Весенний снег

      Крылову подали обмотанные бинтами электроды с плоскими блестящими концами.
      Сердце еще вздрагивает, не все сразу, а отдельными участками, еще никак не хочет остановиться. И зайчики на экране еще подпрыгивают, но уже не высоко и не далеко, часто возвращаются назад, на исходные позиции, словно бегуны, взявшие фальстарт.
      - Девятнадцать.
      - Восемнадцать и три.
      Это напомнило Владимиру Васильевичу запуск космического корабля: отсчитываются последние секунды перед стартом. "А что? Это, во всяком случае, не меньшее чудо".
      - Температура сердца? - поинтересовался Крылов.
      - Шестнадцать и четыре.
      - Фибрилляция еще есть,-сказал он. - Подождем.
      Хирурги ждут, пока сердце охладится, остановится, уснет.
      А Владимир Васильевич полон восторга и изумления.
      Как это просто и как необыкновенно! Веками врачи заботились о том, чтобы сердце не останавливалось, все делали, чтобы оно продолжало биться. А теперь хирурги ждут его остановки.
      А вокруг идет жизнь. Снова отчетливо звенит трамвай. Сейчас, когда напряжение несколько спало, этот звук хорошо уловим и не кажется голосом другого мира.
      По карнизу ходит голубь и крутит точеной головкой. Наверное, тоже восхищается работой хирургов.
      Врачи немного расслабились, как будто набирают сил для значительных, самых главных дел.
      - Четырнадцать и две.
      - Тринадцать и девять.
      - Сердце?-спрашивает Крылов.
      - Тринадцать и шесть.
      - Подождем до десяти. Еще есть небольшая фибрилляция.
      Сердце уже не бьется, уснуло. Только на экране изредка скачут блестящие зайчики... Это и есть фибрилляция: отдельные не ритмичные движения отдельных участков сердца.
      - Одиннадцать и шесть.
      - Десять и восемь.
      - Чуть подождем.
      Владимир Васильевич вспомнил о матери этого Сережи. Каково ей сейчас? Надо бы ободрить. Да не выскочишь. К тому же начинается самое главное.
      Сердце остановилось. Совсем остановилось, не шелохнется, не дрогнет. Блестящие зайчики на экране проплывают почти неподвижными светлыми точками. Зато мигалка на аппарате АИК не переставая сигналит, дает знать о себе-работает, жужжит аппарат, старается, и по трубкам в организм человека идет необходимая кровь, идет жизнь. Анестезиолог приоткрывает веки м-альчика, берет фонарик и светит. Зрачки реагируют на свет. Сережа живет.
      Владимир Васильевич полон восторга и удивления:
      "Только в сказках и фантастических романах читали мы о том, что человек живет не дыша, с остановившимся сердцем. Еще несколько лет назад, когда я учился, это считалось утопией, мечтой. И вот наяву не бьется сердце, не дышат легкие, а человек живет! Ну почему этого ие видят люди? Нужно, чтобы все видели это чудо!.."
      - Скальпель,-негромко произносит Крылов, обрывая восторги Владимира Васильевича.
      Это слово звучит значительно и сильно. Оно вновь "вставляет всех насторожиться, припасть к аппаратам.
      Вот оно, великое мгновение, когда все слилось воедино: жужжание АИК, пощелкивание аппаратов, мигание лампочек, напряжение врачей, поиски и контроль лаборантов, многодневные сложные обследования, труд многих людей-все сейчас на кончике блестящего скальпеля, все в руках этого невысокого человека, все получило свой смысл и ясную .цель.
      Потрескивают зажимы, жужжит АИК, и лампочка на нем все мигает, как маячок жизни. Опять ничего не слышно из того, другого мира - ни звона трамвая, ни воркования голубей.
      Меж бровей профессора появляется надломленная складка-галочка. Он машинально, по привычке произносит чаще всего два слова:
      - Так. Хорошо.
      Не оборачиваясь, протягивает руку за инструментами и работает. Его пальцы двигаются быстро, мягко и ловко. Они проводят сейчас тончайшую работу.
      "С чем можно сравнить эти руки, эти пальцы? - подумал Владимир Васильевич.-С руками часового мастера, ювелира, музыканта? Вероятно, со всеми вместе.
      То, что делает Крылов, действительно волшебно: это и чуткость музыканта, потому что надо уловить мельчайший дефект на нежном клапане; это и ловкость часового мастера, потому что нужно уверенно исправить этот едва уловимый дефект; это и мастерство ювелира, потому что необходимо сделать все так, чтобы получилось правильно и красиво, чтобы самый главный судья твоей работысердце-не обиделось, а, начав биться, билось бы правильно и точно".
      На Владимира Васильевича нахлынула восторженная волна. В какой-то миг он готов был вслух высказать восхищение от увиденного чуда.
      "Сердце человека!-продолжал он свой внутренний монолог. - Вот оно лежит в руках Крылова, сердце, о котором столько сочинено несен и стихов, которое любит и ненавидит, творит добро и зло; Сейчас это неподвижный розовато-синий мешочек. А там, в нем, в самом сердце, чуткие, умные пальцы хирурга шьют, исправляют дефект, делают его здоровым".
      - Иглу поменьше,-попросил Крылов.
      Сердце не бьется двадцать минут.
      Хирург шьет внутри сердца. Как будто все идет как надо. Никто, кроме Владимира Васильевича, не удивлен, не потрясен этим фактом, все спокойны, все на своих местах.
      А между тем веками хирурги боялись не то что оперировать - прикасаться к сердцу. Великие медики завещали своим ученикам: не трогайте сердца, это святая святых. В научных трактатах утверждалось: все можно оперировать, сердце-нельзя.
      Известный хирург Бильрот писал: "Тот хирург, который зашьет рану сердца, потеряет уважение своих товарищей".
      Нет, это не было суеверием, -но было следствием панического страха. Все, кто прикасался к сердцу, терпели фиаско. Люди после таких прикосновений умирали, а хирург вызывал презрение как величайший невежда.
      Все это было закономерно. Действительно, в те годы, при том состоянии науки и техники операции на сердце были невозможны. Не было надежного обезболивания, и больные умирали от шока. Не было антибиотиков, и больные умирали от инфекций. Хирурги боялись повредить соседние органы, боялись кровотечения, попадания воздуха в артерии, тромбоза, пневмоторакса...
      "Да и сейчас не все, совсем не все, - произнес мысленно Владимир Васильевич,-а только такие, вернее, такой, как Крылов, способны на подобную операцию.
      А я... А я вот ошалел от одного вида ее..."
      - Так. Хорошо, - произнес Крылов. - Еще шить.
      Сердце не бьется уже тридцать минут. И все спокой"
      ны, и никакого страха. Даже у Владимира Васильевича он исчез. Но сколько сил и энергии нужно было потратить хирургам, чтобы доказать, что к сердцу человека не опасно прикасаться, что его можно брать в руки.
      Следовало уверить врачей в силе и выносливости человеческого сердца. Нужно было преодолеть, во что бы то ни стало преодолеть тяжкий барьер-веками воспитанную боязнь. "А это, пожалуй,-думал Владимир Васильевич,-так же трудно, как в авиации-преодоление звукового барьера. Наверное, еще-труднее, потому что речь идет о живом человеке, о жизни и смерти... Но вот нашлись, преодолели..."
      Сорок минут сердце не бьется. Сорок минут не дышит мальчонка. Жужжит АИК, то зажигается, то гаснет мигалка.
      Крылов делает паузы, осматривает свою работу.
      Владимир Васильевич понимает: надо сделать аккуратно. Потом не поправишь ошибки, вторую такую операцию не сделаешь этому Сереже, мальчику, которого он, врач Петюнин, подставил под нож.
      - Кажется, все,-сказал Крылов и впервые оторвал взгляд от сердца и оглядел ассистентов.
      Они подтвердили:
      - Все.
      - Начали согревать, - приказал Крылов и снова склонился над сердцем.
      Что-то негромко щелкнуло. Жужжание стало более резким. Это переключили змеевик. Теперь кровь из аппарата АИК пойдет не через холодную воду, а через теплую и постепенно начнет согревать организм мальчика.
      Через несколько минут-первые измерения температуры. Слышатся первые рапорты:
      - Пятнадцать и три.
      - Пятнадцать и восемь.
      - Шестнадцать.
      Крылов не отрывается от работы. Теперь он шьет сердце. Пальцы его словно порхают.
      - Девятнадцать и шесть.
      - Двадцать.
      - Двадцать и две.
      Приближается решительный момент, как бы воскрешение человека.
      Владимир Васильевич вновь весь напрягся, вытянулся, ожидая этой необычной, волшебной минуты.
      Забьется ли снова сердце? Станут ли дышать легкие?
      Будет ли работать мозг? Он знает, все тысячи раз проверено, проделано на животных, уже не один раз прошли успешные операции на людях - и все же, и все же...
      А вдруг не забьется? А если и электрод не поможет?
      Возможно, упущена какая-то мелочь, не учтены особенности организма именно этого ребенка, Сережи Прозорова.
      Забьется сердце, но откажется работать мозг. Забьется сердце, но наступит паралич дыхания. Все может быть.
      Каждая такая операция-это задача со многими неизвестными, а на решение ее отводятся считанные секунды.
      "Ну же. Ну!-про себя повторяет Владимир Васильевич. - Забейся. Вздрогни".
      - Двадцать восемь и девять.
      - Двадцать девять и шесть.
      - Тридцать.
      - Не надо больше согревать, - говорит Крылов, и морщинка-галочка меж бровей его становится еще глубже. - Появилось кровотечение.
      "Аорта. Аорта",-прошептал Владимир Васильевич, точно хотел подсказать причину.
      - Продолжаем, - после томительной паузы произносит Крылов.
      - Тридцать один и семь.
      - Стоп!
      Опять кровотечение.
      "Но он же знает, знает, в чем дело".
      Молнией сверкают инструменты. И Крылов и ассистенты пережимают, перевязывают забившие вдруг сосуды. Эти сосуды напоминают сейчас кратеры вулканов, что дремали много часов и вот неожиданно ожили, начали бить ключом.
      Наступил миг, когда Владимир Васильевич готов был сам кинуться к столу, и, вероятно, кинулся бы, если бы знал, что делать, чем помочь.
      - Продолжаем, - спокойно говорит Крылов.
      - Тридцать четыре и шесть.
      - Тридцать пять и одна.
      - Тридцать шесть.
      Короткие слова. Точные движения. Врачи предельно напряжены.
      - Снимаю зажимы,-предупреждает Крылов.- С нижней...
      Очень тихо. Только жужжит АИК да слышатся эти слова. Да у Владимира Васильевича так бьется собственное сердце, что он невольно прижал к нему руку, опасаясь, что его услышат хирурги и это отвлечет их от дела.
      Крылов берет в руки электрод. Ждет. И все ждут.
      "Ну же. Ну, милое!"-молит Владимир Васильевич.
      И вот робко, осторожно, неуверенно дрогнуло живое сердце. Дрогнуло и замерло, словно еще не поверило в себя, в свою силу.
      Владимир Васильевич чуть не вскрикнул от радости.
      И тоже замер.
      А сердце еще раз дрогнуло-уже посильнее. Встрепенулось. Забилось. Еще не ритмично, как-то кособоко, предсердия отдельно, желудочки отдельно. Но тотчас само себя поправило, забилось ровнее.
      Несколько минут работают два сердца - живое и искусственное. Несколько минут Крылов и его ассистенты ждут еще, проверяют, можно ли доверить настоящему сердцу?
      "Можно!" - хочется заорать во всю глотку Владимиру Васильевичу.
      - Выключить, - негромко произносит Крылов.
      Жужжание обрывается резко, внезапно, как последний выстрел. Мигалка гаснет. Зато зайчики на экране прыгают, весело скачут. Обрадовались!
      А Крылов опять сосредоточен. У него нет времени для радости. Нужно в последний раз по приборам проверить, все ли сделано так, как следует. Врачи прильнули к аппаратам, докладывают:
      - Есть аритмия.
      - Разницы давления нет.
      Крылов координирует:
      - Побольше кислорода. Давайте будем вынимать.
      Сердце бьется все сильнее, все энергичнее. Теперь оно не безжизненный розовато-синий мешочек, теперь это человеческое сердце. Оно будет страдать, любить, ненавидеть, чувствовать.
      "Будет! Будет! Будет!"-в душе ликует Владимир Васильевич.
      Все проверено. Все в порядке.
      Из операционной увозят аппараты. Они свое отработали, пора на отдых.
      Снова долетают голоса другого мира: шум трамвая, воркование голубя.
      Крылов отдает распоряжения своим помощникам. Они будут вводить Сережу в жизнь.
      - Сколько?
      - Пять часов тридцать шесть минут.
      Столько времени длилась эта операция, Владимир Васильевич только сейчас почувствовал, как у него взмокла спина, осторожно вздохнул, хотел было подбежать к Крылову, высказать ему слова благодарности и восторга, но тут вспомнил о матери ребенка и заспешил из операционной.
      Вера Михайловна стояла в коридоре у окна, на своем месте, облюбованном еще в день операции Ванечки, и молилась. Она не верила ни в бога, ни в черта, ни в приметы, по молилась неизвестно кому-судьбе, наверное.
      Второй раз в жизни. Первый-в детском доме, когда хотела, чтобы мама появилась и взяла ее оттуда.
      "Синичка, синичка, ну сделай так, чтобы Сереженька выжил".
      "Ветка, ветка, помоги мне. Сделай, чтобы все хорошо было".
      "Свети, солнышко, свети моему сыночку, чтобы он выжил, чтобы он поправился".
      Она видела отчетливо, но как-то странно, избирательно: только ветку, только синицу, только солнышко. И слышала тоже избранно, лишь то, что происходит там, за стеклянными перегородками: какое-то пощелкивание, жужжание, шуршание колес по полу. Она уже знала по прошлым операциям, что это такое. Это работают аппараты. Это привозят и увозят их из операционной.
      С той поры, как за ближайшей перегородкой проплыли тени, прошелестела каталка, увезли ее сына на операцию, с того момента ее самой, Веры Михайловны, будто не было, а было ожидание. Она ощущала это ожидание как что-то вязкое, тягучее, что наполняло ее все сильнее, растягивалось, напрягалось и с каждой минутой распирало ее все больше. Даже не с чем сравнить было это ощущение, таким оно было необычным и нарастающе давящим.
      Первые два часа Вера Михайловна провела спокойно, и это внутреннее ожидание-напряжение почти не чувствовалось. Она сознавала: операция-дело не быстрое. Ванечку вон сколько оперировали.
      Но когда перевалило за три, за четыре часа, ожидать стало невмоготу, никакие доводы и воспоминания не утешали. Единственное, что отвлекало Веру Михайловну от ожидания, это мысль о Никите. Еще утром он признался ей: "Что-то сон у меня рушится. Сегодня совсем не спал".
      Она понимала: он не прошел той психологической подготовки, что прошла она, у него, естественно, нет ее закалки, и его надо, просто необходимо поддерживать.
      И она время от времени спешила в приемное отделение, где сидел Никита, и говорила с ним минуту-другую... Но с каждым часом уходить со своего места ей становилось труднее, а оставаться все тягостнее.
      К ней подходили люди, сотрудники отделения, больные. Вера Михайловна кивала им, но ничего не улавливала из того, что они говорили.
      Подошла Нюшка, принесла чаю, бутерброд с колбасой, чуть не силком заставила съесть.
      - Ёксель-моксель, глухая будто! Я тебе про кровь толкую. Ежели что-у меня всеобщая. Ну, любому годится. Я уже давала кровь. Так что, ежели что...
      Вера Михайловна поблагодарила и снова уставилась на стеклянные перегородки.
      Кто-то принес ей табуретку, посадил. Она этого не заметила. И чем дольше шло время, тем меньше она замечала окружающее. Все ее внимание, вся она была нацелена туда, на операционную. Теперь и в окно не смотрела.
      А за перегородками-обычное рабочее движение.
      Ни новых звуков, ни новых голосов. Ничего такого, что говорило бы о неблагополучии.
      Но время... время...
      Прошло уже пять часов... Пять пятнадцать... Пять двадцать...
      Вера Михайловна чувствовала, как минуты и секунды отстукивают в пей самой. Вбежать бы туда. Узнать бы. Но сил нет.
      Пять тридцать... Пять тридцать пять...
      И вдруг шум. Тени на стеклах. Шуршание колес.
      Вера Михайловна закрыла глаза. У нее зашлось сердце.
      - Все великолепно. Поздравляю,-еще издали заговорил Владимир Васильевич. - Крылов бесподобен. Вы знаете, в какой-то момент я даже пожалел, что сам не хирург.
      Вера Михайловна всхлипнула от радости, схватила Владимира Васильевича за плечи, чмокнула в переносицу, так, что очки у него свалились, и побежала вниз, к Никите. Откуда только силы взялись.
      Никита привстал ей навстречу. Выражение лица у него было, как тогда перед кабинетом врача, - детской растерянности и беспомощности.
      - Благополучно,-выдохнула Вера Михайловна, спеша успокоить его.-Мне Владимир Васильевич...
      Наш доктор из Медвежьего... Он на операции был.
      Они сидели, взявшись за руки, и молчали. Надо было пережить этот момент, это потрясение, с духом собраться.
      - Ты вот что, Никитушка,-первой пришла в себя Вера Михайловна. - Ты съезди-ка на квартиру. Старичкам скажи... Они тоже волнуются. И еще вот что. Телеграмму бы надо...
      - Может, рано?-неуверенно возразил Никита.
      - Так ведь тоже сердце болит. Поди, все Выселки не спали.
      - Подожди,-Никита еще не верил в счастье, словно боялся вспугнуть его.
      - Так мы ж ничего особого. Несколько слов: "Операция прошла благополучно. Ждем окончательных результатов". Иди, Никитушка.
      Она поцеловала его в небритую щеку и заторопилась наверх.
      Но узнать в этот день больше ничего не удалось.
      Профессор куда-то исчез, появился поздним вечером и сразу прошел в послеоперационную палату. Лечащий врач выглянул на минутку, сказал ей то, что она уже и сама знала:
      - Операция прошла нормально.
      И снова удалился.
      Вера Михайловна попробовала было обратиться к Алексею Тимофеевичу, но тот почему-то шарахнулся от нее, как от огня.
      Возле Сережи-она видела по теням на стекле-все время были люди. Они приходили и уходили. Но суеты не наблюдалось, и это успокаивало ее.
      Никита вернулся быстро, сообщил:
      - А я с твоим дядей свиделся. Он из Вырицы приезжал.
      Вера Михайловна не придала значения этому сообщению, не о том думала.
      - Ты бы отдохнул, Никитушка.
      - А ты?
      - Я наверху побуду,
      - А я здесь.
      Среди ночи что-то стряслось. За стеклянными перегородками зажегся яркий свет и задвигались тени.
      Вера Михайловна прикорнула в дежурке, но вдруг ее будто кто-то подтолкнул, она вздрогнула, сразу встала на ноги, вышла в коридор и тотчас заметила свет и тени за перегородками. И тут же у нее зашлось сердце. Подобное ощущение уже возникало, когда она ожидала результатов операции, но тогда это длилось секунды. А сейчас надолго. Вера Михайловна подошла к форточке, глотнула студеного воздуха. Не помогло. Она постаралась не обращать внимания на свое сердце, потому что то, что происходило там, было поважнее. И это ей удалось.
      Мимо нее прошли какие-то незнакомые врачи. Один из них произнес неизвестное ей слово: гемолиз. Она тотчас догадалась, что оно относится к Сереже. И поскольку она не знала его значения, оно показалось ей страшным. Собственно, это отметило ее сознание. Сердце ничего не чувствовало. Вера Михайловна не забила тревогу, просто отметила в своем сознании: "Гемолиз-это, вероятно, плохо".
      Появился лечащий врач, какой-то отрешенный, не замечающий ее.
      - Аркадий Павлович! - окликнула его Вера Михайловна.
      Он остановился неохотно, взглянул на нее недоуменно, не сразу узнал.
      - Небольшое осложнение. Почки. - И прошел вперед.
      Но по тому, как он спешил, как был необычно отрешен, она догадалась, что говорит он неправду.
      Аркадий Павлович, очевидно, и сам понял, что поступил жестко по отношению к матери ребенка, вернулся с полдороги, заговорил помягче:
      - Там много врачей. Вадим Николаевич там. Уже дважды прямое переливание делали. - Он помолчал. - Нужна "искусственная почка". - Опять - помолчал. - А вам здесь не надо быть.
      Вера Михайловна поспешила к Никите.
      - Почка нужна.
      - Так я,.. - решительно отозвался Никита.
      - Искусственная. Аппарат такой.
      Они опять сидели молча, взявшись за руки.
      Потом Вера Михайловна поднималась наверх, снова спускалась к Никите и вновь поднималась на отделение, Один раз ее заметил профессор. Он опять двигался своей падающей, чрезвычайно усталой походкой.
      - Увести, - приказал он кому-то.
      Чьи-то руки подхватили Веру Михайловну и отвели в дежурку. Другие руки дали понюхать нашатыря. Ничто не помогало. Сердце не отпускало. Она была похожа на лунатика, ходила,что-то улавливала, спускалась к мужу и снова шла в отделение. Однажды она сообщила Никите:
      - Наша Нюшка кровь давала.
      Второй раз сказала:
      - Третьи сутки пошли, а профессор не уходит.
      - Стараются,-подтвердил Никита.
      Неожиданно кто-то позвал Веру Михайловну:
      - Вас просят.
      Ее провели за стеклянные перегородки, прямо в послеоперационную палату. Еще по дороге она поняла, что это означает, но не заплакала, не закричала, потому что у нее зашлось сердце, а без сердца не получалось слез.
      В послеоперационной пахло лекарствами и было так светло, что она невольно зажмурилась. А когда открыла глаза, то первым заметила лечащего врача, Аркадия Павловича. Он стоял у окна, в профиль к ней, и по щеке у него катилась слезинка.
      А потом она увидела Сережу. Он вздрагивал, точно через все его худенькое тельце проходила судорога. Вера Михайловна опустилась на колени, припала лбом к его личику, и судорога эта прошла через нее, через ее сердце, и будто возбудила его. Сердце заныло и затрепетало в груди.
      - Уведите,-произнес знакомый голос.
      Кто-то поднял ее, подхватил под руки.
      В коридоре Вера Михайловна увидела много людей.
      Она не различала их в отдельности, просто заметила, что их много. Они смотрели на нее и молчали. Так молчали, будто их не было.
      - Люди...-почти бессознательно произнесла Вера Михайловна и хотела добавить с упреком: "Что ж вытакие большие, так вас много, и не уберегли моего сыночка..." Но у нее не хватило сил на такую длинную фразу, и вместо этого она выкрикнула:-Люди!-и зарыдала, повиснув на руках сопровождающих ее сестер.
      Секретарша Леночка вскочила, но было уже поздно.
      Нежданный посетитель вошел в кабинет профессора. Она не могла окликнуть его, остановить, потому что это был главный врач клинической больницы, для нее самый большой начальник.
      Доцент Рязанов поздоровался и без приглашения сел в кресло. Крылов кивнул и не удивился, точно ждал его прихода. Он сидел над какими-то бумагами, уставив взгляд в одну точку. Вид у него был усталый. Цвет лица бледно-желтый. Под глазами мешки.
      - Ты бы о своем сердце подумал, - посочувствовал Рязанов.
      - О чем? - не понял Крылов.
      - О здоровье, говорю, своем.
      Крылов пропустил совет мимо ушей, произнес после паузы:
      - Видишь ли, мы на этот раз ни при чем. Операция прошла безупречно. Вот акт патологоанатомов. К нам нет претензий.
      Его это взволновало, и он оживился:
      - Причина смерти, видишь ли, необычная. Мы травмировали кровь. Да, вот и такое может быть. АИК еще не совершенен. Кровь, проходя по нему, портится. Происходит разрушение эритроцитов, гемолиз. А затем - осложнение на почки. От этого он и погиб... Если бы была "искусственная почка"... Он вскинул голову, уперся взглядом в Рязанова. - Нужна "искусственная почка". Нам не по профилю, но... вот... нужна. Бывают и такие случаи.
      Он умолк, ожидая ответа.
      - Пока не нужна,-сказал Рязанов.
      - Ах, вам, видите ли, не нужна!-вспылил Крылов.-Так нам необходима. Мы должны иметь под рукой все, чтобы гарантировать человеку жизнь.
      Рязанов не стал спорить, неторопливо открыл папку, достал бумагу и протянул ее Крылову.
      - Что это?-спросил Крылов, не собираясь брать бумагу.
      - Приказ начальства,-сказал Рязанов и положил бумагу на стол. - О запрещении принимать с тетрадой Фалло.
      Крылов схватил приказ, пробежал глазами и небрежно отложил в сторону. Он долго молчал, поглядывая в окно, где на покрытой ледком ветке беззаботно попрыгивал воробьишка.
      - Тогда пусть они и меня запретят, - наконец произнес Крылов.-Я не шарлатан и не авантюрист. И не сапоги крою. Я не могу отказать матери, если она умоляет спасти ее ребенка. Я не могу сказать: "Нет. Пусть умирает". Если есть хоть один шанс из десяти, я буду оперировать, буду всеми силами стараться не упустить единственный шанс. Отберете клинику-в сарае разверну операционную. С нуля начну, но не брошу. В этом моя роль на земле-помогать страждущим людям.
      Он остановился, ожидая возражений. Рязанов промолчал.
      - Мы уже многого достигли,-продолжал Крылов поспокойнее.-Хирурги освоили самые сложные операции. Теперь дело не за нами, за техникой.
      - Вот и нужно подождать.
      - А люди? А "синие мальчики"?
      - Выше себя не прыгнешь.
      - Прыгают! - Крылов даже привскочил на стуле.-Вы, видите ли, отстали,-он перешел на "вы", что означало крайнюю степень раздражения. Средний рост человека, учитывая акселерацию, - сто восемьдесят сантиметров. А рекорд по прыжкам в высоту с разбега?
      Э-эх, темный лес! Двести двадцать восемь сантиметров.
      А два метра обыкновенная мастерская норма. То-то, уважаемые администраторы. Устаревают ваши взгляды.
      Человечество перепрыгивает самое себя. Человек увидел землю с высоты. Понял, какая она небольшая и как важно охранять и беречь ее. Наступит время - оно уже наступает,-когда люди поймут, как важно беречь человека. Как важно сохранять ему здоровье и радость жизни. И что думать надо не о том, как убить, а о Том, как уберечь человека.
      Рязанов не реагировал, подавляя Крылова своей административной невозмутимостью.
      - Тебе бы в ООН выступать,-заметил. Рязанов, уловив паузу.
      Крылов тотчас замолк, некоторое время разглядывал свои руки, потом спросил сухо:
      - Мне расписаться в получении приказа?
      - Расписываться не нужно. Надо выполнять.
      Крылов ничего не ответил, Рязанов посидел еще минуту, встал.
      - Не накручивай. И послушайся доброго совета: повремени.
      Крылов даже не взглянул на Рязанова.
      Подождав, пока он удалится, Крылов нажал на кнопку звонка,
      Вошла Леночка, смущенная допущенной промашкой.
      - Вот что,-сказал Крылов.-Я оформлю заявку на "искусственную почку", а вы тем временем оформите командировку... Только бумажку. Я, видите ли, поеду на свои деньги. Надеюсь, этого-то не запретят приказом.
      И улыбнулся, как мальчишка, собравшийся обхитрить старших,
      Решено было съездить на Пискаревское кладбище, после в Вырицу к дяде и - домой.
      - Билеты будут. Вадим Николаевич распорядился,- сообщила Никите Вера Михайловна.
      После похорон Сережи она первой пришла в себя.
      - Что же делать, Никитушка. Жить-то надо.
      Она сдержала вздох, сменила тему:
      - Повидалась с родным городом. Хороших людей узнала. Родственника отыскала.
      - Ну да, да, -прервал он, опасаясь, что она расплачется.
      Так и жили они эти дни, поддерживая друг друга.
      А их подбадривали все остальные-хозяева, больничные, Зинаида Ильинична Зацепина. Старики даже на Пискаревку их сопровождать собирались, но они вежливо отказали.
      - Сами уж, простите, - сказала Вера Михайловна. - Там одним нам побыть надо.
      До Пискаревки они добирались на такси. По дороге не раз останавливались, чтобы купить цветы. С трудом нашли букетик алых гвоздик в целлофане.
      - Ну-у, - недовольно прогудел Никита.
      - Раз нет других,-успокоила Вера Михайловна.
      Первое, что бросилось им в глаза, когда они вышли из"машины, - небо. Необыкновенное, не ленинградское - чистое и гладкое, блестяще-голубое. И на этом фоне как-то особенно четко выделялись и деревья, запорошенвые снегом, и свежеразметенные Дорожки, и сам памятник, строгий и гордый.
      Стоял легкий морозец. Под ногами похрустывал песок, которым были посыпаны подходы к монументу.
      Особое чувство охватило Веру Михайловну- не горя, не отчаяния, а непривычной, светлой, щемящей тоски.
      Вроде бы после стольких лет разлуки она вновь встречается с мамой, с воспоминаниями, с тем, что осталось в памяти.
      Вот она совсем крохотная - было ли это? - просыпается от ласкового маминого голоса: "Вставай, доченька, дед-мороз приходил, елочку принес".
      Вот она порезала палец, бежит в слезах к матери и слышит поразившие ее слова: "Вот это дочка! Вот это герой! И даже не заплакала".
      Последние воспоминания, уже блокадные. Мама шепчет ей: "Главное карточки. И мою возьми. Сохраняй их и выживешь".
      "Так мало",-устыдилась Вера Михайловна, удивляясь тому, как немного она запомнила частностей, зато запомнила, сохранила большое, общее чувство: мама была доброй, ласковой, красивой. Мама была-мамой.
      И тут она подумала: "А как Сереженька воспринимал меня?" Этот переход от далекого прошлого к близкому настоящему не выбил ее из колеи, не расстроил. Все слезы уже вышли, и она смирилась с потерей, только сейчас, в это мгновение, в ее сердце как бы объединились две потери - матери и сына.
      "Но я не одна такая,-утешила себя Вера Михайловна, посмотрев вокруг и вспомнив, что здесь, на Пискаревке, похоронены многие тысячи людей. - И, верно, после них остались такие же, как я..."
      Они приблизились к самому памятнику, и Вера Михайловна положила на заиндевевшие ступени свой букетик. Цветы блеснули под солнцем, как капельки крови.
      И это сравнение вновь вернуло ее к мысли: "Я не одна, и моя потеря всего лишь капелька".
      Сознание, что она не одна со своим горем, не уменьшало его, но как бы растворяло и облегчало душу.
      - И ему бы тут быть, - неожиданно произнес Никита.-Помнишь, что на похоронах сказал профессор?
      "В данном случае мы имеем дело с еще одним осколочком войны".
      Вера Михайловна еще ниже склонила голову.
      Обратно они решили идти пешком, пока не устанут.
      На самом выходе с кладбища Вера Михайловна еще раз оглянулась. Ее гвоздики горели на солнце и были видны даже издали, Или это ей так показалось?
      - Жил наш Сереженька, как весенний снежок, недолго..,-тихо, как бы для себя, сказала она.-Порадовал нас - и растаял...
      Никита ничего не ответил, только крепче прижал ее к себе.