Женская война

Лене, которому принцы поручили всю корреспонденцию, принял за правило сообщать принцессам новости только в необходимое время и назначил себя самого судьею этой необходимости. Несколько планов Лене были выболтаны друзьями его врагам, потому что женская дипломатия не всегда основана на тайне, на первейшем правиле дипломатии мужчин.

Обе принцессы, признававшие усердие и особенно пользу Пьера Лене, несмотря на частые его противоречия, встретили советника дружеским жестом. На устах старушки показалась даже улыбка.

— Ну, любезный Лене, — сказала она, — вы слушали, маркиза Турвиль жаловалась или, лучше сказать, жалела о нас: все идет у нас хуже и хуже… Ах! Наши дела, любезный Лене, наши дела!

— Обстоятельства представляются мне не такими мрачными, как кажутся вашему высочеству, — отвечал Лене, — Я очень надеюсь на время и на изменение счастья. Вы изволите знать поговорку: «Кто умеет ждать, тому все приходит вовремя».

— Время, перемена счастья — все это философия, Лене, а не политика, — сказала принцесса.

Лене улыбнулся.

— Философия всегда и везде полезна, — отвечал он, — и особенно в политике. Она научает не гордиться при успехе и не падать духом в бедствии.

— Все равно, — возразила маркиза Турвиль, — по-моему, лучше бы видеть курьера, чем слушать ваши истины. Не так ли, ваше высочество?

— Да, согласна.

— Так ваше высочество будете довольны, потому что увидите сегодня трех посланных, — сказал Пьер Лене с прежним хладнокровием.

— Как? Трех!

— Точно так, ваше высочество. Первого видели на дороге из Бордо, второй едет от Стене, а третий от Ларошфуко.

Обе принцессы вскрикнули от радостного удивления. Маркиза закусила губы.

— Мне кажется, любезный господин Лене, — сказала она с ужимками, желая скрыть досаду и позолотить колкие слова свои, — такой искусный колдун, как вы, не должен останавливаться на половине пути. Сказав нам, что курьеры скачут, он должен бы в то же время рассказать нам, что содержится в депешах.

— Мое колдовство, — скромно отвечал он, — не простирается так далеко и ограничивается желанием служить усердно. Я докладываю, но не угадываю.

В ту же минуту (как будто какой дух служил Пьеру Лене) показались два всадника, скакавшие около решетки сада. Тотчас толпа любопытных, оставив цветники и луга, бросилась к решеткам, чтобы получить свою долю новостей.

Оба всадника сошли с лошадей. Первый, бросив поводья лошади второму, который казался его лакеем, подбежал к принцессам, шедшим к нему навстречу.

— Клара! — вскричала принцесса.

— Да, я, ваше высочество, позвольте поцеловать вашу руку.

Упав на колени, он хотел почтительно взять руку супруги Конде.

— Нет! Нет! В мои объятия, милая виконтесса! В мои объятия! — воскликнула принцесса, поднимая Клару.

Когда принцесса расцеловала всадника, он с величайшим почтением повернулся к вдовствующей принцессе и низко поклонился ей.

— Говорите скорей, милая Клара, — сказала она.

— Да, говори, — прибавила принцесса Конде. — Виделась ли ты с Ришоном?

— Виделась, и он дал мне поручение к вашему высочеству.

— Приятное?

— Сама не знаю, всего два слова.

— Что такое? Скорей, скорей!

Самое живое любопытство выразилось на лицах обеих принцесс.

— Бордо — да! — произнесла Клара со смущением, не зная, какое действие произведут слова ее.

Но она скоро успокоилась: на эти два слова принцессы отвечали радостным криком. Услышав его, Лене тотчас прибежал.

— Лене! Лене! Подите сюда! — кричала молодая принцесса. — Вы не знаете, какую новость привезла нам наша добрая Клара?

— Знаю, — отвечал Лене улыбаясь, — знаю. Вот почему я не спешил сюда.

— Как! Вы знали?

— Бордо — да! Не правда ли, вот ответ? — сказал Лене.

— Ну, вы в самом деле колдун! — вскричала вдовствующая принцесса.

— Но если вы знали эту новость, Лене, — сказала молодая принцесса с упреком, — почему же вы не вывели нас из томительного беспокойства этими двумя словами?

— Я хотел оставить виконтессе де Канб награду за ее труды, — отвечал Лене, кланяясь взволнованной Кларе. — Притом же, я боялся, что на терассе вы станете радоваться при всех.

— Вы всегда правы, всегда правы, мой добрый Пьер, — сказала принцесса. — Довольно об этом!

— И всем этим обязаны мы верному Ришону, — начала вдовствующая принцесса. — Вы довольны им, он превосходно действовал, не так ли, кум?

Старушка употребляла слово кум вместо ласки, она выучилась этому слову от Генриха IV, который очень часто употреблял его.

— Ришон человек умный и притом в высшей степени исполнительный, — отвечал Лене. — Верьте мне, ваше высочество, если бы я не был уверен в нем, как в самом себе, то не рекомендовал бы вам его.

— Чем наградить его? — спросила принцесса.

— Надобно поручить ему какое-нибудь важное место, — отвечала старушка.

— Важное место! — повторила маркиза Турвиль. — Помилуйте, ваше высочество, Ришон не дворянин.

— Да ведь и я тоже не дворянин, — возразил Лене, — а все-таки принц оказывал мне полное доверие. Разумеется, я особенно уважаю французское дворянство, но бывают обстоятельства, в которых я осмелюсь сказать, великая душа лучше старого герба.

— А зачем сам он не приехал с этою дорогою новостью? — спросила принцесса.

— Он остался в Гиенне с целью набрать несколько сот человек. Он сказывал мне, что может уже надеяться на триста солдат. Только он говорил, что они, по недостатку времени, будут плохие рекруты и что ему хотелось бы получить место коменданта какой-нибудь крепости, например, в Вере или на острове Сен-Жорж. «Там, — говорил он мне, — я уверен, что буду полезен их высочествам».

— Но каким образом исполнить его желание? — спросила принцесса. — Нас так не любят при дворе, что мы никого не можем рекомендовать, а если кого рекомендуем, то он в ту же минуту станет человеком подозрительным.

— Может быть, — сказала виконтесса, есть средство, о котором говорил мне сам Ришон.

— Что такое?

Виконтесса отвечала, покраснев:

— Герцог д'Эпернон, говорят, влюблен в какую-то барышню.

— Да, в красавицу Нанону, — перебила принцесса с презрением, — мы это знаем.

— Говорят, что герцог д'Эпернон ни в чем не отказывает этой женщине, а эта женщина продает все, что угодно. Нельзя ли купить у ней место для Ришона?

— Это были бы не потерянные деньги, — сказал Лене.

— Да, правда, но наша касса пуста, вы это знаете, господин советник, — заметила маркиза Турвиль.

Лене с улыбкою повернулся к Кларе.

— Теперь вы можете, виконтесса, показать их высочествам, что вы обо всем позаботились.

— Что вы хотите сказать, Лене?

— Вот, что хочет он сказать: я так счастлива, что могу предложить вашему высочеству небольшую сумму, которую я с трудом добыла от моих фермеров; приношение очень скромно, но я не могла достать больше. Двадцать тысяч ливров! — прибавила виконтесса, покраснев и нерешительно, стыдясь, что предлагает такую неважную сумму важнейшим принцессам после королевы.

— Двадцать тысяч! — повторили обе принцессы.

— Но это просто богатство в наше время! — продолжала старушка с радостью.

— Милая Клара! — вскричала молодая принцесса. — Как мы заплатим тебе за усердие… Чем?

— Ваше высочество подумаете об этом после.

— А где деньги? — спросила маркиза Турвиль.

— В комнате ее высочества, куда отнес их верный слуга мой Помпей.

— Лене, — сказала принцесса, — вы не забудете, что мы должны двадцать тысяч ливров виконтессе де Канб?

— Они уже записаны между нашими долгами, — отвечал Лене, вынимая записную книжку и показывая, что эти 20000 ливров стоят уже в длинном ряду цифр, который, вероятно, несколько испугал бы принцесс, если бы они вздумали сложить его.

— Но как могла ты пробраться сюда? — спросила принцесса у Клары. — Здесь говорят, что Сент-Эньян занял дорогу, осматривает людей и пожитки, точно как таможенный сторож.

— Благодаря благоразумию моего Помпея, мы избегали этой опасности. Мы пустились в объезд, это задержало нас в дороге лишних полтора дня, но обеспечило нашу поездку. Без этого объезда я уже вчера имела бы счастье видеть ваше высочество.

— Успокойтесь, виконтесса, время не потеряно, стоит только хорошенько употребить нынешний день и завтрашний. Сегодня, извольте не забыть, мы ждем трех курьеров. — Один приехал, остаются еще два.

— А нельзя ли узнать имена этих двух курьеров? — спросила маркиза Турвиль, надеясь как-нибудь поймать советника, с которым она воевала, хотя между ними не было явной распри.

— Прежде, если рассчеты не обманут меня, — отвечал Лене, — приедет Гурвиль от герцога Ларошфуко.

— То есть, от князя Марсильяка, хотите вы сказать? — перебила маркиза.

— Князь Марсильяк теперь называется уже герцогом Ларошфуко.

— Стало быть, отец его умер?

— Уже с неделю.

— Где?

— В Версале.

— А второй курьер? — спросила принцесса.

— Второй курьер, — капитан телохранителей принца, господин Бланшфорт. Он приедет из Стене, его пришлет маршал Тюрен.

— В таком случае, думаю, — сказала маркиза Турвиль, — чтобы не терять времени, можно бы исполнить первый мой план на случай покорения Бордо и соединения господ Тюрена и Марсильяка.

Лене улыбнулся по обыкновению.

— Извините, маркиза, — сказал он чрезвычайно учтиво, — но планы, составленные принцем, теперь исполняются и обещают полный успех.

— Планы, составленные принцем! — грубо повторила маркиза Турвиль.

— Принцем! .. Когда он сидит в Венсенской тюрьме и ни с кем не может говорить!

— А вот приказания его высочества, писанные его собственною рукою и подписанные вчера, — возразил Лене, вынимая из карманов письмо принца Конде. — Я получил его сегодня утром. Мы находимся в постоянной переписке.

Обе принцессы почти вырвали бумагу из рук советника и прочли со слезами радости все, что было на ней написано.

— О, в карманах Лене найдешь всю Францию! — сказала с улыбкой вдовствующая принцесса.

— Нет еще, ваше высочество, нет еще, — отвечал советник, — но с Божьей помощью, может статься, это и будет. А теперь, — прибавил он, значительно указывая на виконтессу Клару, — теперь виконтесса, верно, нуждается в покое…

Виконтесса поняла, что Лене хочет остаться наедине с принцессами, и, увидав на лице принцессы улыбку, которая это подтверждала, поклонилась и вышла.

Маркиза Турвиль осталась и ожидала целый запас самых свежих известий, но вдовствующая принцесса подала знак молодой, и обе в одно время церемонно поклонились по всем правилам этикета, что и показало маркизе Турвиль, что уже кончилось политическое заседание, на которое ее призывали.

Маркиза, любительница теорий, очень хорошо поняла значение этих поклонов, поклонилась еще ниже и еще преданнее и ушла, рассуждая про себя о неблагодарности обеих принцесс.

Между тем старушка и молодая принцесса прошли в свой рабочий кабинет.

Лене вошел за ними.

Убедившись, что дверь крепко заперта, он начал:

— Если вашим высочествам угодно принять Гурвиля, то я скажу, что он сейчас приехал и теперь переодевается, потому что не смеет показаться в дорожном платье.

— А что он привез?

— Важное известие: герцог Ларошфуко будет здесь завтра или, может быть, даже сегодня вечером, с пятьюстами дворянами.

— С пятьюстами дворянами! — вскричала принцесса. — Да это целая армия.

— Однако же это затруднит нам путь. По-моему, лучше бы человек пять-шесть, чем вся эта толпа. Мы легче бы скрылись от проницательного Сент-Эньяна. Теперь почти невозможно выехать в Южную Францию без неприятностей.

— Тем лучше, тем лучше, пусть беспокоят нас! — вскричала принцесса Конде. — Если станут беспокоить нас, то мы будем сражаться и останемся, верно, победителями: дух принца Конде будет вести нас.

Лене взглянул на вдовствующую принцессу, как бы желая знать ее мнение. Но она, воспитанная междоусобными войнами царствования Людовика XIII, она, видевшая столько голов на эшафоте, потому что они не хотели нагнуться, — она печально провела рукою по лбу, отягченному самыми горькими воспоминаниями.

— Да, — сказала она, — вот до чего мы доведены: скрываться или сражаться… Страшное дело! Мы жили спокойно, со славою, которую Господь Бог послал нашему дому; мы хотели — надеюсь, что никто из нас не имел другого намерения — мы хотели только оставаться на том месте, где мы родились. И вот… вот события принуждают нас сражаться против общего нашего владетеля…

— О, я не так горько смотрю на эту необходимость! — возразила молодая принцесса Конде. — Мой муж и мой брат в заточении без всякой причины, а мой муж и мой брат — ваши дети; кроме того, ваша дочь в плену. Вот чем извиняются все наши замыслы, все, на какие мы вздумаем решиться.

— Да, — отвечала старушка с печалью, полною покорности судьбе, — да, я сношу бедствие лучше, чем вы, принцесса. Но, кажется, нам всем на роду написано быть пленниками или изгнанниками. Едва вышла я замуж за отца вашего мужа, как мне пришлось бежать из Франции, потому что меня преследовала любовь Генриха IV. Едва успели мы воротиться, как нас заключили в Венсен по ненависти, которую питал к нам Ришелье. Сын мой, который теперь сидит в тюрьме, через тридцать два года мог увидеть ту самую комнату, в которой родился. Отец вашего мужа недаром сказал после победы при Рокруа, глядя на залу, украшенную испанскими знаменами: «Не могу высказать, сколько я радуюсь этой победе сына моего. Но только помните слова мои: чем более дом наш приобретет славы, тем более подвергнется гонению. Если бы я не пользовался гербом Франции, которого бросать не намерен, я взял бы в герб свой ястреба с колокольчиками, которые везде извещают о нем, и в то же время помогают ловить его. С ястребом взял бы я и девиз: „Fama nocet“. Не согласны ли вы со мной, Лене?

— Ваше высочество правы, — отвечал Лене, опечаленный воспоминаниями, которые пробудила в нем старушка. — Но мы зашли так далеко, что теперь не можем воротиться назад. Скажу более: в таком положении, каково наше, надобно решиться на что-нибудь как можно скорее: не надобно скрывать опасности. Мы свободны только внешне. Королева подсматривает за нами, а Сент-Эньян держит нас в блокаде. В чем же дело? Надобно выехать из Шантильи, невзирая на присмотр королевы и на блокаду Сент-Эньяна.

— Уедем из Шантильи, но открыто! — вскричала молодая принцесса.

— Я согласна с этим предложением, — прибавила старушка. — Принцы Конде не испанцы и не умеют обманывать, они не итальянцы и не умеют хитрить, они действуют открыто, при дневном свете.

— Ваше высочество, — возразил Лене с убеждением, — Богом свидетельствую, что я первый готов исполнить всякое приказание ваше. Но чтобы выехать из Шантильи, как вам угодно, надобно сражаться. Вы, вероятно, в день битвы не покажетесь простыми женщинами, вы пойдете впереди ваших приверженцев и станете ободрять воинов вашим голосом. Но вы забываете, что возле ваших бесценных особ является особа, не менее бесценная: герцог Энгиенский, ваш сын, ваш внучек. Неужели вы решитесь сложить в одну могилу и настоящее и будущее вашей фамилии? Неужели вы думаете, что Мазарини не отомстит отцу за то, что будут предпринимать в пользу сына? Разве вы не знаете страшных тайн Венсенского замка, печально испытанных господином Вандомом, маршалом Орнаво и Пюн-Лораном? Разве вы забыли эту комнату, которая стоит приема мышьяка, как говорит госпожа Рамбулье? Нет, ваше высочество, — продолжал Лене, сложив руки, — нет, вы послушаете совета вашего старого слуги, вы уедете из Шантильи, как следует женщинам, которых преследуют. Не забывайте, что самое сильное ваше оружие и ваша слабость, сын, лишенный отца, супруга, лишенная сына, бегут, как могут, от угрожающей опасности. Чтобы действовать и говорить открыто, погодите до тех пор, пока вырветесь из рук врага. Пока вы в плену, приверженцы ваши немы, когда вы освободитесь, они заговорят, перестанут бояться, что им предложат тяжкие условия за ваш выкуп. План наш составлен с помощью Гурвиля. Мы уверены, что у нас будет порядочный конвой, он защитит нас во время пути. Ведь теперь двадцать различных партий овладели дорогою и живут, собирая дань с друзей и врагов. Согласитесь на мое предложение, все готово.

— Уехать тайком! Бежать, как бегают преступники! — вскричала молодая принцесса. — О, что скажет принц, когда узнает, что его мать, жена и сын перенесли такой стыд и позор.

— Не знаю, что он скажет, но если вы будете действовать с успехом, он будет обязан вам своим освобождением. Если вам не удастся, вы не истощите ваших средств, а главное, не поставите себя в такое затруднительное положение, как при войне.

Старушка подумала с минуту и сказала с задумчивою грустью:

— Любезный Лене, убедите дочь мою, потому что я принуждена остаться здесь. Я до сих пор крепилась, но наконец изнемогаю. Болезнь, которую я скрываю, чтобы не отнять последней бодрости у наших приверженцев, уложит меня на одр страдания, где я, может быть, умру… Но вы сказали правду: прежде всего надобно спасти имя Конде. Дочь моя и внук мой уйдут из Шантильи, и, надеюсь, будут так умны, что станут сообразовываться с вашими советами, скажу более, с вашими приказаниями. Приказывайте, добрый Лене, все будет исполнено!

— Как вы побледнели! — вскричал Лене, поддерживая старушку.

Принцесса, прежде заметив ее бледность, уже приняла ее в свои объятия.

— Да, — сказала старушка, все более и более ослабевая, — да, добрые сегодняшние известия поразили меня более, чем все, что мы сносили в последнее время. Чувствую жестокую лихорадку. Но скроем мое положение. Такое открытие могло бы очень повредить нам в теперешнюю минуту.

— Нездоровье вашего высочества, — сказал Лене, — было бы небесною милостью, если бы только вы не страдали. Не сходите с постели, расскажите везде, что вы больны. А вы, — прибавил он, обращаясь к молодой принцессе, — прикажите послать за вашим доктором Бурдло. Нам понадобятся экипажи и лошади, поэтому извольте объявить, что вы намерены повеселить нас оленьею травлею. Таким образом, никто не удивится, если увидит особенное движение людей, оружия и лошадей.

— Распорядитесь сами, Лене. Но как вы, осторожный человек, не предусмотрели, что всякий невольно удивится этой страшной травле, назначенной именно в ту минуту, как матушка почувствовала себя нездоровою?

— Все предусмотрено, ваше высочество. Послезавтра герцогу Энгиенскому минет семь лет. В этот день женщины должны сдать его на руки мужчинам.

— Так.

— Мы скажем, что травля назначается по случаю этого перехода маленького принца с дамской половины на мужскую, и что ее высочество настояли, чтобы болезнь ее не служила препятствием празднику. Мы должны были покориться ее желанию.

— Бесподобная мысль! — вскричала старушка в восторге от того, что ее внучек становится уже человеком. — Да, предлог превосходно придуман, и вы, Лене, удивительный советник.

— Но во время охоты герцог Энгиенский будет сидеть в карете? — спросила принцесса.

— Нет, он поедет верхом. О, не извольте пугаться! Я выдумал маленькое седло. Виалас, шталмейстер герцога, прикрепит к своему седлу это маленькое. Таким образом, все могут видеть герцога, и вечером мы можем ехать: никто не обеспокоит нас. Подумайте, в карете его остановят при первом препятствии, а верхом он везде проедет, не так ли?

— Так вы хотите ехать?

— Послезавтра вечером, если вашему высочеству не нужно откладывать отъезда.

— О, нет, нет! Убежим из нашей тюрьмы как можно скорее, Лене.

— А что вы станете делать, выбравшись из Шантильи? — спросила вдовствующая принцесса.

— Мы проберемся сквозь армию господина Сент-Эньяна и найдем средство отвести ему глаза. Соединимся с Ларошфуко и с его конвоем и приедем в Бордо, где нас ждут. Когда мы будем во второй столице королевства, в столице южной Франции, мы можем воевать или переговариваться о мире, как угодно будет вашим высочествам. Впрочем, имею честь уведомить вас, что даже и в Бордо мы продержимся весьма недолго, если не будет близко от нас какой-нибудь крепости, которая отвлечет внимание врагов наших. Две такие крепости для нас чрезвычайно важны: одна — Вер, владычествует над Дордонью и пропускает жизненные припасы в Бордо; другая — остров Сен-Жорж, на который даже жители Бордо смотрят, как на ключ к своему городу. Но мы подумаем об этом после, в настоящую минуту нам надобно думать только о выходе отсюда.

— Это дело очень легкое, — сказала молодая принцесса. — Все-таки мы здесь одни и полные хозяева, что бы вы ни говорили.

— Не надейтесь ни на кого, пока мы не будем в Бордо. Ни в чем нельзя быть уверенным, если тебе противостоит дьявольский ум Мазарини. Например, я ждал, пока мы останемся наедине, чтобы сообщить вам план мой, но эта предосторожность ничего не значит, я принял ее так, для очистки совести: даже в эту минуту я боюсь за мой план, за план, изобретенный моею собственной головою и сообщенный только вам. Мазарини не узнает новости, а угадывает их.

— О, пусть попробует помешать нам, — возразила молодая принцесса.

— Но пособим матушке дойти до ее спальни. Сегодня же я стану рассказывать, что послезавтра у нас праздник и травля. Не забудьте написать приглашения, Лене.

— Не забуду.

Старушка пришла в свою спальню и слегла в постель. Тотчас позвали доктора принцев Конде и учителя герцога Энгиенского господина Бурдло. Весть об этой неожиданной болезни в ту же минуту распространилась по Шантильи и через четверть часа боскеты, галереи, цветники — все опустело. Гости спешили в приемную комнату, узнать о здоровье вдовствующей принцессы.

Лене провел весь день за письменным столом и в тот же вечер курьеры развезли более пятидесяти приглашений различным лицам и в различные стороны.

XII

На третий день, когда назначено было исполнить замыслы Лене, погода была чрезвычайно дурная, хотя в то время царствовала весна (как говорят в предании). Весна — самое неприятное время года, и особенно во Франции. Тонкий и частый дождь падал на цветники в Шантильи, он пробивал серый туман, покрывавший весь сад и парк. На огромных дворах пятьдесят оседланных лошадей, повесив уши, печально опустив головы, и нетерпеливо роя копытами землю, ждали минуты отъезда. Группы собак, соединенных дюжинами, зевали в ожидании роковой травли и старались увлечь за собою слугу, который отирал мокрые уши своих любимцев.

Охотники прохаживались тут же, забросив руки за спину. Несколько офицеров, привыкших к непогоде на бивуаках в Рокруа или в Лане, не боялись дождя и, желая развлечься, разговаривали на террасах или на главной лестнице.

Всем было известно, что в этот знаменательный день герцог Энгиенский выходит из рук женщин, поручается мужчинам и впервые будет травить оленя. Все офицеры, служившие принцу, все поклонники этого знаменитого дома, приглашенные циркулярами Лене, почли за обязанность явиться в Шантильи. Сначала они очень беспокоились о здоровье вдовствующей принцессы, но бюллетень доктора Бурдло успокоил их: вдовствующая принцесса после кровопускания в то же утро приняла рвотное лекарство, считавшееся в то время универсальным средством.

В десять часов все гости, лично приглашенные принцессою Конде, уже приехали: каждого приняли, когда он предъявил пригласительную записку, а кто забыл захватить с собою записку, того проводил сам Лене, показывая швейцару, что можно пустить гостя. Эти гости вместе со служителями дома могли составить отряд человек в восемьдесят или в девяносто. Почти все они стояли около белой лошади, которая имела честь нести на седле небольшое кресло, обитое бархатом, для герцога Энгиенского. Герцог должен был занять это кресло, когда шталмейстер его Виалас сядет на лошадь и займет свое место.

Однако же никто не говорил еще о начале травли, и, казалось, ждали еще кого-то.

В половине одиннадцатого три дворянина в сопровождении шести лакеев, вооруженных с ног до головы, с чемоданами, в которых поместилось бы все, что нужно для путешествия по Европе, въехали в замок. Увидев на дворе столбы, они хотели привязать к ним своих лошадей.

Тотчас человек, одетый в голубой мундир с серебряною перевязью, с алебардой в руках, подошел к приезжим, в которых легко можно было узнать путешественников, приехавших издалека, потому что они промокли до костей, а сапоги их были покрыты грязью.

— Откуда вы, господа? — спросил этот нового рода швейцар, опираясь на алебарду.

— С севера! — отвечал один из всадников.

— Куда едете?

— На похороны.

— Где доказательство?

— Вот наш креп.

Действительно, у всех трех дворян висел креп на руке.

— Извините меня, господа, — сказал швейцар, — пожалуйте в замок. Стол приготовлен, комнаты натоплены, лакеи ждут ваших приказаний. Что же касается до ваших слуг, то их будут угощать в людских комнатах.

Дворяне, истинная деревенщина, голодная и любопытная, поклонились, сошли с лошадей, отдали поводья своим лакеям, спросили, где столовая, и пошли туда. Камергер дожидался их у дверей и взялся провожать их и служить им руководителем.

Между тем лакеи принцессы взяли лошадей приезжих гостей, повели их в конюшню, принялись чистить, холить и поставили их перед яслями с овсом.

Едва приехавшие три дворянина успели сесть за стол, как на двор въехали новые шесть всадников, тоже с шестью вооруженными лакеями, и, видя столбы, хотели привязать к ним лошадей. Но швейцар с алебардой, которому даны были строгие приказания, подошел к ним и спросил:

— Откуда вы, господа?

— Из Пикардии. Мы Тюрешевские офицеры.

— Куда едете?

— На похороны.

— Где доказательство?

— Вот наш креп.

Подобно первым гостям, они указали на креп, висевший у них на шпагах.

И этих повели в столовую, как первых, так же занялись их лошадьми, которых вытерли и поставили в конюшню.

За ними явились еще четверо, и повторилась та же сцена.

От десяти часов до двенадцати таким образом приехало сто всадников. Они приезжали по двое, по четыре или по пяти разом, поодиночке или группами, некоторые были одеты весьма великолепно, некоторые очень бедно, но все были хорошо вооружены и на хороших лошадях. Всех их швейцар расспросил прежним порядком, все они отвечали, что едут на похороны, и показывали креп.

Когда все они отобедали и познакомились, когда люди их покушали порядочно и лошади их освежились, Лене вошел в столовую и сказал:

— Господа, принцесса Конде поручила мне благодарить вас за честь, которую вы ей сделали посещением, заехав к ней на пути к герцогу Ларошфуко. Вы отправляетесь на похороны его родителя. Считайте этот дворец вашим собственным домом и примите участие в травле, которая назначена сегодня после обеда по случаю нашего домашнего праздника: герцог Энгиенский сегодня переходит на руки мужчин.

Общая радость и самая искренняя благодарность встретили эту первую часть речи Лене, который, как искусный оратор, остановился на месте, долженствовавшем возбудить громкий восторг.

— После охоты, — прибавил он, — вы будете ужинать за столом принцессы, она хочет лично поблагодарить вас. Потом вам можно будет отправиться в путь.

Некоторые из всадников с особенным вниманием выслушали эту программу, которая несколько стесняла свободу их действий, но, верно, их предупредил уже герцог Ларошфуко, потому что ни один из них не возражал. Иные пошли смотреть своих лошадей, другие разложили чемоданы и начали наряжаться для предстоящего свидания с принцессой. Иные, наконец, остались за столом и разговаривали о тогдашних делах, имевших, по-видимому, некоторую связь с событиями этого дня.

Весьма многие прохаживались под главным балконом, на котором по окончании туалета должен был показаться герцог Энгиенский в последний раз в сопровождении женщин. Юный принц, сидевший в своих комнатах с кормилицами и няньками, не понимал, какую важную роль он играет. Но уже полный гордости, он нетерпеливо смотрел на богатый костюм, который наденут на него в первый раз. То было черное бархатное платье, шитое серебром, что придавало костюму вид траура. Мать принца непременно хотела прослыть вдовою и задумала уже вставить в свою речь эти значительные слова:

— Бедный мой сирота!

Но не один принц с восторгом поглядывал на богатое платье. Возле него стоял другой мальчик, постарше несколькими месяцами, с розовыми щеками, белокурыми волосами, дышащий здоровьем, силой и живостью. Он, так сказать, пожирал великолепие, окружавшее его счастливого товарища. Уже несколько раз, не имея сил удержать свое любопытство, он подходил к стулу, на котором лежали богатые наряды, и потихоньку ощупывал материю и шитье, в то же время как принц смотрел в другую сторону. Но случилось, что принц взглянул слишком рано, а Пьерро отнял руку слишком поздно.

— Смотри, осторожнее, — вскричал маленький принц с досадой, — говорю тебе, Пьерро, осторожнее! Ты, пожалуй, испортишь мне платье, ведь это шитый бархат, и он тотчас портится, как только до него дотронешься. Запрещаю тебе трогать его.

Пьерро спрятал преступную руку за спину, пожимая плечами, как всегда делают дети, когда они чем-нибудь недовольны.

— Не сердись, Луи, — сказала принцесса своему сыну, которого лицо обезобразилось довольно неприятной гримасой, — если Пьерро дотронется до твоего платья, мы прикажем высечь его.

Пьерро грозно отвечал:

— Он принц, да зато и я садовник. Если он не позволяет мне дотрагиваться до его платья, то я не позволю ему играть с моими курами. Да, ведь я посильнее его, он это знает…

Едва успел он выговорить эти неосторожные слова, как кормилица принца, мать Пьерро, схватила неосторожного мальчика за руку и сказала:

— Ты забываешь, Пьерро, что принцу принадлежит все — и замок, и все окрестности замка, и, стало быть, твои куры принадлежат тоже ему.

— Ну вот, — пробормотал Пьерро, — а я думал, что он мне брат.

— Да, брат по кормилице.

— Ну, если он мой брат, так мы все должны делить, и если мои куры принадлежат ему, так его платье принадлежит мне.

Кормилица хотела пуститься в пространные объяснения с сыном, но юный принц, желавший особенно удивить Пьерро и заставить его завидовать себе, прервал ее речь и сказал: