Женская война

— Отбирать голоса! — сказали судьи.

— Но как же можно отбирать голоса, когда мы не выслушали обвиненных? — возразил Лене. — Может быть, один из них покажется нам преступнее другого. Может быть, на одну голову обрушится мщение, которое вы хотите излить на двух несчастных.

В эту минуту во второй раз послышался скрип железных ворот.

— Хорошо, согласна, — сказала принцесса, — будем отбирать голоса об обоих разом.

Судьи, уже вставшие с шумом, опять сели на прежние места. Снова послышались шаги, раздался стук алебард, дверь отворилась и вошел Ковиньяк.

Он вовсе не походил на Каноля. На платье его, которое он поправил, как мог, видны еще были следы народного гнева. Он живо осмотрел присяжных, офицеров, герцогов и принцессу и бросил на все судилище косвенный взор. Потом, как лисица, намеревающаяся хитрить, он пошел вперед, ежеминутно, так сказать, ощупывая землю, внимательно прислушивался. Он был бледен и очевидно беспокоился.

— Ваше высочество изволили приказать мне явиться? — сказал он, не дожидаясь вопроса.

— Да, милостивый государь, — отвечала принцесса, — я хотела получить от вас лично несколько сведений, которые касаются вас и затрудняют нас.

— В таком случае, — отвечал Ковиньяк, низко кланяясь, — я весь к услугам вашего высочества.

И он поклонился очень развязно, хотя в его развязности можно было заметить некоторую принужденность.

— Все это будет скоро кончено, — сказала принцесса, — если вы будете отвечать так же положительно, как мы будем спрашивать.

— Осмелюсь доложить вашему высочеству, — заметил Ковиньяк, — что вопросы заготавливаются всегда заранее, а ответы не могут быть заготовлены, и потому спрашивать гораздо легче, чем отвечать.

— О, наши вопросы будут так ясны и определенны, что мы избавим вас от труда думать, — сказала принцесса. — Ваше имя?

— Извольте видеть, ваше высочество, вот уже вопрос чрезвычайно затруднительный.

— Как так?

— Да. Очень часто случается, что у человека бывает два имени. Одно он получает от родителей, другое он дает сам себе. Например, мне показалось необходимым бросить первое и взять другое имя, менее известное. Какое из этих двух имен желаете знать?

— То, под которым вы явились в Шантильи, взялись навербовать для меня целую роту, завербовали людей и потом продали себя кардиналу Мазарини.

— Извините, ваше высочество, — возразил Ковиньяк, — но я, кажется, уже с полным успехом отвечал на все эти вопросы сегодня утром, когда имел счастие представляться вам.

— Зато теперь я предлагаю вам только один вопрос, — сказала принцесса, начинавшая сердиться, — я спрашиваю ваше имя.

— А, в этом-то главное затруднение.

— Пишите, что он барон де Ковиньяк, — сказала принцесса докладчику.

Подсудимый не возражал.

Докладчик написал его имя.

— Теперь скажите, какого вы чина, — спросила принцесса. — Надеюсь, что в этом вопросе вы не найдете ничего затруднительного.

— Напротив того, ваше высочество, этот новый вопрос кажется мне одним из затруднительнейших. Если вы говорите о моем ученом звании, то я скажу, что я кандидат словесных наук, магистр прав и доктор богословия. Вы изволите видеть, ваше высочество, что я отвечаю, не запинаясь.

— Нет, я говорю о вашем военном звании.

— А, на это я не могу отвечать вашему высочеству.

— Почему?

— Потому что я сам никогда не знал хорошенько, в каком я чине.

— Постарайтесь вспомнить, милостивый государь, мне нужно знать чин ваш.

— Извольте. Во-первых, я сам произвел себя в лейтенанты, но я не имел права себе этот чин давать и командовал во все время, пока носил этот чин, только шестью солдатами, и потому думаю, что вовсе не имею права хвастать им.

— Но я, — сказала принцесса, — я произвела вас в капитаны. Стало быть, вы капитан!

— А вот тут-то еще больше затруднений, и совесть моя кричит еще громче. Каждый военный чин в государстве, в этом теперь я совершенно убежден, только тогда считается действительным, когда истекает от королевской власти. Ваше высочество без всякого сомнения имели желание произвести меня в капитаны, но, кажется, не имели на это права. Стало быть, с этой точки зрения, я такой же капитан, как был прежде лейтенант.

— Хорошо, положим, что вы не были лейтенантом, не были капитаном, потому что ни вы, ни я, мы не имели права раздавать патентов, но все-таки вы комендант Брона. А так как в последнем случае сам король подписал ваш патент, то не станете оспаривать силу этого акта.

— А он-то из всех трех актов самый опровержимый, ваше высочество…

— Это еще что? — вскричала принцесса.

— Я был назначен комендантом, правда, но не вступил в должность. В чем состоит должность коменданта? Не в патенте, а в исполнении обязанностей, связанных с этой должностью. А я не исполнял никаких обязанностей, соединенных с должностью коменданта, я даже не успел приехать в мою крепость. С моей стороны не было даже начала исполнения обязанностей, стало быть, я столько же комендант Брона, сколько капитан, а капитан я столько же, сколько лейтенант.

— Однако же вас захватили на дороге в Брон.

— Совершенная правда, но в ста шагах далее дорога разделяется, одна ветвь идет в Брон, другая в Исон. Кто может сказать, что я ехал не в Исон, а в Брон?

— Хорошо, — сказала принцесса, — суд оценит ваши доводы. Пишите, что он комендант Брона, — прибавила она, обращаясь к докладчику.

— Написано, — отвечал докладчик.

— Хорошо. Теперь, — сказала принцесса, обращаясь к Ковиньяку, — подпишите допрос.

— Подписал бы с величайшим удовольствием, — отвечал Ковиньяк, — и мне было бы чрезвычайно приятно сделать угодное вашему высочеству, но в борьбе, которую я должен был выдержать сегодня утром против бордосской черни и от которой вы так великодушно изволили избавить меня с помощью ваших мушкетеров, мне повредили правую руку… А я никак и никогда не мог писать левою рукою.

— Запишите, что обвиняемый отказывается подписать, — сказала принцесса докладчику.

— Нет, не отказывается, а не может подписать, — сказал докладчику Ковиньяк, — напишите: не может. Боже меня избави отказать в чем-нибудь вашему высочеству, и особенно если дело возможное.

Ковиньяк, низко поклонившись, вышел с двумя своими провожатыми.

— Я думаю, что вы правы, господин Лене, — сказал герцог де Ларошфуко. — Мы кругом виноваты, что не умели привязать к себе этого человека.

Лене был так занят, что не отвечал. На этот раз обыкновенная его догадливость обманула его. Он надеялся, что весь гнев суда падет на одного Ковиньяка. Но Ковиньяк своими неизменными увертками не рассердил судей, а скорее позабавил их. Только допрос его уничтожил весь эффект, произведенный Канолем; благородство, откровенность, доблесть первого пленника исчезли перед хитростью второго. Ковиньяк совершенно уничтожил Каноля.

Когда пошло на голоса, судьи единогласно приговорили арестантов к смертной казни.

Принцесса встала и торжественно произнесла приговор.

Потом каждый по очереди подписал протокол. Прежде всех подписал герцог Энгиенский, несчастный ребенок, не знавший, что подписывает, не знавший, что первая его подпись стоит жизни человеку. За ним подписались принцесса, герцоги, придворные дамы, потом офицеры и наконец присяжные. Таким образом, все приняли участие в мщении. За это мщение надобно будет наказывать всех — дворянство и городских обывателей, армию и парламент, а ведь всем известно, что когда надобно наказывать всех, так никого не наказывают.

Когда все подписали и принцесса была уверена, что мщение совершится и удовлетворит ее гордость, она открыла окно, которое отворяли уже два раза, и, льстя народу, закричала:

— Жители Бордо! Ришон будет отмщен, отмщен вполне, положитесь на нас.

Громкое ура, похожее на гром, отвечало на это объявление, и чернь рассыпалась по улицам, уже радуясь тому зрелищу, которое обещала ему сама принцесса.

Но едва принцесса Конде воротилась в свою комнату вместе с Лене, который шел за нею печально и все еще надеялся заставить ее переменить решение, как вдруг дверь отворилась и виконтесса де Канб, бледная, в слезах, упала на колени.

— Ваше высочество, — вскричала она, — умоляю вас! Выслушайте меня! Ради Бога, выслушайте!

— Что с тобой, дочь моя? — спросила принцесса. — Что ты? Ты плачешь?

— Да, да, потому что произнесли смертный приговор, и вы утвердили его, а однако же ваше высочество не можете убить барона Каноля.

— Почему же нет? Ведь они убили Ришона.

— Но потому, что Каноль, этот самый Каноль спас ваше высочество в Шантильи.

— Его благодарить не за что, ведь мы обманули его.

— О, как вы ошибаетесь! Каноль ни одной минуты не сомневался в том, что вас там не было. С первого взгляда он узнал меня.

— Тебя, Клара?

— Да, ваше высочество. Мы ехали с бароном Канолем по одной дороге, он знал меня. Словом, Каноль был влюблен в меня… И в Шантильи он… Но не вам наказывать его, если даже он виноват… Он пожертвовал обязанностями своими из любви ко мне…

— Так и ты любишь его?

— Да, — прошептала виконтесса.

— Так ты просила позволения выйти замуж за барона Каноля?

— Да…

— Стало быть…

— Я хотела выйти замуж за барона Каноля, — отвечала виконтесса. — Мне сдался он на острове Сен-Жорж, и без меня взорвал бы на воздух и себя, и ваших солдат… Он мог бежать, но отдал мне свою шпагу, чтобы не разлучаться со мною. Вы понимаете, ваше высочество, если он умрет, я тоже должна умереть, потому что я буду причиною его смерти.

— Милая дочь моя, — отвечала принцесса с некоторым волнением, — подумай: ты просишь у меня невозможного. Ришон погиб, надобно отмстить за него! Приговор произнесен, надобно исполнить его. Если бы муж стал требовать того, о чем ты просишь, так я отказала бы и ему.

— Ах, несчастная, — вскричала виконтесса, закрывая лицо руками и громко рыдая, — я погубила Каноля!

Тут Лене, который молчал до сих пор, подошел к принцессе и сказал:

— Ваше высочество, разве вам мало одной жертвы и за одного Ришона разве вам нужно две головы?

— Ага, — сказала принцесса, — вы строгий человек, вы просите меня о смерти одного и о спасении другого? Разве это справедливо, скажите-ка?

— Ваше высочество, всегда справедливо спасти хоть одного из двух человек, обреченных на смерть, если уж допускать у человека право на уничтожение Божьего создания. Кроме того, очень справедливо, если уж надо выбирать одного из двух, спасти честного человека, а не интригана.

— Ах, Лене, — сказала виконтесса, — просите за меня, умоляю вас! Ведь вы мужчина, и вас, может быть, послушают… А вы, ваше высочество,

— прибавила она, обращаясь к принцессе, — вспомните только, что я всю жизнь служила вашему дому.

— Да и я тоже, — сказал Лене. — Однако же за тридцать лет верной службы никогда и ничего не просил у вашего высочества. Но если в этом случае ваше высочество не сжалитесь, так я попрошу в награду тридцатилетней верной службы одной милости.

— Какой?

— Дать мне отставку, ваше высочество, чтобы я мог посвятить последние дни мои службе королю — последние дни, которые я хотел отдать службе вашему дому.

— Хорошо, — сказала принцесса, побежденная общими просьбами. — Не пугай меня, старый друг мой, не плачь, милая моя Клара, успокойтесь оба: один из осужденных не умрет, если вы того хотите, но с условием: не просить меня о том, который должен умереть.

Клара схватила руку принцессы и поцеловала ее.

— Благодарю, благодарю ваше высочество, — сказала она. — С этой минуты моя и его жизнь принадлежат вам.

— И вы в этом случае поступите милостиво и правосудно, — сказал Лене, — а это бывает очень редко.

— А теперь, — вскричала Клара с нетерпением, — могу ли видеть его? Могу ли освободить его?

— Теперь еще нельзя освободить его, — отвечала принцесса, — это погубило бы нас. Оставим арестантов в тюрьме. После выпустим их вдруг, одного на свободу, другого на эшафот.

— Нельзя ли по крайней мере видеть его, успокоить, утешить? — спросила Клара.

— Успокоить его? Думаю, что нельзя. Это породило бы толки. Нет, довольствуйся тем, что он спасен и что ты это знаешь. Я сама скажу герцогам про мое решение.

— Надобно покориться судьбе, — сказала Клара. — Благодарю, благодарю ваше высочество.

И виконтесса пошла в свою комнату плакать на свободе и благодарить Бога от всей души, преисполненной робости и признательности.

XXI

Арестанты сидели оба в одной крепости в двух смежных комнатах. Комнаты находились в нижнем этаже, но нижние этажи в крепостях то же, что третьи этажи в домах. В тюрьмах в то время всегда было два этажа темных келий.

У каждой двери тюрьмы стоял отряд солдат, выбранных из телохранителей принцессы. Толпа, увидав приготовления, которые удовлетворяли ее жажде мщения, мало-помалу удалилась от тюрьмы, куда она сначала устремилась, когда ей сказали, что там находятся Каноль и Ковиньяк. Когда толпа удалилась, то сняли особые караулы, охранявшие арестантов от ненависти народной, и остались одни обыкновенные часовые.

Чернь, понимая, что ей нечего видеть в тюрьме, пошла туда, где казнили, то есть на эспланаду. Слова, сказанные принцессою из окна залы совета, тотчас разнеслись по городу, каждый объяснял их по-своему. Одно было в них ясно: в эту ночь или на следующее утро будет страшное зрелище. Не знать, когда именно начнется зрелище, было новым наслаждением для толпы: ей оставалась приманка неожиданности.

Ремесленники, горожане, женщины, дети бежали на эспланаду; ночь была темная, луна должна была показаться не ранее полуночи, и потому многие бежали с факелами. Почти все окна были раскрыты и на некоторых стояли плошки или факелы, как делывалось в праздники. Однако же по шепоту толпы, по испуганным лицам любопытных, по пешим и конным патрулям можно было догадаться, что дело идет не об обыкновенном празднике: для него делались слишком печальные приготовления.

Иногда бешеные крики вырывались из групп, которые составлялись и расходились с изумительною быстротою, возможною только при некоторых особенных обстоятельствах. Крики эти те же самые, какие уже несколько раз врывались через окно в залу суда:

— Смерть арестантам! Мщение за Ришона!

Эти крики, факелы, топот лошадей отвлекли виконтессу де Канб от молитвы. Она подошла к окну и с ужасом смотрела налюдей и на женщин, которые казались дикими зверями, выпущенными в цирк и призывающими громким ревом несчастных своих жертв. Она спрашивала себя: каким образом эти люди с таким усердием требуют смерти двух человек, которые никогда им ничего не сделали? Она не умела отвечать на свой вопрос, бедная женщина, знавшая из человеческих страстей только те, которые облагораживают душу.

Из своего окна виконтесса видела над домами и садами высокие и мрачные башни крепости. Под ними находился Каноль, туда особенно направлялись ее взгляды.

Однако же они иногда спускались на улицу, и тогда Клара видела грозные лица, слышала крики мщения, и кровь застывала в ее жилах…

— О, — говорила она сама себе — пусть их запрещают мне видеть его, я все-таки увижу его! Эти крики, может быть, донеслись до него, он может подумать, что я забываю его, он может обвинять меня, может проклинать меня… О! Мне кажется изменою то, что я не стараюсь найти средство успокоить его. Мне нельзя оставаться в бездействии, когда он, может быть, зовет меня. Да, надобно видеть его! .. Но Боже мой! Как его видеть? Кто проведет меня в тюрьму? Какая власть отопрет мне двери? Принцесса отказала мне в позволении видеть его, а она столько для меня сделала, что имела полное право отказать. Около крепости есть враги, есть караулы, есть целая толпа, которая ревет, чует кровь и не хочет выпустить добычу из когтей. Подумают, что я хочу увести его, спасти… Да, да, я спасла бы его, если бы он не был уже под щитом честного слова принцессы. Если скажу им, что хочу только видеть его, они не поверят мне, откажут в моей просьбе. И притом же решиться на такую попытку против воли ее высочества — не значит ли потерять оказанную мне милость?.. Принцесса может взять свое честное слово назад… И однако же оставить его в неизвестности и страхе во всю эту долгую ночь невозможно! .. Невозможно, я это чувствую! .. Господи Боже, молю, просвети меня!

Виконтесса принялась молиться с таким усердием, что оно тронуло бы даже принцессу, если бы принцесса могла видеть ее.

— Нет! Я не пойду, не пойду! — говорила Клара. — Понимаю, что мне нельзя идти туда… Всю ночь он будет обвинять меня… Но завтра… завтра я непременно оправдаюсь перед ним.

Между тем возраставший шум, бешенство толпы и отблески зловещих факелов, долетавшие до нее и освещавшие ее комнату, так напугали виконтессу, что она заткнула уши руками, закрыла глаза и уставила лицо в подушку.

В это время дверь отворилась и вошел мужчина так, что она ничего не слыхала.

Он постоял на пороге, посмотрел на нее с ласковым состраданием и видя, что она рыдает, подошел и положил руку ей на плечо.

Клара встала в испуге.

— Ах, это вы, Лене! — сказала она. — Стало быть, вы не забыли обо мне?

— Нет, — отвечал он. — Я подумал, что вы, может быть, не совершенно успокоились, и решился прийти к вам спросить, не могу ли каким-то образом быть вам полезным?

— Ах, Лене, — вскричала виконтесса, — как вы добры и как я вам благодарна!

— Кажется, я не ошибся, — сказал Лене. — Редко ошибаешься, когда думаешь, что люди страдают, — прибавил он в раздумье.

— Да, да, вы совершенно правы: я очень страдаю.

— Однако же вам дано все, что вы желали, даже более того, что я ожидал, признаюсь вам.

— Разумеется, но…

— А! Понимаю… Вы пугаетесь, видя радость черни, которая хочет крови, и жалеете о том несчастном, который умрет вместо вашего жениха?

Клара приподнялась и, побледнев, несколько минут пристально смотрела на Лене, потом положила холодную руку на лоб, покрытый холодным потом.

— Ах, простите мне или, лучше сказать, проклинайте меня, Лене! Я при эгоизме моем даже не подумала об этом. Нет, Лене, я должна признаться вам: я боюсь, плачу, молюсь только за того, который должен жить. Предавшись вполне моей любви, я забыла о том, который должен умереть!

Лене печально улыбнулся.

— Да, — сказал он, — это должно быть так, это в натуре человеческой. Может быть, из этого частного эгоизма составляется благоденствие масс. Каждый шпагою очерчивает круг около себя и своих. Ну, виконтесса, докончите вашу исповедь. Признайтесь откровенно, что вы нетерпеливо желаете, чтобы несчастный умер поскорее, потому что смерть его обеспечит жизнь вашего жениха.

— Об этом я еще не подумала, Лене, клянусь вам! Но не принуждайте меня к этой мысли, я так люблю его, что при безумной любви своей могу желать всего…

— Бедняжка! — сказал Лене с непритворным состраданием. — Зачем не сказали вы всего этого прежде?

— Боже мой! Вы пугаете меня! Разве я уже опоздала? Разве он еще в опасности?

— Нет, потому что принцесса дала честное слово, но…

— Что значит это «но»?

— Но нельзя на этом свете быть уверенным ни в чем. Вы, как и я, думаете, что он спасен, однако же вы не радуетесь, а плачете.

— Ах, я плачу, потому что не могу видеться с ним, — отвечала Клара. — Вспомните, что он, верно, слышит эти страшные крики и думает, что смерть близко. Вспомните, что он может обвинять меня в холодности, в забвении, в измене! Ах, Лене, какое мучение! Если бы принцесса знала, как я страдаю, так верно сжалилась бы надо мною!

— Так надобно повидаться с ним, виконтесса.

— Невозможно видеть его! Вы знаете, я просила позволения у принцессы, она отказала.

— Знаю… Даже согласен с нею… Однако же…

— Однако же вы учите меня непослушанию! — сказала Клара в изумлении и пристально посмотрела на Лене, который смутился и опустил глаза.

— Я стар, милая виконтесса, — сказал он, — потому, что я стар, я недоверчив. Впрочем, в этом случае слово принцессы священно: из двух арестантов умрет только один, сказала она. Но в продолжение многолетней жизни моей я замечал, что неудача часто преследует того, кому прежде покровительствовало счастье, и потому имею правилом: не пропускать счастливого случая. Повидайтесь с женихом, виконтесса. Верьте мне, повидайтесь с ним.

— Ах, Лене, — вскричала Клара, — как вы пугаете меня!

— Я вовсе не намерен пугать вас. Впрочем, неужели вы хотите, чтобы я советовал вам не видать его? Верно, нет, не так ли? И вы, верно, более бранили бы меня, если бы я сказал вам не то, что теперь говорю?

— Да, да, признаюсь, что вы правы. Вы говорите, что мне надобно видеться с ним. Но это первое, единственное мое желание, об этом я молилась, когда вы вошли сюда. Но разве это возможно?

— Разве есть что-нибудь невозможное для женщины, которая взяла Сен-Жорж? — спросил Лене улыбаясь.

— Увы, — сказала Клара, — вот уже целых два часа я ищу средства пробраться как-нибудь в крепость и до сих пор не могла ничего придумать.

— А если я дам вам средство, — сказал Лене, — чем вы заплатите мне?

— Чем?.. О, тем, что вы поведете меня к алтарю, когда я буду венчаться с Канолем.

— Благодарю, дитя мое… Я вас в самом деле люблю, как отец.

— Но где же средство?

— Вот оно. Я выпросил у принцессы позволение на вход в крепость для переговоров с арестантами. Мне хотелось привязать к нашей партии капитана Ковиньяка, если бы было возможно спасти его, но теперь мне не нужно позволение принцессы: ваши просьбы за Каноля осудили Ковиньяка на смертную казнь.

Клара невольно вздрогнула.

— Возьмите же эту бумагу, — продолжал Лене, — вы видите, в ней нет имени.

Клара взяла бумагу и прочла:

«Тюремщик крепости может впустить подателя сей записки к арестантам на полчаса.

Клара-Клеменция Конде».

— Ведь у вас есть мужское платье? — спросил Лене. — Наденьте его. У вас есть пропуск в крепость, пользуйтесь им.

— Бедный! — прошептала Клара, не могшая прогнать мысли о Ковиньяке, которому следовало умереть вместо барона Каноля.

— Он покоряется общему закону, — сказал Лене. — Он слаб, его съедает сильный, он без поддержки и платит за того, у кого есть протекция. Я буду жалеть о нем, он малый умный.

Между тем Клара повертывала бумагу в руках.

— Знаете ли, — сказала она, — что вы очень соблазняете меня этим позволением? Знаете ли, что когда я обниму бедного моего друга, то захочу увести его на край света?

— Я посоветовал бы вам сделать это, если бы дело было возможное, но эта бумага не бланк, и вы не можете дать ей никакого смысла, кроме того, который в ней есть.

— Правда, — отвечала Клара, перечитав бумагу. — Однако же ведь мне отдали Каноля… Теперь он мой! Нельзя отнять его у меня!

— Да никто и не думает отнимать его у вас. Не теряйте времени, виконтесса, надевайте мужское платье и отправляйтесь. Бумага даст вам полчаса сроку, полчаса — это очень мало, я знаю, но после этого получаса будет целая жизнь. Вы молоды, жизнь ваша еще продолжится, дай Бог, чтобы она была счастлива.

Клара взяла его за руку, прижала к груди и поцеловала нежно, как отца.

— Ступайте, ступайте, — сказал Лене нежно, — не теряйте времени. Кто истинно любит, тот нетерпелив.

Потом, когда она перешла в другую комнату и позвала Помпея, который помогал ей переодеваться, Лене прошептал:

— Кто знает, что случится?

XXII

Каноль слышал крики, рев и угрозы толпы, видел ее волнение. Сквозь решетку своего окна он мог наслаждаться подвижною и оживленною картиною, которая раскрывалась перед его глазами и была одна и та же во всех концах города.

— Черт возьми, — говорил он, — как досадно! Опять препятствие. Эта смерть Ришона… Бедный Ришон! Он был предостойнейший человек! .. Эта смерть Ришона повредит нашему плану, мне уже не позволят гулять по городу, как позволяли прежде. Прощайте, свидания, и даже свадьба моя прощай, если Кларе не угодно будет обвенчаться в тюрьме. О, ей, верно, будет угодно! Ведь все равно, где ни венчаться. Однако же это плохое предзнаменование… Черт возьми! Почему получил я это известие сегодня? Лучше было бы, если бы оно пришло завтра!

Потом он подошел к окну, заглянул в него и продолжал:

— Какая строгость! Пара часовых! Страшно и подумать, что меня заперли сюда на неделю, может быть, на две недели, до тех пор, пока новое событие не заставит забыть о смерти Ришона. По счастию, в наше время события совершаются быстро, и жители Бордо довольно легкомысленны, а между тем мне все-таки придется поскучать порядочно. Бедная Клара! Она, верно, в отчаянии. По счастию, она знает, что меня посадили в тюрьму. Да, она знает это и, стало быть, уверена, что я тут не виноват… Черт возьми! Куда бегут все эти люди? Кажется, к эспланаде. Однако же теперь не может быть ни парада, ни казни. Все они бегут в одну сторону. Право, подумаешь, что они знают, что я здесь, за решеткою, как медведь…

Каноль, скрестив на груди руки, прошелся несколько раз по комнате. Стены настоящей тюрьмы внушали ему философические мысли, которыми обыкновенно он занимался очень мало.

— Какая глупая вещь война! — прошептал он. — Вот Ришон, с которым я обедал назад тому месяц, погиб! Он, верно, убит на крепостных пушках, и я должен бы был сделать то же! Да я и сделал бы это, если бы меня осаждал кто-нибудь другой, а не виконтесса. Женская война, в самом деле, страшнее всех возможных войн. По крайней мере я ничем не содействовал смерти друга. Слава Богу! Мне не пришлось обнажать шпагу против брата, это утешает меня. И этим обязан я все-таки моему гению-хранителю, моей даме… О! Как много обязан я ей!

Вошел офицер и перебил монолог Каноля.

— Не угодно ли вам поужинать? — спросил он. — Извольте приказать, тюремщику приказано давать вам все, чего вы захотите.

— Хорошо, хорошо, — сказал Каноль, — они, кажется, намерены обходиться со мною порядочно во все время, пока я буду сидеть здесь, а я думал совсем противное, судя по злому лицу принцессы и по дрянным рожам ее асессоров…

— Я жду, — сказал офицер, кланяясь.

— Ах, извините, простите меня! Ваша учтивость навела меня на некоторые размышления… Вернемся к делу: да, милостивый государь, я буду ужинать, потому что очень голоден. Впрочем, я обыкновенно умерен, и солдатского ужина мне очень довольно.

— Теперь, — сказал офицер, подходя к нему с участием, — не хотите ли дать мне какое-нибудь поручение… К кому-нибудь в городе… Разве вы ничего не ожидаете?.. Вы сказали, что вы солдат, стало быть, поступайте со мной, как с товарищем.

Каноль посмотрел на него с удивлением.

— Нет, милостивый государь, у меня нет вам никакого поручения, я ничего не жду, кроме одной особы, которую не смею назвать. Покорнейше благодарю вас за предложение считать вас товарищем. Вот моя рука, и если мне впоследствии понадобится что-нибудь, я не забуду вас, милостивый государь.

В этот раз офицер с удивлением взглянул на него.

— Хорошо, — сказал он. — Вам сейчас подадут ужин.

Он вышел.

Через минуту два солдата принесли ужин, гораздо великолепнее, чем желал Каноль. Он сел за стол и поужинал с удовольствием.

Даже солдаты смотрели на него с удивлением. Каноль принял их удивление за зависть, вино было чудесное, и он сказал:

— Друзья мои, принесите еще два стакана.

Один солдат вышел и скоро воротился с двумя стаканами.

Каноль наполнил их, потом налил немного в свой стакан.

— За ваше здоровье, друзья! — сказал он.

Солдаты взяли стаканы, чокнулись с Канолем и выпили вино, не отвечая на его тост.

«Они не очень учтивы, — подумал Каноль, — но пьют хорошо. Нельзя же требовать от них всего».

И он продолжал ужинать.

Когда он кончил, солдаты вынесли стол.

Офицер опять вошел.

— Ах, Боже мой, — сказал ему Каноль, — отчего вы не ужинали со мною? Ужин был бесподобный.

— Я не могу иметь этой чести, милостивый государь, потому что сейчас только встал из-за стола. Я пришел…

— Посидеть со мною? — спросил Каноль. — Если так, позвольте поблагодарить вас, вы чрезвычайно любезны.

— О, нет, милостивый государь, моя обязанность гораздо неприятнее. Я пришел сказать вам, что у нас в тюрьме нет пастора, а есть только католический аббат. Мы знаем, что вы протестант, и потому различие религии, может быть…

— А зачем мне пастор? — спросил Каноль простодушно.

— Но, — отвечал офицер в смущении, — может быть, вы захотите помолиться.

— Об этом я подумаю завтра, — отвечал Каноль с улыбкою, — я молюсь только по утрам.

Офицер посмотрел на Каноля с изумлением, которое скоро перешло в глубокое сострадание. Он поклонился и вышел.

— Черт возьми, — прошептал Каноль, — видно, весь свет глупеет! С тех пор, как Ришон умер, все люди, которых я встречаю здесь, кажутся или дураками или дикими зверями. Черт возьми! Неужели я не увижу лица, хотя несколько сносного!

Едва он договорил эти слова, как дверь комнаты растворилась и кто-то бросился к нему на шею прежде, чем он мог узнать гостя.

Гость обнял его обеими руками и зарыдал.

— Господи Боже мой! — сказал Каноль, высвобождаясь из объятий. — Вот еще сумасшедший. Что такое? Не попал ли я в желтый дом?

Но, отступая назад, он сдвинул шляпу с головы незнакомца, и прекрасные белокурые волосы виконтессы де Канб упали на ее плечи.

— Вы здесь? — вскричал Каноль, подбегая к ней. — О, простите, что я не узнал вас, или не угадал, что это вы.

— Тише, — сказала она, поспешно поднимая шляпу и надевая ее. — Тише! Если узнают, что я здесь, так, может быть, отнимут у меня мое счастье. Наконец-то я могу видеть вас еще раз. Боже мой! Как я рада!

И Клара зарыдала.

— Видеть меня еще раз! — повторил Каноль. — Что это значит? И вы говорите это со слезами? Стало быть, вы уже не должны были видеть меня? — спросил он с улыбкой.

— О, не смейтесь, друг мой, — отвечала Клара, — ваша веселость терзает меня. Не смейтесь, умоляю вас. О, если бы вы знали, каких трудов стоило мне пробраться к вам, и это было почти невозможно… без помощи Лене, без помощи этого добрейшего человека… Но поговорим о вас, друг мой. Вы ли это? Вас ли я вижу? Вас ли могу прижать к груди?