Черные Мантии (№4) - Тайна Обители Спасения

И в Париже, и в провинции издателей больше не интересует писательский талант. Они просто-напросто приказывают литераторам потворствовать этому извращенному, этому чудовищному вкусу.

Итак, искренне удивившись, Барюк воскликнул:

– Ну и дела! Вы что, с луны свалились? Вы даже этого не знаете?

И хотя присутствующие понимали, что нехорошо иронизировать над хозяйкой балагана, тем не менее почти все чуть заметно улыбнулись.

Симилор, человек с соломенными волосами, носящий серую шляпу, был не только Дон Жуаном: из него вышел бы замечательный придворный.

– Мадам Самайу постоянно работает в своем кабинете, где она занимается всякими важными делами, – обратился он к своим краснолицым ученицам. Симилор говорил вполголоса, но так, чтобы все его слышали. – А когда в голове вертятся всякие умные мысли, то, само собой, не обращаешь внимания на разные рядовые происшествия, которые обсуждает в часы досуга простой народ.

Эшалот восхищенно посмотрел на оратора и прошептал:

– Как он говорит! Ах, если бы и у меня был такой же талант! Однако ничего тут не поделаешь: одним Бог дал побольше, а другим – поменьше.

– Разговорчики в строю! – рявкнул Вояка-Гонрекен. Но госпожа Самайу и сама почувствовала, что ей следует объясниться перед этими людьми.

– Мальчик верно сказал, – произнесла она, одобрительно взглянув на ловкого Симилора. – Мне приходится слишком много думать, и в этом мое несчастье. Вы тоже правы, господин Барюк: мне и впрямь кажется, будто я с луны свалилась. В моем родном городе я чувствую себя чужестранкой: ведь я не знаю того, что знают все. Нуда, мне известно об этой истории очень-очень мало – слышала что-то краем уха и то совершенно случайно. Но заверяю вас, друзья мои: доведись мне проведать о смерти следователя чуть пораньше, я непременно разузнала бы все подробности, потому что мне это крайне важно.

Кружок из актеров и художников невольно сомкнулся, и люди стали оживленно переговариваться. Можно было услышать, например, такую реплику:

– Неужели хозяйка замешана в этом деле?

– Ладно, начинай с самого начала, – произнесла укротительница, обращаясь к Барюку, – и главное – имена!

Вояка-Гонрекен, бывший в сущности добрым человеком, взял ее руку и тихонько пожал.

– Наберитесь терпения, дорогая. Смирно! И не выходите из себя, мамаша Лео; признаться, я все знаю, однако, черт побери, мне недостает мужества... Пусть лучше говорит Дикобраз.

– Что касается имен, то целиком их в газетах не напечатали ни разу, – начал Барюк, спокойно посасывая свою трубку. – Еще бы: те, кто занимается этим делом, надели перчатки, потому что оно касается высокопоставленных особ. Девушку зовут Валентина де В... Вы знаете ее?

– И да, и нет, – ответила Леокадия. – Я никогда не знала ее имени, но саму девушку...

Ее голос дрожал. Все крепче сжимая руку благодетельницы, Гонрекен повторял:

– Смирно! Крепитесь!

– Теперь насчет молодого человека, – продолжал Барюк, присев на стол. – В газетах его назвали Морисом П...

– Хорошо! – сказала госпожа Самайу, изо всех сил стараясь не выказать слабость. – Спасибо, господин Барюк!

– Да, вот это женщина! – пробормотал Гонрекен.

– И нам совсем нетрудно дописать это имя, потому что газеты печатали его в связи с первым убийством.

Госпожа Самайу вздрогнула.

– Первое убийство!.. – пролепетала она.

В зале послышался неясный гул. Очевидно, многие сочли изумление укротительницы наигранным.

– Первое убийство! – проговорила она сквозь слезы.– Дети мои, иногда я бывала с вами строга, чего уж греха таить, но ведь этого требует наше ремесло, вы же знаете. Так не мстите же мне, я так несчастна!..

Не договорив, госпожа Самайу горестно зарыдала. Гонрекен часто моргал, едва удерживаясь от того, чтобы не зареветь самому. Из глаз бедняги Эшалота потекли слезы, и он закрыл лицо руками.

Что касается прочих зрителей, то они разделились на две группы: одни были готовы прослезиться, других разбирало острое любопытство.

А госпожа Самайу перестала замечать присутствующих. Теперь она говорила сама с собой. Возможно, она даже не сознавала, что ее слушают посторонние.

– Это кажется смешным, но что поделаешь, если это правда? – шептала хозяйка, устремив свой взгляд куда-то вдаль. – С тех пор, как газеты перестали рассказывать мне о нем, я их больше не читала. Ах! Когда он был в Алжире, газета каждый раз приносила о нем хорошие известия. Если бы не эта любовь, он стал бы там героем. А потом газеты словно онемели – ведь мне важно только то, что связано с ним, больше меня ничего не интересует. Поэтому я перестала покупать газету... Принесите мне немного воды.

Однако как раз воды-то в балагане и не оказалось. Тогда одна девушка выбежала на улицу и скоро вернулась со стаканом воды: она набрала ее у фонтана на улице Сен-Дени.

– Вы имеете право сказать мне: чтобы знать новости, необязательно читать газеты, можно просто с кем-нибудь поговорить. Но я ни с кем не разговариваю, потому что от болтовни мне становится плохо. Да что там болтовня – я начинаю злиться от одного вида веселых людей. Хотите, я вам кое-что расскажу? Недавно он приходил ко мне, и я приготовила ему ужин. В тот вечер я и плакала, и смеялась.

– Черт подери! – пробормотал Симилор, ноздри которого хищно раздувались.

– Саладен тогда очень хотел пить, и она напоила его,– добавил Эшалот.

– У меня был целый вечер, вечер добра и радости, – с горечью сказала хозяйка. – Думаю, что такого вечера у меня больше не будет. Мы долго болтали с ним. О, если бы вы знали, как он ее любит! Я предчувствовала что-то плохое, я говорила ему: берегись, малыш! Но он будто сошел с ума от радости – ведь скоро он должен был увидеть ее, и имя Реми д'Аркса...

Внезапно она замолчала, словно ее что-то напугало.

– Когда он ушел, мне показалось, что дом опустел, – наконец с трудом проговорила укротительница. – Они должны были оба прийти ко мне на следующий день... и тот, другой, тоже, но никто не пришел, и я была почти рада этому. Через день мне надо было уезжать на праздник. Вместо того чтобы отложить отъезд, я, наоборот, его ускорила. Мне нужно было бежать отсюда. Я думала, что вдали от них мне будет спокойнее. О, как мне было страшно! Да-да, это правда, я и впрямь боялась услышать о них какие-нибудь новости... но в то же время я пыталась вспомнить молитвы, которым научили меня в детстве, когда я еще жила в Сен-Бриеке, чтобы попросить Господа сделать их счастливыми.

Госпожа Самайу взяла дрожащей рукой стакан воды и отпила глоток.

– Вот почему, дети мои, я ровным счетом ничего не знаю, – грустно произнесла она. – Вот почему мне надо, чтобы мне все рассказали. Поймите, я готова поверить во что угодно, но только не в виновность Мориса.

В зале стало шумно. По всей видимости, последние слова укротительницы вызвали у слушателей недоверие.

Помолчав немного, хозяйка обвела присутствующих печальным взглядом. Все опустили глаза.

– Вы считаете его убийцей. – В голосе госпожи Самайу не было ни капли гнева. – Возможно, судьи тоже так решат. Кто я такая, чтобы идти против всех? И все же я пойду против всех, пойду, клянусь вам! Прошу вас, господин Барюк, рассказывайте дальше, и если вы и вправду питаете ко мне добрые чувства, то не бойтесь причинить мне боль: отныне никакое известие не может убить меня, потому что я услышала сказанное вами несколько минут назад – и не умерла.

V

ТРИУМФ БАРЮКА

О работе больше никто и не вспомнил. Мастерская Каменного Сердца славилась не только своими картинами, но и изумительной ленью работавших там художников. Это были настоящие дети, которые, судя по всему, даже не собирались взрослеть. В этом отношении с ними могли сравниться только артисты, выступающие на ярмарке. Итак, надеемся, понятно, почему в этой аудитории никто больше и не заикался о работе.

Им предложили отдохнуть, и они не стали спорить и устроились так, как им казалось удобнее. Гимнасты положили на пол лестницу, превратив ее тем самым в длинную скамейку, на которой уместилось много народу. Те же, кому не повезло, ничуть не огорчились и просто-напросто присели на корточки.

Все это порядком напоминало цыганский табор, где каждый старается в меру своих возможностей насладиться свободой. Картина была очень живописной; казалось, что здесь уже играется спектакль. Симилор чистил яблоки и жаловался своим не слишком-то прилежным ученицам:

– Обидно, когда счастливый случай выпадает тому, кто им не может толком воспользоваться. Если бы она обратилась не к этому мазиле, не к этому оборванцу-маляру, а ко мне, она бы увидела, какое впечатление я могу произвести на слушателей своим красноречием!

Эшалот в это время смотрел на него и шептал:

– На какие же пустяки он разменивает свой талант! Наверное, самой судьбой ему суждено порхать, как бабочка. Жаль только, что у него так неразвиты отцовские чувства!

Что касается господина Барюка по прозвищу Дикобраз, то ему, судя по всему, было безразлично, обращают на него внимание или нет. Он по-прежнему сохранял свой бесстрастный вид, так украшающий невысоких седеющих мужчин, к тому же от природы наделенных глубоким басом.

Симилор был к нему несправедлив; завистники вообще редко бывают справедливы. Барюк был вполне достоин той блестящей роли, которую ему предстояло играть. Не упустив ни одной детали, он рассказал историю первого убийства: убийства, совершенного в доме номер шесть на улице Оратуар, что находится неподалеку от Елисейских полей.

Конечно, его рассказ не удовлетворил бы наших читателей, которым хорошо известна эта история, однако Барюк точно изложил то, что было написано в газетах.

Черные Мантии не довольствовались тем, чтобы просто сыграть драму; они также отчитывались о ней перед публикой.

В этом искусно выстроенном изложении событий мог бы разобраться один лишь Реми д'Аркс: только он один определил бы, где правда, а где ложь. У всех же остальных газетные статьи не вызывали никаких сомнений.

Когда Барюк, упомянув о постановлении относительно прекращения дела, которое подписал покойный следователь, и об освобождении Мориса Паже, закончил свой рассказ, слушатели начали перешептываться.

– Как это глупо! – произнесла Коломба, все это время делавшая своей маленькой сестре довольно чувствительный массаж.

– А кому отдадут бриллианты, которые были в набалдашнике трости? – спросила девочка.

Казалось, госпожа Самайу потеряла связь с окружающим миром. Бедняжка все время повторяла одну и ту же фразу:

– Он мог бы спастись, окажись я рядом с ним!

– Бриллианты, – произнесла Коломба нравоучительным тоном, отвечая на вопрос ребенка, – как всегда, будут конфискованы правительством и достанутся дочкам генералов и женам королевских прокуроров.

Барюк выпил стакан вина, чтобы смочить горло. Все остались довольны его повествованием – разумеется, за исключением Симилора, который презрительно бурчал в своем углу:

– Зачем это хозяйке вздумалось сделать вид, что,она ничего не знает? А уж рассказчик-то! Да даже мой маленький Саладен описал бы все детали лучше этого пачкуна!

– Продолжайте, господин Барюк, – в голосе госпожи Самайу звучало наигранное спокойствие, которое, впрочем, никого не могло обмануть.

– Ну что, мамаша Лео, вам всё понятно с первым убийством? – спросил рассказчик.

– Да... все понятно, – тихо ответила хозяйка балагана, стараясь сохранить спокойствие.

– Значит, вы понимаете, почему все догадались, что Морис П..., как было напечатано в газетах, которые сообщали о втором убийстве, означает Морис Паже?

– Да, понимаю, – уже громче и увереннее проговорила госпожа Самайу.

– Хорошо! Прекрасно! – воскликнул господин Барюк, вновь приступая к своему повествованию: – Что же касается девушки, то тут совсем другое дело. Валентина де В..! Попробуй-ка угадай! Единственное, что можно сейчас сказать об этом, – так это то, что имя выяснится позже.

Ну вот, значит, Реми д'Аркс спас жизнь или по крайней мере свободу вашему Морису Паже...

– Смирно! – прервал его Вояка-Гонрекен. – Следите за тем, как вы выражаетесь, Дикобраз! Если бы даже речь шла не о нашей достопочтенной клиентке, которая платит наличными, я все равно сказал бы вам: «Уважайте слабый пол!»

– Не думаю, что меня нужно обучать хорошим манерам, – гордо ответил Барюк. – В чувствах госпожи Самайу, которые я тут затронул, нет ничего предосудительного. Я клоню вот к чему: когда между двумя мужчинами возникает любовное соперничество, все остальное – все то, что прежде связывало их, – перестает для них существовать, как вы увидите из моего дальнейшего рассказа.

– Ах, эти мужчины! – вздохнула Коломба, не прекращая массажа. – Тот, кто оставил мне сестру, был, между прочим, довольно-таки богат!

– Может, когда-нибудь Морис Паже и обладал теми душевными достоинствами, которые вызывали у нашей милейшей хозяйки расположение к нему, однако безумная страсть полностью меняет человека. Стоило ему выйти из Консьержери, как он возобновил свои встречи с Валентиной де В..., которая – таково мое мнение – ничего особенного из себя не представляет, хотя и принадлежит к высшему обществу, – заявил Барюк и задумался.

– Тут я должен сказать об одной вещи... – медленно проговорил он и посмотрел прямо в лицо мадам Самайу: – Упоминаю я о ней специально ради вас, мамаша Лео, потому что для остальных нет в моей истории ровным счетом ничего нового. Суть в том, что брак этой девицы со следователем был уже делом решенным. О нем уже объявили и в мэрии, и в церкви.

Господин Барюк опять замолчал, видимо, что-то обдумывая, но вскоре снова заговорил:

– По этому поводу я хочу сделать маленькое замечание. Нужно уметь читать между строк. Что касается меня, то я думаю, что тут имело место соглашение. Брак был платой за снисхождение следователя, проявленное к Морису Паже, которого поймали на месте преступления.

Наверное, девица сказала что-нибудь вроде: «Спасите того, кто мне дорог, и я стану вашей женой».

Это, разумеется, некрасиво и к тому же глупо. Они такие забавные, эти аристократы! Однако они умеют обходиться без излишней жестокости – если, конечно, виновный достаточно богат или же имеет могущественных покровителей.

Те, которым знакома изнанка великосветской жизни, говорят, будто это сосредоточие всяческих подлостей, от которых содрогнулся бы даже закоренелый злодей.

Кстати, по поводу глупости: хотя этот следователь и считался ученым человеком, он с начала и до конца вел себя совершенно по-дурацки.

Приготовления к свадьбе велись в роскошном особняке на Елисейских полях. Этот особняк принадлежит госпоже д'О... – газеты до сих пор так и не напечатали ее полного имени. Конечно, если бы речь шла обо мне или, скажем, о Гонрекене, то нас бы везде пропечатали целиком, это уж как пить дать.

Странная вещь: особняк находится как раз напротив дома номер шесть, где произошло первое убийство. Что это? Совпадение? Попробуй узнай! Нужно здорово голову поломать, чтобы разгадать этот ребус.

И вот еще что интересно. После постановления о прекращении дела Морис Паже снял небольшую меблированную квартирку в скромном доме на улице Анжу-Сент-Оноре – короче говоря, выбрал такое место, где можно делать все, что хочешь, и никто тебе не помешает.

Именно туда Валентина де В... и приходила с ним... гм... поболтать.

Накануне своей свадьбы Реми д'Аркс получил письмо от Мориса Паже, в котором тот дал ему свой адрес. Это весьма напоминало вызов.

И вот представьте себе: друзья и родственники собрались в особняке на Елисейских полях, чтобы хорошенько рассмотреть и пощупать приданое невесты и свадебные подарки жениха, – эта знать ведет себя более напыщенно, чем стая индюков, – а вот сама Валентина де В... не пришла!

В поисках своей невесты Реми д'Аркс заглянул в ее комнату, и служанка сказала ему, что хозяйка уехала, причем была очень бледна и даже не причесалась.

Естественно, следователь спросил, куда она отправилась.

Немного помявшись, служанка рассказала о доме, расположенном на улице Анжу.

Была ли это ловушка – никто не знает. Так или иначе, но сейчас эта служанка в тюрьме.

А в квартире на улице Анжу, между тем, произошла ужасная сцена... Правда, я-то сам ее не видел, но вот правосудие было предупреждено, – заявил художник Барюк по прозвищу Дикобраз.

– Кем? – внезапно поинтересовалась госпожа Самайу, чьи глаза вдруг ярко вспыхнули.

– Да, в самом деле, кем? – неожиданно для самого себя повторил Эшалот, который обычно не осмеливался вмешиваться в чужой разговор.

– Какая разница, кем? – медленно проговорил Барюк.

Вспыхнувшее было в глазах укротительницы пламя потухло. Она не стала настаивать.

– Продолжайте, – потребовала хозяйка балагана.

– Собственно говоря, – промолвил Барюк, – я уже почти закончил. Полиция нашла там отравленного следователя.

– Это все? – спросила вдова.

– Все, – решительно произнес Барюк и добавил: – И, по-моему, этого вполне достаточно. Теперь уже молодому человеку было никак не отвертеться, потому что он и его девица оказались наедине с трупом.

– Чего еще надо хозяйке? – перешептывались слушатели. – Вот ведь какая неугомонная!

– Когда женщина средних лет цепляется за молоденького красавчика – это просто ужасно! – послышался голос Симилора.

Эшалот встал со своего места, подошел к Симилору и положил ему руку на плечо.

– Замолчи, Амедей! – сказал он.

– Что?! – изумленно переспросил тот.

– Замолчи! – повторил Эшалот. Сейчас он не был похож на самого себя: лицо его исказилось, а в глазах появилось какое-то новое, незнакомое выражение.

Симилор высокомерно пожал плечами, однако все же замолчал.

Скорее обращаясь к самой себе, чем возражая кому-то, госпожа Самайу задумчиво проговорила:

– Убить человека шпагой – это понятно, но вот отравить... нет, невозможно поверить!

– Но, может, ему дали выпить?! – спросил Вояка-Гонрекен. – Три тысячи чертей! Смирно! Равнение направо! Мне это ни разу не приходило в голову, но ведь это же очевидно: чтобы отравить кого-нибудь, нужно, чтобы этот самый «кто-нибудь» выпил!

– А ведь следователь пришел туда вовсе не за тем, чтобы утолить жажду! – добавил Эшалот.

Госпожа Самайу повернулась к нему и признательно кивнула.

Эшалот, конечно же, сразу смутился.

Присутствующие начали оживленно переговариваться. Можно было услышать, например, такие рассуждения:

– Да уж, трудно поверить, что судья и любовники сидели и мирно беседовали, а потом девица предложила: «Не желаете ли чего-нибудь выпить?» Тут дело нечисто.

– Очень странно, – говорил Барюк. – Представьте себе: мужчина встречает свою невесту в доме соперника, а потом выпивает с гостеприимным хозяином! Как-то неблагородно, я бы сказал.

– Это все верно, но каков же вывод? – спросил Гонрекен.

– Вывод? – удивился Барюк странной непонятливости своего коллеги по кисти, который уже много лет слыл хитрецом и человеком весьма остроумным. Поэтому он принялся объяснять: – Да вот он – этот вывод:,даже когда один человек противостоит двоим, им все равно очень трудно заставить его открыть рот и влить туда какую-нибудь гадость... Впрочем, преступники часто прибегают к разным уловкам – таких дел было полным-полно. В этом-то и заключается прелесть подобных процессов. Если бы все было сразу ясно, зачем тогда был бы нужен суд?

– Верно, черт возьми! – крикнул кто-то из зала. Самому Гонрекену этот довод тоже показался неопровержимым.

– Итак, меня спросили, и я ответил, – подытожил Барюк. – Лично мне почти все понятно: чтобы быть отравленным, нужно выпить, следовательно, он выпил, потому что его нашли отравленным. Может, вернемся к работе?

Укротительница растерянно посмотрела на художника. Ничего ему не ответив, она облокотилась о стол и закрыла лицо руками.

VI

РЫЦАРСТВО ЭШАЛОТА

Мы вовсе не намеревались состязаться со знаменитейшими поэтами, описывавшими романтических красавиц, когда начинали рассказ о госпоже Самайу, первой укротительнице Франции, известной при всех королевских дворах Европы. Поэтому мы и в дальнейшем обойдемся без поэзии, хотя эта женщина, поверьте, заслуживает возвышенного слога и изысканных метафор.

Итак, любое общество всегда нуждается в шутах, клоунах и гаерах[8].

В веселье сумасшедшего принца на театральных подмостках есть нечто отталкивающе ужасное. Это раб, который смеется сквозь слезы, и слезы его кровавы.

Безумцы из простонародья более свободны, они даже свободнее меня или вас. На нас с вами давит множество условностей, а они живут, словно звери в диком лесу. Мы не можем обойти правил благопристойности, нас окружают тысячи необходимых мелочей, которые мы вынуждены соблюдать, а они парят, словно птицы в небе.

Поэтому ничто не мешает им радоваться, поэтому они всегда смеются от всего сердца и очень громко. У них нет этикета – но его заменяет своеобразный кодекс чести. Их гордость наивна, она довольствуется словом, видимостью. Они – истинные творцы, потому что считают себя таковыми, и этого достаточно, чтобы превратить их вечный пост в вечный яркий карнавал.

Они живут и умирают как дети, поэтому Бог, любящий детей, делает радостной даже их нищету.

А еще они умеют чувствовать и сочувствовать.

...Укротительница тяжело оперлась о сосновый стол. Пожалуй, ее позу нельзя было назвать изящной. Она обхватила голову руками и шумно вдыхала и выдыхала воздух – так делают, когда хотят удержаться от слез.

Вокруг нее молча стояли актеры и художники, и их молчание было весьма красноречиво: оно выражало уважение к горю хозяйки.

Тем не менее через некоторое время Барюк сделал своим подчиненным знак приниматься за работу. Коломба немедленно повела сестру в уголок и принялась там немыслимым образом выворачивать ей ноги, а Симилор обратился к ученицам:

– Душеньки, давайте приступим к изучению салонного танца – на тот случай, если судьба забросит вас в салоны Сен-Жерменского предместья.

Эшалот направился туда, где лежали лев и Саладен, и сунул ребенку в рот соску. У него был весьма задумчивый вид.

– Это должно послужить тебе уроком, малыш, – обратился он к младенцу, словно бы тот мог его понять. – Видишь ли, в жизни все не так-то просто. Иногда приходится страдать, сорванец ты этакий. А неприятности бывают у всех – даже у таких богатых людей, как госпожа Самайу, не говоря уже о нас, бедолагах.

Во время произнесения сего краткого монолога Эшалот не сводил с укротительницы нежного взора. Несчастная вдова не шевелилась, а ее дыхание становилось все более шумным.

Люди, страдающие излишней полнотой, иногда засыпают прямо средь бела дня, вот все и решили, что госпожа Самайу спит и во сне громко храпит.

Естественно, толпа закоренелых проказников захихикала.

Правда, живописцы все еще работали, но только для вида.

– Как же распереживалась наша хозяйка! – заметил Вояка-Гонрекен, внимательно разглядывая занавес. – До чего же она все-таки привязана к этому своему «крестнику»! Левой, левой! Шире шаг! А что если нам нарисовать в этом месте солнце? Эй, господин Барюк!

– Что поделаешь, случаются события, которые трудно пережить, – ответил Барюк. – Конечно, госпожа Самайу – славная женщина, но ведь она могла бы быть матерью Мориса! Странно, что ее страсть не считается с этим обстоятельством.

Он зевнул и продекламировал:

– «Вот кинжал, что пролил кровь невинную...» Так что вы хотите там нарисовать? Солнце? Ну что ж, нарисуйте, Вояка, – снисходительно улыбаясь, одобрил проект Дикобраз. – Если хотите, можете еще пририсовать и луну со звездами. Честно говоря, сегодня я не в состоянии придумать что-нибудь получше, а эта женщина в таком отчаянии, что от нее нет никакого проку.

В этот момент дверь тихонько отворилась, и из балагана молча выскользнули индийский жонглер и силач с Севера.

– На улице Бобур, – обратился к своим ученицам Симилор, – есть одно местечко, где чашечка кофе стоит всего три су. Если у вас найдется пятьдесят сантимов на двоих, то мы сможем провести приятный вечерок.

Дверь снова отворилась, и помещение быстро покинули Юпитер по прозвищу Цветок Лилии и какой-то художник.

Барюк надел поверх своей рабочей блузы старое серое пальто, купленное им по случаю, поднял воротник и небрежно сказал:

– Я сейчас вернусь. Если понадоблюсь хозяйке, объясните ей, что я пошел купить табаку.

Вояка-Гонрекен тотчас же взял свой альбом.

– Мне тоже надо кое-что купить, – заявил он. – А вы давайте работайте, только тихо! Смотрите, не разбудите госпожу Самайу.

Через пять минут из балагана удалился последний из художников; он вел под руку Коломбу, сопровождаемую ее сестренкой.

Эшалот, сидевший рядом со спящим львом и юным Саладеном, остался наедине с укротительницей и на время отказался от экспериментов с головой ребенка, чтобы не потревожить сон хозяйки.

Однако Эшалот не бездельничал. Из-под соломы, на которой лежал лев, он вытащил какой-то странный предмет, определить назначение которого нам представляется довольно-таки затруднительным.

Сей предмет был сделан из резины и немного напоминал те вещицы, что лежат на витринах у изготовителей бандажей.

Итак, это хитроумное приспособление состояло из двух кусков резины, вместе образовывавших что-то вроде гибкой трубки длиной дюймов пятнадцать. Оба куска были снабжены очень тонкими кожаными ленточками и выкрашены в цвет человеческой плоти.

Эшалот принялся с удовольствием разглядывать этот таинственный предмет, а затем, вдосталь им налюбовавшись, посмотрел на хозяйку. Убедившись, что та по-прежнему погружена в сон, бывший помощник аптекаря стал проворно снимать с себя куртку, жилет и ту невыразимого вида тряпицу, что служила ему рубашкой.

Во время этой процедуры он нежно разговаривал с Саладеном, который с опаской наблюдал за своим воспитателем.

– Видишь ли, лягушонок, со временем ты станешь взрослым мужчиной, таким же, как я. То, что ты так внимательно рассматриваешь, называется торсом. Мой торс рисовали многие великие художники. Что же касается твоего законного отца, Симилора, то художники всегда предпочитали изображать его ноги. Если взять его нижнюю часть тела, а мою верхнюю, то из нас двоих можно было бы слепить Аполлона Бельведерского. Хотя нет, понадобился бы третий – для лица: в этом отношении ни я, ни Симилор никуда не годимся.

Юный Саладен хотел было открыть рот, чтобы испустить один из тех жалобных воплей, с помощью которых он обычно выражал свое мнение, но Эшалот, угадав его намерения, схватил ребенка и сунул его головой в солому.

Нельзя сказать, что у Саладена было слишком уж счастливое детство, но подобное воспитание зачастую закаляет человека, заранее приучая его ко всевозможным трудностям. Итак, будучи зарытым в солому, Саладен не подавал никаких признаков жизни.

Теперь мы надеемся, что не оскорбим ничьей стыдливости, если войдем в кое-какие технические детали одного изобретения. Конечно, по масштабу его нельзя сравнить с изобретением, скажем, парового двигателя, но все же оно по-своему значительно. Честь быть автором этого открытия принадлежит нашему скромному другу Эшалоту, бывшему подручному аптекаря.

Он только что приложил к своему пупку один из кусков резины и закрепил его там с помощью ленточек, у которых были удобные крючочки, застегивающиеся на спине.

Да, надо отдать Эшалоту должное: аппарат был изготовлен просто превосходно. Ленточки было невозможно разглядеть, потому что они сливались с кожей, а сама резина выглядела совершенно так же, как обыкновенная опухоль.

Взяв кусочек разбитого зеркала, Эшалот стал внимательно изучать свое творение, чтобы убедиться, что все сделано, как нужно.

– Ну и ловок же я! – бормотал он. – Надеюсь, что, несмотря на свой вспыльчивый нрав, мальчишка не станет вопить при виде меня. Лет через пять я сделаю ему такую же штуку, только другого размера, и публика валом повалит глядеть на это диковинное чудище! Так, цвет не совсем такой, какой надо, а здесь необходимо приклеить немного волосков – и тогда это будет совершенно неотличимо от творения самого Создателя. Думаю, госпожа Самайу будет неправа, если ей не понравится моя затея.

Последние слова Эшалот произнес чуть слышно и в очередной раз нежно посмотрел на укротительницу, которая все еще громко храпела.

– Как загадочно человеческое сердце! – философски заметил Эшалот. – Когда Саладен наплачется, он засыпает. То же самое происходит и с дамами. Видно, возраст и пол тут ни при чем, просто детям Адама положено страдать из-за самих себя. Какой бы счастливой была хозяйка, если бы ее не мучила эта странная любовь!

Он на цыпочках приблизился к столу.

В одной руке Эшалот держал свое изобретение, а в другой – старую кисть, выброшенную кем-то из художников по той простой причине, что в ней уже почти не осталось волосков.

Однако эти предметы не портили впечатления, которое производил Эшалот, восхищенно созерцавший спину госпожи Самайу.

Одну руку женщина уронила на стол, и можно было видеть ее профиль – куда более романтический, чем фас. Из-под большого яркого платка (откровенно говоря, не слишком-то чистого) выглядывали густые, уже начавшие седеть волосы.

Многие, вероятно, скажут, что молодой человек возраста Эшалота не может относиться к женщине, перешагнувшей сорокалетний рубеж, словно юный влюбленный паж.

Другие добавят, что Леокадия Самайу не очень-то напоминает знатную даму и владелицу родового замка.

И все-таки те трепетные, но пылкие чувства, которые питал бедняга Эшалот к этой внушительных размеров особе, я могу сравнить лишь с поклонением рыцаря Прекрасной Даме.

Несмотря на мое правило все говорить начистоту, я все же сомневался, стоит ли мне высказывать свое мнение по этому поводу. Однако и на этот раз я не промолчу.