Женская война

— Милостивый государь, — заносчиво вскричала маркиза, схватившись за последнюю фразу Лене, — слабости нет там, где есть имя Конде и две тысячи воинов, сражавшихся при Рокруа, Нордлингене и Лане. А если уж мы слабее, то мы всячески погибли, и не ваш план, как бы он ни был превосходен, спасет нас!

— Я читал, — ответил Лене, наперед наслаждаясь эффектом, который он произведет на принцессу, слушавшую внимательно, — я читал, что вдова одного из знаменитейших римлян, при Тиверии, великодушная Агриппина, у которой отняли супруга ее Германика, принцесса, которая могла одним словом собрать целую армию, — что Агриппина вошла одна в Бринд, прошла по целой стране пешком, одетая в траурную одежду, и вела за руку детей своих. Она шла, бледная, с заплаканными глазами, опустив голову, а дети ее рыдали и молили взглядом… Тут все, видевшие ее, а их было более двух миллионов от Бринда до Рима, сами зарыдали, проклинали злодеев, грозили им, и дело Агриппины было выиграно не только в Риме, но даже во всей Италии, не только у современников, но и у потомства: она не встретила сопротивления слезам и стонам своим, а мечи ее встретились бы с мечами, копья с копьями… Думаю, что есть большое сходство между принцессой и Агриппиной, между принцем и Германиком и, наконец, между отравителем Пизоном и кардиналом Мазарини. Если есть сходство, если положение одно и то же, то я прошу и поступить, как поступила Агриппина. По мнению моему, то, что так превосходно удалось тогда, не может не иметь такого же успеха теперь…

Одобрительная улыбка явилась на устах принцессы и утвердила успех речи Лене. Маркиза ушла в угол комнаты. Виконтесса Канб, нашедшая друга в Лене, поддержала его за то, что он поддерживал ее. Старый служака плакал от души, а маленький герцог Энгиенский весело закричал:

— Маменька! Вы поведете меня за руку и оденете в траурное платье?

— Да, сын мой, — отвечала принцесса. — Лене, вы знаете, что я всегда имела намерение показаться жителям Бордо в траурном платье.

— Черный цвет удивительно идет вашему высочеству, — сказала Клара потихоньку.

— Тише, — отвечала принцесса, — маркиза будет кричать об этом громко, так уж нечего толковать вполголоса.

Программа въезда в Бордо была утверждена на основаниях, предложенных осторожным Лене. Придворным дамам приказали приготовляться. Юного принца одели в белое платье с черными и серебряными обшивками, дали ему шляпу с белыми и черными перьями. Принцесса, подражая Агриппине, оделась с изысканною простотою в черное платье без бриллиантов.

Лене, учредитель торжества, много хлопотал о своем великолепии. Дом, в котором он жил в двух лье от Бордо, постоянно был наполнен приверженцами принцессы, желавшими знать, какого рода прием будет ей приятнее. Лене, как директор театра, посоветовал им употребить в дело цветы, клики восторга и колокола. Потом для удовольствия воинственной маркизы Турвиль предложил воинственную пальбу.

На другой день, 31 мая, по приглашению парламента, принцесса отправилась в путь. Некто Лави, генерал-адвокат парламента и жаркий приверженец Мазарини, велел еще накануне запереть ворота, чтобы принцесса не могла вступить в город. Но против него действовали приверженцы партии Конде, а утром собрался народ и при криках: «Да здравствует принцесса! Да здравствует герцог Энгиенский! » разбил топорами ворота. Таким образом, не представлялось препятствий знаменитому въезду, который начинал принимать характер триумфа. Наблюдатель мог видеть в этих двух событиях влияние начальников двух партий, разделявших город: Лави получал приказания прямо от герцога д'Эпернона, а народ имел своих начальников, получавших советы от Лене.

Едва принцесса въехала в ворота, как началась давно подготовленная сцена в гигантских размерах. Корабли, стоявшие в порту, встретили ее пушечною пальбою, тотчас загремели и городские пушки. Цветы летели из окон или вились по улицам гирляндами, мостовая была покрыта ими. Тридцать тысяч жителей и жительниц Бордо всех возрастов кричали беспрестанно, усердие их возрастало ежеминутно, потому что они ненавидели Мазарини, а принцесса и сын ее внушали им живейшее участие.

Впрочем, маленький герцог Энгиенский лучше всех сыграл свою роль. Принцесса не решилась вести его за руку, боясь, что он устанет или упадет под грудою цветов. Поэтому принца нес камер-юнкер. У мальчика руки были свободны, он посылал поцелуи направо и налево и грациозно снимал свою шляпу с перьями.

Жители Бордо легко приходят в восторг. Женщины почувствовали беспредельную любовь к хорошенькому мальчику, который плакал так мило. Старые судьи трогались словами маленького оратора, который говорил: «Господа, кардинал отнял у меня батюшку, замените же мне отца».

Напрасно приверженцы Мазарини пытались сопротивляться. Кулаки, камни и даже алебарды принудили их к осторожности, они поневоле должны были уступить триумфаторам.

Виконтесса де Канб, бледная и важная, шла за принцессой и привлекала взоры. Она думала об этом торжестве с некоторой грустью: она боялась, что сегодняшний успех, может быть, заставит забыть принятое вчера решение. Она шла в толпе, ее толкали ухаживатели, толкал народ; на нее сыпались цветы и почтительные ласки; она боялась, что ее понесут в триумфе, потому что несколько голосов начинали уже кричать об этом. Вдруг увидела она Лене, который заметил ее волнение, подал ей руку и довел до экипажа. Между тем она, отвечая собственной своей мысли, сказала:

— Ах, как вы счастливы, Лене! Вы всегда во всем заставляете принимать ваши советы, и их всегда исполняют. Правда, — прибавила она,

— они всегда хороши и полезно слушать их…

— Мне кажется, виконтесса, вы не можете жаловаться, вы дали только один совет, и его тотчас приняли.

— Как так?

— Ведь решено, что вы поедете на остров Сен-Жорж.

— Но когда?

— Хоть завтра, если обещаете мне неудачу.

— Будьте спокойны; я очень боюсь, что желание ваше исполнится.

— Тем лучше.

— Я вас не совсем понимаю.

— Нам нужно сопротивление крепости Сен-Жорж, чтобы жители Бордо приняли наших герцогов и армию, а они нам чрезвычайно нужны в теперешнем нашем положении.

— Разумеется, — отвечала Клара, — но, хотя я не так знакома с военным делом, как маркиза Турвиль, однако же, мне кажется, что не атакуют крепости, не потребовав прежде, чтобы она сдалась.

— Совершенно так.

— Стало быть, пошлют кого-нибудь для переговоров на остров Сен-Жорж?

— Разумеется.

— Так я прошу, чтобы послали меня.

Лене изумился.

— Вас, — вскрикнул он, — вас! Но, верно, все наши дамы превратились в амазонок?

— Позвольте мне исполнить мою прихоть, господин Лене.

— Вы совершенно правы. Тут может быть только одно дурно для нас: вы, пожалуй, возьмете крепость.

— Стало быть, решено?

— Решено.

— Но еще одно обещание.

— Что такое?

— Чтобы в случае неудачи никто не знал имени парламентера, которого вы пошлете.

— Извольте, — сказал Лене, подавая руку Кларе.

— Когда же ехать?

— Когда вам угодно.

— Завтра?

— Пожалуй.

— Хорошо. Вот принцесса с сыном выходит на террасу президента Лалана. Предоставляю мою долю триумфа маркизе де Турвиль. Извините меня перед ее высочеством, скажите, что я вдруг заболела. Велите довести меня до квартиры, которую вы приготовили мне: я пойду готовиться к отъезду и думать о данном мне поручении, которое очень беспокоит меня: я ведь исполняю первое поручение в этом роде, а в вашем свете, говорят, все зависит от первого дебюта.

— Теперь, — сказал Лене, — я не удивляюсь, что Ларошфуко едва не изменил герцогине Лонгвиль ради вас. Вы равны с нею во многих отношениях, а в некоторых гораздо выше ее.

— Может быть, — отвечала Клара, — и я принимаю ваш комплимент. Но если вы имеете какое-нибудь влияние на герцога де Ларошфуко, утвердите его в первой его любви, потому что я боюсь второй.

— Извольте, постараюсь, — сказал Лене с улыбкою, — сегодня вечером я дам вам инструкцию.

— Так вы соглашаетесь, чтобы я доставила вам остров Сен-Жорж?

— Поневоле согласишься, если так вам угодно.

— А герцоги и армии?

— У меня есть другое средство призвать их сюда.

Лене дал кучеру адрес квартиры виконтессы, ласково простился с Кларой и пошел к принцессе.

II

На другой день после въезда принцессы в Бордо Каноль давал большой обед на острове Сен-Жорж. Он пригласил офицеров гарнизона крепости и комендантов прочих крепостей провинции.

В два часа пополудни, когда назначен был обед, Каноль встретил у себя человек двенадцать дворян, которых он видел в первый раз. Они рассказывали о вчерашнем важном событии, шутили насчет дам, сопровождавших принцессу, и весьма мало походили на людей, собирающихся сражаться и заботящихся о самых важных государственных интересах.

Веселый Каноль в шитом золотом мундире оживлял общую радость своим примером.

Хотели садиться за стол.

— Милостивые государи, — сказал хозяин, — извините, недостает еще одного гостя.

— Кого же? — спросили молодые люди, глядя друг на друга.

— Верского коменданта. Я писал к нему, хотя не знаю его. Именно потому, что мы не знакомы, я обязан быть с ним особенно обходительным. Поэтому я прошу вас дать мне еще полчаса времени.

— Верский комендант! — сказал старый офицер, привыкший к военной аккуратности, которого эта отсрочка заставила вздохнуть. — Позвольте, если я не ошибаюсь, теперь комендантом в Вере маркиз де Берне, но он сам не управляет, у него есть лейтенант.

— Так он не приедет, — сказал Каноль, — а пришлет своего лейтенанта вместо себя. Сам он, верно, при дворе, где добывают милости.

— Но, барон, — сказал один из гостей, — мне кажется, не нужно жить при дворе, чтобы идти вперед по службе; и я знаю одного известного мне коменданта, который не может жаловаться. Черт возьми! В три месяца он пожалован в капитаны, в подполковники и назначен комендантом острова Сен-Жорж. Славный скачок по службе, признайтесь сами!

— Да, признаюсь, — отвечал Каноль, покраснев, — и, не зная, чему приписать такие милости, должен сказать, что у меня есть какой-нибудь гений, раз мне так везет.

— Мы знаем вашего доброго гения, — сказал лейтенант, показывавший Канолю крепость. — Ваш добрый гений — ваши достоинства.

— Не оспариваю его достоинств, — сказал другой офицер, — напротив, первый признаю их. Но к этим достоинствам прибавлю еще рекомендацию одной дамы — самой умной, самой добродетельной, самой любезной из всех французских дам — разумеется, не считая королевы.

— Без намеков, граф, — сказал Каноль, улыбаясь. — Если у вас есть тайны, так берегите их для себя. Если вы знаете тайны ваших друзей, так берегите их для друзей.

— Признаюсь, — сказал один офицер, — когда у нас просили извинения, отсрочки на полчаса, я думал, что дело идет о каком-нибудь ослепительном наряде. Теперь вижу, что я ошибся.

— Неужели мы пообедаем без женщин? — спросил другой.

— Что же делать? Разве пригласить принцессу со всей свитой? А больше нам не с кем обедать, — отвечал Каноль. — Притом же, не забудем, господа, что наш обед серьезный: если мы захотим говорить о делах, так надоедим только самим себе.

— Хорошо сказано, комендант, хотя по правде следует признаться, что теперь женщины предприняли нападение на нашу власть, а в доказательство приведу слова, которые при мне кардинал сказал дону Луи де Геро.

— Что такое? — спросил Каноль.

— Вы, испанцы, очень счастливы! Испанские женщины занимаются только деньгами, кокетством и любовниками, а у нас во Франции женщины выбирают себе почитателей, соображаясь с политикой. Так что, — прибавил кардинал с отчаянием, — так что любовные свидания проходят в разборе распоряжений министерства.

— Зато, — сказал Каноль, — война, которую мы теперь ведем, называется женскою. Это очень для нас лестно.

Полчаса, выпрошенные Канолем, прошли, дверь отворилась и лакей доложил, что кушанье готово.

Каноль пригласил гостей в столовую, но когда они пошли, голос другого лакея раздался в передней:

— Господин комендант Вера!

— Ага, — сказал Каноль, — это очень мило с его стороны.

И он пошел навстречу товарищу, которого еще не знал, но вдруг вскричал с удивлением:

— Ришон! Ришон — комендант Вера!

— Да, я сам, любезный барон, — отвечал Ришон, сохраняя свой обычный важный вид.

— Тем лучше! Тысячу раз тем лучше! — сказал Каноль, дружески пожимая ему руку. — Милостивые государи, — прибавил он, обращаясь к гостям, — вы не знаете моего друга, но я знаю его и громко говорю, что нельзя было поручить важной должности более честному человеку.

Ришон осмотрелся важно, как орел, который прислушивается, и, видя во всех взглядах только удивление и благосклонность, сказал Канолю:

— Любезный барон, вы беретесь отвечать за меня, так потрудитесь познакомить меня с этими господами, которых я не имею чести знать.

И Ришон указал глазами на трех или четырех гостей, которых он видел в первый раз.

Тут пошел обмен тонких учтивостей, которые придавали столько благородства и дружества всем сношениям в то время. Через четверть часа Ришон стал другом всех молодых офицеров и мог уже попросить у каждого и его шпагу, и его кошелек. Ручательством за него служили его известная храбрость, его безукоризненная репутация и благородство, выражавшееся в его глазах.

— Черт возьми! — сказал комендант Брона. — Надобно признаться, что кардинал Мазарини знаток в военных людях и с некоторого времени мастерски устраивает дела. Он чует войну и хорошо выбирает комендантов: Каноль здесь, Ришон в Вере!

— А будут ли драться? — спросил Ришон небрежно.

— Будут ли драться? — повторил молодой человек, приехавший прямо от двора. — Вы спрашиваете, будут ли драться, Ришон?

— Да.

— Так я спрошу у вас, в каком положении ваши бастионы?

— Да они почти новые, я только три дня вступил в управление крепостью, а произвел в них починок столько, сколько не было произведено в продолжение прежних трех лет.

— Ну, так они не замедлят пойти впрок, — сказал молодой человек.

— Тем лучше, — прибавил Ришон. — Чего могут желать военные люди? Войны!

— Хорошо, — подхватил Каноль, — король теперь может почивать спокойно, потому что жители Бордо в узде: обе реки заняты.

— Правда, — произнес Ришон важно, — тот, кто дал мне это место, может надеяться на меня.

— А давно ли вы в Вере?

— Только три дня, а вы, Каноль, давно здесь?

— Уже неделю. Так ли вас приняли, как меня, Ришон? Мой прием был великолепен, и я, кажется, еще не довольно благодарил моих офицеров. Я слышал колокола, барабаны, радостные крики, не доставало только пушечной пальбы, но ее обещают мне через несколько дней, и это утешает меня.

— Вот какая разница между нами, — отвечал Ришон. — Я явился в крепость, мой милый Каноль, так же скромно, как вы великолепно, мне дан был приказ ввести в Вер сто человек, сто тюренских воинов, и я не знал, как это сделать, когда вдруг получил мой диплом, подписанный герцогом д'Эперноном. В это время я находился в Сен-Пьере. Я тотчас поехал, отдал письмо моему лейтенанту и без шума, как можно тише принял начальство над крепостью. Теперь я там.

Каноль, сначала смеявшийся, при последних словах Ришона встревожился каким-то мрачным предчувствием.

— И вы как дома? — спросил он.

— Стараюсь устроить так, — отвечал Ришон спокойно.

— А сколько у вас человек?

— Во-первых, сто человек Тюренского полка, все старые солдаты, дрались при Рокруа, на них можно понадеяться. Потом рота, которую я набираю из городских жителей, и учу их по мере того, как рекруты прибывают: горожане, молодые люди, работники, всего человек двести. Наконец, жду подкрепления, еще человек сто или полтораста, навербованных тамошним капитаном.

— Капитаном Рамбле? — спросил один из гостей.

— Нет, капитаном Ковиньяком, — отвечал Ришон.

— Мы такого не знаем, — сказали несколько голосов.

— А я знаю, — сказал Каноль.

— Он испытанный роялист?

— Ну, не отвечаю за него. Однако же я имею полное право думать, что капитан Ковиньяк — приверженец герцога д'Эпернона и очень ему предан.

— Так и ответ готов: кто предан герцогу, тот предан и королю.

— Это должно быть передовой королевского авангарда, — сказал старый офицер, старавшийся наверстать за столом потерянное время. — Мне так говорили о нем.

— Разве его величество уже в дороге? — спросил Ришон с обыкновенным своим спокойствием.

— Да, теперь король должен быть, пожалуй, не дальше как в Блуа, — отвечал молодой придворный.

— Вы знаете?

— Наверное знаю. Армией будет командовать маршал де Мельере, который должен здесь в окрестностях соединиться с герцогом д'Эперноном.

— Может быть, в Сен-Жорже? — спросил Каноль.

— Или в Вере, — прибавил Ришон. — Маршал де Мельере идет из Бретани, и Вер на его пути.

— Кому придется выдержать натиск двух армий, тот может побояться за свои бастионы, — сказал комендант Брона. — У маршала де Мельере тридцать орудий, а у герцога двадцать пять.

— Славная пальба будет, — сказал Каноль, — жаль, что мы ее не увидим.

— Да, если кто-нибудь из нас не пристанет к партии принцев, — заметил Ришон.

— Ваша правда, но во всяком случае Каноль все-таки увидит огонь. Если он перейдет к принцам, то познакомится с пушками маршала де Мельере и герцога д'Эпернона. Если останется верным королю, то увидит огонь жителей Бордо.

— О, их я не считаю страшными, — отвечал Каноль, — и, признаюсь, мне стыдно иметь дело только с ними. По несчастию, я телом и душою предан королевской партии, и мне придется довольствоваться войною с невоенными.

— А они повоюют с вами, — сказал Ришон, — уверяю вас!

— Так вы что-нибудь об этом знаете? — спросил Каноль.

— Не только знаю, но даже уверен в этом. Городской совет решил, что прежде всего займут остров Сен-Жорж.

— Хорошо, — отвечал Каноль, — пусть придут, я их жду.

Начинали приниматься за десерт, как вдруг у ворот крепости раздались звуки барабана.

— Что это значит? — спросил Каноль.

— Черт возьми! — сказал молодой офицер. — Вот будет любопытно, если вас теперь атакуют, милый Каноль, приступ — чудесное препровождение времени после обеда.

— Да оно на то и похоже, — прибавил старый комендант. — Эти проклятые горожане всегда так делают: беспокоят во время обеда. Я находился на аванпостах в Шарантоне, когда дрались у Парижа: мы никогда не могли ни позавтракать, ни пообедать спокойно.

Каноль позвонил.

Солдат вошел в комнату.

— Что там такое? — спросил Каноль.

— Еще неизвестно, господин комендант. Верно, посланный от короля или от города.

— Узнай и приди сказать.

Солдат поспешно вышел.

— Сядем опять за стол, — сказал Каноль гостям, которые почти все встали. — Успеем бросить десерт, когда услышим пушечную пальбу.

Гости засмеялись и сели на прежние места. Один только Ришон несколько беспокоился и внимательно смотрел на дверь, ожидая возвращения солдата. Но вместо солдата явился офицер с обнаженною шпагою.

— Господин комендант, — сказал он, — приехал парламентер.

— От кого? — спросил Каноль.

— От принцев.

— Откуда?

— Из Бордо.

— Из Бордо! — повторили все гости, кроме Ришона.

— Ого, — сказал старый офицер, — стало быть, война решительно объявлена, когда посылают парламентеров?

Каноль задумался, и его лицо, за минуту еще веселое, приняло серьезное выражение, приличное обстоятельствам.

— Господа, — сказал он, — долг прежде всего! Вероятно, мне придется с парламентером города Бордо решить затруднительный вопрос. Не знаю, когда можно будет мне возвратиться к вам.

— Помилуйте! — отвечали все гости в один голос. — Отпустите нас, комендант, ваше дело напоминать нам, что и мы должны как можно скорее возвратиться на свои места. Стало быть, следует теперь же расстаться.

— Я не смел предложить вам этого, господа, — сказал Каноль. — Но если вы сами на это решились, я сознаюсь, что это очень благоразумно… Приготовить лошадей и экипажи! — закричал Каноль.

Через несколько минут быстро, как на поле битвы, гости сели на лошадей или в экипажи и в сопровождении конвоев поехали по разным направлениям.

Остался один Ришон.

— Барон, — сказал он Канолю, — я не хотел расстаться с вами, как все другие, потому что вы знали меня прежде всех этих господ. Прощайте! Дайте мне руку, желаю вам всевозможного счастья!

Каноль подал ему руку.

— Ришон, — сказал он, глядя на него пристально, — я вас знаю: в вас происходит что-то необыкновенное. Вы мне не говорите об этом, стало быть — это не ваша тайна. Однако же вы взволнованы, а когда такой человек, как вы, взволнован, должна быть важная причина.

— Разве мы не расстаемся? — сказал Ришон.

— Мы тоже расставались в гостинице Бискарро, однако же тогда вы были спокойны.

Ришон печально улыбнулся.

— Барон, — сказал он, — предчувствие говорит мне, что мы уже не увидимся.

Каноль вздрогнул: столько было грустного чувства в голосе Ришона, обыкновенно очень твердом.

— Что же, — отвечал Каноль, — если мы не увидимся, так один из нас умрет. Умрет смертью храбрых, и в таком случае, умирая, он будет уверен, что живет в сердце друга. Поцелуемся, Ришон! Вы пожелали мне счастья, я пожелаю вам мужества.

Оба они бросились друг другу в объятия, и долго благородные их сердца бились одно возле другого.

Ришон отер слезу, которая, может быть, в первый раз омрачила его гордый взгляд. Потом, как бы боясь, что Каноль увидит слезу, он бросился из комнаты, вероятно, стыдясь, что выказал столько слабости при человеке, которого неустрашимая твердость была ему так известна.

III

В столовой остался один Каноль, у дверей стоял офицер, принесший известие о парламентере.

— Что же отвечать? — спросил он, подождав с минуту.

Каноль, стоявший в задумчивости, вздрогнул, услышав этот голос, поднял голову и спросил:

— А где же парламентер?

— В фехтовальном зале.

— Кто с ним?

— Два солдата бордосской милиции.

— Кто он?

— Молодой человек, сколько я мог видеть, потому что он прикрыт широкой шляпой и завернулся в широкий плащ.

— Как он называет себя?

— Он называет себя посланным от принцессы Конде и парламента.

— Попросите его подождать минуту, — сказал Каноль. — Я сейчас выйду.

Офицер вышел, и Каноль готовился идти за ним, как вдруг дверь отворилась и вошла Нанона, бледная, в трепете, но с очаровательною улыбкой. Она схватила его за руку и сказала:

— Друг мой! Здесь парламентер. Что это значит?

— Это значит, милая Нанона, что жители Бордо хотят соблазнить или напугать меня.

— А что вы решили?

— Я приму его.

— Разве нельзя отказать?

— Невозможно. Есть обычаи, которые нужно непременно исполнять.

— Боже!

— Что с вами, Нанона?

— Я боюсь.

— Чего?

— Да вы сами сказали мне, что парламентер приехал соблазнить или напугать вас…

— Правда, парламентер годится только на то или на другое. Уж не боитесь ли вы, Нанона, что он испугает меня?

— О, нет! Но он, может быть, соблазнит вас…

— Вы оскорбляете меня, Нанона!

— Ах, друг мой, я говорю, то, чего боюсь.

— Вы сомневаетесь во мне до такой степени! За кого же вы принимаете меня?

— За то, что вы есть, Каноль, то есть за благородного, но очень нежного человека.

— Да что ж это значит? — спросил Каноль с улыбкой. — Какого же парламентера прислали ко мне? Уж не купидона ли?

— Может быть!

— Так вы его видели?

— Не видала, но слышала его голос, который показался мне слишком сладким для парламентера.

— Нанона, вы с ума сошли. Позвольте мне исполнять мои обязанности: вы доставили мне место коменданта…

— Чтобы вы защищали меня, друг мой.

— Так вы считаете меня подлецом, способным изменить вам? Ах, Нанона, вы жестоко оскорбляете меня вашими сомнениями!

— Так вы решились видеться с ним?

— Я обязан принять его, и, признаюсь, буду вами недоволен, если вы не перестанете мешать мне…

— Делайте, что вам угодно, друг мой, — сказала Нанона печально. — Только одно слово еще…

— Говорите.

— Где вы примете его?

— В моем кабинете.

— Одной милости прошу, Каноль…

— Что такое?

— Примите его не в кабинете, а в спальне.

— Что за мысль?

— Разве вы не понимаете?

— Нет.

— Возле моя комната.

— И вы решитесь подслушивать?

— За занавесками, если вы позволите.

— Нанона!

— Позвольте мне остаться при вас, друг мой. Я верю в мою звезду, я принесу вам счастие.

— Однако же, Нанона, если парламентер…

— Что такое?

— Должен доверить мне государственную тайну.

— Разве вы не можете доверить государственную тайну той, которая доверила вам свою жизнь и свои сокровища?

— Пожалуй, подслушайте нас, Нанона, если вам непременно так хочется, но не удерживайте меня долее, парламентер ждет.

— Ступайте, Каноль, ступайте, позвольте только поблагодарить вас за снисхождение.

Она хотела поцеловать его руку.

— Как можно! — вскричал Каноль, прижимая ее к груди и целуя в лоб.

— Так вы будете…

— Буду стоять за занавесками вашей кровати. Оттуда я все увижу и услышу.

— Смотрите, Нанона, только не расхохочитесь: ведь это дела важные.

— Будьте спокойны, я не стану смеяться.

Каноль приказал ввести посланного и прошел в свою комнату — огромную залу, меблированную во времена Карла IX чрезвычайно строго: два канделябра горели на камине, но освещали комнату неясно, постель, стоявшая в углублении, находилась в совершенной темноте.

— Вы тут, Нанона? — спросил Каноль.

Едва слышное «да» долетело до его слуха.

В эту минуту раздались шаги, часовой отдал честь. Посланный вошел и, думая, что остается один с Канолем, снял шляпу и сбросил плащ. Белокурые его волосы рассыпались по прелестным плечам; стройная женская талия показалась под золотою перевязью, и Каноль по очаровательной и печальной улыбке узнал виконтессу де Канб.

— Я сказала вам, что увижу вас, и держу слово, — сказала она. — Вот я здесь!

Каноль от удивления и страха всплеснул руками и опустился в кресло.

— Вы, вы здесь! .. — прошептал он. — Боже мой! Зачем вы приехали? Чего вы хотите?

— Хочу спросить у вас, помните ли вы меня?

Каноль тяжело вздохнул и закрыл лицо руками, как бы желая удалить это очаровательное и вместе с тем роковое видение.

Тут все объяснилось ему: страх, бледность, трепет Наноны и особенно ее желание подслушивать. Нанона глазами ревности узнала женщину в парламентере.

— Хочу спросить у вас, — продолжала Клара, — готовы ли вы исполнить обещание, данное мне в Жоне, готовы ли вы подать королеве просьбу об отставке и пристать к партии принцев?

— О, не спрашивайте, виконтесса, не спрашивайте! — вскричал Каноль.

Клара вздрогнула, услышав трепещущий голос барона, и, осмотревшись с беспокойством, спросила:

— Разве мы не одни?

— Одни, — отвечал Каноль, — но нас могут слышать через стену.

— Я думала, что стены крепости Сен-Жорж плотны, — сказала Клара с улыбкой.

Каноль не отвечал.

— Я пришла спросить у вас, — продолжала Клара, — почему я не получила от вас известия, хотя вы здесь уже с неделю или даже более. Я даже не знала бы, кто комендантом в Сен-Жорже, если бы случай или, лучше сказать, молва не известила меня, что человек, который назад тому только двенадцать дней клялся мне, что опала кажется ему блаженством, потому что позволяет ему отдать шпагу, храбрость, жизнь нашей партии…

Нанона не могла удержать движения, от которого Каноль вздрогнул, а виконтесса обернулась.

— Что такое? — спросила она.

— Ничего, — отвечал Каноль, — в этой старой комнате беспрестанно раздается зловещий треск.

— Если же что-нибудь другое, так не скрывайте от меня, — сказала она Канолю, положив свою руку на его руку. — Вы должны понимать, барон, что у нас будет серьезный разговор, раз я решилась сама приехать к вам.

Каноль отер с лица пот, принудил себя улыбнуться и сказал:

— Извольте говорить.

— Я пришла напомнить вам об обещании и спросить, готовы ли вы?

— Ах, виконтесса! Теперь это невозможно!

— Почему же?

— Потому что со времени нашей разлуки много случилось неожиданных происшествий, возобновились узы, которые я считал расторгнутыми, вместо заслуженного наказания королева оказала мне милость, которой я недостоин. Теперь я прикован к партии ее величества… благодарностью.

Послышался вздох… Вместо последнего слова бедная Нанона, верно, ждала какого-нибудь другого.

— Не благодарностью, а честолюбием, барон. Впрочем, я это понимаю. Вы аристократ, вам только двадцать восемь лет, а вас произвели уже в подполковники, назначили комендантом крепости. Все это очень лестно, но не более как награда за ваши достоинства, а ведь не один Мазарини умеет ценить их…

— Довольно, виконтесса! .. Прошу вас!

— Теперь говорит с вами не виконтесса де Канб, а посланная ее высочества принцессы Конде, она обязана исполнить данное ей поручение.

— Говорите, — сказал Каноль со вздохом, похожим на стон.

— Принцесса, узнав о намерении вашем, которое вы сообщили мне сначала в Шантильи, а потом в Жоне, и желая решительно знать, к какой партии вы теперь принадлежите, решила послать к вам парламентера. Может быть, другой парламентер поступил бы в этом случае как-нибудь неосторожно, вот почему я взялась за это поручение, думая, что лучше всех могу исполнить его, потому что вы доверили мне самые сокровенные ваши мысли по этому предмету.