Весенний снег

      - Ты что? - перебил он. - Что, говорю, частишь и прыгаешь, как сорока по гумну? Ты мне все по порядку.
      Они подошли к Неве, по которой все еще шел лед и одинокий кораблик, ловко увертываясь от него, медленно подвигался вниз по течению.
      - Я ж тебе писала.
      - Один пишем, два в уме,-буркнул Никита.-Думаешь, не чуял, что тыутаиваешь половину? А что вызывала?
      - Идем к Медному всаднику. Там скажу.
      Она специально оттягивала разговор, выигрывая время на обдумывание... Радость встречи, переживания последних недель, ответственный разговор-все перемешалось у нее в голове, и она не знала, как сказать ему о том очень важном, для чего и просил вызвать мужа профессор Крылов.
      Вера Михайловна покосилась на Никиту и пожалела его. У него .было такое обиженное лицо, какого она никогда не видела. Чтобы хоть как-то утешить его, она сказала:
      - А меня тут лечили... Вадим Николаевич настоял... Прямо взял и отправил.
      - Ну?!-Никита остановился.
      - Обещают результат.
      - Значит, будет, - поверил сразу Никита.
      Дальше шли молча.
      - Вот и Медный всадник,-сказала Вера Михайловна.
      - В порядке, - отозвался Никита, внутренне напрягаясь в ожидании важного разговора.
      - В общем, Никитушка... - Вера Михайловна прикусила губу. Она хотела все объяснить, но у нее не поворачивался язык. Нужно было или говорить со всеми подробностями, в том числе и о последнем случае, который у нее и сейчас вызывал чувство стыда, или совсем не говорить. На, все, она чувствовала, у нее не хватит душевных сил, и она, сдерживая волнение, сказала:
      - В общем, профессор хочет с тобой поговорить...
      Он все скажет лучше меня.
      Никита чуть было не обиделся, но, увидев страдание в ее глазах, сразу же смягчился, взял ее за плечи, притянул к себе.
      - Досталось тебе тут.
      И это его понимание как бы сняло частичку тяжести с ее сердца. Вера Михайловна все-таки не выдержала, всхлипнула.
      - И пошто нам такое?
      - Ну, ну,-утешал он ее, как ребенка.
      Неизвестно, сколько они так простояли, больше не произнося ни слова. Спустились синие сумерки.
      - Мне ведь на дежурство, - спохватилась Вера Михайловна.
      - Ну, а это... А Сергуньку-то? ..
      - Бежим.
      Впуск посетителей уже был прекращен, но Вера Михайловна упросила дежурного врача впустить Никиту.
      В коридоре им повстречалась Нюшка.
      - О, ёксель-моксель! - воскликнула она, как будто знала Никиту сто лет. - Вот это гренадер! Ты оставь его нам, Веруха, сразу текучка прекратится.
      - Оставляю, - согласилась Вера Михайловна. - Пойду его подготовлю, шепнула она Никите.
      Сережа сидел на кровати, не спуская глаз с двери, ждал.
      - Сереженька, - произнесла Вера Михайловна, обнимая сына, и голос у нее дрогнул.
      - Папаня приехал? - спросил Сережа.
      - Приехал,-подтвердила она и подумала! "Господи, какой он у нас чуткий".
      Когда вошел Никита, Сережа слабенько улыбнулся и спросил без упрека!
      - А ты чего так долго не ехал? Я уж тосковать
      начал.
      - Да дела ведь,-объяснил Никита, осторожно прижимая сына к себе. Он давно не брал его на руки и потому особенно ощутимо почувствовал, какой он худенький и слабый.
      "А писала - поправился", - подумал он.
      - А мне скоро операцию должны делать,-сообщил Сережа.-А это и не страшно, усыпляют и замораживают потому что.
      Никита отметил для себя, что сын боится меньше матери и ждет операции, как неизбежного дела. И это открытие поразило его и подействовало сильнее, чем страх и слезы. "Дошел, значит",.-подумал он и ощутил такую жалость к своему сыну, что даже в горле запершило.
      - Вот чего, - произнес он, чтобы перебить неожиданное волнение. - Я тебе привез-то чего. Карточку. Это дружок твой, Пальма.-Он полез в карман, достал фотографию и подал ее Сереже. Мальчик ничего не сказал, только схватил обеими руками карточку, прижал ее к груди, и на лице его был такой восторг, что Никита опять ощутил непривычное щекотание в горле.
      Когда через полчаса Вера Михайловна заглянула в палату, она увидела такую картину: Сережа прижался к отцу, затих, разомлел, точно у печки с мороза пригрелся.
      Она кивнула и осторожно отошла от дверей, чтобы не вспугнуть этих самых дорогих ей людей.
      Крылов и Прахов стояли друг против друга, и оба чувствовали неловкость. Крылов потому, что еще никогда не произносил тех слов, что произносил сейчас. Прахов потому, что учитель говорил правду и ему нечем было опровергнуть эту правду..
      - Вы, видите ли, первый, в своем роде новатор,- отчеканивал Крылов. Еще ни один из моих учеников не предавал меня. Увы, не поздравляю. Но и не задерживаю. Располагайте собой... Что же касается меня, то я, видите ли, жив. И отступать от своих принципов не собираюсь. И даже если мне запретят, отнимут у меня клинику, я в сарае, в шалаше, но буду оперировать...
      - Но меня попросили... - попробовал оправдаться Алексей Тимофеевич. - Я совсем не ожидал такой реакции...
      - Да?!-воскликнул Крылов и отскочил в дальний конец кабинета, желая показать этим, что он теперь и близко не хочет стоять со своим первым помощником.- Вы еще, оказывается, и... и... Это какая-то инфантильность!-Он осекся, начал потирать подушечки пальцев.-Одним словом, несовместимость явная. Вместе мы дальше не сможем работать. Об остальном пусть начальство думает.
      Крылов сел, углубился в бумаги, давая понять, что разговор окончен. Прахов бесшумно вышел из кабинета.
      Крылову не работалось, не думалось, он вспоминал то, что произошло вчера.
      На очередном закрытом партийном собрании выступал секретарь райкома и, конечно же, увязал свое выступление с делами института и клиник. Материал, вероятно, ему дали местные товарищи, быть может доцент Рязанов. Секретарь не очень осуждающе, но довольно уверенно произнес примерно такие слова: "К сожалению, у нас еще не хватает мест в больницах, и в связи с этим имеет первостепенное значение борьба за койко-день.
      Он нам дорог, потому что от него подчас зависит здоровье и жизнь человека. А все ли у вас в порядке в этом вопросе?" Секретарь даже не назвал ни Крылова, ни его клинику, просто намекнул. Но тут, неожиданно для всех, а особенно для Крылова, на трибуну поднялся Алексей Тимофеевич Прахов. И начал, и начал, как на исповеди у попа.
      Крылов опять вскочил, припомнив его слова, принялся ходить по кабинету.
      Алексей Тимофеевич без конца повторял: "Конечно, у Вадима Николаевича золотые руки... Несомненно, у Вадима Николаевича золотые руки... но порой он думает лишь о себе, а не о клинике, не о престиже института, не о тех людях, что ждут места в клинике... Действительно, Вадим Николаевич сделал много, у него золотые руки, но всему же есть предел. Я должен сказать откровенно, что часто мы беремся за то, к чему еще не готовы..."
      Кто-то из зала крикнул: "Так не беритесь!"
      Алексей Тимофеевич не смутился, а тотчас перевел удар: "Но, простите, не я же командую клиникой".
      Когда он в десятый раз произнес "у него зелотые руки", аудитория не выдержала. Снова послышались реплики: "И сердце тоже", "И голова на плечах".
      Но и это не смутило Алексея Тимофеевича.
      Вот эта отчаянная наглость больше всего поразила Крылова.
      "Значит, он уже был подготовлен... Значит, давно камень за пазухой носил". И тут в уме он начал повторять свое выступление, самые запомнившиеся фразы - ответ бывшему ученику. Собственно, это было не обычное выступление, не речь, подготовленная заранее. Он вспомнил тот момент, когда почувствовал себя как на операции, если вдруг возникает непредвиденная опасность. И нет времени на раздумье, нельзя рассчитывать ни на чью помощь. Нужно самому не растеряться, действовать решительно. Позже ему говорили: "Ты так еще никогда не выступал". А он и не выступал, он действовал, он ликвидировал внезапно возникшее ЧП. Удачной получилась первая фраза. "Оказывается, я высидел кукушкино яйцо", - сказал Крылов, поднявшись на трибуну. А дальше шло откровение: "Я привык не отказывать в помощи. И если это криминал, то извините. Тогда я отстал от жизни... Да, мы берем тех, кого не берут другие клиники. Это, видите ли.. . Вот если с вами, с вашим братом, сыном, внуком случится несчастье... Ну и что, что риск? Ну и что, что мы еще не освоили некоторые операции, а точнее, у нас нет для них надежной аппаратуры? Ну V. что, что мы не готовы, как тут метко подчеркнул мой бывший ученик? Разве больной виноват в этом?
      Нет, виноваты мы. Только мы... Конечно, мы можем перестроиться, выйти в передовые. Оперировать, скажем, только аппендициты и грыжи. Но тогда это будет... Тогда это, видите ли, будет не клиника Крылова, а клиника другого человека, вероятно Прахова..."
      Люди аплодировали, а Крылову было горько. Он еще стоял минуту и раздумывал: чем же закончить? Еще была возможность умаслить начальство, пообещать, обнадежить, но он ведь не мальчишка и выступал не на школьном собрании. И Крылов заявил: "Нет, от своих принципов, мне отступать поздно. Совесть не позволяет отступать".
      - А быть может, придержать? Подождать? - произнес он вслух, продолжая вышагивать по кабинету.
      "Но сколько? Чего ждать? И потом, главное, я-то подожду, а больные? А "синие мальчики"? Им-то каждый день дорог. А разве этого не понимают мои коллеги? Тот же. Алексей Тимофеевич? Возможно, я действительно эгоист..." Крылов снова сел, зажал голову руками и начал мысленно перелистывать всю свою жизнь. Нет, он не мог вспомнить ни одного примера, чтобы он когда-то думал о себе, о своем успехе, о славе, о каких-то выгодах.
      Такого не было. Всегда он думал только о больных, только о них. О себе он забывал, обо всем, что касалось себя, забывал-о здоровье своем, о личной .жизни, о семье:
      - Гм, эгоист, - невесело усмехнулся Крылов.
      И точно в ответ услышал слова первой жены: "Ты хоть бы дома побыл. Хоть бы внимание оказал, ведь я женщина". Он обещал, но приезжали издалека, умоляли: "Паря гибнет", и он мчался в ночь, в глушь. Оттого и личная жизнь лишь совсем недавно сложилась, все из-за этого, из-за "эгоизма", вернее, "эгоизма наоборот".
      - Нет, не помню такого,-заявил Крылов, словно перед ним все еще была вчерашняя аудитория.
      В памяти понеслись, замелькали бесконечные вызовы, просьбы о помощи, бессонные ночи, вечное беспокойство о прооперированных...
      Послышался голос секретарши. Леночка опять от кого-то отбивалась, не пускала к нему в кабинет. На этот раз не по телефону, с глазу на глаз.
      Крылов нажал кнопку звонка.
      Появилась секретарша, на ходу поправила прическу.
      - Кто там, Леночка?
      - Да эта, что у нас... Вера Михайловна. Говорит, вы велели, чтобы муж приехал...
      - Пусть войдут.
      Крылов встряхнулся, потер руки и откинулся на спинку кресла.
      Первой вошла Вера Михайловна. За нею неуверенно, как-то бочком огромный мужчина. Первое впечатление было такое, будто мама привела нашкодившего сынка. В теперешний век акселерации подобные картины бывают.
      Но Крылов знал, что это не мама и детина не ее сын, а ее муж, и потому поспешно поклонился и указал вошедшим на стулья.
      Минуту они разглядывали друг друга. Никита стеснялся своих рук, а профессор почему-то смотрел именно на них. Заметив его смущение, Крылов ободряюще улыбнулся:
      - Хорошо, что приехали. Отпустили, ничего?
      - Да ничо. У нас сейчас такая пора. Межсезонье.
      - А вот у нас круглый год сезон, - сказал Крылов, становясь серьезным.
      Никита понимающе кивнул. Крылов счел, что подготовительных слов достаточно, перешел к деловому разговору:
      - Видите ли, насчет вашего сына. У него сразу четыре порока. В данном случае, вероятнее всего, последствия войны. Лекарствами эти пороки не вылечишь.
      Нужна операция. Очень сложная операция. А для нее необходимы точные и редкие аппараты... - Он прервался, решив об аппаратах умолчать. - В общем, обещать..
      Обещать я могу лишь одно: буду оперировать так, как оперировал бы родного сына. А за исход....-Он опять помедлил и все-таки сказал:-За исход не ручаюсь.- Снова хотел добавить об аппаратуре, но не добавил. - Решайте.
      Наступило молчание.
      Вера Михайловна понимала, что вопрос сейчас обращен к Никите, а он растерялся. Он ведь никогда еще не вел таких разговоров, с врачами-то все она встречалась.
      У него на лбу даже испарина появилась.
      - Ведь надо, - не выдержала Вера Михайловна.
      - Надо, - с хрипотцой в голосе подтвердил Никита.
      - Да,-тихо произнес Крылов, понимая важность момента и состояние родителей. Он и сам чувствовал учащенное сердцебиение: будто и привык к таким разговорам, а вот, поди ж ты, сердце реагирует.-Нужно, иначе медленная, мучительная смерть. И чем дальше тянуть, тем меньше шансов на спасение.
      Крылов заметил, что Вера Михайловна побледнела, глаза у нее расширились и она готова снова броситься на колени.
      - Так как?-спросил он поспешно.-Может быть, подумаете?
      - А что думать? - прогудел Никита.-Думай не думай..
      - Тогда будем готовить.
      Крылов встал и проводил их до двери.
      В приемной Вера Михаиловна остановилась, ноги отказали, и Никита придержал ее за плечи.
      - Да не кусай ты губы, - с сочувствием произнес он. - Они уж и так синие. Взяла привычку.
      Она уловила это сочувствие, подумала: "Он-то и вовсе в первый раз". И собралась с силами.
      - Мы ж для того его-е везли сюда,-прошептала она.-Будем надеяться, Никитушка.
      -Началась пора тягостного, острого, как боль, ожидания. Веру Михайловну вдруг охватывал страх. Она готова была закричать: "Никитушка, откажемся! Так хоть несколько лет поживет, а то... Ведь навсегда". Но у нее не хватало духу сказать эти слова, тем более что Никита, вероятно, и сам хотел произнести эти же слова, но только крепился, стараясь отвлечь ее рассказами о доме, о домочадцах, о выселковских новостях.
      - А к нам сегодня еще один парнишка поступил, - сообщила Вера Михайловна, возвратясь с дежурства. - Говорят, с тем же пороком, что и у нашего Сереженьки.
      Никита на минуту оживился, и это означало, что он понимает, в чем дело: "Раз принят такой же, значит, на что-то рассчитывают. Значит, есть шансы".
      Ночью, чувствуя, что жена не спит, он прошептал с придыханием:
      - Вот я бы за него... под нож... И без наркоза...
      Вера Михайловна уткнулась носом ему в плечо, и он почувствовал теплоту на коже: слезы.
      - Ну что ты? Что? Мы ж до самого лучшего дошли.
      Куда уж?..
      Сережу тщательно помыли-Вера Михайловна сама участвовала в этой процедуре-и перевели в предоперационную палату. Впуск туда строго ограничили. Теперь и Вера Михайловна не могла больше пройти к сыну.
      Лишь издали она зорко наблюдала за всем, что происходило там, за стеклянной перегородкой.
      Наконец наступил день, когда родителям разрешили в последний раз перед операцией пройти к Сереже. На них надели специальные халаты, шапочки, маски, на обувь даже чехлы. Аркадий Павлович напутствовал:
      - Только не волнуйте его. И недолго.
      Ощущая щемящий холодок в груди, они вошли в предоперационную палату.
      Палата была большая, светлая, белая. И среди всего белого они различили глаза своего сына. Оба остановились у входа, как будто вошли из темноты.
      - Не видите, что ли? - послышался звонкий и болрый голос Сережи.
      Тогда они подошли к кровати, и две руки потянулись к его головке, чтобы погладить ее.
      - Прикасаться лучше не надо,-раздался голос сестры.
      Они отдернули руки и вновь замерли, не зная, как вести себя в этой палате.
      - Папаня, покажи фотку,-выручил Сережа.
      Никита торопливо потянулся к карману, позабыв, в ка-ком именно лежит фотография Пальмы.
      - Так в правом же,-подсказал Сережа.
      Он долго смотрел на карточку, а потом сообщил сестре:
      - Это подружок мой. Пальмой зовут.
      И снова наступило молчание.
      - А бабуси поют?-неожиданно спросил Сережа.
      - Да нет,-ответил Никита.-Тебя дожидаются.
      Вот поправишься - споют.
      - "Купчик-голубчик"?
      - И это споют.
      Появился Аркадий Павлович, произнес тихо:
      - Достаточно.
      Вера Михайловна кинулась было поцеловать сына.
      Сестра снова остановила:
      - Так попрощайтесь.
      Медленно отступая к двери. Вера Михайловна и Никита стали махать Сереже, будто он был в вагоне, а поезд тронулся. У дверей они.все-таки задержались.
      - Пока, - бодро сказал Сережа.
      "От кого же услышал он это слово?" - подумала Вера Михайловна, но не спросила, а лишь снова помахала сыну...
      Перед операцией Сережу еще раз помыли.
      Перед операцией его тщательно осмотрел профессор.
      Перед операцией ему сделали уколы.
      Перед операцией в клинике появился Владимир Васильевич, и Крылов сказал ему:
      - Через день операция вашему протеже. Я раглоряжусь, чтобы вас пропустили в операционную.
      Хотя Владимир Васильевич пришел в операционную пораньше, оказалось, что мальчик уже находится там.
      Его привезли сюда спящим, и потом во время всей операции наркотизаторы поддерживали этот глубокий сон"
      Пока не появился профессор, у Владимира Васильевича было время разглядеть операционную. По существу, вся она состояла из стекла, воздуха и света. Но кроме того, в операционной горели лампы дневного света, а непосредственно над столом - гнездо мощных рефлекторов. И оттого все вокруг, сам воздух казался прозрачньш, каждая капелька, каждая волосинка были отчетливо видны.
      Он давно, со времен институтской практики, не бывал на операциях (да и операции тогда, и операционные он видел другие), и потому все особенно бросалось ему в глаза, поражало и запоминалось.
      В этой операционной было много аппаратов. Все они время от времени жужжали, потрескивали, на них зажигались красные огоньки. У аппаратов уже стояли врачи-все в белом с ног до головы, неприкрытыми оставались лишь руки и глаза. Белые простыни, белые маски, белые чулки на всех, все столики и подставки покрыты белой краской. Все это невольно вызвало в нем ассоциацию с первым снегом. Хирурги же, как он заметил, привыкли к белому цвету и не обращали на него внимания.
      Около Сережи были врачи и сестры, и каждый занимался своим делом: сестры укрывали его белыми простынями, врачи устанавливали свои аппараты, прикрепляли к телу мальчика шнуры, провода, клеммы, датчики.
      Прошло несколько минут, и мальчик оказался обвитым бинтами, лентами, резиновыми ремнями, в его тельце были введены иглы, от него во все стороны операционной к блестящим коробкам потянулись шнуры. Он оказался как бы источником энергии, оригинальным аккумулятором, питающим все эти аппараты. И в то же время все приборы, все врачи работали на него, только на него. Одним предстояло следить за деятельностью мозга, другим-за составом крови, третьим*" за поступлением кислорода в организм. В операционной уже находилось более десяти человек. Помимо тех, что были в этой комнате-Владимир Васильевич это хорошо знал,-еще несколько врачей, лаборантов, сестер ждали в лабораториях начала операции. А еще-реанимационная бригада. А еще-группа переливания крови. Все они вместе должны были сделать одно великое дело - спасти жизнь мальчика.
      От сознания важности событий, оттого, что он представлял их масштабность, из-за необычности виденного Владимир Васильевич ощутил нервную дрожь и удивился этому ощущению. Он снова вспомнил то, что было раньше, еще несколько лет назад. Стол для больного, стол с инструментами-вот и вся обстановка. Бригада состояла из хирурга, его ассистента, сестры. Даже операции самого профессора, заведующего их кафедры, мало чем отличались от ординарных операций, разве что сложностью.
      Теперь операционная - целый цех, необыкновенный цех по лечению и исправлению физических пороков человека. В те, совсем недалекие, времена об этом только мечтали. И, как в любом цехе, тут все продумано, разумно, каждый знает свое рабочее место, свою работу.
      Здесь нет и не может быть праздношатающихся, здесь невозможно работать кое-как, что-то не сделать сегодня, отложить на завтра.
      Владимира Васильевича удивила и восхитила четкая организация дела. Как врач он понимал, чего это стоит.
      Можно было бы сесть (кто-то принес белую табуретку), но он стоял, ему хотелось все запомнить, все увидеть.
      Врачи и сестры проверили аппараты, приборы, инструменты, заняли свои места. Все спокойны и неторопли. вы (наверное, волнуется больше всех он), все делали, как видно, эту работу не раз, изредка переговариваются, шутят, меж марлевыми масками и шапочками видны улыбающиеся глаза.
      А Сережа спит. Пока что с ним занимается один анестезиолог: он то сжимает, то разжимает красную камеру, похожую на футбольную.
      Но вот появляются хирурги - ассистенты профессора. (Владимир Васильевич сделал шажок вперед.) Им предстоит все подготовить к операции: открыть грудную клетку, обнажить сердце.
      Они становятся по обе стороны стола, друг против Друга, почти одновременно поднимают руки, и операционная сестра уже вкладывает в эти руки необходимые инструменты.
      Владимир Васильевич, помимо своей воли, напрягся в необычном ожидании. Это в какой-то степени его мальчик. Это он, врач Петюнин, подставил его под нож.
      Он не увидел самого момента прикосновения скальпеля к телу ребенка, но понял, что это произошло: послышалось потрескивание кровоостанавливающих зажимов. Им тотчас ответили аппараты: зажглись зеленые и красные лампочки, раздалось жужжание, будто под потолком закружился невидимый жук, на зеленом экране телевизора начали прыгать, догонять друг дружку два шустрых блестящих зайчика.
      Врачи спокойно продолжали работать. Хирурги делали свое дело у стола, анестезиолог изредка сжимал красную камеру гармошкой, и она опять раздувалась.
      Казалось бы, никто не обратил внимания на приход профессора, но-Владимир Васильевич заметил-врачи ждали его появления, потому что, не оглядываясь, не отрываясь от дела, они тотчас уступили ему место у операционного стола, и один из ассистентов, не взглянув на Крылова, начал быстро объяснять ход операции.
      Крылов кивнул, все понял и протянул руку. Через секунду в его руке блеснул нужный инструмент.
      Владимир Васильевич смотрел как завороженный на все эти действа, дивясь их четкости и простоте. Он-то знал, чего стоит эта видимая простота и четкость.
      Он уловил, что приборы словно обрадовались приходу профессора: защелкали быстрее, зажужжали громче, лампочки принялись мигать чаще, а зайчики на экране будто ускорили свой бег.
      И сразу же со всех постов, от всех аппаратов послышались точные рапорты:
      - Венозное тридцать.
      - Артериальное сто десять на семьдесят.
      - Зрачки узкие.
      Крылов слушал, глядя в раскрытую грудную клетку мальчика.
      Владимир Васильевич, невольно сделал шажок вперед.
      Перед профессором, всего в нескольких сантиметрах, лежало сердце ребенка. То сердце, которое почти два года назад впервые выслушал он, Владимир Васильевич, и оно показалось ему нездоровым. Вот оно. Вот!
      Сердце билось, пульсировало, наполнялось кровью, оно проталкивало эту кровь, разносило ее по всем тканям и клеткам. И внешне оно, пожалуй, ничем не отличалось от сердца здорового. Оно еще было молоденьким и не успело измениться. Но там, в глубине его-Владимир Васильевич представил это, - на нежных клапанах и перегородках было все перепутано, искажено, и хирургу предстояло это исправить.
      Но Владимир Васильевич знал, что, прежде чем чтото делать, нужно разрезать мышцу сердца; прежде чем увидеть клапаны, надо обескровить сердце; прежде чем работать на нежных тканях, нужно остановить сердце.
      Этого он еще ни разу в жизни не видел. Он весь вытянулся в ожидании этого момента.
      - Катетер. Отсос, - произнес Крылов.
      Гудение усилилось. Вновь послышалось легкое потрескивание кровоостанавливающих зажимов.
      Сердца не стало видно. Хирурги склонились ниже над столом и прикрыли его собой. Но все равно заметно, как оно бьется: на белой простыне ритмично вздрагивает блестящий зажим. А зайчики на экране всё скачут, всё бегут друг за дружкой. Теперь эти зайчики-жизнь человека, биение его сердца. Они возбуждены, они скачут все быстрее - вверх, вниз, исчезают и тотчас появляются, как маленькие кометы с длинными хвостами.
      - Аорта резко склерозирована,-слышится голос Крылова. Голос ровный, без оттенков. По нему не поймешь, плохо это или хорошо. Но Владимир Васильевич знает-плохо.
      Ранний склероз - это, прежде всего, обильное кровотечение, это опасность, это новые трудности, возникшие вот сейчас, уже в самом начале операции.
      Крылов говорит спокойно, будто ничего не произошло, словно он еще до начала операции был уверен, что аорта склерозирована.
      - В легочной артерии померяем и в обоих желудочках, - советуется он с ассистентами.
      После паузы:
      - В легочной есть, а в желудочках плохо. Градиента практически нет.
      Его уверенность и ровность успокоили Владимира Васильевича. "Он-то лучше знает". Владимир Васильевич нашел окошенко, увидел руки Крылова. Движение его рук плавное, решительное, уверенное - ничего лишнего.
      "Видно; он представляет свою работу до мелочей, во всех подробностях",-подумал Владимир Васильевич и в душе восхитился Крыловым. Не просто даются эти мелочи и подробности, за ними бессонные ночи, огромная практика и труд,труд,труд.
      Крылов вставил катетер в правое и левое предсердие, и кровь оттуда с помощью отсосов пошла по специальным шлангам в специальную установку. Там, в этой установке, в большом стеклянном сосуде, три-четыре литра чужой крови, но эта чужая кровь родственна крови мальчика, тщательно проверена на совместимость, и ее не отличишь от крови ребенка. Пройдет несколько минут, заработает АИК-аппарат искусственного кровообращения, и вся эта кровь-и чужая и кровь ребенка - начнет питать организм помимо сердца. Для этого нужно вставить канюлю в бедренную артерию.
      Все это Владимир Васильевич представлял теоретически, а сейчас он видел, как это происходит в действительности.
      "Но аорта? Аорта?!"
      - Кровит. Отсос, - словно в ответ говорит Крылов.-Так. Хорошо.
      Теперь кровь через бедренную артерию, через кровящую аорту будет нагнетаться и пойдет по всем клеточкам и тканям. Кровь одновременно будет охлаждаться в особом аппарате и, охлажденная, проходя по сосудам, будет охлаждать весь организм. И сердце тоже. Потом профессор пережмет аорту и выключит сердце. Охлажденное сердце не умрет без питания. А дальше? Дальше он станет исправлять порок.
      Главное-Владимир Васильевич слышал-не остановить сердца, не обескровить его, главное - утверждают специалисты - заставить сердце вновь работать, питать и мозг, и легкие, и все клетки.
      А пока...
      - Кровит, - повторил Крылов.-Держите. Пока не пережму аорту, придется держать.
      Вновь раздалось гудение. На халате профессора появились мелкие пятнышки. Целые грозди пятен. Владимир Васильевич в первую секунду удивился, но тут же понял; это кровь. При ярком света она кажется не красной, а темной. А руки хирургов желтыми - они в перчатках.
      Он невольно взглянул на руки мальчика и поразился:
      у Сережи руки стали белыми. Ноготки коротко подстрижены. Он спит. Длинные ресницы не дрогнут.
      На мгновение ему сделалось жаль мальчонку. Такой он беспомощный, столько взрослых против него. "Что за глупость!-оборвал он себя.-Они же помочь, спасти его хотят".
      Владимир Васильевич закрыл глаза, прислушался.
      Гудит отсос. Потрескивают зажимы. Раздаются короткие фразы врачей:
      - Давление восемьдесят на тридцать.
      - АИК готов.
      - Иглу поменьше.
      Напряжение нарастает. Он это чувствует не только по себе. Кажется, сам воздух более густой и плотный.
      Все сосредоточены. От былой веселости нет и следов.
      Врачи ни на шаг не отходят от своих постов.
      Владимир Васильевич напрягся, весь внимание. Гла"
      за хирургов устремлены на сердце. Профессор тоже, кажется, никого и ничего не видит, кроме этого маленького сердца.
      - Давайте начинать,-произнес он, и слова эти прозвучали как команда.
      Владимир Васильевич быстро сдернул очки, торопливо протер их рукавом халата.
      Врачи действуют ловко и четко. Нет, они не торопят^ ся, но и не теряют ни одной секунды. Еще раз проверяют систему шлангов, зажимов, соединяют какие-то неизвестные Владимиру Васильевичу стеклянные трубки, осторожно и мягко, будто они могут лопнуть в их руках.
      - Катетер ввели? - спрашивает Крылов.
      - Давно.
      - Так... Хорошо... Внимание.
      Наступает такая тишина, как будто все даже дыхание затаили. Владимир Васильевич чувствует, как на лбу у него выступает испарина. Лишь пощелкивают аппараты да на экране всё бегут, бегут светлые зайчики.
      А с улицы доносится звон трамвая. Каким далеким сейчас, каким парадоксальным кажется этот звон, словно голос другого мира.
      - Сняли? Всё сняли?-еще раз спрашивает Крылов.-Зажимов нигде не оставили?.. Внимание... Начали.
      Загудело, зажужжало "искусственное сердце"- АИК. (Владимиру Васильевичу показалось, что и его сердце тоже загудело.) Теперь оно-АИК-питает весь организм, оно - и сердце и легкие. От него зависит жизнь мальчика Сережи Прозорова. Но работа аппарата и все остальное зависит от людей, от этого невысокого, немогучего человека, что стоит у стола, вытянув перед собой руки в желтых, забрызганных кровью перчатках.
      "Тшш-тик, тшш-тик" - появляются новые звуки.
      И новый огонек то зажигается, то гаснет на аппарате АИК.
      А сердце ребенка начинает биться с перебоями, с паузами. Перебои все чаще, паузы все длиннее. Сердце охлаждается. Вот оно останавливается на несколько секунд, затем точно спохватывается - вздрагивает, делает два-три слабых сокращения, опять замирает.
      "А если больше не заработает?-встревожился Владимир Васильевич, но тут же успокоил себя:-Но он-то лучше знает".
      - Температура? - спокойно спросил Крылов.
      - Двадцать два и шесть.
      - Двадцать один и четыре.
      - Двадцать и три.
      Это температура отдельных участков тела, сердца, мышц, некоторых органов.
      - Где электрод?
      "Ну вот!" - опять заволновался Владимир Васильевич, потому что электрод - это как раз и есть тот случай, когда сердце останавливается и его нужно возбуждать с помощью.электричества.