Остаюсь с тобой

      - Согласен, - сказал Скачков. - Сто раз согласен с вами, Игорь Семенович. При одном условии. Если вы вместе со мной поедете к генеральному директору и сами доложите. Вы же знаете, что он и слышать не хочет о снижении плана.
      - Валерий Михайлович, вы только поймите меня правильно, - покраснел Бурдей, - это не предложение, а просто мысль, которая возникла неожиданно...
      "Не хочет ли главный инженер отгородиться от предлагаемых мероприятий?" - подумал Скачков, оглядываясь на главного геолога, который, уткнув бороду в грудь, скрестив руки перед собой, казалось, дремал.
      - Может, еще кому пришла в голову неожиданная мысль?.. Нет?.. Тогда не будем терять времени. Просьба ко всем. Вы скоро получите мероприятия, обсудите их в своих коллективах, подумайте над тем, как их лучше выполнить. Успехов вам, товарищи!
      Собрав со стола свои бумаги, Скачков сказал Бурдею и Протько, чтобы те заглянули к нему. Потом поднялся в кабинет и вызвал по телефону машину. Когда зашли главный инженер и главный геолог, сразу набросился на обоих:
      - Ну и помощнички!.. Не ожидал я от вас такого. - И спросил у Бурдея: И чего вас занесло? Вы же одобрили мероприятия, а выступили фактически против них. Хотелось подстраховаться?
      - Ну что вы, Валерий Михайлович, - обиделся главный инженер. - И в мыслях такого не было. Думал, люди раскачаются, заспорят, вот и подбросил мысль... Чтобы, значит, обсудить со всех сторон...
      - Интересно, - засмеялся Скачков. - Когда получали премии, у вас не возникало желания обсудить положение со всех сторон... А вы, - обратился к главному геологу, - проспали совещание. Вы что, не могли поддержать? Почему не выступили? Люди ведь могут подумать, что вы против...
      - Я действительно против, - спокойно сказал Протько. - Я не шучу, Валерий Михайлович. Не хотелось только перед вами начинать споры... Подрывать авторитет начальства в глазах коллектива не в моих правилах.
      - Вы не верите, что эти мероприятия, если их провести в жизнь, поправят положение? - удивленно спросил Скачков.
      - Возьмите меня в Гомель, - вместо ответа попросил Протько.
      - Вы там выступите против?
      - Возможно.
      - Вы действительно не верите в то, что мы наметили?
      - Почему же? Верю. Больше того, даже убежден, что все очень продуманно, все обязательно сделаем. Положение улучшится. Может, даже и резко улучшится. Но только на короткое время. Главная проблема, проблема стабильной работы промысла, все же так и останется нерешенной, вот в чем загвоздка.
      - Какой он мудрый у нас, - усмехнулся Скачков, глянув на Бурдея. Возьми его с собой, а он там разнесет тебя в пух и прах.
      - Обещаю расхвалить. Скажу, что лучшего в нынешних условиях нельзя придумать. Но скажу, что это временное решение проблемы. Чтобы выполнять план, работать без срывов, мало поддерживать хозяйство в образцовом состоянии. Надо еще иметь реальный план. Все наши неполадки оттого, что у нас нереальные планы. Надуманные, научно не обоснованные. Нам надо точно знать потенциальные возможности каждой скважины и всего промысла. Мы должны знать, сколько надо взять нефти из каждой скважины в год, чтобы она дала нам максимум того, что может дать за время своего существования. Это мы знаем? Нет. Или очень приблизительно. А не зная этого, как можно разработать реальный план? Надо, чтобы прислали комиссию, которая бы определила возможности промысла. Комиссию ученых, исследователей, не знаю кого, но чтобы прислали. Надо со всей решительностью ставить этот вопрос. Мол, не примете предложения, отказываюсь от работы. Только так. Можно обойтись и без угроз, если сможете убедить, что такая комиссия нужна как воздух. Тогда мы будем иметь реальный план. Тогда, при соответствующей технической вооруженности, мы будем успешно его выполнять. Работать. Стабильно и долго. Вот о чем мне хочется там сказать.
      - Это интересно, это, если хотите, очень интересно, - растерялся Скачков. - Но почему вы не сказали этого моему предшественнику? Мы сейчас не знали бы такого спада. Или вам тоже приятно было, что управление дает по три плана в год?
      - А вы поднимите архивы, посмотрите, сколько раз я официально писал об этом, - спокойно сказал главный геолог. - Ваш предшественник и все вместе с ним, в том числе Котянок и Бурдей, ослепленные славой, премиями, считали меня чудаком. Конечно, ваш предшественник своего добился, пошел на повышение, а промысел посадил на мель. Меня высмеивали, мне как малому ребенку доказывали, что стране нужна нефть, а ты, мол, своими идеями ставишь палки в колеса. Вот так.
      Скачков внимательно, вприщур посмотрел на главного геолога, высокого, ладного, только разве чуть-чуть сутулого, в толстом сером свитере, со спокойным бородатым лицом, с небольшими и тоже спокойными глазками, которые, казалось, никогда не выдавали, что у него на душе.
      - Что вы предлагаете конкретно? - спросил резко.
      - Я прошу записать в наши мероприятия такой пункт. - Главный геолог на минуту задумался, тоже щуря глаза, потом продолжал, будто диктуя: "Добиваться неотложного изучения возможностей каждой скважины, каждого месторождения и на основе этих исследований разработать обоснованный план добычи нефти в Зуевском нефтегазодобывающем управлении".
      - Как вы смотрите на это предложение? - обратился Скачков к Бурдею.
      - Предложение дельное, - ответил, не колеблясь, главный инженер. Однако вписывать его в наши предложения... не стоит. Наши предложения должны быть абсолютно реальными, чтобы все поверили, что их можно выполнить. А выполнение этого пункта от нас не зависит.
      - А это правильно, - согласился с ним Скачков.
      - Чудаки, - усмехнулся в бороду Протько. - А общественное мнение? У нас есть депутаты. Они могли бы сказать об этом на своих сессиях. Выступить в прессе. Постепенно и дошло бы, до кого надо. Наши планы явно завышенные. Какие нужны? Не знаю... Меня можно обвинять, что я запустил контроль над скважинами. Можно. Я тоже грешный. Хотя мне и не до того было. Гнали план. В результате мы так и не знаем, сколько нефти должны брать из каждой скважины, тем более что геологические условия здесь специфические. Скважина на скважину не похожа. Вы понимаете, что получилось? - Он подошел к Скачкову и продолжал, обращаясь только к нему: - Когда ударил первый могучий фонтан нефти, всем показалось, что под нами ее целое море. Океан! В план поставили десять миллионов в год. Снизили до пяти. Скатились до трех. Теперь мы не можем одолеть и трех. А если бы с самого начала делали все разумно, по-хозяйски, то брали бы по четыре. И брали бы не один десяток лет. Одним словом, Валерий Михайлович, если вы не добьетесь пересмотра плана, через год-другой вас снимут с должности, как человека, который не обеспечил нужного уровня в руководстве управлением. Вам как раз с руки поднять этот вопрос. Другого такого подходящего момента не будет. Через год будет уже поздно.
      - Значит, как я понял, наши мероприятия ничего не стоят?
      - Почему не стоят? - смутился главный геолог. - Благодаря этим мероприятиям мы, возможно, сумеем добиться того технологического порядка, который должен быть на каждом современном нефтепромысле. Без этого дальше идти нельзя. Возьмите меня с собой, буду защищать эти мероприятия, как зверь.
      - О своих предложениях тоже не забудете?
      - Почему о своих? Надеюсь, они станут и вашими. О них будете говорить вы или я, с вашего разрешения. Надеюсь, за дорогу я сумею вас переубедить. Ибо, если мы с вами не сойдемся, нам трудно будет работать вместе. Я не хочу переезжать из Зуева, я привык здесь...
      - Теперь ясно, почему до этого времени вы не добились своего, подколол его Скачков.
      - Хе... - хмыкнул Протько. - Год назад мы спокойно давали два плана, на меня смотрели как на чудака. Генеральный директор объединения тоже смотрел на меня как на чудака. Он тоже хотел получить орден. И сейчас кроме всего прочего мне хочется посмотреть ему в глаза.
      Вошла секретарша, сказала, что машина ждет.
      - Ну что ж, Виктор Иосифович, если вам так хочется посмотреть в глаза начальству, поедемте. - И, обернувшись, к Бурдею: - А вы, Игорь Семенович, никому не хотите посмотреть в глаза?
      - Нет, - усмехнулся Бурдей. - Меня еще тянут совсем другие глаза...
      Когда Скачков и Протько вошли в кабинет начальника объединения, тот поднялся за столом, вышел им навстречу, подал руку сначала главному геологу, потом Скачкову, весело хохотнул:
      - Можете не говорить, с чем приехали. Раз приехали с главным геологом, мне все ясно. - Он остановился перед чуть растерянным Скачковым, глянул на него, хитровато улыбнулся одними глазами. - Кстати, мне пришла на память одна интересная история. Еще из тех времен, когда я работал в районе. Был у нас секретарь райкома комсомола некий Кобылкин. Страшно умный парень. Однако не лез на трибуну, не любил. На собраниях, конференциях всегда выставлял кого-нибудь вместо себя. Напишет ему речь, потренирует, а потом сидит в зале и слушает, как звучит написанный им текст. Особенно любил возить выступать одного сотрудника районной газеты. Хлопец красивый, голос звонкий, командирский. Фамилия его Костылев или Костыль, не помню точно. Так вот, послушали люди, послушали того Костыля и подняли в обком комсомола. А потом и выше. Слышал я, что наш Кобылкин теперь будто бы помощником у него. А сам Костыль каким-то главком руководит. Вот так иногда бывает на свете. Так что, Валерий Михайлович, не возите с собой в вышестоящие инстанции своих подчиненных, хе-хе!
      - Думаю, что в данном случае вы, Виталий Опанасович, ошиблись. Не подходит ваша история. Мы привезли наши предложения, - Скачков приналег на слове "наши". - Считаем, что они реальные. Только хотелось бы, чтобы вы помогли нам оборудованием и запасными частями. - И он положил синюю папку на стол генерального директора.
      - Интересно, интересно, - вернулся на свое место Дорошевич, полистал короткими пальцами листки, уколол: - Вы так долго готовили свои предложения, что, я думал, привезете целый гроссбух, а вы подбросили какую-то цидульку. Но ничего, быстрее прочитаем. Подождете, пока я гляну? Может, сказать, чтобы чаю подали?
      - Нет, спасибо, - чуть не в один голос отказались Скачков и Протько.
      Они уселись на стульях, что стояли вдоль стены. Протько сразу же принял свою привычную позу, наклонил голову, упершись в грудь бородой, и внимательно стал разглядывать что-то на пестром ковре, который занимал весь пол в кабинете. Скачков же не сводил глаз с Дорошевича, стараясь по выражению его лица догадаться, как тот воспринимает их предложения. Дорошевич повесил на нос очки, уткнулся в папки и, казалось, застыл. Только его мясистые губы изредка шевелились, говоря о том, что человек читает, читает внимательно, сосредоточенно. Вот он наконец оторвался от бумаг, снял очки, кончиком пестрого галстука протер их, положил на стул перед собой, посидел какое-то время в задумчивости, потом, повернувшись на стуле, чтобы ловчее было смотреть на присутствующих, с нескрываемым волнением сказал:
      - Очень основательно и убедительно. - Накрыл папку пухлой ладонью с растопыренными пальцами. - Признаться, не ожидал я такой основательности. Все продумано. Разумно, разумно... Но... - Он глянул на Скачкова, задержал взгляд на Протько, улыбнулся ему. - Но... Наведем порядок, начнем выполнять план... А дальше?
      - Потом будем думать, что делать дальше, - ответил Скачков.
      - А я думал, раз вы приехали вместе, то вас, как и меня, беспокоит завтрашний день, хе-хе... - И заговорил озабоченно, обращаясь больше к главному геологу, чем к начальнику управления. - Я думал о вашей записке, Виктор Иосифович. Не один раз перечитал. Надо признать, вы имели основание бить тревогу. Но тогда нефть сама бежала в руки, только бери. Потому и верили, что геологи еще найдут не одно месторождение. А они ничего не нашли. Я временами начинаю думать, что ничего и не найдут... Я теперь жалею, что не прислушался к вам раньше.
      - Я очень рад, - сказал Протько.
      - Я говорил с Балышем. И не раз, - продолжал Дорошевич, откинувшись на спинку стула, поглаживая руками животик. - И вчера звонил. Балыш пока что против всякой комиссии. Категорически. Пока вы, говорит, не начнете выполнять план, о комиссии и не заикайтесь. Вот так. Его, конечно, можно понять. Если сейчас он пришлет к нам комиссию, то этим самым признает, что он... не кто-нибудь, а он, именно он варварски эксплуатировал месторождение, когда сидел здесь начальником управления. Вот и требует выполнения плана. Короче, если мы хотим добиться снижения плана, надо выполнять завышенный. Другого выхода нет. Я могу только пообещать вам: как только управление по добыче нефти поднимется до плановых показателей, я сам поеду в министерство и без комиссии не вернусь. Как говорит мой внук, железно! А пока, товарищи, засучивайте рукава...
      На прощание Дорошевич пожал первому руку Скачкову, но как-то мимоходом, больше из вежливости, а Протько улыбнулся, ласково заглянул ему в глаза, держа за локоть, провел до дверей.
      - Запахло жареным, так и записки мои вспомнил, - сказал Протько уже в машине.
      - Сложно, - вздохнул Скачков, обиженный той подчеркнутой непочтительностью, которую проявил по отношению к нему генеральный директор. - И откуда у Дорошевича эта привычка - рассказывать всякие дурацкие истории?
      - Под старость все любят вспоминать, - усмехнулся главный геолог. - Нам от этого не легче. Мы с вами между природой и начальством. А они друг друга порой не очень понимают.
      - Ничего не скажешь, оптимистическая симфония, - вспомнил Скачков свои слова, сказанные вчера Котянку.
      - Я знаю оптимистическую трагедию, а вот симфонию... - сказал в бороду Протько.
      Скачков помолчал, потом тяжело вздохнул:
      - Будем надеяться, что до трагедии не дойдет. Хотя бы и оптимистической...
      Главный геолог промолчал. Скачков оглянулся. Тот сидел, упершись бородой в грудь, закрыв глаза. Кажется, дремал.
      9
      Накинув на плечи пальто, Алла Петровна сидела за своим столиком и проверяла диктанты. Не заметила, как вошла директор. Услышав перестук каблуков, оторвалась от тетрадей, посмотрела перед собой. Антонина Сергеевна в новом голубом костюме, с тонким шарфиком на шее направлялась к ней. Лицо ее озарялось радостной улыбкой.
      Об этом голубом костюме говорили все. Рассказывали, что она заказала его в ателье в тот же день, когда увидела на Алле Петровне голубое платье. Но в ателье, как водится, шили костюм очень долго, потом несколько раз его переделывали, желая во всем угодить придирчивой заказчице. Сделать это даже такому опытному закройщику, как Журавель, не всегда удавалось.
      И вот сейчас Антонина Сергеевна голубым облаком приближалась к Алле Петровне, ожидая от нее если не похвалы - на похвалу не очень рассчитывала, - так хоть какой-то реакции. Алла Петровна заметила и сумела оценить обнову - костюм и правда был отличный и делал женщину моложе лет на десять, - но ничем не выдала своего восхищения. Откинувшись на спинку стула, кутаясь в пальто, натягивая полы на колени, она спросила:
      - Когда это, Антонина Сергеевна, начнут топить? А то хоть в валенках приходи. В классе ученики надышат, а здесь невозможно. Как в подвале.
      Антонина Сергеевна прямо на глазах обвяла, поблекла, растерялась так, что сначала не нашлась что и сказать. А потом, опустившись боком на стул перед столиком Аллы Петровны, с такой озабоченностью и такой заинтересованностью спросила, будто для того только и зашла в учительскую:
      - Как дела? Давно собираюсь с вами поговорить, да все времени не могла улучить. А сейчас глянула в расписание, вижу, у вас "окно". Дай зайду, думаю.
      Алла Петровна не любила никому рассказывать про свой класс, а тут не удержалась: не хотела и дальше обижать директора. В душе шевельнулась неожиданная жалость к этой женщине, такой беспомощной перед своим возрастом.
      - Не очень. Бьюсь, бьюсь - и ни с места. Сначала думала, что забыли за лето. Однако чем больше учу, тем больше убеждаюсь, что дети не забыли. Они просто не знали. Многое приходится учить заново. Но и это не страшно. Страшно то, что ученики не хотят учиться. Пригрозишь двойкой в четверти, им хоть бы что. Все равно, говорят, будет тройка. Какие могут быть тройки, когда диктанты пишете на двойки? Напишем на двойки, вы, говорят, поправите, мы перепишем на пятерки. Вы слыхали такое? Утешает, что в классе все же есть светлые головы. А некоторые будто и не слышат, что им говоришь на уроках. Наделают дома такого... Вы только гляньте, - Алла Петровна показала директору страничку в тетради, расцвеченную красным. - Не знаю, что делать. Иногда кажется, что мне попались самые слабые классы.
      - Кстати, дорогая, - с нескрываемой издевкой в голосе сказала Антонина Сергеевна, - запомните, плохих классов не бывает. Есть плохие учителя. Я, разумеется, не имею в виду вас.
      - Я понимаю, что вы имеете в виду тех учителей, у которых ученики ничего не знают, - глядя ей в глаза, кивнула Алла Петровна.
      Такого от Аллы Петровны директор не ждала, сразу опешила, не нашлась что сказать, поднялась со стула и молча вышла из учительской. В дверях остановилась:
      - Итоги за четверть покажут, кто чего стоит.
      Алла Петровна поделила своих учеников на группы по пять-шесть человек и с каждой группой, согласно составленному ею расписанию, занималась после уроков. Заново учили пройденный раньше материал, писали краткие диктанты, тут же их проверяли, анализировали ошибки. С такими группами работать было нетрудно. Школьники внимательно слушали учительницу, старались.
      Ей казалось, что усилия ее не напрасны, какие-то сдвиги налицо. Но, бог ты мой, тут же приходила в отчаяние, какие ничтожные сдвиги! Скажи кому засмеют. Более или менее ясную картину должен был показать диктант. От того, как ученики справятся с ним, зависят и их оценки за четверть. И Алла Петровна стала заранее, как бы исподволь готовить детей к диктанту. На уроках диктовала отдельные слова, предложения, какие встретятся в диктанте. Всякий раз напоминала, на какие правила надо обратить внимание.
      Накануне Алле Петровне плохо спалось. Казалось, в комнате не хватает воздуха. Не помогала и открытая форточка: на улице было тихо - ни шороха, ни звука, - можно было подумать, что все в мире погрузилось в беспробудный сон. Она встала, вышла на балкон. Постояла, пока ее не прохватило холодком. Вернулась, снова легла, даже скоро уснула, но сны ей снились такие, что хотелось поскорее проснуться. До утра она просыпалась несколько раз. Поднялась с тяжелой головой. После теплого душа ее опять потянуло в сон, да так, что хоть бросай все и падай на кровать. Выпила чашку крепкого кофе. В голове не просветлело, только застучало в висках.
      Алла Петровна диктовала, произнося каждое слово даже более отчетливо, чем надо было. Ей хотелось хоть чем-нибудь помочь своим ученикам. Пусть напишут хорошо, тогда, может быть, поверят в себя. А поверив, лучше станут учиться. До конца урока пришлось передиктовывать отдельные фразы. Сверить же весь текст не хватило времени - прозвенел звонок.
      И вот Алла Петровна сидела в учительской и разукрашивала красным ученические тетради. Первые двое написали плохо. Дальше не хотелось и проверять. Она сложила тетради в портфель и пошла домой.
      Дома она не сразу засела за тетради. Все время тянула, находя то одну, то другую зацепку. После обеда долго мыла посуду. Перемыла и ту, что чистой стояла в серванте. Потом взяла газеты и прилегла на диване. Надо же посмотреть, что делается на белом свете. Чтение ее всегда успокаивало. Но на этот раз не читалось. Мысли упорно возвращались к диктанту. Поняла, пока не проверит тетради, не успокоится. Встала, подсела с портфелем к столу, который стоял у окна.
      Несколько тетрадей попались с хорошими диктантами. Поставила четверки. Потом еще одну тройку. Потом три двойки подряд. Самое обидное было в том, что все ошибки были на те правила, которые учили перед диктантом, и в тех словах, которые не раз писали на последних уроках. "Уж не нарочно ли они ляпали ошибки?" - невольно подумала Алла Петровна. Вдруг несколько диктантов оказались почти без ошибок. Но они не обрадовали, только еще пуще раздражили. Написали же, смогли, и не самые лучшие ученики. Значит, могли бы написать все. А тетрадь Калинова и совсем вывела из себя. Вместо диктанта этот лоботряс на всю страницу нарисовал голову собаки. Собака разинула пасть и высунула язык... Это уже было издевательство, издевательство над ней, над учительницей. Алла Петровна швырнула тетрадь куда-то в угол комнаты. Дрожащей рукой развернула следующую. Там было так намазано, что ничего не поймешь, не разберешь. Она швырнула в угол и эту тетрадь. А потом уже не могла сдержать себя. Схватила проверенные и непроверенные тетради и разбросала их. По комнате закружились голубые, белые и розовые промокашки.
      Алла Петровна упала на кровать, уткнулась лицом в подушку, расплакалась. Плакала от отчаяния и беспомощности. Плакала, жалея себя. Нет, с нее хватит. Пусть кто хочет, тот и идет в ту школу, а ее ноги там не будет. Нечего ей там делать...
      Если бы Алла Петровна подольше побыла одна, она успокоилась бы, собрала тетради и после никому не сказала бы об охватившем ее отчаянии. Но как раз в этот день раньше, чем обычно, возвратился муж. Она слышала, как щелкнул замок, зашуршал плащ. Хлопнула крышка ящика для обуви, - шлепнулись на пол тапочки. Вошел в зал, удивился, увидев разбросанные по комнате тетради. Какое-то время было тихо. Потом Скачков снова затопал по полу, вот заслонил собой дверь в спальню, глядя на Аллу Петровну, настороженно спросил:
      - Что за разбой?
      Алла Петровна еще крепче сжала зубы, чтобы муж не услышал, что она плачет.
      Скачков подошел к ней, легонько тронул за плечо:
      - Спишь, Аллочка?
      Она передернула плечами, сбросила его руку.
      Он постоял в нерешительности, потом подсел к ней, снова спросил:
      - Что с тобой, Аллочка? Может, кто обидел?
      - Ты! Ты! Ты! - Она приподнялась и, размазывая тушь по щекам, посмотрела на него заплаканными глазами. - Ты обидел!
      - Какая ты у меня красивая! - рассмеялся Скачков. - Правда. Посмотри на себя! - Встал, взял на тумбочке кругленькое зеркальце.
      Алла Петровна отпихнула руку с зеркалом.
      - Ну, если женщина не хочет глядеться в зеркало, то дела и правда дрянь, - попробовал пошутить Скачков. - Рассказывай, что случилось. Что-то серьезное? Я знаю, мелочь тебя не выведет из равновесия. - И с улыбкой польстил: - Женщины с таким сильным характером, как у тебя, не так часто встречаются... Может, одна на такой город, как наш Зуев.
      - Издеваешься? - В голосе нет и тени прежнего отчаяния, больше сдержанности. - Какая я дура! Какая дура! Жила, горя не знала. Как же, настоящей жизни захотела. Получила! Подсунули недоучек и теперь смеются надо мной, как над дурочкой. Все смеются. - И уже сквозь всхлипывания добавила: И ты тоже...
      Скачков принес стакан воды, полотенце. Дал отпить глоток-другой, вытер тушь под глазами. Алла Петровна прижалась к его груди, утихла, как утихает обиженное дитя, почуяв добрую ласку.
      - Успокойся... На свете нет ничего, что стоило бы твоих слез...
      - Успокоишься здесь, - прошептала Алла Петровна. Села, поправила волосы, шмыгнула носом. - Иди посмотри, что они написали. Ужас! Директор сказала, по оценкам за четверть будут судить о моих способностях. Будут двойки - значит, не умеешь учить. А поставишь тройки, проверят, скажут, занимаешься приписками. Короче, хочешь остаться в школе, танцуй под их дудку. Тогда тебя не тронут. Станешь добиваться своего, пришлепнут как муху... Какой-то заколдованный круг. - И грустно усмехнулась: - Работа по призванию, называется. Тебе что? Сел в машину и поехал. А тут хоть вешайся...
      Скачков понимал и не стал перечить, доказывать свое, ждал, пока жена успокоится. Поднялся, собрал разбросанные тетради, положил их стопкой на стол. Воротился в спальню. Жена сидела, листала какую-то книжку.
      - Полежала бы... Может, устала? Что ты хочешь - такое нервное напряжение! И это каждый день... Отдохни. Тетради пусть подождут.
      - Хотелось же знать...
      - Ты сразу слишком много хочешь.
      - Боюсь, что ничего не сделаю ни сразу, ни вообще, - вздохнула она. Говорила уже без прежнего надрыва, даже с неожиданной трезвостью. - Помню, в первый день шла в школу как на праздник. Приоделась. А они смотрели на меня как на выскочку. Кто-то даже хихикнул. Теперь я знаю, почему хихикнул. Мол, погоди, скоро облиняешь... Что делать? Учить дальше? Ничего не добьешься выгонят. Бросать?.. Потом не простишь себе...
      Скачков знал, больше того, был убежден, что работа в школе - ее судьба. Только там она сможет найти себя. Во всяком случае, она живет школой. И этот взрыв, это отчаяние, это разочарование служили лучшим тому доказательством. Они шли от любви, а вовсе не от ненависти. И также знал, что сейчас жену ничем не успокоишь. Рассказать разве о себе, о том, что ему сейчас тоже не сладко. Тогда ее беда рядом с его бедой перестанет казаться такой безутешной.
      - Черт знает что творится, - начал он, пожимая плечами. - Конечно, бывает в жизни и так, что, кажется, нет никакого выхода. Особенно когда замахнешься на что-то большое. Но такое случается лишь тогда, когда хочешь поскорее добиться своего. Одним прыжком. Даже пробуешь прыгнуть с разбега. И кончается все тем, что, расквасив себе нос, сидим потом и плачем. А истина в том, чтобы каждый день упорно делать свое дело. Каждый день. У меня было такое. И не раз. Помню, надо было писать очень ответственную бумагу. Хочешь скорей, спешишь, а получается ерунда. Если же каждый день вдумчиво, по абзацу, глядишь, - то, что надо. Между прочим, у меня тоже тупик. В этом месяце план заваливаем более успешно, чем когда-либо раньше. Некоторые скважины поставили на ремонт, а запчастей нет. А на тех, что действуют, не получили нефти столько, сколько хотели. А на них рассчитывали. Вот так. Наши чудесные мероприятия, одобренные на всех уровнях, оказались ненужной бумажкой. Пока что... Но что-то же и делаем. Разослали во все концы посланцев добывать технику, металл. Многие возвращаются с пустыми руками, но не все. Те трубы, насосы, которые все же удалось вымолить у кого-то, уже в пути. Когда прибудут, кто знает. Генеральный директор звонит каждое утро. Мол, вы мастера только красивые бумажки сочинять, а как до дела, так кишка тонка. Издевается. Кажется, вот-вот скажет, что ты не справляешься с работой. Что делать? Опустить руки? Нет, подумал я. Отступать некуда. Тем более что сюда никто нас не гнал, сами приехали, сами взвалили на себя...
      10
      Когда вахта уезжала домой на выходные, Алесич даже не вышел из вагончика, притворился, что спит. Лежал на койке, ждал, когда отойдет автобус. Товарищам сказал, что в Зуев не поедет, а если решит съездить к матери, так это совсем в другую сторону. Потом встал, вышел из вагончика и направился в соседний вагончик, где жил мастер. Рослик сидел за маленьким столиком, прижав плечом к уху телефонную трубку, записывал в толстую тетрадь и кричал:
      - Идем с опережением графика. Суток на пять. Дизели не глушим и на секунду. Через неделю кончим бурить. Передайте, чтобы не тянули с горючкой. Заявки повезли вахтенным автобусом... Конечно, перерасход... А что же вы хотели? На повышенных скоростях... Ничего, раньше кончим, экономия будет. Вы премии готовьте, а не выговоры, хе-хе... Всего! - Положил трубку на место, поднялся, стоя дописывая что-то в тетради, проворно повернулся всем крепко сбитым телом к дверям, заметил Алесича. - Вы не поехали?
      - Как видите.
      - Почему?
      - Если поеду, боюсь, долго придется вам меня ждать, - усмехнулся Алесич. Его острый нос, казалось, заострился еще больше. - Считайте, Степан Юрьевич, не хочу ехать, хочу работать. Могу хоть сейчас на вахту.
      - Не имею права оставлять вас без отдыха. Так что... - Решив, что разговор окончен, Рослик подошел к Алесичу, остановился, ожидая, когда тот посторонится, уступит ему дорогу.
      - Вы что, Степан Юрьевич, не понимаете, что с такими деньгами в кармане мне нельзя без дела...
      - А-а... - Простодушно глядя на Алесича карими глазами, Рослик посоветовал: - Отошлите жене.
      - Нет у меня жены, - буркнул Алесич. - Так что посылайте, начальник, на вахту. Мне лучше будет, чем лежать и дрыхнуть. На зарплату не претендую.
      - Хорошо, - согласился Рослик. - Хорошо, идите. Как раз верховой домой просился. Подмените его.
      Алесич зашел в раздевалку, переоделся в рабочую спецовку, пошагал на буровую. Верховому там нечего было делать: трубы поднимать не собирались. Алесич уселся на стальных обсадных трубах, которые завезли загодя для укрепления ствола скважины. Новенькие трубы отливали синью.
      Алесич сидел, вобрав голову в воротник брезентовой робы, и не сводил глаз с котлопункта. Вот двери столовки отворились. Катя хлопнула ими, закрыла. Размахивая полами халата, как белыми крыльями, подалась в свой вагончик. Замок на двери столовки не повесила, значит, вот-вот вернется назад. И если сейчас не заметила его, то, возвращаясь, обязательно заметит. Нельзя не зацепиться взглядом за одного-единственного человека, сидящего на трубах. Только вот узнает ли его? Все буровики в одинаковых робах. А если и узнает, что из того, все равно ведь не подбежит к нему. Откуда ей знать, что сидит он здесь из-за нее и ради нее?
      Если бы кто сказал Алесичу, что в его сердце зреет, нарождается любовь к Кате, он только бы рассмеялся.
      После того памятного ночного разговора они ни разу не встречались с глазу на глаз. Даже случайно. Алесич несколько раз приходил на котлопункт пораньше, чтобы хоть словом перекинуться с Катей через окно, но она не показывалась. Оставался позже, надеясь дождаться, когда она выйдет за посудой. Ни разу не вышла. Видно, ждала, когда в столовке никого не останется. А может, не хотела встречаться? Но это пока что его нисколько не смущало. Ему приятно было думать о ней, видеть ее хоть издалека. Для того росточка, что пробивался у него в сердце, большего и не требовалось. И сейчас он считал, что остался на буровой совсем не из-за нее. Он и правда боялся очутиться с деньгами в городе, где что ни улица, то пивной бар.