Весенний снег

      Дорогу Вера Михайловна уже знала. Время было дневное. Она быстро отыскала нужный дом. Вошла в подъезд. Остановилась у двери, на которой висели таблички с фамилиями, и нажала звонок 3. И. Зацепиной.
      Дверь распахнул лохматый высокий парень и оглядел Веру Михайловну пустыми глазами. Он что-то жевал и молчал. И хотя парень годился в ученики Вере Михайловне, его нагловатый вид смутил ее, она спросила поспешно:
      - Можно Зинаиду Ильиничну?
      Парень, не переставая жевать, ткнул пальцем во вторую дверь от входа, повернулся и пошел, покачивая бедрами, как кокетливая девица.
      Вера Михайловна подошла к указанной двери, осторожно вздохнула и постучала.
      - Сейчас, сейчас, - послышался грубый голос, и через несколько секунд в дверях показалась немолодая женщина с бигудями на голове.
      Вере Михайловне бросилось в глаза ее худое лицо с тяжелой челюстью и с добрыми, будто от другого лица, мягкими карими глазами.
      - Вы Зацепина? - с ходу спросила Вера Михайловна.
      - Ну, - подтвердила Зинаида Ильинична.
      - И я Зацепина.
      Зинаида Ильинична отступила в сторонку, пропуская Веру Михайловну в комнату.
      - Меня еще маленькой... своих ищу... эвакуирована в сорок втором, выпалила Вера Михайловна и осеклась, сама удивляясь тому, как она коряво и неудачно это проговорила.
      Но Зинаида Ильинична, как видно, не заметила этой корявости, а напротив, как-то сразу чутко восприняла ее слова, пододвинула Вере Михайловне стул, сама села напротив.
      - Так я говорю, - уже более сдержанно продолжала Вера Михайловна, - как в сорок втором меня отсюда эвакуировали, так я и потеряла связь... О маме написали: "Умерла от голода, похоронена на Пискаревском".
      Она заметила, что у хозяйки заслезился один глаз.
      Это было странно. Правый смотрел нормально, а левый слезился.
      Зинаида Ильинична поспешно встала, взяла с тумбочки папиросы, спички, пепельницу.
      - Курите?
      - Нет, спасибо, - отказалась Вера Михайловна.
      Зинаида Ильинична затянулась, выпустила в сторону дым и спросила:
      - Вы не Антонины Ивановны дочка?
      - Нет. Маму звали Маргарита Васильевна. Я Зацепина по отцу.
      - По отцу? - переспросила Зинаида Ильинична.
      Она напряженно думала.
      - Может, Захара Ильича? - осторожно спросила Зинаида Ильинична.
      - Нет, - полушепотом, так же осторожно ответила Вера Михайловна. Моего папу звали Михаилом. Михаил Петрович.
      - Михаил Петрович, - повторила Зинаида Ильинична, щуря слезившийся глаз. - Да что же это я?! - спохватилась она. - Раздевайтесь. Чай пить будем.
      Она настояла, чтобы Вера Михайловна разделась, усадила ее к столу, сунула в руки свежую газету и выбежала на кухню. Вера Михайловна читать не стала, принялась разглядывать комнату. В ней было много вещей, и потому она казалась тесноватой. Чуть ли не треть ее занимала широкая кровать с подушками с двух сторон, а посредине-кукла на маленькой подушечке. Кукла была приодета, причесана, но, судя по всему, дети здесь не жили. Жила одна хозяйка. Еще бросилось в глаза обилие цветов. Они стояли у стен и на окнах в глиняных, обернутых цветной бумагой горшочках. А на самом видном месте висел портрет ребенка, написанный плохо, и было неясно, кто изображен на нем, мальчик или де- вочка.
      Зато другое для Веры Михайловны уже стало ясно:
      она была убеждена, что Зацепина-то Зацепина, да не та. Но это требовалось выяснить окончательно, да и уходить сейчас было неловко, тем более что хозяйка принимает ее душевно, вот бегает, накрывает на стол. Высокая, некрасивая, в бигудях, она выглядела нескладно, и в этой нескладности и суетливости было что-то трогательное. Вера Михайловна даже спросила:
      - Может, помочь?
      - Что вы, я мигом.
      Она расставила чашки, вазу с фруктами, вазочки с печеньями и вареньями,*внесла большой чайник и окинула стол внимательным взглядом.
      - Извините, выпить нечего.
      - Это и ни к чему. И так все отлично, - одобрила Вера Михайловна и сама удивилась своим словам:
      "Я как на уроке. Высший балл ставлю".
      Некоторое время они молчали, старательно пили чаи, не решаясь продолжить начатый при встрече разговор.
      - Значит, однофамилица? - наконец проговорила Зинаида Ильинична.
      - Выходит, так, - согласилась Вера Михайловна.
      - Все равно приятно, - мягким голосом произнесла Зинаида Ильинична.
      - И мне тоже.
      - А вы вареньица, земляничного, клюквенного, сливового?
      - Я уже. Спасибо, спасибо.
      Зинаида Ильинична улыбнулась, показывая крупные пожелтевшие от курения зубы.
      - А сюда приехали в отпуск или по делу?
      - Да сын у меня... Больной он...
      - Да что же это такое на нас, на Зацепиных! - воскликнула Зинаида Ильинична, и голос у нее дрогнул, и второй глаз заслезился.
      Она поспешно ладошкой, как ребенок, утерла слезы, торопливо закурила и, справившись с волнением, объяснила:
      - Мой Ванечка, - она указала на тусклый порт.
      рет.-Так же, как и вы... Через Ладогу отправились, и... концов нет...
      - Искать надо, - посочувствовала Вера Михайловна.
      - Искала. До сих пор ищу.
      - Может, фамилия другая? Может, усыновили?
      Зинаида Ильинична рывком притушила папиросу.
      - А вот об этом... И то верно... Благодарю вас.
      Еще немного посидели, и Вера Михайловна стала прощаться.
      - Сереженька-то ждет. Сегодня воскресенье, впускают пораньше.
      - Да, да, - согласилась Зинаида Ильинична. - Чего бы ему?..
      Зинаида Ильинична взяла с туалетного столика мохч натую собачонку^ протянула Вере Михайловне,
      - Ну что вы...
      - Нет, нет. Не обижайте.
      Попрощались тепло, даже обнялись.
      - Заходите. Всегда рада буду.
      Уже на лестнице Зинаида Ильинична крикнула:
      - Адрес! Свой адрес скажите!
      Вера Михайловна назвала адрес Федора Кузьмича, помахала Зинаиде Ильиничне рукой и ушла с хорошим чувством на душе, будто и в самом деле у родственников побывала.
      Еще издали Вера Михайловна увидела большие глаза сына. Он сидел в конце коридорчика, в игрушечном уголке, чуть в сторонке от других детей, но не играл, а то и дело посматривал на дверь, ожидал ее. Он даже не обрадовался подарку Зинаиды Ильиничны - пушистой собачке, а тотчас, как только Вера Михайловна поцело~ вала его, обхватил ее за шею и зашептал в самое ухо:
      - Мам, а меня профессор смотрел. Одного меня только.
      Он был переполнен этой новостью, как будто сознавал и понимал ее значение.
      - Так это ж хорошо, Сереженька, хорошо,-успокоила Вера Михайловна и увлекла его подальше от детишек, в их уголок среди цветов, за телевизором.
      Она и сама почувствовала, как у нее задрожало сердце от этой новости.
      - Ну-ка, ну-ка, расскажи. Когда он тебя смотрел?
      - Да утром же. У себя в кабинете, - с гордостью добавил Сережа. Посмотрел и конфетку дал. Во, - и он достал из кармашка конфету "Белочка".
      - Ешь, ешь,-она прижала его к себе, ощущая, как дробно стучит его сердечко.
      Сережа занялся конфетой, потом дареной собачкой, а Вера Михайловна все думала, что бы мог означать этот внезапный осмотр профессора, В конце концов она решила, что он мог означать только одно: близость операции.
      - Мам, - спросил Сережа, - а меня тоже будут замораживать? А это вовсе и не холодно. Вася рассказывал.
      Она поразилась.его понятливости, точнее, его пониманию того, что предстоит. Вообще, все эти долгие месяцы, с тех пор как была обнаружена его болезнь, она удивлялась его стойкости, терпению и мужеству, - он ведь никогда не сробел, не заплакал, не напугался. Он ведь что-то ощущал и чувствовал, хотя бы боль, хотя бы необычность обстановки, но никогда не возражал, не противился, а шел, делал, терпел, потому что понимал, что все это необходимо. Вот и сейчас понимает. Все, все понимает.
      "Милый ты мой глупыш. Мужчина ты мой, - мысленно обращалась Вера Михайловна к сыну. - Ты и не представляешь, что тебя ожидает. Замораживают не просто так, а для того, чтобы сердце резать... Но, может, и повезет. Может, и обойдется. Одна надежда.
      Другой у нас нет, сыночек..."
      Ее охватило такое волнение, что она не смогла больше сидеть, отвела Сережу к ребятишкам и направилась к сестре. Но та сказала:
      - Это Клава водила. А она уже сменилась.
      "Значит, и в самом деле Сережу смотрел сам профессор, смотрел в необычный день, в воскресенье, смотрел один, с утра, - быть может, специально приехал, чтобы посмотреть его..."
      "Ну что ж, ну что ж, - твердила Вера Михайловна. - Вот оно и наступает. Может, и будет наш Сереженька жить долго. Может, и исправят все его проклятые пороки".
      Нежно попрощавшись с сыном, Вера Михайловна бросилась на главпочтамт.
      "Никитушка!-писала она.-Кажется, приближается тот самый день, которого мы так долго добивались.
      Сегодня нашего сыночка смотрел профессор (пришел в выходной специально). Видно, дело идет к операции.
      Точнее, она вот-вот будет".
      Перо писало плохо. Вера Михайловна поменяла ручку.
      "Страшно и боязно,-продолжала она. - А что, как... И рука-то не поднимается написать плохое. Но деться-то нам некуда. Надежда единственная. Невозможно ведь смотреть, как он угасать будет. А сейчас Сереженька выглядит славненько. И такой умница, нисколько не трусит. Рассуждает, как мужчина, разумненько...
      Побывала я сегодня у Зацепиной, той, о которой уже писала тебе. Оказалась однофамилицей. Но женщина славная, тоже блокадница, у нее свое горе - ребенка потеряла..."
      Вера Михайловна долго думала, как закончить письмо, и наконец приписала: "Об операции я телеграмму пошлю. Ты на почту захаживай".
      Она уже сложила листок, но снова развернула его, дописала на уголке: "Ты не беспокойся, Никитушка".
      Вера Михайловна не могла оставаться одна. Поехала на квартиру. Рассказала старикам о своей новости.
      - Решили, значит,-отозвался Федор Кузьмич.- Они, доктора, нынче зря под нож класть не будут.
      - Да и ладно. Да и пора. Да и сколько ждать можно,-оживилась Марья Михайловна.-А что так-то говорить? За чайком и потолкуем.
      Они пили чай, смотрели на Веру Михайловну добрыми глазами, желали ей и ее сыну удачи. От всего этого Вере Михайловне было тепло и уютно. Как-то само собой вспомнилось, рассказала:
      - У нас сейчас уже спать ложатся. Разница-то, поди, три часа. У нас тишина. Только собаки взлаивают. У нас тоже есть собачка. Пальма. Дружок Сереженьки. Так он к ней привязался, что на прощанье расплакался даже.
      А ведь никогда не ревел. Слезинки не видели. А тут навзрыд: с Пальмой забыл попрощаться. С ребятишками ему трудно было. Вот он и играл с собакой.
      Старики понимающе качали головами, сочувственно вздыхали.
      - Может, еще поиграет. Может, операция хорошо кончится,-не очень уверенно сказала Вера Михайловна.
      - Да уж конечно. Да и не думай о другом, - поддакивали старики.
      - Есть ведь и удачи. Я сама видела таких детишек.
      - Ив газетах о том пишут, - вторили старики.
      - Раз уж решили, это не зря.
      - Может, и пройдет.
      - Пройдет, пройдет.
      В эту ночь Вере Михайловне снились родные Выселки, Прово-поле, степные колокольчики и бегущий среди них Сереженька. Он бежит, а за ним - Пальма.
      Все это утро и половину дня Вера Михайловна, кажется, только и делала, что смотрела на часы. Ей не терпелось поехать в клинику, встретиться с лечащим врачом, узнать, что ожидает Сереженьку. Уж кто-кто, а Нина Семеновна, конечно, знает, что означает вчерашний осмотр профессора.
      Хотя было еще обеденное время, Вера Михайловна не утерпела, пришла в клинику. На лестнице столкнулась с Ниной Семеновной. Та кивнула и как-то скороговоркой произнесла:
      - Зайдите к Олегу Дмитриевичу.
      Сердце Веры Михайловны подскочило к самому горлу. Она невольно остановилась, вдохнула полной грудью и отошла к окну, чтобы успокоиться. И тут из-за туч пробился луч солнца и осветил ее так ярко, что пришлось зажмуриться. Она закрыла глаза и улыбнулась.
      Живя в этом городе, она как будто забыла о солнце.
      Оно почти не выглядывало - или она не замечала?
      А тут прорвалось, как добрая весточка.
      "Да, да,-уверяла она себя. - Сейчас он мне скажет об операции..."
      Вера Михайловна тряхнула головой, поправила волосы и решительным шагом направилась к профессору.
      В приемной ее встретила вопросительным взглядом секретарша Евгения Яковлевна, которую в шутку все звали "госпожа инструкция".
      - Олег Дмитриевич просил зайти. Мне Нина Семеновна сказала, - объяснила свое появление Вера Михайловна.
      "Госпожа инструкция" молча прошла в кабинет профессора, молча возвратилась и приоткрыла дверь, что означало:входите.
      - Здравствуйте, голубушка, - приветствовал Веру Михайловну Олег Дмитриевич, поднимаясь из-за стола. - Присаживайтесь, пожалуйста. Вот сюда, поближе.
      Он обдал ее своей улыбкой и продолжал еще более любезно:
      - Как ваше самочувствие? Истомились в ожидании?
      Тоскуете по родным местам?
      - Что делать, надо, - только и успела ответить Вера Михайловна.
      - Ничего. Скоро поедете. Координаты ваши нам известны. При необходимости организуем вызов. Надеюсь, вас отпустят с работы?
      Теперь сердце Веры Михайловны провалилось, она ощущала это почти физически. Сама она еще ничего не осознавала, не разобралась в словах профессора, но сердцем почувствовала подвох.
      - Надеюсь, и конфликта с главврачом не повторится. Вызов у вас на руках будет.
      Он остановился, еще ярче улыбнулся.
      - Вы меня понимаете, Вера Михайловна?
      - Понимаю, - чуть слышно ответила она.
      У нее было странное состояние. Кажется, такое уже было когда-то. Она не помнит-это было давно,-как провалилась под лед во время эвакуации через Ладогу, то есть сам факт этот помнит, а свои ощущения - нет, Сейчас ей показалось, что тогда она чувствовала себя вот так же: все онемело, замерло дыхание, не шевель"
      нуть ни рукой, ни ногой. И не крикнуть, не позвать на помощь.
      - Я понимаю, вы ожидали другого решения и приехали за другим, - не убирая улыбки, продолжал Олег Дмитриевич.-Но... Мы вот тут... Как раз сегодня обсудили и... всем коллективом решили не оперировать.
      Он сделал паузу, ожидая вопроса или возражения, но Вера Михайловна ничего не сказала, только смотрела на него широко открытыми, изумленными глазами.
      - В данное время, - говорил Олег Дмитриевич, - состояние нашей науки... - видимо, он, глядя на нее, тоже начал испытывать чувство душевного неудобства, осекся и поправил сам себя:- Наша наука находится пока что в таком состоянии, что не может дать гарантии... Все человечество ему сейчас не поможет... Не в силах помочь.
      Вера Михайловна все молчала. Она не могла самостоятельно выбраться из своего теперешнего состояния - ощущения ледяной воды в миг внезапного провала под лед. Тогда ее вытащили чьи-то сильные руки.
      - Ну зачем же, голубушка, - как через стенку, слышала Вера Михайловна, - зачем вам терять его сейчас?
      Так он хоть поживет несколько лет...
      "Он... Сережа... - вспыхнуло в ее сознании. -Я должна его увидеть, Я должна к нему пойти. Я обязана сама выбраться из этого ледяного оцепенения".
      Вера Михайловна глотнула широко открытым ртом воздух, потом куда-то провалилась. Потом уловила острый запах нашатыря, различила белые халаты вокруг себя.
      Вся внутренне сжавшись, будто и в самом деле выныривая со дна, она поднялась.
      - Нет, нет, - послышалось издалека.
      - Я пойду... Ничего... Я пойду... - прошептали ее губы.
      Она еще нашла в себе силы, повернула голову, произнесла в пространство:
      - Извините...
      В сопровождении сестры она вышла в коридор, постояла у окна, жмуря глаза, чтобы не видеть солнца.
      Сейчас оно только слепило ее, только сильнее высвечивало ее горе, ее безнадежность.
      Через день Сережу выписывали из клиники профессора Горбачевского. Вера Михайловна привезла его на квартиру с помощью Федора Кузьмича.
      Она плохо помнит момент прощания с клиникой.
      В память врезалось лишь два эпизода. Нина Семеновна - уже когда они были одеты-обняла ее и шепнула: "А вы к Крылову... К профессору Крылову, слышите?" Потом откуда-то появилось знакомое лицо - в очках, с острым носиком, - лицо доктора из Медвежьего.
      Появилось и исчезло. Но она точно знает, что оно было.
      Доктор что-то спрашивал, но Вера Михайловна отвернулась и закусила губу, чтобы не расплакаться. С той поры в минуты сильного волнения она стала закусывать губы.
      Они приехали на квартиру, пообедали. Хозяева суетились, не зная, как лучше принять их. Хозяйка угоща-ла Сережу его любимыми оладушками. Он ел и все пододвигал тарелку маме. А Вере Михайловне кусок не лез в горло.
      - Спасибо, Сереженька. Спасибо, милый,-она прилагала огромные усилия, чтобы не разрыдаться при нем.
      Но он, как видно, уловил ее настроение, все чаще смотрел на нее своими взрослыми глазами.
      - Ты ешь, сыночек. У меня голова болит,
      - И вовсе нет, - сказал он, но не объяснил своей догадки, точно знал, что это будет тяжело слышать маме.
      - Ты сейчас поешь и спать ляжешь,-проговорила Вера Михайловна, не в силах больше выдерживать его взгляд.-Тебя Марья Михайловна уложит.
      - Мою бабулю тоже Марьей зовут,-сообщил Сережа.
      - Да вот и хорошо. Да вот и ладно. Ешь, ешь.
      Оставив сына на попечении стариков, Вера Михайловна выскочила из дома. Очутившись на пустой лестничной площадке, она прежде всего дала волю слезам. Наревевшись досыта, она тщательно утерла лицо и вышла на улицу. Машинально села в автобус, машинально доехала до главного почтамта, но перед входом остановилась.
      "Зачем? Зачем их-то тревожить? Пусть поживут в спокойствии до моего приезда".
      Потом она очутилась на набережной у Медного всадника и долго смотрела на него, не понимая, отчего это вдруг сегодня на нем белая попона? Наконец догадалась: это изморозь. И все вокруг-стены и крыши домов, колонны и купол Исаакия, решетка и ветви деревьев - все покрыто изморозью, все как бы уже укутано зимой.
      Разгадав для себя эту загадку, Вера Михайловна медленно пошла вдоль Невы. Тихая, чуть колеблющаяся вода успокаивала и наводила на мысл,и.
      Больше всего на Веру Михайловну подействовало то, как неожиданно произошло крушение всех ее надежд.
      Последних надежд.
      "Ведь обнадеживали... Демонстрировали... Делали вид... Больше месяца держали..."
      Она вспомнила слова профессора: "Все человечество не сможет помочь". И на миг представила человечество - много людей, море, океан людей - и своего Сережу, капельку, песчинку.
      "И все они бессильны?! - ужаснулась она". И представила Олега Дмитриевича, его сбивчивый голос. - Значит, не могут. И это уже окончательно".
      Она остановилась и прикрыла лицо руками.
      "И пошто мне такое?"
      Она подошла к парапету, оперлась о него и стала смотреть на воду. Вода была спокойной, свинцово-холодной и не вызывала у нее тех странных, вынырнувших из глубин души ощущений, что появились тогда, в кабинете профессора. Сейчас она не чувствовала ледяного оцепенения, хотя и была у воды.
      "Почему я тогда не утонула?"
      - Рыбачите? - раздался голос над самым ухом.
      Обернулась. Старичок с удочкой.
      - Нет, нет, извините,-сказала она и поторопилась уйти, подумав, что заняла облюбованное место этого человека.
      - Чудная, - услышала вслед.
      "Да уж, чудная,-ответила Вера Михайловна мысленно.-Но что делать? Он-то, сынок, ни при чем. Совсем ни при чем. И я до конца с ним буду. До конца.
      Такая моя судьба".
      Вспомнив о Сереже, она осудила себя за то, что оставила сына одного, и заспешила на квартиру.
      Открыла ей Марья Михайловна.
      - А у нас...
      Но тут из кухни выглянула Зинаида ИльиничнаГ
      - А я еще одну Зацепину отыскала, - сообщила она. - А тут такое дело... - Она заплакала обоими глазами.
      От ее участия у Веры Михайловны опять спазм в горле. Она закусила губу, пересилила себя.
      - А Сережа?
      - Да спит, спит, - успокоила Марья Михайловна.- Дед вон разошелся, сказки часа два ему рассказывал.
      Они снова прошли на кухню, сели вокруг стола.
      - Слышала я,-первой прервала молчание Зинаида Ильинична.-Есть тут один... Люди хвалят... Фамилия... Вот забыла... На "к".
      - Крылов, - подсказал Федор Кузьмич. - Пока в приемной сидел, о нем разговор был. Да и раньше слышал. От себя гребет.
      Видя недоумение на лицах, Федор Кузьмич пояснил:
      - От себя, говорю, гребет. Все для других. А вот этот,-он посмотрел на Веру Михайловну,-у которого лежал Сережа, под себя гребет.
      - Да полно тебе,-вмешалась Марья Михайловна, боясь, чтобы его слова не огорчили Веру Михайловну.
      - Ништо,-упорствовал Федор Кузьмич.-Узнавши говорю.
      - Так вот, Крылов этот, - прервала Зинаида Ильинична, желая направить разговор на деловую тему" - он вроде волшебник. Другие будто отказываются, а он подбирает.
      Вера Михайловна вспомнила, что и Нина Семеновна ей шепнула о Крылове, но тут же подумала: "Ничто и никто ему теперь не поможет. Все человечество не в силах помочь. Уезжать надо. От судьбы не уйдешь".
      Старики все говорили, советовали, но она их больше не слушала, сидела, чтобы не обидеть их. И не возражала, ни звука не произнесла.
      "Что их огорчать. Они-то хотят хорошего. Но что они могут, когда все человечество не в силах..."
      Она еще посидела из вежливости, потом извинилась и пошла к Сереже, боясь, что он проснется и испугается незнакомой обстановки.
      Глава третья
      В клинике профессора Крылова шло экстренное совещание. Разбирался последний случай смерти. Все сходились на мнении: подводит АИК-аппарат искусственного кровообращения. Без него нельзя оперировать на сердце и легких, а он не всегда срабатывает точно. К тому же другой аппарат, контролирующий работу АИК, тоже несвоевременно подает сигналы приближающейся опасности.
      Об этом Крылову было известно. Аппаратура устарела. Ею не успевают "освежать" клинику. Бюрократический барьер, ведомственная переписка, оформление всяких бумаг затрудняют "освежение". В последние годы дело с аппаратурой ухудшилось. Ликвидировали Министерство медицинской промышленности. Соответствующие заводы передали в ведение совнархозов. Они гнали план, выполняли побочные работы и не выполняли своих непосредственных обязанностей. Возникли своеобразные "ножницы". Соответствующие лаборатории разрабатывали медицинскую аппаратуру и приборы. Талантливые люди изобретали великолепные, необходимые для самых современных операций вещи. Эти аппараты и приборы получали премии и дипломы на международных выставках медицинской аппаратуры, но до клиник и больниц доходили не всегда. Совнархозы или не брались за вылолнение нового заказа, или тянули с- его выполнением.
      Получалась своего рода злая сказка про белого бычка.
      Аппараты есть, они прекрасны, но их нет у того, для кого они предназначены, хотя они есть и они прекрасны.
      Причина этой злой сказки состояла в том, что прекрасных аппаратов и приборов нужно было немного, десять - пятнадцать штук на всю страну. А совнархозу такой малый заказ был невыгоден. Сто тысяч аппарат тов пожалуйста. Десять штук - крайне нежелательно.
      Мороки много, плана нет.
      Но так как наука идет вперед, а без новейшей аппаратуры невозможны сложнейшие современные операции, то, случалось, находили пусть не лучший, но легкий, хотя и дорогой выход. Покупали необходимую аппаратуру за границей. Платили за нее чистейшим золотом, хотя она и была хуже нашей, отечественной, той, что брала призы и дипломы на международных выставках, но, увы, лежала в лабораториях в количестве единственных опытных экземпляров.
      Все это было нелепо, бесхозяйственно, не лезло ни в какие ворота. Вадим Николаевич Крылов и писал, и выступал по поводу этих нелепостей и безобразий. Но они, как говорится, продолжали иметь место. Ему же, беспокойному и шумливому человеку, в конце концов давали новые, полученные из-за границы приборы и аппараты. Он на время успокаивался, отставал, точнее, его закручивал поток текущих, непосредственных дел до той поры, пока новый случай не побуждал его к новой атаке.
      Сейчас как раз и разбирался такой случай. Они давно запрашивали более совершенную аппаратуру. Переписка по этому поводу велась уже несколько месяцев, но без результатов. В ответ на бумаги приходили официальные бумаги, требующие новых бумаг.
      Нужно было ехать в самые высокие инстанции, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Вадим Николаевич собирался это сделать, да все так складывалось, что было не до поездок: доклад на симпозиуме, защита диссертаций его подопечными, сдача монографии, очередные срочные операции - все откладывало, оттесняло срок поездки. Но сейчас он решил ехать. Все оставить и лететь в Москву.
      Вот только собрать материал, доказательства. И чтоб без осечек, без щелей, в которые могли бы ускользнуть инстанции.
      Он слушал выступающих сотрудников, крутя в розоватых от частого мытья руках остро отточенный карандаш, и едва сдерживал раздражение. Опять его помощник, правая рука, Алексей Тимофеевич Прахов, не представил в свое время, не оформил предыдущий, похожий на разбираемый сейчас, случай. "Все дипломатничает, видите ли. Все уберегает меня от стычек. Все ищет лояльных путей, видите ли", - в душе возмущался Крылов, косясь на своего прибранного и приглаженного заместителя.
      Из-за дверей донесся голос секретарши. Она уже не первый раз отказывала кому-то, не соединяла с профессором. И теперь Вадим Николаевич слышал ее решительный тон:
      - Ну и что? А я не могу... А там важнее.
      "Ах уж эта Леночка", - одобрил Вадим Николаевич и, сделав знак товарищам, чтобы подождали, взял трубку.
      - Ну, что там? Крылов слушает.
      Звонил главный врач доцент Рязанов:
      - Просил бы ко мне.
      - Я занят.
      - Действительно важно?
      - Архидействительно.
      - Когда же?
      - Когда освобожусь.
      - Жду.
      Освободился Вадим Николаевич уже поздним вечером, в сумерках. Рязанов ждал. Это был старый, еще по фронту, товарищ Крылова, с которым они неплохо ладили, хотя частенько схватывались в принципиальных спорах. Рязанов относился-к категории гибких, Крыловк категории прямых людей. "Мйе гнуться и скользить нечего,-говорил Крылов.-У меня, видишь ли, работа такая. Нужна определенность и ясность". - "А у меня, - защищал свое мнение Рязанов,-другая работа. Надо любыми путями выбить, достать, защитить. И все для вас, между прочим".-"Адвокат",-в порыве спора бросал Крылов. "Бык испанский", - ответствовал обычно выдержанный Рязанов.
      Сегодня он пока что молчал. Оторвался от газеты, вскинул на лоб очки и указал Вадиму Николаевичу на кресло.
      - Жду,-буркнул Рязанов и наклонил лобастую голову.
      - Извини... Я просил секретаршу...
      - Мне нужна не секретарша, а профессор Крылов.
      Он сдержал вздох, отложил газету.
      - Как с нашей заявкой насчет аппаратуры?-опередил его Вадим Николаевич.
      - Идет переписка.
      - Резину можно тянуть еще полгода. Выправляй документы. Через неделю поеду.
      Рязанов покачал головой:
      - Незачем тебе ехать. Через неделю все здесь появятся. Слышал о совещании?
      - Н-ну,-недовольно буркнул Вадим Николаевич.
      - Вот о нем и речь,-произнес Рязанов и почесал свой мясистый, нос.-Есть некоторые разведданные...
      Горбач будет красоваться, а нас чернить собираются.- Он опять почесал нос и сдержал вздох. - И все из-за тебя.
      -Может, полбанки тебе поставить?-попробовал пошутить Вадим Николаевич.-Нос-то вон как чешется.
      - Поставят,-не принял шутку Рязанов.-Перо вставят.
      - Ну, тут мы поможем. Вытащим.
      - Не валяй дурака. Это серьезно.
      - Все было, и ничего не было,-отмахнулся Вадим Николаевич.
      Рязанов помедлил, произнес глуховато-сдержанным голосом:
      - А ты не можешь...
      - Не могу,-резко прервал Вадим Николаевич.- И не хочу, видишь ли. Что ты мне Горбача в нос тычешь?! У меня свои принципы, у него свои.-Он начал постукивать кончиками пальцев по подлокотникам, что означало раздражение.-Помню, мой Петька все по^ видло слизывал. Хлеб оставит, а повидло съест,
      - При чем тут твой Петька?
      - А таков твой Горбач. Пенкосниматель.
      - Мой?
      - Твой, раз ты мне им глаза колешь.
      - Пошло-поехало. - Рязанов откинулся на спинку кресла и приготовился к длительному молчанию.
      На Вадима Николаевича его поза не произвела впечатления. Он продолжал распаляться с каждым словом.
      - Вы знаете,-перешел он на "вы", представляя перед собой не Рязанова, а всех своих противников.-Вы знаете, что к чему. Есть, видите ли, врачи и врачи. Как говаривал мой дорогой учитель: изобретено два способа возвыситься над остальным человечеством. Первый - это постоянно расти, совершенствоваться, набираться ума-разума, к людям относиться архигуманно. А второй,-он сильнее забарабанил пальцами,-это унизить и оскорбить других, чтобы себя возвысить. Себя!..
      Видя, что Рязанов не возражает, Вадим Николаевич сделал паузу, заговорил помягче, снова переходя на "ты":
      - Ты же отлично знаешь, что мы с Горбачом на разных орбитах. Мы берем тех, от кого он отказывается.
      Сколько мы после него взяли? Скольких, можно сказать, с того света спасли? Покойный Владимир Андреевич Опель брался за "операции отчаяния". И я, видишь ли, на грани дозволенного балансирую.
      - А надо ли?-вставил Рязанов и тотчас смягчил реплику: - Всегда ли надо?
      Вадим Николаевич поерзал на стуле, словно ему вдруг стало неудобно сидеть, помедлил, не потому, что не нашелся, что ответить, а искал слова наиболее доказательные.
      - Надо. Всегда,-ответил он решительно.-В пятьдесят шестом году я побывал в Швеции. И там с одним господином хирургом у нас спор зашел. Да, видишь ли, вот об этом же - надо ли? Он утверждал, что так называемых безнадежных следует умерщвлять. И будто бы это гуманно, так как уменьшает страдания и самого больного и родственников его. Может, и нам пойти по этой линии?
      - Ну зачем же...
      - Тогда как же быть?-оборвал Вадим Николаевич. - Встать в позу стороннего наблюдателя? А как же быть с клятвой Гиппократа? С долгом врача? С совестью?