Черные Мантии (№4) - Тайна Обители Спасения

Брак получился на редкость удачным: Леокадия, несмотря на всю свою могучесть, была красоткой, так что с ней вместе в дом на колесах пришли успех и веселье.

Она вдохновляла супруга на подвиги: в 1832 году на празднествах, проводимых в честь Луи-Филиппа, он дерзнул исполнить на ярмарке роль человека-колосса, явив публике захватывающее зрелище – сто пятьдесят килограммов сала, обтянутых человечьей кожей. Леокадия выступила со своими зверями; положила на обе лопатки медведя, а тигра взгромоздила на плечи, точно теленка.

На досуге она любила поупражняться в силе; Самайу поощрял эти молодецкие игры и иногда даже принимал в них участие. Они устраивали настоящие турниры, и дружеский обмен мастерски нанесенными ударами только увеличивал взаимное уважение супругов.

Однажды вечером после ужина они принялись по своему обыкновению резвиться, и Жан-Полю пришла в голову мысль поиграть гимнастическими гирями весом в 64 килограмма. Развлечение получилось на славу: Леокадия, хохоча во всю глотку, нанесла последний удар столь метко, что супруг с бычьим ревом обрушился на пол. Забавам пришел конец: Жан-Поль больше не поднялся – гиря сразила его наповал.

Леокадия, как сама она призналась друзьям по ярмарке, мучилась не меньше супруга – угрызениями совести, хоть и убила она его не со зла. Она устроила Жан-Полю пышное погребение, полиция же вообще в это дело не вмешивалась, поскольку было достоверно известно, что циркач Самайу отправился на тот свет по недосмотру.

Через месяц Леокадия сочинила об этом трагическом событии жалостливый романс, который и распевала в своем балагане, аккомпанируя себе на гитаре – талантов у нее было хоть отбавляй. Случившееся послужило ей горьким уроком, и она частенько повторяла:

– Бросаться гирями – потеха опасная, ведь он тоже мог бы меня пришибить. Надо же, как глупо все вышло!

Однако успокоилась Леокадия довольно быстро, причем на тот же манер, что и Екатерина Великая, о которой мы упомянули неспроста. Наделенная редкой чувствительностью, она позволила своему сердцу жить по собственной воле и о втором замужестве даже не помышляла.

– Не дай Бог опять какой-нибудь несчастный случай, – говаривала она, – а потом хлопот не оберешься!

Не обременяя себя цепями брака, Леокадия подобно российской государыне, завела толпу фаворитов, которые, хотя и носили имена более скромные, чем Понятовский, Орлов или Потемкин, играли приблизительно ту же роль: приходили и уходили по капризу ее обширного сердца.

При всем том цирковые дела ее процветали. В сентябре 1838 года госпожа Самайу, укротительница с европейским именем, прибыла в Париж и расположилась со своим зверинцем по соседству с площадью Валюбер, где тогда как раз собирались строить Орлеанский вокзал.

Заведение ее, только что заново покрашенное, выглядело настоящим дворцом в сравнении с жалкими балаганами коллег. По бокам служившей для парада-алле галереи висели две огромные афиши, дерзко объявлявшие, что питомцы зоологического сада – это всего лишь кроткая домашняя скотинка, не достойная даже стоять рядом с замечательными дикими зверями госпожи Самайу, первой из укротительниц, первой из сомнамбул и первой из певиц, известной при дворах Португалии и северных королевств.

Было около девяти часов вечера.

По соседству какой-то бедолага-циркач бил в барабан, тщетно стараясь завлечь публику, не желавшую заглядывать в этот пустынный уголок. Двери балагана укротительницы, напротив, были горделиво закрыты: на них висела табличка с надписью, оповещавшей, что на следующий день, в четверг, цирк Самайу дает грандиозное представление для обитателей Парижа, иноземных путешественников и господ студентов.

Во владениях укротительницы было мрачновато и тихо; вся труппа отправилась в город, и только сторожа зверинца мирно подремывали перед клетками.

Из окошка домика на колесах, стоявшего возле балагана, пробивался свет, и даже с улицы можно было разглядеть атлетические формы Леокадии, хлопотливо снующей по комнате.

Помещение, по которому взволнованно бегала укротительница, было столь оригинально, что заслуживает хотя бы краткого описания. Скромными своими размерами эта комната походила на кабину больших лодок, плавающих по Сене, в которых нередко можно увидеть целое семейство – обедающее, спящее или занимающееся хозяйством, хотя самый невзыскательный парижский рабочий отказался бы ночевать в такой конуре даже в одиночку – из страха перед удушьем.

Впрочем, обиталище укротительницы было все же пошире кабины лодки и гораздо живописнее: здесь чувствовалась претензия на роскошь, желание побахвалиться, вступавшее, однако, в явное противоречие с неописуемым беспорядком.

Это был, во-первых, салон: два кресла красного дерева стояли по бокам маленького дивана, застеленного ярким покрывалом в персидских узорах.

Это была кухня, о чем свидетельствовала прикрепленная к перегородке плита, на которой что-то булькало в кастрюле, прикрытой крышкой.

Это был будуар: здесь имелся альков с небольшой кроватью (слишком, заметим в скобках, хрупкой для дамы столь внушительных размеров); там же висели платья, более или менее поношенные, и стоял маленький столик с дерзко разбросанными на нем мелочами ночного обихода.

Это была столовая, подтверждением чему служил стол, накрытый на две персоны.

И наконец, это была туалетная комната: на такую мысль наводили тазик, кувшин с водой, щетки, расчески и другие еще более интимные предметы.

Но всего этого было мало для загромождения столь тесного пространства, так что наверху под потолком тянулась веревка, на которой висели связки лохмотьев в блестках, белье, связки перца и лука, сапоги, дамские ботинки, гитара и старый зонтик.

Леокадия Самайу, могучая, словно башня, но ловкая и проворная, чувствовала себя среди этого красочного хаоса просто прекрасно. Это была женщина лет тридцати пяти-сорока, с лицом, очерченным слишком энергично, но еще сохранившим остатки прежней красоты. Она все еще выглядела свежей благодаря обилию в лице красноватых оттенков; ее небольшие смеющиеся глаза глядели приветливо и добродушно.

Хотя в этот момент Леокадия исполняла обязанности горничной и кухарки, наряд ее был не лишен известного шика: высоко подобранная юбка из красной шерсти чуть не лопалась на мощных бедрах, черная бархатная жакетка с золотой бахромой плотно облегала не менее мощный торс, в пышных темных волосах поблескивала нитка фальшивого жемчуга.

В комнате она была не одна: двое мужчин, занимавших, впрочем, очень немного места, жадно принюхивались к аппетитным запахам, исходящим из кастрюли. Обоим было лет под сорок, оба имели вид довольно убогий – но на этом их сходство и кончалось.

Один из них, стоявший у дверей, улыбался с фатоватым видом, то и дело поправляя начесанные на виски желтоватые пряди, казавшиеся навощенными огарком сальной свечи. На нем был яблочно-зеленый – вплоть до пуговиц – редингот, панталоны из шотландки, протертые на коленях, и сапоги без каблуков с загнувшимися кверху носами. Левой рукой с длинными черными ногтями он придерживал серую порыжелую шляпу, поля которой жалко обвисли.

Свои лохмотья он носил не без горделивости, и с лица его, плоского и некрасивого, также не сходило выражение наивного самодовольства. Видимо, особенно кичился он своими мускулистыми ногами, то и дело выставляемыми напоказ, а победоносная улыбка, адресованная госпоже Самайу, могла бы вызвать зависть у самого Дон Жуана.

Его товарищ, напротив, старался как можно дальше упрятать свои ноги в ветхих, истертых до лоска черных штанах, зато выставлял вперед мощную грудь, выпиравшую из рубашки с равномерно почерневшими от грязи рукавами. Фартук на помочах, какой обычно носят санитары или подручные фармацевтов, довершал его костюм. Он со смиренным видом сидел на краешке стула, а рядом с ним на полу стояла похожая на ягдташ сумка, заключавшая, по всей видимости, некий весьма объемистый предмет.

– Я прямо пылаю от волнения, – пожаловалась Лео-кадия, бросаясь от плиты к столу, – ко мне вот-вот должен пожаловать дорогой гость. Нагрянь сюда с визитом хоть весь Париж, я бы и то так не суетилась. У каждого свои причуды, правда?

– Истинная правда, – подтвердил щеголеватый обладатель серой шляпы.

Его похожий на санитара скромненький товарищ поспешил добавить:

– Это уж как пить дать.

– Так вот, – вернулась Леокадия к прерванному разговору, – навряд ли мы с вами столкуемся. Не такая уж я богачка, чтобы бросать деньги на ветер, но артистам очень сочувствую, потому и не захлопнула перед вами дверь, а то чего доброго скажут, будто вдова Самайу гонит от себя людей, даже не расспросив, что к чему. Ответьте-ка: как вас зовут и чем вы занимаетесь?

– Говори сперва ты, Амедей, – робко предложил мужчина в аптекарском фартуке.

– Фамилия моя – Симилор, она известна многим в Париже, а зовут меня Амедей, о чем уже упомянул мой друг. Я большой дока в салонных танцах, что подтверждено многими дипломами, кроме того, могу делать фокусы с тростью и палкой, представлять живые картины, принимать пластические позы, в комедиях могу играть первых любовников, а также исполнять характерные роли. У меня наметанный глаз, я нравлюсь дамам и вообще гожусь для авансцен.

Леокадия, выпустив ручку кастрюли, поглядела на него с разинутым ртом, а затем громко расхохоталась.

– Ну и ну, – вымолвила она сквозь смех, – значит, годишься для авансцен, хвастун? Да у меня их и в помине нету!

– Вашей публике, – нимало не смутившись, продолжал Симилор, – я наверняка придусь по нраву. На меня очень клюют молоденькие мещаночки и бравые вояки.

– Точно, клюют, – подтвердил его друг и, стыдливо отвернув голову, высморкался в уголок своего фартука.

Госпожа Самайу, созерцавшая их с веселым восхищением, воскликнула:

– Навидалась я по ярмаркам всяких клоунов, но они вам и в подметки не годятся! Теперь твоя очередь, аптекарь, выкладывай про свои таланты, цыпочка, не стесняйся.

– Вы любите шутить, хозяюшка, – смиренным голосом ответил Симилоров дружок, по имени Эшалот, – но одно вы угадали верно: я действительно не без успеха занимался фармацевтией и с той поры ношу аптекарскую униформу, не имея возможности сменить ее на более подходящий костюм. Я, конечно, не так знаменит, как Амедей, умеющий очаровывать своими блестящими манерами, зато я человек серьезный, и в столице меня многие уважают.

Беда моя в том, что очень уж я невезучий. Чего я только не затевал! Держал агентство по всяким делам, контору по размещению капитала, торговал контрамарками... Я на многое способен. Если вам требуется человек, готовый потехи ради получать пощечины или даже пинки в зад, то для начала я согласен и на такое: надо же чем-то кормить себя и свое семейство.

– Ах! – изумилась госпожа Самайу, отворачиваясь от плиты. – Так у тебя имеется и семейство?

– Имеется, – со вздохом ответил Эшалот, – и я готов дать разорвать себя на куски, лишь бы оно не голодало и вышло в люди. В вашем зверинце я очень даже могу пригодиться из-за прежней моей профессии: если кто-нибудь из ваших зверей захворает, я...

– Ты сможешь его заместить!

– Могу и заместить, если угодно.

– Ты, кажется, добрый парень, – ответила госпожа Самайу, вынимая большие серебряные часы, – но мне никто не нужен. К тому же сейчас должен подойти мой гость.

Эшалот уже протянул руку за сумкой, собираясь распрощаться, но Симилор тихонько скомандовал властным тоном:

– Устраивайся к ней в морские львы, живо! Эшалот послушно заговорил снова:

– Если у вас не найдется другой работы, хозяюшка, то я безропотно заберусь в шкуру тюленя и спущусь в лохань, хотя и поговаривают, что ваша последняя морская зверушка долго не протянула.

– Тюленя я решила больше не нанимать, – рассеянно сообщила госпожа Самайу, чутко прислушиваясь к долетавшим с улицы звукам, – из-за полиции. Они говорят, что это аморально – держать человека в воде с утра до вечера и заставлять его есть сырую треску. Что правда, то правда: последнего моего морского льва разбил паралич – вроде бы из-за простуды. Так что человеколюбия ради мне пришлось отказаться от этого номера, хотя публике тюлень очень нравился и приносил немалый доход.

Бесцеремонно отодвинув Симилора в сторонку, она открыла дверь и выглянула на площадь.

Симилор поспешно приблизился к другу.

– Стой на своем, – уговаривал он, – работа сидячая, не надорвешься. Толстуха явно не прочь завести морского льва, чтобы оживить афишу. Скажи ей, что ты обожаешь сырую рыбу с душком, а сидеть целыми днями в воде для тебя одно удовольствие... да, и не забудь попросить сорок су в задаток.

При последних словах глаза бедняги Эшалота загорелись.

– Хозяюшка! – вскричал он. – Я согласен поступить к вам в тюлени, невзирая на риск, связанный с этой должностью.

– Мой херувим заставляет себя ждать, – проворчала госпожа Самайу, возвращаясь в комнату с большими часами в руках.

– Все зависит от натуры, – жарко убеждал ее Эшалот, – я рожден, чтобы стать амфибией.

– Вода, – добавил от себя Симилор, – рекомендована ему докторами.

Леокадия их не слушала; бросив рассеянный взгляд на плиту, она остановилась перед осколком зеркала, прикрепленным к перегородке, и принялась приводить в порядок свою прическу, растрепавшуюся от хозяйственных хлопот.

Воспользовавшись тем, что на него никто не смотрит, Симилор легонько пнул ногой похожую на ягдташ сумку, и оттуда раздалось глухое рычание, Перешедшее в детский плач.

– Что это такое? – испуганно закричала Леокадия. Эшалот вынул из кармана бутылку с пробкой, в которую была вставлена костяная трубочка.

– Прошу прощения, мадам, – сказал он, поспешно раскрывая сумку, – тут у меня то самое семейство, ради которого я выпрашиваю у вас должность морского зверя.

– Младенчик! – от души умилилась укротительница. Симилор скрестил на груди руки и с лицемерной печалью изрек:

– Остается надеяться, что он будет счастливее нас и избежит несчастий, выпавших на нашу долю!

Тем временем Эшалот, вынув из сумки худенького истощенного младенца, бледного и некрасивого, сунул трубочку ему в ротик.

– Это заменяет ему материнскую грудь, – со слезами на глазах пояснил он.

Чувствительное сердце Леокадии дрогнуло.

– Как жаль, – с искренней горечью посетовала она,– что мне не удалось заиметь такого птенчика ни от Самайу, ни от кого другого... Так вы говорите, у него нет матери?

– Она переселилась на небо, – ответил Эшалот.

– А вы, значит, его отец?

– Не совсем так. Природным его отцом является здесь присутствующий Амедей, но я тоже имею на этого ребенка права, потому как именно я вскармливаю его своим собственным молоком, то есть молоком, купленным на мои собственные деньги, хотя их у меня почти никогда не бывает. Я питал платоническую привязанность к его матери, но никогда не ревновал ее к Симилору, которому повезло более моего. Она была развеселого нрава, любила пошутить с мужчинами на бульваре и имела только один недостаток: пристрастие к алкоголю. Выпивка ее и погубила. Но я надеюсь, что сверху она приглядывает за тем, как я стараюсь для ее малютки, оставшегося на земле сиротой.

– Не сказать, чтоб хорошенький, – заметила Леокадия, разглядывая ребенка, – но симпатичный, небось вырастет весельчаком!

Эшалот с искренней материнской нежностью поцеловал малыша и начал укачивать его со словами:

– Ясное дело, весельчаком, ведь ему есть в кого! Мы с Амедеем прочим его в актеры, но для этого надо поддерживать в хрупком создании огонек жизни; потому-то я и прошусь у вас на эту рыбную должность...

– Вы так добры, мадам, – вмешался в разговор Симилор, – что уж, конечно, не откажете нам в маленьком авансе. Не подумайте чего дурного – единственно на кормление невинного дитяти.

Вместо ответа госпожа Самайу вскочила на ноги и скакнула к двери прыжком, от которого сотрясся весь балаган.

– Любовь моя! – радостно завопила она. – Я узнаю твои шаги даже после двух лет отсутствия!

– Если из-за вас, – добавила она, бросаясь к плите, – подгорело мое рагу, то черт бы вас побрал вместе с вашей обезьянкой!.. Нет, с рагу все в порядке... значит, вы славные ребята, а ваш малыш просто прелесть.

Она пошарила в кармане, где вместе с часами пребывало множество других предметов, и вынула оттуда целую горсть монет.

– Берите! Я счастлива и хочу, чтобы весь мир был доволен. У артистов должно быть щедрое сердце. Загляните ко мне на днях, может, я вас куда-нибудь пристрою, а пока освободите помещение! Живее! Мое сокровище уже совсем рядом.

Слова свои она сопроводила жестом столь энергичным, что Симилор покатился на заду по деревянной лесенке в тот самый момент, когда по ней начал подниматься красивый молодой человек в офицерском мундире.

Леокадия бросилась ему навстречу и, подхватив на руки, донесла до середины комнаты, с безумной нежностью лепеча:

– Морис! Дорогой Морис! Мой Бог, мой мальчик, моя жизнь! Говорят, что сильная радость опасна. Я все еще как пушинку поднимаю сто фунтов, а теперь дрожу, и ноги мои подгибаются, а сердце того и гляди разорвется... наверное, так и бывает с теми, кто умеет грохаться в обморок.

VIII

УЖИН В БАЛАГАНЕ

Мы уже слышали имя Мориса в кабачке «Срезанный колос», в кабинете на антресолях, где бандит Пиклюс отчитывался перед Приятелем-Тулонцем. Он был действительно красив, этот юноша, и офицерский мундир очень шел ему.

На вид ему было лет двадцать пять; африканское солнце оставило заметный след на его открытом и смелом лице, не повредив при этом врожденного благородства черт – наоборот, ровный коричневато-медный оттенок кожи лишь подчеркивал их мужественную выразительность.

У него были светлые, коротко стриженные волосы, высокий лоб, тонко вырезанный орлиный нос с нервными ноздрями; четко очерченный рот казался нежным, когда он улыбался, и суровым, когда он хмурился; энергичный волевой подбородок усугублял эту суровость.

Блестящие черные глаза, затененные шелковистыми девичьими ресницами, казалось, обжигали взглядом; пушок, только что пробившийся над верхней губой, еще нельзя было назвать усами.

Он был высокого роста, стройный, гибкий и чрезвычайно ловкий в движениях.

– Предупреждаю вас, мама Лео, – ответил он, в свою очередь обнимая укротительницу, – что если вы будете стискивать меня так сильно, то я возьму назад свое прошение об отставке и вернусь в Африку. К счастью, у арабов не столь могучая хватка, посему я и имею удовольствие вновь увидеться с вами.

– С арабами ты, видать, познакомился как не надо лучше, – заметила сияющая укротительница, и голос ее зазвучал чарующе, как соло, исполняемое на кларнете, – я читала про твои подвиги в газетах. Представляешь, поначалу я понятия не имела, что речь идет именно о тебе: ты же от нас скрыл свою фамилию, злой мальчишка!

– Конечно, скрыл! – ответил Морис. – Чтобы входить в клетку с тигром или болтаться на трапеции...

– Вот как! Быстро же ты стал презирать свое прежнее ремесло!

– Вовсе нет, недаром же я первым делом заявился к вам, моя могучая мамочка.

– Что верно, то верно, – согласилась она и вздохнула. – Но ты заявился сюда не ради меня, бессердечный, тебе не терпится поговорить о ней!

Молодой офицер поцеловал ее со словами:

– Вы сама доброта, мама Лео, от вас ничего не скроешь. Да, не терпится, я думаю только о ней, я люблю ее сильнее, чем прежде.

– Слишком уж ты ее любишь, – ответила Леокадия, испустив продолжительный вздох.

– Я люблю ее больше жизни, но сегодня я пришел сюда без опаски: мое сердце говорит мне, что она меня не забыла.

Госпожа Самайу посмотрела на него с изумлением.

– Твое сердце?! – воскликнула она. – Разве ты не получил моего письма?

– Я ничего не получал, – ответил Морис, – и ничего не знаю о ней, кроме того, что было мне известно, когда я покидал ваш дом. В солдаты я записался, потому что нас разлучили, мое предчувствие не обмануло меня: мне всегда казалось, что она слишком благородна для той среды, в которой вынуждена жить. И вот в конце концов отыскались ее богатые и знатные родственники, явились к вам и забрали ее с собой.

– Ты так побледнел, мой бедный Морис! – сочувственно промолвила Леокадия. – Даже думать о ней без волнения не можешь. Вот это любовь! Но признайся, мой дорогой, если бы не было ее, ведь ты бы в меня влюбился, но хотя бы чуть-чуть?

– Мама Лео, – весело ответил молодой офицер, – вы напрочь лишены недостатков и прекрасно знаете, что я люблю вас сыновней любовью.

– Сыновней! – прервала она, положив ему на губы свою руку. – Это же так старит меня, мое сокровище.

– Хорошо, я согласен и на племянника...

– Но племянники редко бывают нежными. Нет уж, лучше – будь моим маленьким братишкой, идет? Ты голоден? Ты еще не забыл свое любимое рагу – фрикандо со щавелем? Я-то твои вкусы прекрасно помню и, как только узнала, что ты придешь, начала готовить пир, достойный богов: кроме рагу, отличный салат, виноград из Фонтенбло, сыр из Бри и твое любимое вино.

– Я, конечно, голоден, мама Лео, – ответил Морис,– тем более что в последние дни питался кое-как, но прежде всего я хочу разузнать о ней. Не томите меня, расскажите, где она, что с ней и любит ли она меня по-прежнему.

Леокадия взяла кастрюлю и переложила ее содержимое в блюдо.

– Мы можем поговорить и за ужином, – ответила она,– к тому же на все твои вопросы ответить очень легко. Она теперь богатая барышня, племянница то ли герцогини, то ли маркизы, не могу сказать точно. Где она, я не знаю, она расскажет тебе об этом сама. Что касается любви, то любит она тебя безумно: это ли не безумие – примчаться сюда вечером, тайком от тетки, в фиакре, с единственной целью – поговорить с тетушкой Самайу о сержанте Морисе Паже?

– Она так поступила?! – просиял юноша, бросившись укротительнице на шею.

– Да, мой лейтенант. Я назвала тебя сержантом, потому что когда она была тут последний раз, мы обе еще не знали, что ты уже в эполетах. Можно подавать?

Морис отер со лба пот и сказал, приложив руку к сердцу:

– Подавайте, мама Лео. Тот, кто утверждает, что от радости пропадает аппетит, нагло лжет. За стол! Я дам сто очков вперед любому из ваших тигров!

В мгновение ока подав еду, Леокадия уселась, заняв собой всю противоположную сторону стола, и начала нарезать мясо, приговаривая:

– Вот этот кусочек слева как раз по твоему вкусу. Веришь ли, мне без тебя и кусок не лез в горло, всякий раз, как сготовлю что-нибудь вкусненькое, переживаю: а каково-то там ему бедняге? В пустыне, небось, не разлакомишься! Ну как, нравится?

– Восхитительно! – отвечал Морис с набитым ртом.

– Пока ты ешь, дорогой, позволь мне поговорить о том, что тебя заботит меньше всего на свете: о тебе самом. Почему ты подал в отставку? Ты же не получил моего письма, где я просила тебя вернуться как можно скорее?

– Я и без письма совсем ошалел: так захотелось ее увидеть, что ради этого я был готов на все.

– Вот это я понимаю! Как мне хотелось бы, чтобы и меня так обожали! И сколько же времени ты пробыл в офицерах?

– Три дня. Я из кожи лез, чтобы получить чин, а чин мне нужен был лишь для того, чтобы иметь право подать в отставку. Начальство, конечно, было недовольно, но я бы не посчитался и с маршалом – так не терпелось мне вернуться в Париж.

Леокадия налила ему большой бокал вина.

– Невероятно! – воскликнула она. – Как приятно слышать такие речи! Приятно и одновременно горько, хотя мне и самой ясно, что я для тебя великовата, да и возрастом не подхожу, а с Флореттой вы парочка прямо на загляденье. Но все-таки это уж слишком: уйти в отставку через три дня после получения чина, которого ты добивался целых два года! В газетных отчетах только Ламорисьер упоминался так же часто, как ты. Ведь это ж для карьеры лучше, чем закончить какой-нибудь привилегированный коллеж. Все-таки ты сглупил, наверное, солнце ударило в голову, хотя алжирский загар блондинам очень к лицу. А мундир! Как тебе идет мундир!

– Положите мне еще кусочек, мама Лео, – прервал ее восторги Морис.

– Ах, Купидон! – не сдавалась Леокадия, охваченная пылким чувством. – Олимпийская богиня – вот кто был бы тебе подходящей партией! Знал бы ты, сколько я про тебя насочиняла стихов, это было однажды на рассвете, когда я поняла, что мне не справиться со своим чувством. Я их переложила на музыку, хочешь, спою? Ну, только несколько куплетов, пока ты ешь! А о ней мы еще успеем поговорить, можешь не беспокоиться.

Она стремительно поднялась и сорвала с веревки старенькую гитару, висевшую между луком и зонтиком. Она принялась подтягивать ослабшие струны, а Морис соблаговолил произнести снисходительным тоном:

– Спойте, мама Лео, голос у вас расчудесный. Комната наполнилась звуками громовыми и вместе с тем томными. С глазами возведенными кверху, с бурно вздымающейся грудью Леокадия раскатистым голосом исполняла романс собственного изготовления:

И львов, и тигров легче укрощать,

Чем воина, разбившего мне душу.

Отвага, молодость и стать —

Все для другой! Ко мне он равнодушен.

– Надо же! – восхитился Морис.

– Смеешься, бессердечный! – ответила Леокадия. – Смейся, смейся, а вот люди, которые в этом знают толк, советовали мне отпечатать мой романс в лавке, где продают ноты.

Она снова запела, не столь мощно, зато с еще большим чувством:

Ах! Если бы меня мое зверье сожрало!

Все лучше, чем терпеть такую муку.

Меня проглотят – и любви как не бывало!

Палач мой будет осужден на вечную разлуку.

– Браво! Браво! – выдал новую порцию восторгов молодой офицер и деловито заметил: – Хорошенького понемножку, мама Лео, я просил вас положить мне еще кусочек.

– Ах! Если бы я сама была этим кусочком! – вздохнула Леокадия, протягивая руку к блюду. – Ладно, не буду больше докучать тебе своими стонами. Хватит гитары, хотя, знаешь, у меня в этом романсе девятнадцать куплетов, и все как один складные и чувствительные. Так вот, я тебе уже говорила, душа моя, что я не сразу поняла, что в газетах пишут именно про тебя, потому как ты скрыл от нас свою фамилию, но едва только мне попадалось имя Морис, я тут же начинала читать в оба глаза. О первом твоем деле я узнала из «Журналь де Коммерс» и страшно разволновалась, а через несколько недель – новый подвиг: капрал Морис Паже взял в плен какого-то важного туземца, потом опять: «Дерзкая вылазка Мориса Паже», и еще, и еще. И все время этот Морис Паже, меня это даже раззадорило, ну, думаю, неужто это наш ягненок Морис?.. И наконец, я получаю твое первое письмо, подписанное: «Морис Паже, капрал». Ах, черт возьми! За четырнадцать лет я три раза выигрывала в лотерею, но даже счастливому номеру я так не радовалась!

Молодой лейтенант протянул ей свой пустой бокал со словами:

– Вы лучшая из женщин, мама Лео!

– Ладно! В письме про меня ничего не было, а все про нее да нее, но я не могла ответить ни на один из твоих вопросов, потому как в то время я знала о ней не больше тебя.

– А теперь?

– Теперь дело другое. Хочешь кофе?

Морис отодвинул свою тарелку и положил локти на стол.

– Да, хочу, двойной, если можно. А на десерт расскажите мне наконец о ней.

Лео кадия вздохнула и, ставя перед юношей чашку из толстого фарфора и рюмку, промолвила:

– Всему свое время, раньше смерти не умрешь, будет тебе и десерт. И что за мальчишка? Делается ну прямо каменный, когда речь заходит о моих чувствах!

А ведь я все еще нравлюсь мужчинам, слава Богу, не все считают меня старухой. Я не про первых встречных говорю, а про постоянных поклонников – все они люди солидные, при хороших должностях, один, к примеру, из пожарной команды и даже имеет там какой-то чин, другой – человек ученый, служит в Зоологическом саду смотрителем, третий, молоденький, в зеленых очках, работает на складе. Имеются и другие, так что не все пренебрегают госпожой Самайу, месье, так и знайте. И что же тут удивительного? У меня под корсетом ни одного клочка пакли, волос на голове много и все свои, да и румянец тоже свой, а не из помадной склянки.

К тому же я женщина обеспеченная, у моего заведения прочная репутация, балаган совсем новенький, большую вывеску только что перемалевали, тигр после одной маленькой операции воспрял духом и держится молодцом, а у льва с тех пор, как ты уехал, выпало только три зуба. У меня такой страус-самец, что из зоосада – и то поглядеть приходят, а уж медведь! От моего белого полярного медведя не отказалось бы само правительство.

Ты веришь в государственные бумаги? Я – нет. По мне кубышка в своем тюфяке куда надежнее. Но стоит мне захотеть – и у меня будет рента. Я.все это к тому говорю, малыш, что уж лучше зависть, чем жалость. Конечно, у меня нету золоченых палат, роскошных экипажей, бриллиантов и кашемиров, но...

Она внезапно прервалась и грохнула кулаком по столу.

– Ты же меня совсем не слушаешь, – возмутилась она, – а я-то, дура этакая перед тобой распинаюсь. Это ж надо быть таким бесчувственным. Ладно, хватит. Ты уже вылакал свой кофе, и сейчас я попотчую тебя десертом.

Она одним махом опрокинула в свой рот рюмку водки и заговорила уже более спокойным тоном:

– Ну вот, история получилась такая: через три или четыре дня после твоего первого письма сижу я одна-одинешенька в своей комнате, хотя желающих составить мне компанию полно. Слышу: тук! тук! – Входите! И кто же входит? Ты угадал: платье из черной тафты, черная бархатная шляпа, черная кружевная вуаль, так густо затканная узорами, что мордашки не видно.