в гости, и тогда на женины фигли-мигли будешь смотреть спокойно. А то вообразил, что на ней свет клином сошелся, и дрожишь.
      - Не думай, что я только из-за жены... - Скачков внимательно посмотрел на Кириллова, точно раздумывая, говорить или не стоит, и продолжал: - Это у меня давно. Еще года два назад у нас пошли слухи, что одного из начальников подотделов будут поднимать выше. Я считал, что поднимут меня. Подняли другого. Вот тогда я и подумал, что нечего мне здесь сидеть, все равно ничего не высижу. Лучше плюнуть на все и махнуть к себе на родину, в какой-нибудь Зуев. Знаешь, под старость тянет туда, где пуповину зарыли... Он умолк, ожидая, что скажет на это Кириллов. Но тот смотрел на него усталыми глазами, чуть заметно улыбался и тоже молчал. - А когда дочка вышла замуж, пошла жить на частную квартиру, я еще раз подумал о Зуеве. А что? Мы уедем, а квартира останется дочке. Никто ее не выгонит. Прописана.
      - Слушай, в твоем положении да не выбить квартиру?
      - Надо кого-то просить, перед кем-то унижаться... Нет, это не по мне!
      - Святой нашелся!
      - Святой не святой, а... не могу. А может, не умею... А еще причина мать. Она одна там. Так что, видишь, причин много. А жена... Жена последний толчок.
      - Я и говорю про последний толчок, - хмыкнул Кириллов. Он явно паясничал. - Что бы ты ни говорил, а это самый серьезный толчок. Слишком уж предан ты ей. А женщина, запомни, всегда имеет больше власти над преданным мужем и, конечно, пользуется этим, если она не последняя дура. И вообще... Чтобы в нашем возрасте пухла голова от этого... Не представляю! Меня, например, сейчас больше всего волнует, куда поехать на рыбалку. Может, съездим в субботу? А что? Посидишь с удочкой, подцепишь лещика, на жену махнешь рукой. Кстати, там поблизости пионерский лагерь, в лагере, как правило, воспитательницы, они хоть и молоденькие, но уху умеют варить. Поехали? Если ты поедешь, моя и меня тоже отпустит.
      - В последнее время я заметил, - продолжал Скачков, пропуская слова Кириллова мимо ушей, - что она как-то отдаляется от меня. Мы становимся точно чужими. Не то что нам нечего сказать друг другу, а бывает просто ничего не хочется говорить. Раньше мы не могли друг без друга. Наверное, потому, что с нами жила дочь. Общие заботы, хлопоты, и все такое. Теперь же будто нас разъединило что-то. И в то же время именно сейчас она дороже мне, чем когда бы то ни было. Она - мое прошлое. А его не повторишь.
      - Преувеличиваешь, браток, преувеличиваешь!
      - Возможно. Не знаю. Но мне кажется, что ей не интересно со мной. А может, надоела эта торговая реклама, вот и ищет, чем заполнить жизнь. Каждый день собрания, заседания. То профсоюзные, то производственные. А там она будет работать в школе. Новая обстановка, новое окружение. Так что и ей переезд пойдет на пользу.
      - Это все настолько тонко, что я ничего не могу уловить своим практическим умом. Я только убежден, что ни здесь, ни там с нею ничего не случится. Никуда она не денется. Не думай, бабы, может быть, и не очень уважают преданных мужей, но дорожат ими. Так что, будь я на твоем месте, я бы спал спокойно. Но если говорить серьезно, то боюсь за тебя. Перспективы же никакой! Я знаю, как достается руководителям на низовой работе. Смотри, не ошибись.
      - Я хорошо знаю производство, - возразил Скачков.
      - Этого еще мало. Там надо уметь вертеться, а ты слишком честный и прямолинейный. А потом, от добра добра не ищут. Так что подумай.
      - Поздно думать. Я уже получил направление.
      - Смотри... - Кириллов бросил беглый взгляд на часы, светившиеся зелеными цифрами, тяжело встал. - Ну, я пошел. Своей сказал, что ненадолго, а сам засиделся... - Задержавшись в дверях, спросил: - Может, все же съездим на рыбалку?
      - Какая там рыбалка! - Скачков запер за Кирилловым двери и снова вышел на балкон.
      Было уже поздно. Дома растворились в темноте, исчезли. Весь город теперь состоял из одних огней - застывших в окнах и на столбах, мелькавших на автомобилях. Скачков с тревожным нетерпением смотрел на дорогу, которая серой лентой выгибалась с улицы и шла во двор. Вот заехала легковушка, высветив посреди двора детские качели, лестнички, песочницу, высадила пассажиров, повернула назад.
      Он поднес руку ближе к освещенному окну, глянул на часы. Однако прощание с сотрудниками затянулось. И толкнул же ее черт в эту торговую рекламу. Скачков был против, хотел, чтобы, как и прежде, работала в школе. "Нет места!" Сегодня нет, завтра будет, подожди. Алла Петровна и не против была подождать, посидеть дома, тем более что дочка как раз пошла в первый класс и больше, чем когда-либо раньше, нуждалась в материнском внимании. Но тут подвернулся Кириллов со своим практицизмом. Мол, что школа, нечего убивать здоровье, наставляя на путь истинный перекормленных оболтусов. И вообще, мол, когда женщина учительница, то в доме нет хозяйки, у детей матери, у мужа - жены. Так что, дорогой Валерий Михайлович, мотай это на ус и делай соответствующие выводы. С филологическим образованием можно найти работу и получше. Взять хотя бы торговую рекламу. Почему не пойти туда редактором? Кстати, у него, Кириллова, там знакомый директор. Зарплата не меньше, чем в школе. Вечера свободные - не надо думать о планах, корпеть над тетрадками. Два выходных. Связи со всем городским торговым миром. Никаких проблем с дефицитами.
      Соблазн и правда был велик. Не устояла. Пошла. Сначала Алле Петровне нравилось писать о женских пальто местного производства, о великой пользе для человека кальмаров и морской капусты. Да о чем только она тогда не писала! Часто брала свою писанину домой, сидела вечерами. Хотела, чтобы ее реклама звучала как музыка. Чтобы каждый, кто прочитает ее в газете или услышит по радио, тотчас же хватал деньги и опрометью бежал в магазин. Но человек ко всему привыкает и остывает. Привыкла, остыла и Алла Петровна. Как-то она сказала ему: "А, что реклама, люди теперь и сами разбираются, какой товар хорош, а какой не очень!" Но не в ее характере было просто "отбывать время". И вот она начала верховодить на собраниях, семинарах. Ее выбрали в профсоюзный комитет, стали выбирать в разные комиссии. Она выступала с речами, выпускала стенную газету, ходила с дружинниками по улицам, поздравляла юбиляров, навещала рожениц, больных. Он, Скачков, советовал: "Плюнь на все! Брось!" Опять их сбил с панталыку Кириллов: "От добра добра не ищут!"
      На серой дорожке появилась человеческая фигура в белом. Сначала ее трудно было и разглядеть, из тьмы выступало только движущееся пятно, да отчетливо слышался перестук женских каблучков о пустынный, по-вечернему гулкий асфальт. У самого дома женщина скрылась под развесистыми деревцами. Скачков бросился открывать двери.
      Переступив порог, Алла Петровна передала ему тяжелую сумку, сбросила с ног белые туфли и босиком потопала в ванную. Пока Скачков на кухне перекладывал из сумки в холодильник тяжелые свертки, Алла Петровна успела освежиться под душем и надеть длинный, до пят, махровый халат такого же цвета, как и у Скачкова, в синюю и красную полосочки. Потом прошла в зал и, усевшись в глубоком кресле, положила на пуфик свои полные ноги с блестящими от лака ногтями и розовыми полосками от туфель чуть выше пальцев.
      - Ну как, распрощалась со своим любимым коллективом? - с усмешкой спросил Скачков, входя в зал следом за женой.
      - Распрощалась. Разговорились, не хотели и расходиться. Если бы не закрывали кафе, то и еще бы сидели. Все жалеют, что я...
      - Звонил сегодня в Зуевский райком партии, - заранее зная, что жена скажет, прервал ее на полуслове Скачков. - Обещали место в школе. Думаю, в школе тебе будет интересней.
      - Знаю я школу, - вздохнула Алла Петровна. - И вообще...
      - Что вообще?
      - Привыкли, обжились... И вдруг все бросай, тащись к черту на кулички. Люди едут сюда, а мы отсюда. Под старость...
      - Ты же согласилась.
      - Да, согласилась...
      - Передумала?
      - А, что теперь говорить об этом? Раз надо, так надо. Я о другом думаю. Вы, мужики, только болтаете о равноправии, а нас, баб, никогда не слушали и не считались с нами. - И, глянув на вконец растерявшегося мужа, неожиданно мягко и ласково улыбнулась: - Устала я, Валера. Может, ты постелишь постель?
      Скачков пожал плечами и пошел в спальню. На душе у него было неспокойно.
      2
      Алесич стащил кирзачи, снял куртку с прожженной полой, кинул ее на тумбочку. Брезентовые брюки в жирных пятнах и зеленых полосах от травы повесил на спинку кровати в ногах. И сразу - как с разбега - нырнул под колючее одеяло с головой, лишь бы не слышать товарищей, которые не могли угомониться, рассказывали анекдоты, всякие забавные случаи, смеялись простуженными голосами.
      Его охватила какая-то вялая теплынь. Веки отяжелели. Голоса звучали глухо, будто через стену или сквозь толщу воды. "Конечно, я давно бы спал, если бы не эта болтовня", - зашевелилось где-то в глубине сознания. Прислушался. Кругом тихо. Сердце сжалось от непонятного беспокойства. Лоб мокрый, как у больного. В глазах желтые круги, цветные пятна, все плывет, мельтешит... И чтобы избавиться от этой метелицы, он открывает глаза.
      В палате темно. Блекло светлеют окна. Кто-то смачно посвистывает носом во сне. Может, из-за этого посвиста он и проснулся?
      "Неужели снова бессонница?" - с ужасом думает Алесич.
      Он не спал уже несколько ночей подряд. Лежал, страдал от бессонницы и еще больше от бессилия перед ней. Правда, под утро, перед самым подъемом, сон сводил его веки - усталость все же брала свое, - но выспаться не оставалось времени.
      Алесич старался думать о чем-нибудь постороннем, далеком от его прошлой, да и нынешней, жизни, чтобы лишний раз не волноваться, но не мог сладить со своими же мыслями. Из головы не выходили жена, сын...
      Вера давно не писала. Последнее письмо от нее было еще весной. Она очень скупо сообщала о сыне, о том, как он учится, - кончает год без троек... В конце добавила, что они с сыном отвыкли от него, так что он может и не приезжать домой, им неплохо живется и без отца.
      Тогда он не придал особенного значения этим словам, решил, что шутит баба. А сейчас лежал, думал, перебирал в уме то, другое. Знает, что он скоро вернется, вот и не пишет, успокаивал себя. А может, и правда не ждет? Не хочет и видеть? Ни разу не приехала, не проведала, хоть живет не на краю света. Разве что времени не могла выбрать? Впрочем, и деньги на поездку нужны. А откуда они у нее?
      Он писал ей чуть не каждую неделю, а она ему - раз в два-три месяца. И то не письмо, а отписку. Мол, сын не болеет, учится. А о себе, о своей жизни ни слова. Однако он рад был и таким письмам-коротышкам. Иная на ее месте и совсем не писала бы, столько он принес ей страданий. Что было, то было. Но больше такого не будет! Теперь все пойдет иначе. Как у людей, а то и лучше. У них еще жизнь впереди. И он постарается, чтобы она, Вера, была счастлива с ним, чтобы ни одна хмуринка не коснулась ее лица.
      Мучительно медленно плывет за окнами ночь. Будто смолой прикипела к земле, обессилела. Далекая звездочка застыла в окне. Может, и земля остановилась, не летит в пространстве?
      Алесич встал. Натыкаясь на кирзачи и табуретки, выбрался из лабиринта кроватей, вышел из душной палаты в коридор. Напился воды. Вода была теплая, не остудила и не успокоила. Выглянул на улицу. Стояла кромешная темень. Только там, где находилась проходная, трепетал остренький огонек. Сторож обычно спал в своей узкой, как купе вагона, дежурке - все знали об этом, но света не выключал. Пусть, мол, все видят, что он бдительно охраняет ночной покой больных. Потянуло холодком. Алесич зябко поежился и поспешил вернуться в палату.
      Когда первый раз на него напала бессонница, он не очень встревожился. Подумал, пройдет. А она не прошла. Неужели вернулась старая немочь? Кажется же, о водке и не думал... А может, и на самом деле захворал? Этого ему сейчас только и не хватало! Если врачи найдут у него что-нибудь, не отпустят домой, пока не вылечат. А что, если молчать, не признаваться? Но и... не ехать же домой больным? Здесь хоть подлечат, поставят на ноги.
      Утром попросился на прием к врачу, рассказал о своей беде. Уткнув нос в толстую тетрадь из желтой бумаги и что-то записывая, тот спросил:
      - Скоро домой?
      - Через неделю...
      - Ясно, - с неожиданно доброй улыбкой глянул на Алесича. - От страха все это, от страха. Чтобы вдруг чего не случилось в последние дни. Может, сами вы об этом и не думаете, но тревога-то в душе живет. Вы такой у меня не первый. А здоровье у вас... Позавидовать можно, - врач закрыл тетрадь, хлопнул по ней ладонью. - Вот что, Алесич. Вам нечего волноваться. Все нормально. Спите спокойно. Ну, а если не будет спаться, то примите вот это... - Он достал из ящика стола стеклянную пробирочку, вынул из нее и подал две беленькие таблетки. - Нельзя же после такой разлуки возвращаться домой обессиленным бессонницей, хе-хе.
      Раздосадованный на себя - с таким пустяком побежал к врачу! - Алесич, едва перешагнув порог кабинета, выбросил таблетки в угол коридора, где стояла метла с мокрой тряпкой. Не посплю ночь-другую, а там все войдет в норму, успокоил себя.
      В следующую ночь Алесич и правда как упал на кровать, так и проспал на одном боку до утра. Бессонницу точно рукой сняло. Только накануне выписки спалось тревожно. Хоть ему и оформили все документы, выплатили деньги, заработанные за два года, все равно боялся: "А вдруг еще задержат из-за какой-нибудь мелочи?" Никто не задержал. Даже главный врач, пригласивший его к себе в кабинет после завтрака, который любил порассуждать на прощание, и тот говорил мало, скупо. Поздравив с окончанием лечения, признался, что сначала не верил в успех, потому что слишком уж запущена была болезнь, высказал твердое убеждение, что если он, Алесич, и дальше будет вести себя так же, как здесь, то он, главный, гарантирует ему долгую и красивую жизнь.
      Минув проходную, Алесич остановился. Хоть и не раем был для него профилакторий, но привык к людям, к месту, и вот эта привычка и шевельнулась сейчас в сердце неожиданной грустью. Оглянулся последний раз на белую кирпичную проходную с маленьким, в одно стекло, оконцем и пошел вдоль высокой, неопрятно покрашенной - полосами - в зеленый цвет ограды, а потом узкой мощеной улицей, сплюснутой палисадничками, в которых густо разрослась сирень. На автобусной остановке было многолюдно. Алесич не стал ждать автобуса, чуть не бегом поспешил в центр городка, где на широкой площади, он знал это, стоял, сверкая стеклами чуть ли не сплошных окон, универмаг.
      Алесич еще раньше приглядел там серый с черными крапинками костюм. Он даже примерил его тогда, просил продавщицу придержать его, обещал обязательно купить в конце месяца. Молодая девушка сказала, что не имеет права делать этого, однако заверила, что таких костюмов у них еще много.
      Когда-то они с Верой шли по улице, и она показала на мужчину, высокого, лысого, на нем был дорогой серый в черную крапинку костюм. "Какой красивый..." - сказала Вера. "Этот лысый?" - удивился Алесич. "Нет, костюм, - пояснила она и вздохнула: - А ты... проживешь всю жизнь и не износишь такого со своим дырявым ртом!" Когда Алесич увидел в универмаге как раз такой, какой был на том лысом мужчине, то твердо решил, что перед отъездом купит его, сколько бы он ни стоил. Хоть все деньги, какие он заработал.
      В тот же день с поезда на перрон Минского вокзала сошел худощавый человек в сером костюме в черную крапинку, в белой рубашке. Он нес черный с алюминиевым ободком "дипломат". Если бы не до черноты загорелое лицо, каким оно бывает лишь у людей, которые круглый год, летом и зимой, работают под открытым небом, его можно было бы принять за столичного лектора или молодого ученого. Это был он, Алесич. Перепрыгивая через две ступеньки, он спустился в подземный переход и бегом, едва сторонясь встречных, выскочил на привокзальную площадь, бросился к стоянке такси, где еще не успела собраться очередь. Открыв дверцу, назвал адрес. Водитель понял, что человек спешит, и газанул с места, как говорится, на всю катушку. У гастронома Алесич попросил остановиться. Воротился с серой коробкой, перевязанной шпагатом, проворчал:
      - Хорошего торта не купишь, разучились делать, вот работнички!
      - Вкусы у людей растут быстрей, чем возможности их удовлетворить, будто цитату прочитал водитель, не глядя на пассажира.
      Алесич не отозвался, напряженно следил за дорогой. И как только машина остановилась у знакомого подъезда, бросил водителю скомканную трешницу, выскочил из машины. Без передышки взлетел на четвертый этаж, остановился перед дверьми, прислушался. Было тихо, только где-то выше бумкало пианино. С силой - чуть не расплющив - ткнул пальцем в черную кнопку. Тихо, мелодично блямкнуло. Значит, поменяли звонок. Раньше он верещал на весь подъезд.
      Чуть слышно щелкнул замок.
      - Это я! - с радостным волнением сказал Алесич, переступая через порог.
      Вера, заметно помолодевшая, чем-то уже незнакомая, с бесцветными кудерьками на голове - раньше волосы у нее, кажется, были русые, - стояла в передней, скрестив руки на груди, точно хотела закрыть ими броский вырез в розовом платье, и растерянно смотрела на мужа. А он, растерянный не меньше, чем она, как-то беспомощно искал глазами, куда бы поставить "дипломат" и торт, чтобы освободить руки и обнять жену.