Весенний снег

      Рязанов молчал.
      - Я лично не могу отказать в просьбе матери, жене и вообще человеку. Я, видишь ли, сентиментален...- Он подождал, не улыбнется ли Рязанов. Но тот не улыбнулся. - Кто докажет, что больной Н. безнадежен? Кто убедит меня, что больной 3. неоперабелен? А быть может, это мы безнадежно отстали? Это мы невежды и боимся показать свое невежество? Боимся ответственности. Дрожим за честь мундира. Сколько мы видели этих так называемых безнадежных, от которых все, все, в том числе и пресловутый профессор Горбачевский, отказывались? А они выживали. Сколько?! Надо только представить, что этот безнадежный - твой брат, отец, сын...
      Вадим Николаевич вскочил и прошелся по кабинету, потом сел и заговорил более сдержанно:
      - Просто необходимо изменить оценки. Судить о работе клиник и больниц не по пресловутым процентам смертности и койко-дню, не только по ним...
      - А по чему же? - поинтересовался Рязанов.
      - А по тому, сколько спас безнадежных. Скольким не отказал в помощи...
      Оба долго молчали. Рязанов не решался отвергать доводы Крылова, но и поддержать их он не мог-положение не позволяло.
      - Тогда вот что,-сказал он, опять потирая кончик носа, - выступи-ка ты на этом совещании и сам все объясни.
      Вадим Николаевич ухмыльнулся:
      - Видишь ли, я уже выступал.
      - Еще раз. С новыми данными.
      - Пожалуйста.-Он спохватился.-Только аппаратуру я выбью, потому что без нее невозможно. Без нее дело наперекосяк.
      Рязанов привстал, протянул руку, что означало: он благословляет Вадима Николаевича.
      Веру Михайловну уговорили показать сына профессору Крылову. Старики старались вовсю. Даже Зинаида Ильинична по вечерам приезжала. А Марья Михайловна приговаривала: "Да что теряешь-то? Да что плохогото?" Но больше всех наступал Федор Кузьмич. Он не просто уговаривал, он доказывал, взывал к разуму, к логике, к чувству.
      - Раз уж приехала, надо обратиться. Ведь не убудет. Не сходишь - потом казниться будешь. А люди говорят о нем хорошее, люди зря не скажут.
      - Ладно,-согласилась Вера Михайловна.-В среду поедем. У меня и бумага есть.
      - Адресок я достал,-обрадовался Федор Кузьмич. - Езды на троллейбусе всего ничего, полчасика.
      Старики думали, что убедили Веру Михайловну своими доводами. А она согласилась совсем по другим причинам. Она чувствовала себя плохо. Была подавлена.
      Не знала, как и доедет до дому в таком состоянии.
      А главное, не знала, что написать Никите, как его подготовить к их внезапному возвращению. Она же все писала "вот-вот", обнадеживающие письма писала. Ее обнадеживали, и она обнадеживала. "Теперь уж нет ни во что веры,-думала она.-И не будет. Но повременить надо. Что-нибудь соображу".
      Дважды она ездила на главпочтамт. Получала письма из дому. Но все не решалась ответить. На третий раз дала уклончивую телеграмму: "Мы живы-здоровы. Подробности письмом".
      В среду, как и было задумано, они поехали в клинику. Федор Кузьмич усадил Сережу к окошку и всю дорогу рассказывал ему про город, про улицы, по которым ехали.
      А Вера Михайловна сидела сзади и была занята своими невеселыми мыслями.
      "Если опять будут класть для показа, для демонстрации-не соглашусь. Зачем его мучить? Он у меня не кролик и не собака... А как узнать? Они ж говорят: посмотрим... Насмотрелись. Все установили... Нечего больше устанавливать. Все человечество ему не поможет".
      Ей показалась ненужной эта поездка, и она чуть было не предложила выйти из троллейбуса на первой же остановке.
      "Ну чего мы едем? Зачем? Чего мы его на новые мучения везем? Все это один обман и одни иллюзии"^
      Она пристально посмотрела на сына. Он вовсе не походил сейчас на мученика. Выглядел лучше, чем всегда, к деду привык и слушал его внимательно, чуть приоткрыв ротишко. Вера Михайловна иной раз поражалась Сереже, его терпению, мужеству и пониманию. Никогда он ни одной слезинки не пролил, ни на кого не пожаловался, не покапризничал, как другие дети. Всегда был таким послушным, таким тихим, что все восхищались им. Он не понимал этих восхищений" и никак на них не реагировал, как не реагировал и на свою болезнь, будто это страшное, заложенное в двух словах "тетрада Фалло", его и не касалось.
      Ей стало неловко перед ребенком за свое малодушие. "Хуже не будет. И тяжелее того удара, что уже получила,- не получу".
      В приемной она сидела замкнуто-отчужденно, не замечая тех, кто был рядом. Она прижала к себе Сережу и слушала гулкие удары его сердца. Оно учащенно билось под ее рукой.
      Молоденькая секретарша взяла у нее письмо-ответ клиники на ее запрос-и скрылась в кабинете.
      Вскоре она вернулась и пригласила Веру Михайловну войти. Вера Михайловна заметила настороженный взгляд Сережи. Видимо, его напугал ее отчужденный вид. Она внушила себе: "Я должна держаться". И через силу улыбнулась сыну.
      Профессор Крылов не произвел на нее впечатления.
      В кресле сидел маленький, невидный человек, в халате, шапочке, лицо клинышком, глаза острые, строгие, без улыбки. Ей невольно вспомнился Горбачевский со своим обаянием, со своей броской воспитанностью, и воспоминание это еще сильнее насторожило ее.
      Крылов, как видно, и не старался произвести впечатления, заговорил резковато, не заботясь о приветливости (ей опять вспомнился голос Горбачевского - мягкий, певучий, обволакивающий).
      - Слушаю вас. Какие жалобы? - спросил Крылов и краем глаза взглянул на Сережу.
      Вера Михайловна уловила, что взгляд его при этом смягчился, и это подбодрило ее, дало силы для разговора.
      - Мальчик болен. У него тетрада Фалло. Вот бумаги:
      Она протянула целую кипу бумаг. Крылов отложил их в сторону и начал задавать обычные, знакомые, надоевшие ей вопросы. Вера Михайловна отвечала, как нелюбимый урок, лишь бы отвязаться. Профессор будто бы не придал значения ее тону. Он был терпелив и настойчив. Расспрашивал еще и еще, до той поры, пока не добивался нужного ему ответа. Потом он поблагодарил Веру Михайловну и обратился к Сереже:
      - В футбол играешь?
      - Не.
      - А в бабки?
      - Нет.
      - Ну, тогда пойди сюда,-и профессор впервые улыбнулся. Во рту блеснул золотой зуб.
      "У этого зуб блестит, а у того-улыбка", - подумала Вера Михайловна, снова мысленно сравнивая Крылова и Горбачевского. И это сравнение все время напоминало ей о печальном итоге, об обманутых ожиданиях и поддерживало недоброе, воинственное недоверие.
      В конце концов она не выдержала и заявила:
      - Если для показа студентам, как редкий случай, то я не согласна.
      И опять Крылов пропустил ее заявление мимо ушей, продолжая осматривать Сережу.
      Вера Михайловна закусила губу и замолчала, стала наблюдать, как проходит осмотр. Что-то на первый взгляд неуловимое отличало Крылова от других врачей.
      Пожалуй, решительность, уверенность и осторожность.
      Она заметила, что будто бы он и не щадит мальчика, поворачивает круто, прикасается вроде бы сильно, но Сережа молчит, не проявляет недовольства, не морщится. Значит, прикосновения не болезненны, не неприятны.
      Они мягкие и эластичные. Человек знает, что и как делать, чтобы выходило терпимо.
      - Сколько же тебе лет? - закончив осмотр, спросил профессор Сережу.
      - Пять с четвертью.
      - Ух ты.
      - Да кто же тебе сказал так? - вмешалась Вера Михайловна, пораженная ответом сына не меньше, чем профессор.
      - А дяденька Блинов.
      - Это в клинике, - вырвалось у Веры Михайловны.
      - В какой?
      - Да мы ж к вам от Горбачевского.
      В этот момент открылась дверь и появился Алексей Тимофеевич.
      - Ой, здравствуйте! - невольно воскликнула Вера Михайловна.
      Алексей Тимофеевич на какое-то мгновение не то растерялся, не то смутился, но затем взял себя в руки, слегка поклонился Вере Михайловне и деловито заговорил с Крыловым..Он что-то медицинское спросил, Крылов что-то ответил, и Алексей Тимофеевич ушел.
      - Так, значит, от Горбачевского?-спросил профессор.
      - Вот Алексей Тимофеевич как раз и устраивал.
      Спасибо ему, Да только зря все..,
      - Не первый раз. Не первый, - произнес Крылов резким тоном, точно сам для себя свои мысли высказал.-Ну что же, лечить будем.
      Слова его озадачили Веру Михайловну. Если бы он сказал обычное "посмотрим", она бы возразила. Она уже приготовилась к возражению. Но он произнес "лечить будем", и это остановило ее.
      "Но лечить - это еще не означает операцию", - подумала она, хотя возражать было уже поздно.
      Крылов протянул ей бумагу с личной печатью, со штампом. Там резолюция: "положить" и приписка: "по жизненным показаниям".
      Вера Михайловна вспомнила волынку с оформлением в клинике Горбачевского и удивилась: "А как он узнал об этом? Узнал и упреждает!"
      Она кивнула. Она согласилась. Она не то чтобы вновь поверила, нет, веры в ней сейчас не было ни на капельку, но она увидела в словах профессора хоть какой-то выход, точнее, хоть какую-то возможность оттянуть поездку домой. Обратно в Выселки Вера Михайловна не могла еще ехать. Никак пе могла.
      Крылов встал, подошел к ней и положил руку на плечо:
      - Лечить будем.
      Он довел их до двери, взлохматил на прощанье Сереже волосы и обратился к секретарше:
      - Леночка, Алексея Тимофеевича ко мне.
      Класть решили сегодня же, сейчас же. Федор Кузьмич настоял.
      - Раз уж приехали- не раздумывай. Мало ли чего.
      А за вещами я съезжу. Пока ты тут возишься, я и обернусь.
      Он был явно обрадован оборотом дела. А главное, тем, что проходила его идея. Как-никак это он настоял, чтобы к Крылову ехать.
      Федор Кузьмич действительно быстренько обернулся. Пока Сережу оформляли, мыли и переодевали, Федор Кузьмич снова был уже здесь, в приемной. Вся процедура приема на этот раз проходила без задержки. Правда, у главного врача Вера Михайловна немного испугалась, но все обошлось. Главный врач потер свой мясистый нос, снял трубку и позвонил. Она догадалась - Крылову.
      - Ты опять,-сказал главный врач.-Ну, смотри...
      И все. Остальное пошло как по маслу. , Когда Сережу вывели из приемной в большом, не по росту, до самых пят больничном халате, ей вдруг сделалось так жаль его, какое-то недоброе предчувствие охватило ее. Она не удержалась, окликнула:
      - Сереженька! - и бросилась к нему, и обняла, и прижала к груди.
      Она вся дрожала и никак не могла унять эту дрожь.
      - Ты чего, мам?
      - Да так. Ничего. Озябла что-то.
      Она через силу улыбнулась сыну.
      - Мам,-спросил он,-а этот дядя профессор хороший?
      - Хороший.
      - А он волшебник?
      Она удивилась вопросу, но, чтобы не разочаровывать сына, подтвердила:
      - Почти.
      Веру Михайловну окликнула сестра приемного покоя:
      - Вас просили зайти к профессору Крылову.
      Вот тут-то Вера Михайловна и вспомнила об Алексее Тимофеевиче, о неожиданной встрече с ним и о последних словах Крылова. Других причин приглашения она не находила..
      "Может, я подвела его? Но ведь он ничего худого...
      Я так и буду говорить. Мол, спасибо. Только благодарна. Никаких претензий к Алексею Тимофеевичу нет".
      Потом она отвлеклась от этих мыслей, стала думать о том, что написать Никите. "Об отказе от операции писать не буду. Насчет всего человечества тоже не упомяну... Просто... Да, да, просто скажу, что перевели в другую клинику. О клинике Крылова он и сам знает".
      Впервые она собралась лгать мужу, но не устыдилась этой лжи, а обрадовалась ей: она сохраняла спокойствие в доме, уберегала родных и дорогих ей людей от ненужных волнений.
      - Вас Вадим Николаевич ждет, - завидев ее, будто обрадовалась секретарша.
      На этот раз Вера Михайловна рассмотрела профессора поподробнее. Оказывается, у него черные, с редкой сединкой волосы, у глаз и у рта морщинки, особенно они заметны у рта, как две уздечки с каждой стороны.
      А глаза темно-карие, умные, будто всевидящие. И взгляда он не отводит. От всего облика его исходила уверенность и убежденное спокойствие. На сей раз он был более .приветлив, усадил Веру Михайловну напротив себя, но заговорил совсем не о том, о чем она предполагала.
      - Тут, видите ли, один вопрос. Вы доктора...-он заглянул в бумагу,-Петюнина знаете?
      - Нет,-отказалась Вера Михайловна, не припоминая такой фамилии. - Нет, не знаю.
      - Владимира Васильевича Петюнина,-повторил Крылов.
      - Владимира Васильевича...-повторила за ним Вера Михайловна.-Так это ж наш! Из Медвежьего.
      - Вот-вот, видите,-подтвердил Крылов.-Он заходил. Вами интересовался. Просил разрешения на .посещение... А вы, оказывается, из знакомых мест. Расскажите-ка о себе.
      Вера Михайловна рассказала. Не так подробно, как когда-то Горбачевскому, без прежней охоты, но точно и откровенно.
      - А вы что.. . Видите ли... - Крылов тянул, подыскивая слова.-Вы сколько уже здесь живете? Трудновато. Накладно. Так во-от... Могу предложить... Не хотите нянечкой поработать?
      Предложение было неожиданным. Вера Михайловна растерялась.
      - Я понимаю,-извиняющимся тоном произнес Крылов.-Вы учительница... Но другого пе могу...
      А пособить вам хочется. Дело в том, что это надолго с мальчиком. Я имел в виду, что процедура эта, видите ли, трудоемкая.
      Веру Михайловну поразила не неожиданность, не само предложение профессора, а мотивы этого предложения. Ее до боли тронуло одно слово: пособить. Давненько она его не слышала. А слово-то дорогое, хорошо знакомое, выселковское, там его часто произносят. Пахнуло родными местами, родными людьми. Будто душевный мостик перебросило это слово от сердца профессора к ее сердцу.
      Крылов ждал, и Вера Михайловна произнесла:
      - Можно, я подумаю?
      - Конечно. Это, видите ли, не к спеху.
      Она раскланялась и вышла.
      Доехав до главпочтамта, поспешно села за письмо Никите. В нем она сообщила, что уже согласилась поработать санитаркой. "Мне нисколечко не будет трудно, - писала она.-А помогать людям буду. И Сереженька на виду будет... А профессор обещал лечить. О нем люди хорошее говорят".
      Вера Михайловна оторвалась от бумаги, удивляясь тому, что пишет о человеке, который еще утром казался ей неприятным и неприветливым, в добрых тонах.
      "Но он пособить хочет", - добавила она и подчеркнула это слово двумя аккуратными чертами, будто это было не письмо, а тетрадь одного из ее учеников.
      Вера Михайловна смутно помнила тяжелые минуты прощания с клиникой Горбачевского. Она старалась не воскрешать тягостных воспоминаний. Берегла душевные силы. Предстояли последние испытания, и ее силы нужны были не столько ей, сколько Сереженьке. Но иногда, помимо ее желания, одно воспоминание беспокоило Веру Михайловну. Оно касалось Владимира Васильевичадоктора из Медвежьего, человека, который первым определил болезнь ее сына. Вроде бы он, этот Владимир Васильевич, появлялся тогда в приемной, вроде бы о чем-то спрашивал, что-то советовал. Но что именно? Совсем не советы и вопросы доктора из Медвежьего волновали ее, а то, что она обошлась с ним не так, как принято обходиться в родных местах, обошлась неприветливо и дурно.
      Не по-людски. А ведь он, верно, добра хотел и ничем не провинился перед нею. Вот эта ее минутная черствость и неприветливость, обхождение не по-людски, проявившиеся пусть и в трудный момент, но проявившиеся, они-то и беспокоили совесть Веры Михайловны. Однако со временем, озабоченная сначала устройством сына, а затем и своим устройством, она как-то позабыла о Владимире Васильевиче и о своей досадной промашке в обхождении с ним.
      Зато Владимир Васильевич Петюнин часто вспоминал о Вере Михайловне. Ему врезалась в память та безысходная отрешенность, что застыла на ее лице тогда, в приемной, в минуты ухода ее из клиники Горбачевского.
      Лицо Веры Михайловны с расширенными, будто остекленевшими глазами часто вставало перед ним и напоминало о том, что это он, врач Петюнин, первый обнаружил врожденный порок сердца, толкнул ее на те необходимые, но все равно мучительные испытания, что тянутся до сих пор. Только врач способен понять то профессиональное состояние, в котором находился Владимир Васильевич, то душевное беспокойство, что не покидало его все это время.
      Он был еще молодым врачом, а значит, все его чувства были еще обострены, они еще не обросли тем особым внутренним панцирем самосохранения, какой появляется с годами у более опытных врачей, когда переживания за каждого человека уже не так травмируют психику, когда их как бы не допускаешь близко к сердцу, внушая себе мысль о том, что это неизбежные спутники твоей профессии и нужно привыкнуть к ним, иначе сам сгоришь раньше времени.
      Владимир Васильевич еще переживал за своих больных, еще думал о них, еще терзался их физическими и моральными терзаниями. Вот почему он все эти дни стремился узнать, где же Вера Михайловна и что же все-таки стало- с его бывшим пациентом. Свободного времени у Владимира Васильевича было мало, сутки заполнялись учебой, лекциями, работой в библиотеке, встречей с консультантами, подбором литературы и еще десятками необходимых дел, но он все же выкроил несколько часов и поехал в клинику Крылова, где, по его расчету, должен быть этот мальчик Прозоров, если, конечно, его не увезли обратно в Выселки.
      Предположения его оправдались. Секретарша профессора сообщила:
      - Они как раз оформляются.
      - А можно поговорить с профессором? Я врач... Из тех мест, откуда этот мальчик. Я, если хотите, виновник...
      Дверь открылась. Показался Крылов.
      - Леночка, все заявки на аппаратуру. И список принятых из числа непринимаемых...-Заметив Владимира Васильевича, он осекся.-Вы что хотели?
      - Я к вам... Я врач...
      - Я, видите ли, занят.
      - Извините, но как раз принимают моего больного... мальчика Прозорова.
      - Так вы оттуда? - несколько смягчившись, спросил Крылов.
      - Да, из Медвежьего. Я первым его смотрел, еще в начале прошлого года.
      Крылов жестом пригласил Владимира Васильевича в кабинет. Он был раздражен, но не мог отказать врачу с периферии. Сам выбившись "из низов", как он упорно рекомендовался, Крылов питал некоторую слабость к коллегам с отдаленных точек, зная, как- им нелегко живется и непросто работается и как они нуждаются в совете и поддержке старших товарищей. А раздражение его было следствием недавнего телефонного разговора с главным врачом. Доцент Рязанов все-таки еще раз позвонил и высказал решительное недовольство по поводу приема этого мальчика с тетрадой Фалло.
      - Ладно,-в сердцах произнес Крылов,-если у тебя или у твоих родственников, не дай бог, появится такой несчастный ребенок, класть не буду, - и бросил трубку.
      Сейчас он досадовал на себя и за свою резкость и за весь этот разговор.
      - Прибавили вы нам забот, - произнес Крылов, когда они уселись друг против друга.
      Он минуту помедлил, проверяя, как отреагирует молодой коллега па его слова, и, видя, что тот понял их правильно, не обиделся, заговорил откровенно:
      - Вы, наверное, знаете, что он лежал в клинике Горбачевского? Месяц лежал. Они, видите ли, не берутся за операцию. Они, видите ли, умпые. Ему не терпелось отвести душу. А перед ним был человек, разговор с которым ни к чему не обязывал, то есть именно тот, с кем и можно поговорить открыто.-Столько проблем!
      Тысяча неизвестных. А у нас даже атравматических игл пет. В Швеции покупаем. Дрожим за каждую, как за собственный глаз. - Он стал потирать подушечки пальцев, будто они замерзли или устали от работы.-А проблемы... Проблемы наши нужно решать всем человечеством, всей международной наукой, потому что они касаются здоровья всех людей... - Он уже разрядился, улыбнулся глазами.-А вы в какой области спецчализи- руетесь? Почему здесь? Давно ли работаете?
      Владимир Васильевич и в самом деле был несколько озадачен откровенностью профессора и не знал, как вести себя, но последние вопросы подбодрили его, вывели из состояния растерянности. Он все объяснил и снова повторил, что первым заподозрил у мальчика врожденный порок и потому интересуется его судьбой.
      - Значит, вы терапевт,-с некоторым разочарованием в голосе сказал Крылов.-Хорошо, что вы заподозрили врожденный порок, хорошо, что направили куда надо, но, увы, никакими лекарствами порока не исправишь, особенно тетраду Фалло. Ведь при этих пороках кровь почти не поступает в легочную артерию, а значит, не обогащается кислородом, а венозная, наоборот, идет прямо в аорту, вот отчего они, детишки эти, такие синие. Хотя что я вам рассказываю, - спохватился он.-Вы же врач, хотя и терапевт, и в заболеваниях сердца должны разбираться. Хотя, думаю, столько, сколько я, пороков не видели.
      - Да, - признался Владимир Васильевич. - Наш профессор специализировался на желудочной хирургии, на почках...
      - Первое время, помню, мне снились страшные сны,-продолжал Крылов.-Да что во сне... Заходишь в палату, а они темно-синие, губы и ногти почти черные.
      Не смеются, не играют. Задыхаются. Смотришь, такой малыш сидит на корточках и встать боится. А еще помню девчушку. Стоит перед зеркалом и губы сметаной мажет, чтобы они были "как у всех".
      Из приемной донесся голос секретарши. Она опять повторяла: "Занят. Очень важно". Крылов хотел было взять трубку, но раздумал, решил закончить беседу.
      - А подобные .операции наблюдали? Как-нибудь приходите. Это, видите ли, сложнейшее дело. При тетраде Фалло требуется не только открыть сердце, но выключить его из кровообращения и остановить. А тут без соответствующей аппаратуры ничего не сделаешь. Ну и без людей, конечно, которые умеют владеть ею. А их даже по штату нет. Пока что не предусмотрено...
      Снова послышался голос секретарши. Крылов снял трубку, произнес резко:
      - Подождите минуту. - И встал быстро, давая понять, что разговор приходится заканчивать.-Так заходите, - повторил он.- И вот еще. Совет старого доктора. Всегда думайте о человеке, прежде всего о больном, а потом уже о себе и обо всем прочем.
      - Да, да, конечно,-поспешно заверил Владимир Васильевич, довольный откровенной беседой и приветливостью знаменитого профессора, о строгости, сухости и странностях которого ходит столько всяких россказней.
      Первая неделя пролетела как один день. Тяжкий день. Вера Михайловна так выматывалась, что и ночевала в клинике, предупредив стариков заранее, чтоб не беспокоились. Никогда раньше она и не думала, что работа нянечки такая суетливая, беспокойная, важная, та-- кая "ножная" работа. Весь день на ногах. Только присядешь-"няня, судно!", "няня, приберите в десятой", "няня, помогите, пожалуйста". Быть может, потому, что она все делала безропотно и на каждый зов бросалась немедля, ей и не давали покоя. Конечно, Вере Михайловне могли бы сделать скидку, дать палату полегче, с ходячими, или взять на полставки. Но она сама этого не захотела. Сама сказала старшей сестре: "Только я хочу как все. И... пожалуйста, никому, что я учительница".
      Не в ее характере было искать легких путей, снисходительности, чьей-то опеки. Она и учительницей работала безотказно, не "считаясь со временем.
      "Да и как это?-рассуждала она.-Больной человек просит, а я "подождите". Он же беспомощный. Особенно если после операции или ребенок, как мой Сереженька".
      Впрочем, сына она видела сейчас меньше, чем тогда, когда не работала в клинике. Точнее сказать, видела чаще, но была с ним меньше. Даже но вечерам, после работы, уединится с ним в облюбованном местечке, за телевизором, а ее позовут: "Там, в девятой, уже минут десять звонят". Теперь все знали, что она нянечка, вот и обращались к ней. И Вера Михайловна спешила в девятую. А то сама зайдет к Сереже в третью, а у его соседа Ванечки крошки на простынке-гостинец ел прямо в постели.
      - Ну-ка, встань на минуту. Я стряхну.
      Ванечка вроде спешил, принимал серьезный вид, но делал все медленно и осторожно. Вера Михайловна терпеливо ждала, понимая, что эта медлительность у Ванечки от болезни, а не от нежелания и щадящие движения его тоже выработаны болезнью.
      Теперь она чувствовала себя хозяйкой в отделении, в какой-то мере ответственной за этих людей, взрослых и детей, мужчин и женщин, во всяком случае за их покой и удобство, за их быт и настроение,
      Сейчас она видела клинику изнутри, знала ту часть ее жизни, о которой раньше, до своей работы здесь, и понятия не имела.
      Вот хотя бы время. Оно для всех здесь разное. Для нянечек и сестер-одно, для врачей-другое, а для больных-третье. Сестрам и нянечкам его не хватает, они с ног сбиваются, чтобы все, что надо, сделать до обхода. А врачи не торопятся с операциями, держат людей месяцами. А больные, особенно те, кто еще ходить может, маются от безделья, места себе не находят, все изведутся, пока привыкнут к больничному времени.
      У них время делится-Вера Михайловна однажды услышала такой разговор "от жратвы до жратвы, от процедуры до процедуры, от осмотра до осмотра". А у них, нянечек, - от уборки до уборки. Но это не точно, потому что в промежутке этом надо еще сделать уйму незаметных, может и нетрудных, но хлопотливых дел:
      помыть, подтереть, подмести, поправить, покормить, повернуть, подать, ответить, ободрить, да мало ли что еще.
      И на все идут секунды, и минуты. Так минутка к минутке и набегает. Оглянешься, а уже врачи идут, обход начинается. Опомнишься, а уже сумерки, дежурство кончается, а еще с Сережей не поговорила. -
      Но больше всего Веру Михайловну удивило то, сколько людей участвует в операции. В операционный день клиника пустеет-все на операции. Кто где, но каждый занят одним, общим - тем человеком, что лежит в эти часы на операционном столе. Да и те, кто не занят, ведут себя по-иному, не как .в обычные дни, вроде бы прислушиваются, вроде бы готовы по первому зову прийти на помощь. И все ловят весточки: "Как там? Жив ли? Все ли нормально?" А от сестер и нянечек больные эти едва уловимые весточки принимают. Нет, ни слова никто не говорит-это категорически запрещено в клинике, - но по жестам, по движению, по виду выходящих из операционного блока, по глазам их все всё понимают.
      Хотя операционные и отделены от всех палат, все равно они связаны с клиникой. Забегали сестры, повезли аппаратуру, доставили кровь в ампулах-всё заметят, всё углядят. И уже шорох по палатам: "Видно, плохо. Затягивается дело. Бригаду для оживления вызвали".
      Вера Михайловна дивилась первые дни: "Ну откуда они знают? Как догадываются?" А потом и сама кое-что замечать стала.
      Санитарок было три на отделении и две операционных. Операционные работали особо, у них свой график, а отделенческие "скользили", то есть менялись дежурствами по времени. Сегодня Нюша днем, а Ниловна ночью, а Вера с утра заступает. А завтра Нюша ночью, Ниловна с утра, Вера днем. Вот таким ходом.
      И еще одно открытие прямо-таки ошеломило Веру Михайловну. Кто самый главный в клинике? Вадим Николаевич Крылов - это само собой, а кто дальше? Кто следующий? Оказывается, они - нянечки, санитарки.
      Оказывается, они не меньше всех других, не меньше даже самого профессора значат.
      - Ну, не может этого быть,-не соглашалась Вера Михайловна.-Он же величина. Специалист с мировым именем. Волшебник.
      - А вот и может,-возразила бойкая Нюшка.- Без нас он, ёксель-моксель, ни хрена не-стоит.
      Нюшка любила крепкие выражения и не стеснялась ни мужчин, ни женщин. Она косила на левый глаз, так что поначалу Вере Михайловне казалось, что Нюшка одновременно смотрит и на нее и на кого-то еще, кто стоит сзади. Вера Михайловна даже оборачиваласьнет ли кого?
      - Ты возьми себе в голову, - объясняла Нюшка. - Больному-то уход нужен. Без уходу он так занавозится-ни на одну операцию не возьмут. А после операции - особый уход... Усекла? Так что держи хвост мор^ ковкой. Врачей-то вон, навалом, а нас? .. То-то!
      А потом у Веры Михайловны с этой Нюшкой начался конфликт.
      - Поди-ка сюда, - как-то позвала она и завела Веру Михайловну в "черную процедурную". - Ты вот что.
      Ты чего явилась? Заработать? Ну так работай, как и мы. А то, ёксель-моксель, выпендриваешься. Из-за тебя и на нас, гляжу, коситься стали.
      - Я вовсе не хочу вам неприятностей, - пыталась объяснить Вера Михайловна, - Я просто не могу иначе.
      - Моги, - приказала Нюшка.
      Вера Михайловна молча кивнула. Она была скована.
      В клинике она оказалась в каком-то двойственном положении. Никто, во всяком случае санитарки, не знали, кто она и почему согласилась работать нянечкой. Ничего, разумеется, секретного в том, что она при ребенке и из-за него, из-за того, что он пролежит здесь долго, стала работать санитаркой, не было. Двойственность положения объяснялась другим, тем, что она учительница и скрывает это. Нет, она не стеснялась никакой грязной работы, но ей казалось, что если узнают, кто она на самом деле, к ней станут относиться по-другому и это нарушит естественные отношения с товарищами.
      - Я вам хочу напомнить,-еще раз попросила она старшую сестру, уже после разговора с Нюшкой, - о нашем уговоре.
      Старшая сестра, Таисия Васильевна, пошевелила тонкими губами, склонила голову, то есть подтвердила: все остается в силе.
      - Ну вот, какого... ёксель-моксель, - снова набросилась на Веру Михайловну Нюшка. - Тебе шоколад всучают, а ты рожу воротишь...
      Вера Михайловна была женщиной не робкого десятка, еще в детском доме научилась и себя и других защищать. Но тут отступала, безропотно принимала словесные удары.
      Вторая санитарка, Ниловна, в отличие от Нюшки была тихой и доброй старушкой. Она ходила, чуть приволакивая левую ногу, старалась, но не все успевала сделать, и не все у нее получалось как надо. На нее бы, наверное, обижались и сердились, но она всегда улыбалась и никогда не возражала. Любые замечания выслушивала молча, с покаянным видом. Вере Михайловне было жаль ее, и она частенько доделывала то, что не успевала сделать Ниловна.
      Нюшка и это заметила.
      - Чего ты за ее елозишь? Ты бы, ёксель-моксель, больше около своего дитя была.
      Однажды Нюшка умилилась и даже прониклась к Вере Михайловне некоторым уважением. Пришла она вечером, заглянула в детскую палату, а там необычная тишина. Вера Михайловна сказку читает. Тосковала она по учительской работе, по детишкам. Вот и решила хоть чем-то заняться таким, что напоминало бы ее любимое дело.