Весенний снег

      К десяти часам отделение опустело. Врачи обошли только тяжелых. Остальной обход был перенесен на ко нец дня. Наступила необычная тишина и напряжение.
      Раньше Вера Михайловна не приглядывалась и потому не замечала ни этой особой тишины, ни этого странного напряжения. Но больше всего на нее подействовали больные, их странное поведение. К этому часу они вдруг стали появляться в коридоре, у дверей палат, на лестничной площадке. Они делали вид, будто вышли случайно, старались чем-то заняться, не привлекать к себе внимания, но не разговаривали и все посматривали на двери, откуда должен был выйти профессор. И это их выдавало.
      Наконец профессор появился, сосредоточенный и непривычно строгий. Он, как через строй, стремительно пошел по коридору. Люди смотрели на него, и в глазах их Вера Михайловна читала то, что хотела прочитать:
      "Удачи вам", "Пусть все хорошо будет", "Уж вы постарайтесь".
      "Вот так же и с Сереженькой... Вот так же", - шептала Вера Михайловна, чувствуя, как у нее замирает сердце и прерывается дыхание.
      Операция длилась долго, около пяти часов. В ней так или иначе участвовало тридцать семь человек, не считая нянечек и сестер, временами помогавших делу.
      Все это Вера Михайловна узнала позже, потом...
      А пока она волновалась...
      Первые часы еще ничего. Она понимала, что операция - дело сложное и не быстрое. Ей примерно было известно, сколько она продолжается, если все нормально. Но вот время истекло. Оно уже перевалило за норму.
      Оно стало тянуться медленнее, чем обычно. Вера Михайловна через каждые десять - пятнадцать минут находила повод, чтобы появиться у стеклянной перегородки.
      Там было по-прежнему тихо. Лишь изредка раздавался не то лязг, не то звон, не то шуршащее поскрипывание.
      И так как на отделении было тихо, эти далекие звуки были слышны и подтверждали, что там, за стеклами, идет тяжелая работа. Они, эти звуки, прибавляли неясности и напряжения. И больные, что стояли в коридоре, тоже прибавляли. Их молчание, их терпеливое ожидание усиливали напряжение.
      С каждым новым появлением у перегородки Вера Михайловна беспокоилась все больше. А когда там, в конце коридора, замелькали люди и сестра с озабоченным видом пронесла новые биксы с кровью, Вера Михайловна поняла, что там что-то не так. Что-то там неладно.
      И тут она подумала о Сереже. Бросилась в его палату. И здесь, в третьей палате, все сегодня было не так, как обычно. Дети играли, разговаривали, но одновременно будто прислушивались к чему-то. Когда Вера Михайловна появилась, детишки тотчас бросили свои занятия и повернули головы в ее сторону,
      - Ну, как дела, ребята?-спросила она, следя за тем, чтобы голос звучал бодро и твердо. Профессия учительницы научила ее слушать себя и управлять своим голосом.
      Сережа ничего не ответил, глянул на нее по-взрослому и продолжал рассматривать новую книжку с картинками. Лишь когда она поднялась, он спросил:
      - Ванечке еще не кончили?
      - Это же не быстро,-успокоила она и поспешила заняться делом.
      Но что бы она ни делала, ее опять тянуло к перегородке.
      Наступил момент, когда она перестала думать о собственном сыне, а стала думать только о чужом ребенке, об этом Ванечке.
      "Ну пусть все обойдется. Пусть, пусть",-в душе молила она.
      - Электричество применяют, - послышался шепот за ее спиной.
      - Значит, не билось. Электрошок называется.
      "Ну пусть, пусть, пусть, - твердила Вера Михайловна.-Такой хороший мальчик. Такой послушный Ванечка, так он цыпленка напоминает..."
      И тут ^рна увидела странное явление: там вдали, за стеклянными перегородками, что-то блеснуло, вспыхнуло, как электросварка, и исчезло. Это длилось секунду, может быть, две.
      "Наверное, показалось",-решила Вера Михайловна, но за спиной снова послышался шепот:
      - Второй удар. Видел?
      - А сколько можно?
      - Значит, можно, раз делают.
      "Ну пусть, пусть, пусть", - продолжала свои заклинания Вера Михаиловна.
      Время двигалось медленно, будто останавливалось.
      Там тишина. И здесь тишина. Там, чувствуется, что-то делают, вероятно, спешат. А здесь только ждут, и это мучительно. Но все готовы помочь, если потребуется, тем, кто в операционной. Вера Михайловна заметила эту готовность еще раньше. Вскоре после начала операции она услышала, как одна сестра спросила у второй:
      - У тебя какая группа?
      - Вторая.
      - А у меня нолевая. Если потребуется прямое переливание... Я уже сказала...
      Из соседнего отделения прибегала нянечка:
      - Там это... Подменить никого не надо? А то у меня есть время...
      - Ну хотя бы, хотя бы все обошлось, - шептала Вера Михайловна, не замечая, что шепчет громко, что ее слышат те, кто стоит поблизости.
      - Вытянут,-раздалось за ее спиной.-Не зря нашего волшебником прозвали.
      Вера Михайловна закусила губу.
      Прошла еще целая вечность. И вот за перегородками замелькали тени. Они были отчетливо видны на стекле.
      А одна из них отделилась и направилась к выходу.
      Вера Михайловна услышала за собой вздох облегчения и легкое шевеление. Это больные вновь выстраивались шеренгой у стены.
      Показался Крылов. Он шел медленно, опустив руки и голову. Казалось, силы покинули его и их хватает лишь на то, чтобы вот так медленно, никого не замечая, двигаться по знакомому коридору.
      - Спасибо тебе, Вадим Николаевич,-сказал кто-то тихо, но все слышали эти слова.
      Все, кроме Крылова, потому что он никак на них не отозвался, продолжая двигаться из последних сил.
      Он проходил близко от Веры Михайловны. Она успела разглядеть бледное, резко осунувшееся, постаревшее лицо, свежую щетину на щеке, худую, как у подростка, шею, понуро опущенные плечи. Но больше всего ей запомнились его спина и ноги-они были какие-то надломленные, в необычном положении. В жизни она такого не видела. Разве что в кино. Словно человек на грани падения, и его засняли в этот миг, а в следующий он упал. Но Крылов не падал. Он брел по коридору, попрежнему никого не замечая и ничего не видя, вероятно думая лишь об одном: дойти, добрести до своего кабинета.
      "Почему ему не помогут? Почему не поддержат?"- всполошилась Вера Михайловна, собираясь броситься к Крылову и поддержать его. И если бы еще кто-то хоть малейшее движение сделал в его сторону, она бы тотчас кинулась к профессору. Но никто не двигался, не шевелился.
      "Вероятно, видели такое не раз. Вероятно, он не разрешает, чтобы ему помогали".
      Крылов скрылся за дверью, которую открыла перед ним сестра, и все заговорили разом. Но это Вере Михайловне было уже неинтересно. Ее волновало состояние Ванечки.
      Ванечку еще долго не вывозили из операционной, но все уже знали: живой. Теперь в коридоре стоял легкий шумок. Больные обсуждали событие.
      А там, за перегородками, все еще продолжалось таинство. Вера Михайловна, сдав свое дежурство, не уходила, она хотела узнать что-нибудь определенное. На стекле мелькали тени, но каталку с мальчиком еще не провозили. Наконец она проплыла, но не было лечащего врача,- не у кого было расспросить подробности операции.
      Аркадий Павлович появился только вечером. В первое мгновение Вера Михайловна не узнала его. Он так похудел- один нос торчит, как сучок.
      - Через час разбудите, пожалуйста,-только и сказал он Вере Михайловне.
      Но через час он уже и сам был на ногах и снова отправился туда, где лежал его больной, вернее было бы сказать, его ребенок, потому что переживал он за него, как за родного.
      В эту ночь Вера Михайловна не уехала на квартиру, осталась ночевать в клинике. Уже после отбоя она еще раз решила узнать, что там происходит за перегородками, и неожиданно столкнулась с Крыловым.
      - А-а, это вы, - произнес он и прошел, не остановившись.
      Он успел отдохнуть, походка была снова быстрой и упругой, но перед глазами Веры Михайловны все стояла та картина, когда он брел по коридору после операции, когда ей казалось, что он вот-вот рухнет на пол.
      Лишь на третьи сутки ей удалось проникнуть к послеоперационной палате. Дверь была чуть приоткрыта, и Вера Михайловна увидела Ванечку, вернее то, что называлось Ванечкой. На кровати лежало маленькое, худенькое тело, а к нему, словно змеи и пиявки, со всех сторон тянулись многочисленные шланги, шнуры, провода.
      "Вот так и Сереженька",-опять подумала Вера Михайловна, и сердце ее вновь сжалось от боли и страха. На оекунду таинство, к которому она прикоснулась, будто парализовало ее.
      "Так это ж для поддержки. Так надо", - внушала она себе, но страх еще некоторое время не проходил и сковывал ее действия.
      А потом, еще через два дня, Вера Михайловна увидела Ванечку. Мальчик открыл глаза. И губы у негокогда-то землистого цвета - стали розоватыми.
      В этот же вечер Вера Михайловна поехала на главпочтамт, написала Никите: "Мальчик тот, Ванечка, о котором я тебе писала, открыл глаза. И губки у него порозовели... Теперь, Никитушка, очередь за нашей кровинушкой, за Сереженькой..."
      Крылов не узнал человека. Маленького роста, в очках, посетитель учтиво поклонился ему в гардеробе, а он не ответил.
      "Вроде знакомый", - подумал Крылов, устыдясь своего невнимания, и вернулся в раздевалку.
      Теперь он узнал посетителя. Это - врач, кажется, зовут его Владимир Васильевич, он с периферии.
      "Ну как неладно", - осудил себя Крылов и шагнул к человеку в очках:
      - Здравствуйте. Я, видите ли, немножко... Дела тут у нас.. " А пройтись не хотите? Я живу недалеко, квартала три отсюда.
      Он отпустил машину и пошел пешком в сопровождении этого малознакомого периферийного доктора.
      Падал первый снег и тотчас таял, едва касаясь земли. Но все равно город казался светлее, а воздух чище"
      Крылов вдыхал его полной грудью и щурил глаза. Владимир Васильевич молчал, понимая, что профессор устал и ему сейчас не до него.
      Надышавшись и придя в себя, Крылов произнес, точно ответил на чей-то вопрос:
      - А что делать? Такая у нас работа. Я, видите ли, не меньше администрации за нее страдаю. И здоровье мое она, увы, не укрепляет.
      Ему необходимо было выговориться, разрядиться, и Владимир Васильевич опять оказался кстати.
      - Всю жизнь помню такой случай,-произнес Крылов. - Каким-то чудом дотянул до нас из Сибири скелет в орденах и медалях. Скелет, иначе не назовешь, - кожа да кости. Да еще абсцесс легкого. Как такого не положить? Я, видите ли, вообще не понимаю, как можно отказывать тяжелым. Это равносильно: иди и умирай. Хорош врач с таким девизом... Одним словом, положили. А раз так-надо оперировать. Ну, конечно, готовили, добились кое-какого улучшения. И вот операция.
      Легкое у него так срослось с грудной клеткой и средостением, что никак нельзя было продвинуться в грудь тупым путем. Пытаюсь-не получается. А тут кровотечение. А тут давление падает. Прерываем операцию.
      Принимаем меры. Поднимаем давление. Снова приступаем. И опять давление падает. Что делать? Умрет от шока или от кровотечения. Значит, прекращать операцию? Но это тоже смерть. Не здесь, но в палате, не сейчас, но через несколько дней. Обязательно смерть.
      А тут..".. Хоть один шанс из тысячи.., Чувствую, что плыву. Промок до нитки. Пот заливает глаза. Позвоночник окостенел. Самому не хватает воздуха...
      Крылов замолчал и вздохнул полной грудью, словно воспоминания лишили его кислорода.
      - Такая у нас, видите ли, профессия,-произнес он после длинной паузы. Все повторяется, и с годами не легче. Вот третьего дня оперировали мальчонку с тетрадой Фалло. Раскрыли грудную клетку, а у него-шок.
      Вывели из шока, а У него сердце остановилось. И раз, и два. В результате наложили соустье между аортой и легочной, а это треть дела. По существу, болезнь осталась. Вот так-то, видите ли...
      Он замолк, то ли устыдившись своей откровенности, то ли побоявшись оттолкнуть молодого врача.
      Владимир Васильевич не посмел просить продолжать рассказ. Стоял и ждал. Крылов закинул голову, прикрыл глаза и подставил лицо снегу. И тут Владимир Васильевич увидал, как он устал, как изменилось с момента их последней встречи его лицо - желтое, все в морщинках, как в царапинах. И в уголках губ, и на лбу напряженные складки. Владимир Васильевич еще никогда не видел хирурга после операции вот так, вблизи, и то, что он впервые заметил, изумило его.
      "А два дня, говорит, прошло".
      Крылов, вероятно, почувствовал его взгляд, быстро опустил голову и проговорил слова, вроде бы не относящиеся к теме разговора:
      - Природа непосредственна, мы-посредственны,- и протянул руку. - Вы пожалуйте-ка на операцию. Посмотрите.
      Владимир Васильевич поблагодарил, и они расстались.
      Крылов пришел домой, пообедал на скорую руку и, сославшись на занятость, уединился в своем кабинете.
      Он взял книгу, пододвинул телефон и, не раздеваясь, прилег на тахту. Читать он не мог. Мысли, похожие на боль, не давали покоя. Опять вспомнился этот "синенький мальчик", эта последняя операция во всех деталях.
      Как только вскрыли грудную клетку, он обнаружил множество спаек между легкими и грудной стенкой. Он отлично понимал, что эти спайки необходимы ребенку.
      В них-коллатерали, сосуды, что хоть частично дополняют недостаточную подачу крови в легкие. Но спайки мешали. Без рассечения их нельзя было подойти к сердцу, к легочной артерии, к аорте. Он, поколебавшись, рассек их, и пошла кровь. Черная, густая, как сливки.
      "Вот, вот. Это, - отметил он для себя. - Возможно, это первая наша недоработка. Хотя мы и "разводили"
      кровь, но, видимо, недостаточно. Видимо, нужно буквально накануне операции вновь вводить физиологический, белковые, переливать кровь надо!"
      При воспоминании об операции у него появилась тяжесть в ногах, заныли предплечья. Попытался перевернуть страницу-пальцы дрожат. "Смотри-ка, еще держится напряжение!" Крылов встал, походил по комнате и снова прилег.
      Теперь перед его мысленным взором возник такой эпизод. Они только что с помощью электрошока возбудили сердце, заставили его биться вновь, и он уже решил для себя сделать хотя бы соустье, попробовать хотя бы помочь ребенку, чтобы не зря были все эти страдания. Это само по себе сверхсложно. Отверстие нужно сделать точным - и не большим, и не маленьким. Если отверстие будет крупным, то крови из аорты в легкие будет поступать много. Там разовьется высокое давление, что приведет к склерозу сосудов и неизбежной гибели. А если маленьким - то оно затромбируется или зарастет. И вся операция окажется бесполезной.
      Выяснилось, что сосуды у мальчика уже склерозированы. Они рвались и ломались под рукой, точно были сделаны из плохой бумаги или тонкого стекла. И сердце снова остановилось в его руках.
      От воспоминаний Крылову опять стало не по себе.
      Ои встал и заходил по кабинету.
      "Наркоз,-отметил он.-У нас еще несовершенный наркоз. На это также следует обратить внимание".
      Жалость и нежность к этому мальчишке, который до сих пор находится на грани жизни и смерти, и чувство стыда перед ним овладели Крыловым.
      "Но я ж не экспериментировал. Я действительно хотел помочь", - произнес он тихо.
      Крылов никогда не шел на малообоснованные эксперименты. Он всегда, еще с молодых лет, идя на сложную и опасную операцию, прежде всего задавал себе вопрос: "А сделал бы я ее своему ребенку, своей матери или отцу?" И если ответ был положительным, он шел, решался на операцию. Иными словами, если он видел:
      другого выхода для спасения жизни нет-он тщательно готовился, экспериментировал на животных и трупах и брался за спасение.
      "И все равно. Все равно", - прошептал он, чувствуя, что ему снова не хватает воздуха.
      Крылов подошел к открытой форточке и сделал несколько глубоких вдохов.
      Некоторые люди говорят о хирургах; "привыкли", "мясники", "им что". Если бы они понимали, как это непросто-идти на крайний риск, зная, что оперируемый может погибнуть на операционном столе. Если бы они знали, какую ответственность перед родными, перед друзьями оперируемого человека, перед начальством и товарищами, а главное, перед своей совестью взваливает на свои плечи хирург..,
      Кто-то из великих сказал: "Врач умирает с каждым больным". Что касается хирурга-то это уж точно.
      Только никто этого не видит-ни бессонницы, ни бесконечных терзании "почему?", ни вечных душевных колебаний: брать или не брать? И-новый круг. Новые угрызения совести, хотя она, совесть, чаще всего ни в чем не виновата, напротив, чиста, но сознание и своей вины в неудаче не проходит. С годами все это накапливается, и каждая новая катастрофа не уменьшает, а увеличивает степень переживаний.
      "Да, да. Кумуляция, - подтвердил сам для себя Крылов, как будто это сейчас было очень важно. - С годами тяжелее переживать ошибки. Лучше их скрываешь, но переживать тяжелее".
      Он по привычке погладил кончики пальцев и уловил дрожание их.
      "Нет. К черту. Никаких операций, пока все не наладим, не отработаем до последней мелочи".
      Отдав себе такой приказ, он подошел к телефону и позвонил в клинику:
      - Ну, как там Ванечка?
      Когда Ванечка открыл глаза и Вера Михайловна увидела это, у нее будто в душе посветлело. Вновь блеснул забытый лучик надежды, не призрачный, не придуманный, а реальный, наглядный. Вот он, мальчик, который был еще хуже Сережи,-сознание терял, а выжил, смотрит, у него порозовели губы.
      "Значит, очередь за Сереженькой. Значит, и его могут вылечить..."
      В этот вечер Вера Михайловна рано приехала на квартиру, отоспалась, постирала - свое и Сережино (на случай выписки после операции), посидела со стариками за чаем.
      - Тут тебя навещали, - сообщил Федор Кузьмич. - Будто родственник, Нефедов по фамилии.
      Вера Михайловна не сразу сообразила, а когда вспомнила о письме Никиты, о человеке из Вырицы по фамилии Нефедов-заволновалась:
      - Так что же?! Где же?!
      - Да как быть-то? Да разве тебе до этого было? Да вот уже теперь,-успокоила Марья Михайловна.
      Вера Михайловна уже успела съездить до Дежурства на последнюю процедуру, повидалась с профессором Жарковским. Он дал на прощанье пакетик-стимулятор и обнадежил:
      - Рассчитывайте на успех. Если кто появится - сообщите.
      В клинике Вера Михайловна прежде всего заглянула к Ванечке, убедилась, что он жив, смотрит и даже отвечает на вопросы, а затем - к Сереже.
      По его озабоченному взгляду поняла: сын ждет ее с нетерпением.
      - Мама, ну теперь моя очередь?-спросил он, как только она подсела к нему на кровать.
      - Твоя. Должно - твоя.
      И тут у нее мелькнула мысль: узнать. Пойти к самому профессору. Но вспомнила о роковом походе к Горбачевскому и забеспокоилась.
      "Там все не так было. Все по-другому", - утешала она себя, но беспокойство не проходило. "Нет, надо узнать. Надо выяснить. А что особенного?"
      Весь день она выбирала подходящий момент для разговора. И все не получалось. То она занята, то профессора нет, то у него люди. Хотела посоветоваться с лечащим врачом, но Аркадий Павлович тоже не сидел на месте, да и опасно было с ним беседовать. А вдруг скажет: "Это наше дело". Тогда уже не сунешься к Крылову.
      На следующий день она снова появлялась в приемной и опять не могла уловить момент. Раза два ее видел профессор, но не обратил внимания. На этот раз он приоткрыл дверь кабинета, окликнул ее. Когда она вошла, усадил напротив себя, спросил строго:
      - Чего вы там маячите второй день?
      По этому приглашению, по неласковому тону она- догадалась, что он понимает, почему она здесь, и не одобряет ее появления. Вера Михайловна тотчас устыдилась своей навязчивости. "Он и сам все знает. Он и сам..."
      Она медлила, а Крылов, видимо и не ожидая ответа, сказал:
      - Видите ли, вашему сыну необходима операция, которая относится к разряду сверхсложных.
      Кивком головы она как бы подтвердила его слова.
      - Сверхсложных, - повторил Крылов и, помедлив, заключил: -Мы таких операции не делаем.
      - А Ванечке?!-крикнула Вера Михаиловна и с недоумением посмотрела в усталое лицо профессора. Ей сделалось неловко за свой крик. Она повторила сдержаннее:-А Ванечке?
      - Ванечке...-как бы для себя повторил профессор и замолчал надолго.
      Она заметила, как он растирает подушечки пальцев, волнуется.
      Крылов встал, прошелся по кабинету, избегая встретиться с нею глазами.
      - Не делаем, я сказал,-произнес он решительно.
      - Вы же обещали, - проговорила Вера Михайловна, чувствуя, как у нее садится голос и перехватывает дыхание. - Обещали...
      Крылов отвел глаза и начал потирать подушечки пальцев.
      - Если не сделать, то... вы же знаете, - прошептала она.
      Крылов молчал.
      Силы покидали Веру Михайловну. Чтобы не расплакаться, не раскиснуть, не упасть в обморок здесь, в кабинете, она сделала над собой невероятное усилие, сдерживая стон, поднялась и устремилась к двери.
      Крылов не остановил ее.
      Крылов долго сидел за столом, чувствуя душевную боль, и не решался сдвинуться с места, точно движение могло усилить его страдания. Каждый раз, который раз в жизни, вот в такие минуты его охватывало чувство вины. Хотя он не был виноват ни перед матерью, ни перед ее ребенком, он все равно испытывал терзания, отказывая в помощи. Он-то, конечно, понимал, что единственное спасение этого "синего мальчика" - операция.
      Но не мог сказать "да", потому что не был уверен в успехе. Какое это мучение отказывать человеку в помощи, зная, что без нее он непременно погибнет. Это все равно, что благословлять на смерть. А он врач, его задача как раз противоположная: спасать от смерти. Спасать! .. Но это пока что выше его сил. Операция Ванечки еще раз доказала бессилие медицины, недостаточную вооруженность ее на сегодняшний день. Но так бывало уже не раз, и он вот после таких же переживаний всетаки брался за сверхсложную операцию и, случалось, спасал человека. Сначала одного из десяти, потом двух, трех, четырех. Но на сей раз плохое стечение обстоятельств. Неудача за неудачей. О нем уже говорят, в него тычут пальцем. Добро бы страдал он, черт с ним!
      Но страдает коллектив, клиника, институт.
      "Но если бы это был мой мальчик, мой сын?" - спросил он себя и вздохнул прерывисто.
      Крылову вдруг вспомнилось, как еще во время финской кампании его здесь же, в Ленинграде, принимали в партию. Председатель комиссии задал вопрос: "Что вы считаете главным для коммуниста?" И он ответил:
      "Любить человека".
      "С этого начал, этим и кончу", - прошептал Крылов и поморщился от непроходящей боли.
      Еще в детстве появилось в нем это и осталось на всю жизнь-любовь к людям. Семья у них была такаячуткая, отзывчивая на горе людское. Кто. ни придетнакормят, обогреют. Ссыльный ли человек, или дальний родственник, или совсем незнакомый заезжий - все у них, у Крыловых, приют находили, всем они помогали.
      И позже, когда он уже врачом стал, в городе работал, все мама, бывало, с просьбой к нему обращалась: "Ваденька, уж ты помоги человеку".
      Он видел и зло, и ненависть, и врагов видел. В период коллективизации в него стреляли кулаки. Но любовь к человеку от этого не исчезла. Чтобы объяснить зло и ненависть, он сам для себя в молодые годы придумал теорию, назвав ее "теорией крайностей". По этой теории выходило: не любят друг друга и вообще людей только богатые или очень бедные, из жадности или от голода.
      Позже он узнал о классовой борьбе, о других причинах, заставляющих враждовать и убивать. Позже он узнал фашизм. Пережил блокаду. Но не изменил своего отношения к человеку. Он верил: настанет время, когда его девиз будет девизом всех людей. Любить человека!
      Крылов с юности запомнил и при случае повторял слова Максима Горького: "Всё в человеке, всё для чедовека. Существует только человек, все же остальноедело его рук и его мозга. Че-ло-век!"
      Этими словами он начинал и заканчивал свои лекции для студентов.
      "Ах, если бы..." - произнес Крылов и с горечью подумал, что той прекрасной аппаратуры, что существует у нас в конструкторских бюро, и той, что он видел за границей, у него в клинике еще нет. А без нее невозможно проводить на высоком уровне вот эти злополучные сверхсложные операции. А жизнь не ждет, она подкидывает "синих мальчиков". И от этого не уйти,
      "На самолюбии работаем. Собственное сердце подключаем, - подумал он, прерывисто вздыхая, и тотчас ободрил себя: -А в общем, не так плохо. Из десяти Фалло, оперированных в этом году, шестерых все-таки спасли. И если бы..."
      Он снова припомнил последние неудачи и покачал головой.
      "Н-да-а... Но теперь у нас новый АИК. А подготовку нужно проводить еще более тщательно. И готовить более индивидуально... И наркоз..."
      Он закрыл глаза и представил шефа, услышал его слова; "Не готовы мы к тому, что вы предлагаете". Его сменил главный врач, доцент Рязанов: "А надо ли? Всегда ли надо?" Всех перекрыл голос этой мамаши: "Вы же обещали. Если не сделать, то... вы же знаете".
      - Леночка!-крикнул Крылов, одновременно нажимая кропку вызова. Разыщите... ту, что сейчас у меня была.
      Вера Михайловна стояла у окна на лестничной площадке, не осмеливаясь войти в отделение. Первым стремлением после того, как она выбежала от профессора, было увидеть Сережу. Но с каждым шагом решимость покидала ее, силы таяли. Она не могла сейчас видеть сына, смотреть в его взрослые глаза, отвечать на его вопросы. Боялась не выдержать. Она стояла, ощущая пустоту внутри, словно из нее выкачали всю кровь.
      И слез не было. И слов не было. Одна пустота.
      За окном шел снег. По карнизу прогуливались два голубя. На стекле таяли снежинки, образуя мелкие капельки. Вера Михайловна все это видела, но как бы чужими глазами. Ни снег, ни голуби, ни капельки не вызывали в ней никаких чувств. Она вообще была в этот момент словно бы без ощущений. Странное состояние: ты есть и тебя как будто нет. Пустота.
      - А я вас разыскиваю,-сказала секретарша. - В адим Николаевич просит. Ну идемте же.
      Она подхватила Веру Михайловну под руку и потянула за собой.
      Крылов указал Вере Михайловне на тот же стул, на котором она сидела полчаса назад, поднялся, прошелся по кабинету.
      - Видите ли, - произнес он после долгой паузы, - сложность состоит в том, что нужно не просто открыть сердце, а еще и выключить его из кровообращения, еще и остановить его...
      Крылов говорил, но Вера Михайловна будто не слы.
      шала его, не понимала. Во всех его словах она улавливала лишь одно: "И он не хочет оперировать. И он не соглашается".
      - Аппаратура же,-продолжал Крылов,-еще не совсем надежна, иной раз подводит нас. Да и качество ее...
      "Не хочет, не хочет, не хочет", - как метроном, отстукивало во всем теле, в каждой клеточке Веры Михайловны. Эта горькая мысль захватила, пронзила ее насквозь. Ей стало трудно дышать. Ловя открытым ртом воздух, плохо соображая, что она делает, Вера Михайловна соскользнула на пол и встала на колени.
      - Ну, вот... вот... вот... - шептала она, плохо видя профессора, не замечая, как по ее щекам ручейками стекают слезы.
      Крылов в первое мгновение опешил, остановился, потом замахал руками:
      - Встаньте, встаньте сейчас же!
      Но Вера Михайловна продолжала стоять на коленях, глядя на него умоляющими глазами.
      Крылов огляделся, хотел броситься к двери и вдруг тоже опустился на колени.
      - Это я доджей... перед вами.., перед матерью.., за нас... за наше неуменье..,
      Вера Михайловна отшатнулась, прикрыла лицо руками.
      - Что вы? .. Что вы?!. Что вы? ..
      И начала вставать, чтобы его поднять с пола.
      Они разошлись, сели на первые попавшиеся стулья и некоторое время не смотрели друг на друга, перебарывая неловкость и одышку волнения.
      - Вот что, - первым пришел в себя Крылов. - Ваш муж может приехать?
      Вера Михайловна кивнула.
      - Тогда пусть приезжает.
      Глава пятая
      Никита появился быстро, как в сказке. Сегодня Вера Михайловна отправила телеграмму, а через три дня он постучался. Вера Михайловна как раз была дома, готовилась к вечерней смене.
      - Да кто же это? Да что же это? Да чего же стучит-то? - всполошилась Марья Михайловна.
      - Руки-то заняты, - объяснил Никита, когда ему открыли дверь. - Так я ногой. Уж не обидьтесь.
      Он вошел, огромный, высокий, шумный, загородил собою весь проход. Он поставил у входа чемодан, мешок чуть не. с него ростом и схватил в охапку Веру Михайловну. Ей было стыдно хозяев, и она поначалу отбивалась, потом смирилась, затихла, уткнула нос в его небритую щеку, всплакнула.
      - От радости,-сказала она, заранее решив не нагонять на него своего настроения, утаить все страдания последних недель.
      Старички смотрели на встречу супругов, умиленно улыбаясь.
      - Ты хоть познакомься, - проговорила Вера Михайловна, торопливо смахивая слезы со щек.
      Никита подал старикам руку, но этого показалось ему недостаточно, и он притиснул их к себе так, что оба крякнули.
      - Да что же это за багаж? Да как же с ним доехал?-засуетилась Марья Михайловна.
      - А ничего, - ответил Никита. - Самолетом. Доплатил только. Это питание.
      - Накупили столько? - поинтересовался Федор Кузьмич.
      - Нет. Свое. Выселковское. Люди надавали.
      Был он выше всех на две головы, в полушубке, в сапогах, заполнил собой всю квартиру.
      - Ну вот что,-скомандовала Вера Михайловна.- Раздевайся. Помойся. И приведи себя в порядок. И потише. Это не за трактором и не в степи.
      - Да чайку бы... - предложила Марья Михайловна.
      - Потом, потом, - отрезала Вера Михайловна.
      Старички переглянулись лукаво и ушли на кухню.
      После завтрака Прозоровы ходили по, городу, и Вере Михайловне все не верилось, что рядом Никита. Она все притрагивалась к нему, точно желая убедиться в том, что он на самом деле здесь, шагает по левую от нее руку.-
      Вера Михайловна рассказывала о Сереже, но старалась не говорить о своих переживаниях со дня их вынужденной разлуки, о мучительных часах, о своем отчаянии, старалась не напугать его, охранить от волнений.