Женская война

Он чрезвычайно изумился, увидев расположение духа своего гарнизона. Солдаты его мрачно и с беспокойством поглядывали на королевскую армию, в рядах ходил глухой ропот.

Ришон не любил шуток в строю и особенно шуток подобного рода.

— Кто там шепчет? — спросил он, оборачиваясь в ту сторону, где раздавался ропот.

— Я, — отвечал солдат посмелее прочих.

— Ты!

— Да, я.

— Так поди сюда и отвечай.

Солдат вышел из рядов и подошел к своему начальнику.

— Чего тебе надобно, на что ты жалуешься? — спросил Ришон, скрестив руки и пристально глядя на недовольного.

— Что мне надобно?

— Да, что тебе надобно? Получаешь хлебную порцию?

— Получаю.

— И говядину тоже?

— Получаю.

— И винную порцию?

— Получаю.

— Дурна квартира?

— Нет.

— Жалованье выплачено?

— Да.

— Так говори, чего ты желаешь, чего хочешь и на что ропщешь?

— Ропщу, потому что мы деремся против нашего короля, а это прискорбно французскому солдату.

— Так ты жалеешь о королевской службе?

— Да.

— И хочешь перейти в нее?

— Да, — отвечал солдат, обманутый хладнокровием Ришона и думавший, что все это кончится исключением его из рядов армии Конде.

— Хорошо, — сказал Ришон и схватил солдата за перевязь, — но я запер ворота, и надобно будет отправить тебя по последней дороге, которая нам осталась.

— По какой? — спросил испуганный солдат.

— А вот по этой, — сказал Ришон, геркулесовою рукою приподнял солдата и бросил его за парапет.

Солдат вскрикнул и упал в ров, который, по счастью, был наполнен водою.

Мрачное молчание настало после этого энергичного поступка. Ришон думал, что бунт прекратился, и как игрок, рискующий всем на один ход, оборотился к гарнизону и сказал:

— Теперь, если здесь есть партизаны короля, пусть они говорят, и этих мы выпустим отсюда по дороге, которую они придумают.

Человек сто закричали:

— Да! Да! Мы приверженцы короля и хотим перейти в его армию.

— Ага! — сказал Ришон, поняв, что все бунтуют. — Ну, это совсем другое дело. Я думал, что надобно справиться с одним недовольным, а выходит, что я имею дело с пятьюстами подлецами.

Ришон напрасно обвинял всех. Говорили только человек сто, прочие молчали, но и эти остальные, задетые за живое словом о подлецах, тоже принялись роптать.

— Послушайте, — сказал Ришон, — не будем говорить все разом. — Если здесь офицер, решающийся изменить присяге, так путь говорит. Я обещаю, что он не будет наказан.

Фергюзон вышел из рядов, поклонился с чрезвычайною учтивостью и сказал:

— Господин комендант, вы слышали желание гарнизона. Вы сражаетесь против короля, а почти все мы не знали, что нас вербуют для войны против такого неприятеля. Кто-нибудь из здешних храбрецов, принужденный таким образом действовать против своего мнения, мог бы во время приступа ошибиться в направлении выстрела и всадить вам пулю в лоб, но мы истинные солдаты, а не подлецы, как вы говорите. Так вот мнение мое и моих товарищей — мнение, которое мы передаем вам почтительно. Отдайте нас королю или мы сами отдадимся ему.

Речь эта была принята радостными криками, показывавшими, что если не весь гарнизон, так большая его часть согласна с мнением Фергюзона.

Ришон понял, что погибает.

— Я не могу защищаться один, — сказал он, — и не хочу сдаться. Если солдаты оставляют меня, так пусть кто-нибудь ведет переговоры, но сам я никак не вмешаюсь в них. Однако желаю, чтобы остались живыми те храбрецы, которые мне еще верны, если только здесь есть такие. Говорите, кто хочет вести переговоры?

— Я, господин комендант, если только вы мне позволите, и товарищи удостоят меня.

— Да, да! Пусть ведет дело лейтенант Фергюзон! Фергюзон! — закричали пятьсот голосов, между которыми особенно можно было отличить голоса Баррабы и Карротена.

— Так ведите переговоры, Фергюзон, — сказал комендант. — Вы можете входить сюда и выходить из Вера, когда вам заблагорассудится.

— А вам не угодно дать мне какую-нибудь особенную инструкцию?

— Выпросите свободу гарнизону.

— А вам?

— Ничего.

Такое самопожертвование образумило бы заблудившихся солдат, но гарнизон Ришона был продан.

— Да! Да! Выпросите нам свободу! — закричали они.

— Будьте спокойны, господин комендант, — сказал Фергюзон, — я не забуду вас во время капитуляции.

Ришон печально улыбнулся, пожал плечами, воротился домой и заперся в своей комнате.

Фергюзон тотчас явился к роялистам, но маршал де ла Мельере ничего не хотел решить, не спросясь королевы, а королева выехала из домика Наноны, чтобы не видать стыда армии (как она сама говорила), и поселилась в Либурнской ратуше.

Он приставил к Фергюзону двух солдат, сел на лошадь и поскакал в Либурн.

Маршал приехал к Мазарини, думая сказать ему важную новость, но при первых словах маршала кардинал остановил его обыкновенною своею улыбкою.

— Мы все это знаем, маршал, — сказал он, — дело устроилось вчера вечером. Войдите в переговоры с лейтенантом Фергюзоном, но в отношении к Ришону действуйте только на словах.

— Как только на словах? — вскричал маршал. — Но ведь мое слово стоит писанного акта, надеюсь?

— Ничего, ничего, маршал, мне дано право освобождать людей от обещаний.

— Может быть, — отвечал маршал, — но ваше право не касается до маршалов Франции.

Мазарини улыбнулся и показал рукой маршалу, что он может ехать обратно.

Маршал в негодовании воротился в лагерь, дал записку для Фергюзона и его людей, а в отношении к Ришону дал только слово.

Фергюзон вернулся в крепость и скоро вышел из нее с товарищами, сообщив Ришону словесное обещание маршала. Через два часа Ришон видел в окно вспомогательный отряд, который Равальи вел к нему, но в ту же минуту вошли в его комнату и арестовали его именем королевы.

В первую минуту храбрый комендант радовался. Если бы он остался свободен, принцесса Конде могла подозревать его в измене, но он арестован, арест отвечает за его верность.

В этой надежде он не вышел из крепости вместе с солдатами, а остался один.

Однако же не удовольствовались тем, что взяли у него шпагу. Когда его обезоружили, четыре человека бросились на него, загнули ему руки на спину и связали их.

При таком бесчестном поступке Ришон оставался спокойным и покорным судьбе. Он был крепок душою, предок народных героев восемнадцатого и девятнадцатого веков.

Ришона привезли в Либурн и представили королеве, которая гордо осмотрела его с головы до ног. Представили королю, который взглянул на него жестоко. Представили Мазарини, который сказал ему:

— Вы играли в отчаянную игру, господин Ришон.

— И я проиграл, не так ли, господин кардинал. Остается мне узнать, на что мы играли.

— Кажется, вы проиграли голову, — сказал Мазарини.

— Сказать герцогу д'Эпернону, что король желает видеть его! — вскричала королева. — А этот человек пусть ждет здесь суда.

С величественным презрением вышла она из комнаты, подав руку королю. За нею вышел Мазарини и все придворные.

Герцог д'Эпернон был уже в Либурне, но, как влюбленный, старик прежде всего поехал к Наноне. Он в Гиенне узнал, как храбро Каноль защищал остров Сен-Жорж, и поздравил Нанону с отличием ее любезного братца, которого лицо (по простодушному признанию герцога) не показывало ни такого благородства, ни такой храбрости.

Нанона не могла смеяться заблуждению герцога, потому что занималась важным делом. Надобно было не только устроить ее собственное счастье, но и возвратить свободу любовнику. Нанона так безумно любила Каноля, что не хотела верить, что он изменяет ей, хотя мысль эта часто приходила ей в голову. В том, что он удалил ее, она видела только доказательство его нежной заботливости. Она думала, что его взяли в плен силою, плакала о нем и ждала только минуты, когда с помощью герцога освободит его.

Поэтому она написала к доброму герцогу десять писем и всеми силами торопила его приехать.

Наконец он приехал, и Нанона высказала ему свою просьбу насчет подставного своего брата, которого она хотела поскорее вырвать из рук его врагов или, лучше сказать, из рук виконтессы де Канб. Она думала, что Каноль на самом деле подвергается только одной опасности: еще более влюбиться в Клару.

Но эта опасность казалась Наноне чрезвычайною. Поэтому она со слезами просила герцога освободить ее брата.

— Это очень кстати, — сказал герцог. — Я сейчас узнал, что взяли в плен коменданта Вера. Вот его-то и променяют на храброго Каноля.

— Как это хорошо! Сама судьба помогает нам! — вскричала Нанона.

— Так вы очень любите брата?

— О, более жизни!

— Странное дело, что вы никогда не говорили мне о нем, до того самого дня, когда я имел глупость…

— Так что же мы сделаем, герцог? — перебила Нанона.

— Отошлем верского коменданта к принцессе Конде, а она пришлет нам Каноля. Это всякий день делается на войне, это простой обыкновенный обмен.

— Но принцесса Конде, может быть, считает Каноля выше простого офицера.

— В таком случае, вместо одного ей пошлют двух, трех офицеров, словом, устроят дело так, чтобы вы были довольны, красавица моя! И когда наш храбрый комендант Сент-Жоржа воротится в Либурн, мы устроим ему торжественную встречу.

Нанона едва не умерла от радости. Ежеминутно мечтала она о возвращении Каноля. Она вовсе не думала о том, что скажет герцог, когда увидит этого незнакомого ему Каноля. Когда Каноль будет спасен, она тотчас признается, что любит его, скажет это громко, скажет всем и каждому!

В эту минуту вошел посланный королевы.

— Видите ли, — сказал герцог, — все устраивается бесподобно, милая Нанона. Я иду к ее величеству и сейчас же принесу обменный картель.

— Так брат мой будет здесь…

— Может статься, даже завтра.

— Так ступайте же, — воскликнула Нанона, — и не теряйте минуты! О, завтра, завтра! — прибавила она, поднимая обе руки к небу… — Завтра! Дай-то Бог!

— Какое доброе сердце! — прошептал герцог, выходя.

Когда герцог д'Эпернон вошел в комнату королевы, Анна Австрийская, покраснев от гнева, кусала толстые свои губы, составлявшие предмет удивления всех придворных именно потому, что они были хуже всего на ее лице. Герцога, человека, привыкшего к дамским улыбкам, приняли как возмутившегося жителя Бордо.

Герцог с удивлением посмотрел на королеву: она не поклонилась на его поклон и, нахмурив брови, гордо смотрела на него.

— А, это вы, герцог! — сказала она наконец после долгого молчания.

— Пожалуйста сюда. Поздравляю вас, вы прекрасно выбираете комендантов!

— Что я сделал, ваше величество? — спросил удивленный герцог. — И что случилось?

— Что случилось? Вы назначили комендантом в Вере человека, который стрелял в короля, только!

— Я назначил? — вскричал герцог. — Ваше величество верно ошибаетесь, не я назначал коменданта в Вер… По крайней мере, мне неизвестно…

Д'Эпернон сказал это, потому что не всегда сам раздавал должности.

— А, вот это новость! — сказала королева. — Господин Ришон назначен не вами, может быть?

И она с особенною злобою протянула два последних слова.

Герцог, знавший, как мастерски Нанона выбирает людей, скоро успокоился.

— Не помню, чтобы я назначил Ришона комендантом Вера, — сказал он,

— но если я назначил его, так он должен быть верный слуга короля.

— Стало быть, — возразила королева, — по вашему мнению, Ришон верный слуга короля. Хорош слуга! Он в три дня убил у нас пятьсот человек!

— Ваше величество, — отвечал герцог с беспокойством, — если так, я должен признаться, что я виноват. Но прежде решительного приговора позвольте мне узнать наверное, я ли назначил его. Я сейчас все узнаю.

Королева хотела остановить его, но тотчас же одумалась.

— Ступайте, — сказала она, — когда вы принесете мне ваше доказательство, так я покажу вам мое.

Герцог поспешно вышел и без остановки добежал до квартиры Наноны.

— Что же? — сказала она. — Верно, милый герцог, вы принесли мне обменный картель?

— Как бы не так! — отвечал герцог. — Королева вне себя от бешенства.

— А почему?

— Потому что вы или я, один из нас назначили верским комендантом какого-то Ришона, а этот комендант, должно быть, защищался как лев и убил у нас пятьсот человек.

— Ришон! — сказала Нанона. — Я и не помню такого имени.

— И я тоже.

— В таком случае смело и решительно скажите королеве, что она ошибается.

— Но не ошибаетесь ли вы сами, Нанона?

— Позвольте, я сейчас справлюсь и скажу вам наверное.

Нанона перешла в рабочий кабинет, взяла записную книжку и сыскала букву Р. Там ничего не было о Ришоне.

— Можете идти к королеве, — сказала она, — и смело отвечать ей, что она ошибается.

Герцог д'Эпернон в одну секунду перенесся в городскую ратушу.

— Ваше величество, — сказал он гордо, подходя к королеве, — я совершенно невиновен в преступлении, которое на меня возводят. Ришон был назначен комендантом по распоряжению ваших министров.

— Стало быть, мои министры подписываются именем герцога д'Эпернона? — злобно сказала королева.

— Как так?

— Разумеется, потому что ваше имя подписано на патенте Ришона.

— Не может быть, — отвечал герцог нетвердым голосом человека, который начинает сомневаться.

Королева пожала плечами.

— Не может быть! — повторила она. — В таком случае, посмотрите сами!

Она взяла патент, лежавший на столе у чернильницы под ее рукою.

Герцог принял бумагу, жадно прочел ее, рассматривал каждую складку, каждое слово, каждую букву и очень опечалился: страшное воспоминание воскресло в его голове.

— Могу ли я видеть этого Ришона? — спросил он.

— Нет ничего легче, — отвечала королева. — Я оставила его здесь, в соседней комнате, чтобы доставить вам это удовольствие.

Потом, обернувшись к стражам, которые у дверей ждали ее приказаний, она прибавила:

— Привести изменника!

Стражи вышли и через минуту привели Ришона со связанными руками и с шляпой на голове. Герцог подошел к нему и пристально посмотрел на него. Ришон выдержал его взгляд с обыкновенным своим хладнокровием. Один из стражей сбил ему с головы шляпу рукою.

Такое оскорбление не возбудило особенного движения в коменданте Вера.

— Наденьте ему плащ и маску, — сказал герцог, — и дайте мне зажженную свечу.

Тотчас принесли плащ и маску. Королева с изумлением смотрела на эти странные приготовления. Герцог оглядывал замаскированного Ришона, стараясь собрать воспоминания и все еще сомневаясь.

— Принесите мне зажженную свечу, — сказал он, — она развеет все мои сомнения.

Принесли свечу. Герцог поднес к свече патент, и от действия теплоты на бумаге показался двойной крест, изображенный под подписью симпатическими чернилами.

Увидав заветный знак, герцог развеселился.

— Ваше величество, — закричал он, — патент точно подписан мною, но подписан не для господина Ришона и не для кого-нибудь другого. Патент вырван у меня силой, в засаде. Но, отдавая бумагу, я сделал на ней знак, который вы можете видеть, он служит неотразимым доказательством против обвиненного. Извольте посмотреть!

Королева жадно схватила бумагу и смотрела, между тем герцог показывал ей таинственный знак.

— Я ни слова не понимаю из всего обвинения, которое вы возводите на меня, — сказал Ришон очень просто.

— Как, — вскричал герцог, — вы не тот замаскированный человек, которому я дал этот бланк на Дордони?

— Никогда я еще не говорил с вами, герцог, никогда не носил маски и не маскировался на Дордони, — отвечал Ришон.

— Если не вы, так там был человек, подосланный вами.

— Мне теперь вовсе не нужно скрывать истины, — сказал Ришон с прежним спокойствием. — Патент, который вы держите в руках, герцог, я получил от принцессы Конде из рук самого герцога де Ларошфуко. Имя и звание мое вписаны рукою господина Лене, которого почерк, может быть, вы знаете. Каким образом получила этот патент принцесса Конде? Каким образом перешел он к герцогу де Ларошфуко? Где господин Лене вписал в него мое имя и звание? Все это мне совершенно неизвестно, все это вовсе не касается до меня, до всего этого мне нет никакого дела.

— А, вы так думаете? — спросил герцог с усмешкою.

И, подойдя к королеве, он рассказал ей на ухо предлинную историю, которую она выслушала очень внимательно: дело шло о доносе Ковиньяка и о происшествии на Дордони. Королева была женщина, она хорошо поняла ревность герцога.

Когда он кончил, она сказала:

— К измене его надобно прибавить еще подлость, вот и все. Кто решился стрелять в короля, тот способен предать тайну женщины.

— Черт возьми! Что они говорят? — прошептал Ришон, нахмурив брови. Хотя он слышал не все, однако же понимал, что нападают на его честь. Впрочем, грозные взгляды королевы и герцога не обещали ему ничего хорошего, и при всей его храбрости эта двойная угроза беспокоила его, хотя нельзя было, судя по его презрительному спокойствию, угадать, что происходит в душе его.

— Надобно судить его, — сказала королева. — Соберем военный совет, вы будете председателем, герцог. Выберите же асессоров и кончим дело поскорее.

— Ваше величество, — возразил Ришон, — не для чего собирать совет, не для чего судить меня. Я сдался в плен, основываясь на честном слове маршала де ла Мельера. Я арестант добровольный, и это доказывается тем, что я мог выйти из Вера вместе с моими солдатами, что я мог бежать прежде или после их выхода, и однако же я не бежал.

— Я ничего не понимаю в делах, — отвечала королева, переходя в другую, соседнюю комнату. — Если у вас есть дельные оправдания, вы можете представить их вашим судьям. Не можете ли вы заседать здесь, герцог?

— Можем, — отвечал он.

И тотчас же, выбрав в передней двенадцать офицеров, составил военный суд.

Ришон начинал понимать дело. Но скоро выбранные судьи заняли места. Потом докладчик спросил у него имя, фамилию и звание.

Ришон отвечал на эти три вопроса.

— Вас обвиняют в измене, потому что вы стреляли в короля, — сказал докладчик. — Признаетесь ли, что вы виноваты в этом преступлении?

— Отрицать это значило бы отрицать действительность. Да, правда, я стрелял в королевских солдат.

— По какому праву?

— По праву войны, по праву, на которое в подобном обстоятельстве ссылались принц Конти, Бофор, д'Эльбеф и многие другие.

— Такого права не существует, милостивый государь, оно просто называется возмущением.

— Однако же, основываясь на этом праве, лейтенант мой сдал крепость. Я привожу эту капитуляцию в мое оправдание.

— Капитуляцию! — вскричал герцог д'Эпернон с насмешкою, потому что предчувствовал, что королева подслушивает, и ее тень диктовала ему эти оскорбительные слова. — Хороша капитуляция! Вы, вы вступили в переговоры с маршалом Франции!

— Почему же нет, — возразил Ришон, — если маршал Франции вступил со мною в переговоры?

— Так покажите нам эту капитуляцию, и мы посмотрим, действительна ли она.

— У нас было словесное условие.

— Представьте свидетелей.

— У меня один свидетель.

— Кто?

— Сам маршал.

— Призвать маршала, — сказал герцог.

— Это бесполезно, — отвечала королева, раскрыв дверь, за которою она подслушивала. — Уже часа два как маршал уехал. Он отправился на Бордо с нашим авангардом.

И она закрыла дверь.

Это явление оледенило все сердца: оно обязывало судей наказать Ришона.

Пленник горько улыбнулся.

— Вот, — сказал он, — вот как маршал де ла Мельере держит свое слово! Вы правы, милостивый государь, — прибавил он, обращаясь к герцогу д'Эпернону, — вы совершенно правы. Я напрасно вступал в переговоры с маршалом Франции!

С этой минуты Ришон решился молчать и презирать своих судей, он не отвечал на вопросы.

Это весьма упростило следствие, и через час оно было кончено. Писали мало, а говорили еще менее. Докладчик предложил смертную казнь, и по знаку герцога д'Эпернона все единогласно согласились с ним.

Ришон выслушал приговор, как простой зритель, он молчал и даже не изменился в лице и был отдан начальнику полиции.

Герцог д'Эпернон пошел к королеве. Она была очень довольна и пригласила его обедать. Герцог, думавший, что попал в немилость, принял приглашение и отправился к Наноне, желая сообщить ей, что он все-таки пользуется милостью ее королевского величества.

Она сидела в удобном кресле у окна, выходившего на Либурнскую площадь.

— Что же, — спросила она, — узнали вы что-нибудь?

— Все узнал.

— Ого! — прошептала она с беспокойством.

— Да, да. Помните ли донос, которому я имел глупость поверить, донос о сношениях ваших с Канолем?

— Что же?

— Помните ли, у меня просили бланк…

— Далее, далее!

— Доносчик в наших руках, душа моя, пойман его же бланком, как лисица капканом.

— В самом деле! — сказала испуганная Нанона.

Она очень хорошо знала, что доносчиком был Ковиньяк, и хотя не очень любила родного братца, однако же не желала ему несчастия. Притом же, братец мог рассказать тысячу тайн о Наноне, которые она не хотела пустить в огласку.

— Да, доносчик у нас! — продолжал д'Эпернон. — Что вы об этом скажете? Мерзавец с помощью этого бланка сам себя назначил комендантом в Вер. Но Вер взят, и преступник в наших руках.

Все эти подробности так согласовались с промышленными предприятиями Ковиньяка, что Нанона еще более испугалась.

— А что вы с ним сделали? — спросила она дрожащим голосом. — Что вы с ним сделали?

— Вы сами можете видеть, что мы с ним сделали, — отвечал герцог, — вам стоит только приподнять занавеску или просто откройте окно. Он враг короля, стало быть, можно посмотреть, как его повесят.

— Повесят? — вскричала Нанона. — Что вы говорите, герцог? Неужели повесят того самого, который выманил у вас бланк?

— Да, его самого, красавица моя. Видите ли там, на рынке, под перекладиною, болтается веревка? Видите, туда бежит толпа? Смотрите! .. Смотрите! Вот солдаты ведут этого человека там, налево! .. А, смотрите, вот и король подошел к окну.

Сердце Наноны поднялось в груди и, казалось, хотело выскочить, однако же она при первом взгляде увидела, что ведут не Ковиньяка.

— Хорошо, хорошо, — сказал герцог, — господина Ришона повесят, и это покажет ему, что значит клеветать на женщин.

— Но, — вскричала Нанона, схватив герцога за руку и собрав последние силы, — но этот несчастный не виноват, он, может быть, храбрый солдат, может быть, честный человек… Вы, может быть, убиваете невинного!

— О, нет, нет, вы очень ошибаетесь, душа моя, он подписывался чужой рукой и клеветал. Впрочем, он комендант Вера, стало быть, государственный изменник. Мне кажется, если он виновен только в последнем преступлении, то и этого довольно.

— Но ведь маршал де ла Мельере дал ему слово?

— Он говорил, да я ему не верю.

— Почему маршал не объяснил суду такое важное обстоятельство?

— Он уехал гораздо прежде, чем обвиняемый предстал перед судьями.

— Боже мой! Боже мой! — вскричала Нанона. — Что-то говорит мне, что этот человек невиновен и что смерть его навлечет несчастие на всех! .. Ах, герцог… Умоляю вас… Вы всемогущи… Вы уверяете, что ни в чем не отказываете мне… Пощадите же для меня этого несчастного! Спасите его!

— Невозможно, Нанона! Сама королева осудила его, а где сама королева, там я уже ничего не значу.

Нанона простонала.

В ту же минуту Ришон вышел на площадь, его подвели, все еще спокойного и хладнокровного, к перекладине, под которой висела веревка. Тут уже стояла лестница и ждала его.

Ришон взошел на нее твердым шагом, благородная голова его возвышалась над толпою, он смотрел гордо и с презрением. Палач надел ему на шею петлю и громко прокричал, что король оказывает правосудие над Этиенном Ришоном, клеветником, изменником и разночинцем.

— Мы дожили, — сказал Ришон, — до таких времен, что лучше быть таким разночинцем, как я, чем маршалом Франции.

Едва успел он выговорить эти слова, как из-под него отняли подставку, и трепещущее тело его закачалось под роковою перекладиною.

Ужас разогнал толпу, она не вздумала даже закричать: «Да здравствует король! », хотя всяк мог видеть в окнах короля и королеву. Нанона закрыла глаза руками и убежала в угол своей комнаты.

— Ну, — сказал герцог, — что бы вы ни говорили, Нанона, я думаю, что эта казнь послужит добрым примером. Когда жители Бордо узнают, что здесь вешают их комендантов, посмотрим, что они сделают!

При мысли, что они могут сделать, Нанона хотела говорить, раскрыла рот, но у ней вырвался страшный крик, она подняла обе руки к небу и молила, чтобы смерть Ришона осталась без отмщения. Потом, как будто все силы ее истощились, она рухнула на пол.

— Что такое? — закричал герцог. — Что с вами, Нанона? Что с вами? Можно ли приходить в такое отчаяние оттого, что повесили какую-то дрянь? Милая Нанона, встаньте, придите в себя! .. Но, Боже мой! .. Она лежит без чувств… А жители Ажана уверяли, что она бесчувственна… Эй, люди! .. Скорее спирту! Холодной воды! Скорей! Скорей!

Герцог, видя, что никто не является на его крик, сам побежал за спиртом. Люди не могли слышать его, вероятно, потому что занимались спектаклем, которым безденежно угостила их щедрость королевы.

XVIII

Когда происходила в Либурне страшная драма, о которой мы теперь рассказали, виконтесса сидела за дубовым столом, перед нею стоял Помпей и составлял опись ее имения. Она писала к Канолю следующее письмо:

«Опять остановка, друг мой. В ту минуту, как я хотела сказать принцессе ваше имя и просить ее согласия на наш брак, пришло известие о падении Вера и оледенило слова на губах моих. Но я знаю, как вы должны страдать, и не имею сил сносить разом и ваши страдания и свои. Успехи или неудачи этой роковой войны могут повести нас слишком далеко, если мы не решимся победить обстоятельства. Завтра, друг мой, завтра в семь часов вечера я буду вашею женою.

Вот план действия, который я прошу вас принять, непременно должны вы аккуратно сообразоваться с ним.

После обеда приходите к госпоже Лалан, которая с тех пор, как я представила вас ей, очень вас уважает, равно как и сестра ее. Будут играть, играйте и вы, только не оставайтесь ужинать. Когда наступит вечер, постарайтесь удалить друзей ваших, если они там будут. Когда вы останетесь одни, за вами явится посланный, он назовет вас по имени, как будто вы нужны для какого-нибудь важного дела. Кто бы он ни был, ступайте за ним смело, потому что он будет прислан от меня, и он приведет вас в капеллу, где я буду ждать.

Мне хотелось бы венчаться в капелле Кармелитов, которая представляет мне такие сладкие воспоминания, но еще не могу надеяться на это. Однако же желание мое исполнится, если согласятся запереть для нас капеллу.

В ожидании этого часа сделайте с моим письмом то, что вы делаете с моею рукою, когда я забываю отнять ее у вас. Сегодня, я говорю вам: до завтра, завтра скажу: навсегда! » Каноль находился в дурном расположении духа, когда получил это письмо: во весь прошедший день и во все утро он еще не видал виконтессы, хотя в продолжении двадцати четырех часов прошел, может быть, десять раз мимо ее окон. Тут начала происходить в душе Каноля обыкновенная перемена. Он обвинял виконтессу в кокетстве, сомневался в ее любви, невольно возвращался к воспоминанию о Наноне, о доброй, преданной, пылкой Наноне, и страдал, находясь между удовлетворенною любовью, которая не могла погаснуть, и любовью желанною, которая не могла быть удовлетворена. Но письмо виконтессы решило дело в ее пользу.

Каноль прочитал и перечитал письмо. Как предвидела Клара, он поцеловал его двадцать раз, как сделал бы с ее рукою. Рассуждая, Каноль не мог не убедиться, что любовь его к виконтессе была и есть единственным серьезным делом в его жизни. С другими женщинами любовь его всегда принимала другой вид и особенно другое развитие. Каноль всегда играл роль человека, рожденного для любовных интриг, всегда казался победителем, почти приобрел право быть непостоянным. С виконтессой де Канб, напротив, он чувствовал, что покоряется неодолимой силе, против которой не осмеливался даже восставать, потому что был уверен, что теперешнее его рабство ему гораздо приятнее прежних торжеств. В минуты отчаяния, когда он сомневался в привязанности Клары, когда уязвленное сердце его приходило в себя, и он мыслью разбивал свои страдания, он признавался, даже не краснея при такой слабости, которую он год назад считал бы стыдом, что потерять виконтессу де Канб было бы для него невыносимым бедствием.

Но любить ее, быть ею любимым, владеть ее сердцем, овладеть ею и сохранить свою независимость, потому что виконтесса не требовала, чтобы он жертвовал своими мнениями для партии принцессы Конде, и искала только его любви; быть самым счастливым, самым богатым офицером королевской армии (зачем забывать богатство? Оно никогда ничего не портит); остаться на службе королевы, если королева достойно наградит его за верность; расстаться с нею, если она окажется неблагодарною, — все это не было ли истинным, великим счастием, о котором Каноль прежде даже не смел и мечтать?

А Нанона?

О, Нанона была тайным угрызением совести, какое всегда гложет благородные души! Только в пошлых сердцах чужое горе не находит отголоска. Нанона, бедная Нанона! Что сделает она, что скажет, что будет с ней, когда она узнает страшную новость: друг ее женился на другой?.. Увы! Она не станет мстить, хотя у ней в руках все средства к мщению, и эта мысль более всего терзала Каноля. Если бы, по крайней мере, Нанона вздумала мстить, если бы даже отмстила как-нибудь, то Каноль видел бы в ней только врага и избавился бы от угрызений совести.

Нанона не отвечала ему на письмо, в котором он просил ее не писать к нему. Почему она так аккуратно исполняла его просьбу? Если бы она захотела, то, верно, нашла бы случай передать ему десять писем. Стало быть, Нанона не хотела переписываться с ним. О! Если бы она разлюбила его!

И Каноль опечалился при мысли, что Нанона может его разлюбить. Даже в самом благородном сердце всегда находишь эгоизм гордости.