Весенний снег

      Ай, куда ты, паренек, ай, куда ты?..
      Песня была некстати, но ее поддержали, чтобы не обидеть бабку Анисью.
      А потом запели бабушки, точнее, запела Марья Денисовна, а бабушки Оля и Полина стали ей умело вторить:
      Ехал на ярмарку ухарь-купец,
      Ухарь-купец, удалой молодец.
      Они пели задорно, весело, так, что даже Сережа смотрел на них, приоткрыв ротишко, и улыбался.
      Собрал он девок-красавиц в кружок,
      Выхватил с звонкой казной кошелек.
      Сережа еще никогда не слышал, как пели бабушки, и потому сидел не шелохнувшись. А когда мама попробовала тихонько предложить ему грибочков, отмахнулся.
      Ухарь-купец подпевает, свистит, Оземь ногой молодецки стучит.
      Никита показал бабушке на часы, и та, лихо прихлопнув, закончила на высокой ноте.
      - Пойдем, Сереженька,-сказала Вера Михайловна.-Нам завтра вставать раненько.
      - А петь не будут больше?
      - Вот когда возвратишься, мы тебе до утра петь будем,-пообещала Марья Денисовна.
      И бабушки, ее сестры, в подтверждение закивали головами.
      Встали затемно. Оделись при свете лампы. У Марьи Денисовны уже и оладушки были готовы. На кухне народ толпился, словно и не уходил с вечера.
      Как только Вера Михайловна вышла, ей начали совать гостинцы.
      - Да куда же? -отказывалась она.-У меня и так чемодан, ребенок...
      - А ничо, ничо, - поддерживала соседей Марья Денисовна.
      - Да как же... Мне же не унести.
      - А ты к людям, - посоветовала бабка Анисья, делая ударение на последнем слоге. - Они помогут. К людям, к людям завсегда.
      Над лесом показалась первая полоска зари. Слегка подморозило. Землица похрустывала под ногами. От лошади, жующей сено, шел парок.
      Веру Михайловну и Сережу усадили в сено. Никита вспрыгнул на передок, и они неспешно тронулись в сопровождении всей деревни.
      Сережа все оглядывался на свой теперь отчетливо видный дом, наконец не выдержал и разревелся. Это было для всех неожиданно. Никто никогда не видел его плачущим.
      - Что такое?-всполошилась Вера Михайловна.
      - Н-не попрощался... с Пальмой н-не попрощался.
      Наступила неловкая пауза. Взрослые не знали, что делать. Не возвращаться же из-за того, что он с собакой не попрощался.
      -А надо бы,-вмешалась Марья Денисовна.- С дружком надо попрощаться.
      Тогда Никита подхватил сына на руки и побежал с ним к своему дому. Вскоре до провожающих донеслось радостное собачье повизгивание, потом лай.
      Через несколько минут отец и сын вернулись. Тогда с Сережей и Верой Михайловной начали прощаться соседи. Они без конца повторяли полюбившееся слово "со здоровьицем", без конца наказывали Вере Михайловне:
      "к людям, к людям".
      Наконец телега тронулась. Она погромыхивала на неровной дороге, а вслед ей, медленно затихая, доносился собачий лай.
      Вскоре и он погас.
      На утреннем небе появилась неяркая звездочка. Но свет зари быстро притушил ее, накрыл своим румянцем.
      Под этим светом были отчетливо и долго видны Выселки. Темные коробочки домов и чуть заметные фигурки людей, все еще стоявших на пригорке,
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      Глава первая
      Профессор Крылов многим казался фигурой загадочной. И, как водится, вокруг его имени создавались легенды и сплетни. Чего только не говорили о нем; и то, что он позаимствовал свои работы у известного, умершего уже, академика, и то, что он имеет какие-то каналы в Минздраве и потому ему все сходит с рук, и то, что он обладает магическими свойствами, которые и позволяют делать редчайшие операции, и то, что он просто гипнотизер и одновременно аферист, умеет уговорить не только больного, но и здорового человека и при этом вывернуться из любого положения. А главное, и это было мнение большинства и исходило от самих больных,-это то, что он маг и волшебник.
      И надо сказать, что во всех этих измышлениях и легендах, создаваемых вокруг его имени, во всех этих наговорах и историях была в большей или в меньшей степени заключена правда. Он действительно был учеником известного академика и многому научился у него.
      Собственно, академик и породил его как ученого, как выдающегося хирурга, как открывателя неизвестных еще отраслей хирургии. Академик взял его под надежную защиту, сам уверовал в его талант и других убедил в этом, стал как бы крестным отцом Вадима Николаевича Крылова.
      Для многих было непостижимо, каким образом этот Крылов вышел, как говорили злые языки, из грязи в князи. Старые врачи еще помнили нашумевший много лет назад случай, когда некоего молодого хирурга из"
      гнали из клиники почтенного ученого с редчайшей формулировкой: "За неспособность к научной работе". Уникальный случай, несомненно, врезался в память, обсуждался, передавался из уст в уста. И фамилия этого хирурга, о котором с иронией, с.удивлением, с насмешкой говорили все, тоже врезалась в память. - Фамилия неспособного к науке была Крылов. И вдруг она возникает через несколько лет, вдруг о ней с почтением говорит на хирургическом обществе знаменитый академик, вдруг она появляется под научными статьями. Конечно же, все возбуждены и шокированы этим магическим перевоплощением. Да тот ли это Крылов? Быть может, однофамилец? Где он пропадал и как он снова возник?
      Действительно ли он что-то может или добрейший академик подбрасывает ему свои идеи и свои незаконченные работы? Вскоре выяснилось: именно тот самый Крылов. Именно он, бывший "неспособный к науке".
      Подвизался все эти годы где-то в глухомани, в дыре, и за это время так поднаторел в практической хирургии, что ему позволяют делать в условиях клиники самые сложные операции. А статьи?-Утверждают-его. Говорят, академик придает им только "божеский вид". Непостижимо!
      На первое сообщение Крылова на хирургическом обществе собрался весь цвет хирургии. Были в тот день и другие доклады, другие сообщения, но всех интересовал атот Крылов. Все хотели видеть своими глазами этот нонсенс, слышать своими ушами эту "науку".
      Докладывал он плохо. Все увидели, что говорить он не мастер. Тем более что его выступление следовало поч еле выступления, профессора Горбачевского, известного златоуста. Но суть сообщения заинтересовала. И хотя нашлись оппоненты, ценности его работы опровергнуть они не смогли...
      Прошли годы. Теперь уже профессор Крылов сам опекает молодых и реже выступает с сообщениями. Раз"
      ве что на международных симпозиумах и съездах. Вьь шли его монографии, ставшие настольными книгами многих хирургов во многих странах. Но давняя загадка странного превращения до сих пор окончательно не отгадана, случай не забыт. Маститые, убеленные сединой врачи при упоминании фамилии Крылова нет-нет да и пожмут плечами. Ничего не скажут, ничего не опровергнут, но пожмут плечами, и этот жест, связанный лишь с одной только этой фамилией, воздействует на окружающих, поддерживая давние слухи и недоумения.
      И вторая легенда имела основания. И в самом деле в Министерстве здравоохранения поддерживали профессора Крылова: посылали его за границу, давали ему в первую очередь импортную аппаратуру и новые лекарства, позволяли проводить редчайшие, связанные с огромным риском операции. Для многих это , опять-таки, было загадкой, для немногих - нормальным явлением.
      Так случилось, что во время одной из первых своих заграничных командировок па важный для нашего престижа конгресс Крылов не только сделал оригинальный доклад на английском языке, но и провел в доказательство правильности своего доклада убедительную операцию: спас ребенка, страдающего пороком сердца. Если разобраться, операция была не такой уж сверхсложной.
      Трудность ее состояла в том, что профессор Крылов работал с посторонней бригадой, не знающей его языка, имеющей другие навыки, принадлежащей к другой школе хирургов. Успех операции очень повысил авторитет нашей науки. Естественно, после этого случая смелого и находчивого ученого стали чаще других посылать за границу. Возникла опять-таки естественная цепочка: иностранные врачи, приезжая в Союз, хотели увидеться с известным им профессором Крыловым, побывать в его клинике, увидеть его операции. Пришлось создать его клинике надлежащий вид.
      И третья легенда имела основания. Когда народная молва говорила, что профессор Крылов маг и волшебник, она говорила правду. Крылов б-ыл настоящим хирургом-самородком. Техника оперирования была у него доведена до виртуозности. Многие хирурги, особенно в годы войны, тоже приобрели отличную технику, сноровку и скорость в работе, тоже довели свое рукоделие до автоматизма. Но Крылов был еще и думающим хирургом. Отточенная техника у него подчинялась четкой мысли. Он не просто оперировал, а и творил во время операции. Но и такие хирурги-творцы, думающие люди - тоже были. И в том городе, где работал Крылов, и в других городах. Но Крылов был еще и смелым врачом. Если сказать точнее, он был дерзким хирургом. Он брался за такие операции, за которые другие хирурги не брались. Дерзость его, казалось" не имела границ. Он шел на риск, на сверхриск, на безумие. Другие хирурги отказывались от больных с декомпенсированными пороками сердца, с недостаточностью кровообращения, от легочных операций, от гангрен, бронхоэктазов, хронических пневмоний. Крылов не отказывался. Почти никогда не отказывался. Он был не просто хирургом, но и отличным врачом. Многие хирурги умели и любили оперировать, но не умели и не хотели выхаживать больных. Многие не брали тяжелых, так называемых безнадежных, потому что не видели перспективы, не овладели и не стремились овладеть искусством подготовки таких "безнадежных" к операции. Крылов овладел этим искусством. Он готовил человека к предстоящей операции иногда месяцами. По всем показателям, которые любят приводить статистики и администраторы, его клиника была позади других клиник. Койко-день у него был высокий. Смертность высокая. Его фамилию в связи с этим упоминали на совещаниях и собраниях. К нему приезжали бесконечные комиссии, подтверждая неизменно одно: большой койко-день и большую смертность. С ним разговаривало всевозможное начальство, убеждая его отказаться от своего стиля, умоляя подумать о престиже всего института, о престиже города и т. д. и т. п. Но он неизменно стоял на своем. Вновь и вновь брал к себе безнадежных и обреченных, тех, кого не брали другие клиники. Он вновь и вновь вызывал "огонь на себя".
      Это выражение, сказанное мимоходом кем-то из его сотрудников, так и вошло в обиход:
      - Ну, как там ваш шеф?
      - Все так же. Вызывает огонь на себя.
      И если из десяти безнадежных, тех, на кого все остальные хирурги махнули рукой, на ком давно поставили крест, если из этих многих ему удавалось спасти хотя бы одного, он был счастлив.
      Однако этот показатель не принимался во внимание ни статистиками, ни администрацией. Об этом знали сам Крылов, его ближайшие сотрудники и больные. Для них-то, для больных, он и был главным показателем.
      Они шли на него, как терпящее бедствие судно на внезапный огонек.
      В Минздраве махнули рукой. Кто-то из высоких начальников произнес в адрес Крылова округлую фразу:
      "Кому-то надо". За нее и зацепились. Ею и прикрыли высокий койко-день и высокую смертность.
      А когда за границей появились сенсационные статьи о редчайших операциях профессора Крылова, в Минздраве и вовсе воспрянули духом: "Пусть знают наших.
      Пусть пишут". А один грубоватый, но по-своему умный начальник сказал: "В каждой деревне должен быть свой сумасшедший".
      Вера Михайловна не попала к профессору Крылову.
      Она обратилась к другому профессору, к Олегу Дмитриевичу Горбачевскому. Виновником этого оказался Алексей Тимофеевич Прахов, тоже профессор, и не просто профессор, а второй профессор клиники Крылова.^ Это к нему в дом, к бывшему оппоненту бывшего мужа Софьи Романовны, с рекомендательным письмом в руках и попала Вера Михайловна прямо с поезда. Другого пристанища, кроме адреса неизвестного человека, у нее не было. В родной город ехала, как чужая.
      Соседом по купе был старичок Федор Кузьмич.
      У него маленькое, морщинистое, типично стариковское лицо и седые, пышные, как от другого человека, брови, похожие на усы. Они даже закручивались в уголках, как усы. В первый же день Сережа насмешил ее вопросом:
      - А почему усы у дедушки на лоб полезли?
      Потом они подружились и расставались с грустью.
      - А то к нам пожалте,-приглашал Федор Кузьмич.
      Но Вере Михайловне неловко было воспользоваться его добротой, и она отказалась.
      - Приехали,-сказал Федор Кузьмич, обнял Сережу и подал Вере Михайловне аккуратно свернутую бумажку. - На случай, координаты записаны.
      Вера Михайловна попрощалась с добрым старичком, взяла такси и поехала по адресу, указанному па конверте.
      Шофер помог ей найти нужную квартиру, помог поднять вещи. Когда дверь открыли, Вера Михайловна увидела немолодую женщину в домашнем халате. Голова у женщины была тщательно прибрана, а на ногахтеплые носки и тапочки. Красивая прическа и тапочки явно не гармонировали. Вера Михайловна краешком сознания отметила это, через силу улыбнулась и подала конверт.
      Женщина, прочтя письмо, секунду медлила, разглядывая Веру Михайловну и Сережу, потом сказала хрипловатым, прокуренным голосом:
      - Ну что ж, проходите. Вещи поставьте в коридор.
      Вас зовут я знаю как, и мальчика тоже, а меня-Виолетта Станиславовна. Я - мать Алексея Тимофеевича.
      От нее пахло косметикой, и Вера Михайловна вновь смутилась, уловив этот непривычный запах.
      - Ничего, ничего,-торопливо проговорила она.- Мы ненадолго.
      - Отчего же ненадолго? Тут написано, что вы в клинику. Ребенок болен.
      - Да, болен,-подтвердила Вера Михайловна и стала раздевать Сережу.
      Пол блестел. Она видела в нем свое и Сережино отражение.
      - Разуйся, сынок,- сказала Вера Михайловна.
      - Это совершенно не обязательно,-хозяйка впервые улыбнулась, и улыбка тотчас прорвала натянутость и отчужденность. - Идемте чай пить, - сказала Виолетта Станиславовна.-Только на кухне. Извините.
      - Да ничего, ничего,-проговорила Вера Михайловна. - Нам бы помыться.
      Они помылись, позавтракали и по настоянию хозяйки легли отдохнуть с дороги.
      Проснулась Вера Михайловна от разговора на кухне.
      Прокуренный голос хозяйки разносился по всей квартире:
      - У нас, между прочим, гости. Дама с ребенком. Из какой-то глухомани. Я еще не узнала. Подарочек тебе от Эдуарда Александровича.
      В ответ послышался мужской голос, ровный и тихий.
      Слов не было слышно.
      - Не первый случай, - ответила хозяйка.
      После паузы:
      - Я же не возражаю.
      После долгого молчания:
      - Я же о тебе забочусь.
      "Тоже мать. Ее понять можно", - мысленно согласилась с нею Вера Михайловна и тут же, подумав о Сере"
      же, о его судьбе, быстренько встала.
      Она познакомилась с Алексеем Тимофеевичем. Это был интеллигентный, учтивый человек в очках с золотой оправой на гладком, хорошо выбритом лице. И голова у него была блестяще-гладкая, с желтоватым отливом, похожая на головку сыра.
      "Видно, на Юге отдыхал. Загар остался",-догадалась Вера Михайловна.
      Алексей Тимофеевич заговорил о Сереже, попросил показать справки и анализы, а когда мальчик проснулся, осмотрел его внимательно -и, оставив на попечении Виолетты Станиславовны, отправился с Верой Михаиловной в свой кабинет, заставленный книгами и коллекцией зажигалок.
      - Все правильно,-подтвердил он и снял очки, словно желая показать этим жестом, что он не скрывает от нее жестокой правды. - Классический Фалло.
      Это Вера Михайловна давно знала. Она ожидала от Алексея Тимофеевича каких-то других, обнадеживающих слов.
      - Что же-е, завтра-а...-продолжал он, растягивая слова, будто раздумывая над ними.-Хотя сейчас... Позвоню... Думаю... Думаю, лучше в клинику профессора Горбачевского.
      Он действительно тотчас, в присутствии Веры Михайловны, кому-то позвонил и обо всем договорился. Назавтра Сережу положили в клинику профессора Горбачевского.
      Вера Михайловна была довольна. У нее вновь появилась надежда, и она срочно дала телеграмму в родной поселок, Никите. Ее никак не озадачило то обстоятельство, что профессор клиники Крылова положил мальчика не к себе, а в другую клинику, к другому профессору,
      А между тем для знающего человека это выглядело странно и необычно, тем более что клиника Крылова тоже, даже в большей степени, чем клиника Горбачевского, занималась "синими мальчиками". Так случилось, что клиники как бы конкурировали между собой и у Крылова получались более обнадеживающие результаты. Знающие люди стремились положить таких детей именно к Крылову.
      - А тут... второй профессор... правая рука...
      Поступок этот требует объяснения.
      Клиника профессора Горбачевского считалась лучшей в городе. Оценка эта складывалась из двух показателей: из официального и неофициального. Из пресловутого койко-дня и процента смертности и из обаяния .личности самого профессора Горбачевского. Олег Дмитриевич был хорошо воспитан и образован. Был отличным хирургом." Блестяще читал лекции. Кроме того, он обладал еще одним существенным качеством: мог на"
      ходить общий язык с людьми разных направлений и разных характеров. Тут он считался прямо-таки выдающимся дипломатом. А при контактах с иностранными учеными Олег Дмитриевич был просто незаменимым человеком. Вот почему он неизменно участвовал в различных форумах, конференциях и симпозиумах.
      И если сравнить его с профессором Крыловым, то последний проигрывал Олегу Дмитриевичу по всем статьям. Воспитанием Крылов не блистал, вышел он из низов, не скрывал этого и принципиально на хотел совершенствоваться в вопросе "тонкостей воспитания".
      Лекции читал плохо. А своим и иностранным оппонентам, сторонникам другой школы и другого направления, так и заявлял: "Все, чем вы занимаетесь,-не то. И я докажу это в ближайшие годы!" (Когда он выезжал за границу, его очень просили "быть помягче".) Правда, как ученый и хирург он, пожалуй, опережал Горбачевского. Работ опубликовал больше. Монографий выпустил больше. Оперировал не хуже. А по части смелости и дерзости значительно обходил Олега Дмитриевича. Но тут против него неизменно выступал первый беспощадный показатель: койко-день и процент смертности. Они у него были значительно выше, чем у профессора Горбачевского. И на это новая администрация все чаще обращала внимание и все больше высказывала недовольство по этому поводу.
      В то же время в жизни происходили парадоксальные явления. В клинику Крылова со всех сторон, не только из нашей страны, а и из других стран, шли сотни писем б просьбой помочь, проконсультировать, положить, прооперировать. Клинику его буквально осаждали жаждущие получить помощь. Конечно, и в клинику профессора Горбачевского тоже попасть было не так-то легко и просто. Но ее не осаждали так, как клинику профессора Крылова. Получалось несоответствие, ножницы: в лучшую клинику не просились, не рвались, не добивались, а в ту, что по всем официальным показателям считалась хуже, в эту клинику стремились страждущие люди.
      Конечно, специалистам, врачам, особенно работникам клиники и кафедры профессора Крылова все это бросалось в глаза. И им, несомненно, было обидно. Их ругают, их хают, их упоминают в числе худших на собраниях и конференциях, но к ним идут больные, и они спасают тех, кого никто другой, в том числе и лучшая клиника профессора Горбачевского, не берется лечить. Все понимали: они берут и спасают тяжелых, безнадежных больных прежде всего благодаря яркой, самобытной и сильной личности профессора Крылова, которому многое прощают и на многое закрывают глаза. Тем не менее обида на свое ложное и не совсем справедливое положение у его товарищей, учеников и сотрудников не проходила, и они старались по-своему влиять на этот процесс, чутьчуть сдерживать порывистую, широкую натуру своего шефа, иногда кое-что скрывать от него, иначе говоря, сокращать койко-день и процент смертности, а значит, по возможности не класть так называемых безнадежных больных, тех, от кого отказались все остальные хирурги, в том числе и Олег Дмитриевич Горбачевский.
      Именно так и поступил Алексей Тимофеевич. Именно эти соображения-мотивы самосохранения, престиж клиники - и владели им, когда он устраивал Сережу Прозорова не в свою, а в конкурирующую клинику.
      Вере Михайловне понравился профессор Горбачевский. Более того, он ее просто очаровал и расположил с первых минут знакомства. И она рассказала ему свою жизнь с того момента, как помнит себя, до настоящего времени.
      - Быть может, об этом не нужно?
      - Говорите, голубушка, говорите, - он осветил ее улыбкой, блеском молодых глаз,
      И она говорила, все более воодушевляясь.
      "Он поможет, поможет", - думала Вера Михайловна. И чем внимательнее он ее слушал, тем сильнее укреплялась она в этой мысли.
      Его спокойствие, благорасположение вселяли в Веру Михайловну эту убежденность, возвращали ей надежду.
      "Он поможет, поможет",-твердил ей внутренний голос. Еще никогда с тех пор, как она узнала о тяжелом заболевании сына. Вера Михайловна не была такой оживленной, такой уверенной в удачном исходе лечения Сереженьки.
      - Посмотрим, голубушка, посмотрим,-пообещал
      Олег Дмитриевич после того, как Вера Михайловна окончательно замолкла.
      "Так, значит, есть надежда?"-хотела спросить она, но не спросила, потому что в этом "посмотрим" как раз и заключалась надежда.
      "Он поможет. Конечно, поможет. Господи, наконецто мы напали на нужного человека".
      Эта ее надежда еще более окрепла после двух эпизодов, произошедших в тот же день.
      Для оформления госпитализации Веру Михайловну со всеми бумагами направили в общую канцелярию, к аачедующему медицинской частью клинической больницы^
      Прилизанный мужчина-она заволновалась и не запомнила его лица-холодным голосом спросил:
      - А где направление?
      После того, что она только что пережила, после подъема, окрыленности от разговора с Олегом Дмитриевичем этот официальный голос резанул ей слух.
      Вера Михайловна растерялась.
      - Направление?-переспросила она.
      - Да. Необходимо направление.
      - Но-о... Вот анализы. Вот письмо из клиники...
      - У вас есть направление?-прервал заведующий медчастью.
      - Наверное, нет.
      Он протянул ей бумаги:
      - Без направления не сможем принять.
      Она, понурив голову, снова прошла в клинику.
      В приемной сидела секретарша, ярко накрашенная женщина. Вера Михайловна стала рассказывать ей о своей незадаче. Но тут. из кабинета вышел Олег Дмитриевич. Заметив расстроенное лицо Веры Михайловны, остановился:
      - Что случилось, голубушка?
      Вера Михайловна объяснила.
      Он положил руку ей на плечо и вместе с нею вернулся в кабинет. Позвонил заведующему медчастью:
      - Голубчик, я все понимаю, но... простите, но это необходимо для учебной цели. Для учебного процесса, - повторил он.
      В приподнятном состоянии Вера Михайловна вышла из кабинета профессора. Ее окликнула секретарша:
      - Когда оформите госпитализацию, зайдите, пожалуйста. Анкету нужно заполнить.
      Анкета оказалась длинной, чуть ли не сто вопросов.
      А ее ожидал Сережа. Вера Михайловна стала торопиться, говорить с неохотой, тем более что почти обо всем, что было в анкете, она уже рассказывала сегодня Олегу Дмитриевичу.
      - То есть как? - неожиданно усомнилась секретарша и перестала писать. Как правило, детские дома возвращались в Ленинград. В смысле-эвакуированные дети.
      - Я говорю так, как было, - прервала Вера Михайловна.
      - Но как правило... - возразила секретарша. - Моя сестренка...
      - Ведь речь идет обо мне, - с несвойственной ей резкостью сказала Вера Михайловна, как бы обрывая ненужные вопросы секретарши, мешающей ей поехать за сыном.
      - Но это же грубая ошибка...
      Опять, как палочка-выручалочка, в приемной появился Олег Дмитриевич.
      - Ну что у вас тут, голубушка?
      - Она утверждает, что эвакуированный из Ленинграда детский дом остался там...
      - Ей не трудно это утверждать, потому что она была в этом доме.
      - Но как правило...
      - Ах, Евгения Яковлевна, правила для того и пишутся, чтобы были исключения... Закругляйтесь.
      Секретарша тотчас кивнула и поспешно закончила свою нудную анкету...
      Сдав ребенка в добрые руки улыбчивой нянечки, Вера Михайловна подождала, пока Сереженька скроется за белой дверью, и направилась на телеграф, дать домой обнадеживающую телеграмму. Этого ей показалось мало, и она там же написала подробное письмо Никите. В нем она в восторженных тонах рассказала о встрече с профессором, о своей появившейся надежде, о радости по поводу того, что наконец-то нашелся нужный человек, который вылечит их сына. Она писала об Олеге Дмитриевиче: "Он такой прекрасный, такой щедрый... Он как будто раскрыл душу настежь: добро пожаловать..."
      И закончила: "Он поможет, Никитушка, чувствую я, обязательно поможет".
      Старая клиника профессора Горбачевского доживала последние недели. В новой, построенной с учетом современных требований медицины, заканчивались отделочные работы.
      Сережа попал в восьмую, детскую палату на двадцать коек. Палата была большая, высокая, со сводчатым потолком, с большими окнами, которые, однако, давали недостаточно света, потому что остальные три стороны были без окон. Койки стояли у стен с двух сторон, а посередине маленький белый столик для врача.
      Уголок с игрушками находился в коридоре, рядом с телевизором. Так что ходячие детишки могли одновременно играть и на телевизор поглядывать. Для лежачих игрушки хранились в палате, в ближнем от двери углу. Палата, как и вся клиника, была не до конца заполнена.
      Клиника постепенно готовилась к переезду в новое помещение.
      Сережа попал на левую сторону, к молодой врачихе Нине Семеновне.
      Она как раз находилась в палате, когда рго привела сестра.
      - Это кто же к нам пришел?-спросила Нина Семеновна приветливо.
      - Это Сережа, - ответила сестра. - Он космонавтом хочет быть.
      - Значит, у нас целый экипаж набирается,-сказала Нина Семеновна. Суренчик хочет быть космонавтом, и Володя, и вот Сережа - третий.
      - Ага, - согласился Сережа.
      Закончив осмотр других больных, Нина Семеновна подошла к нему, откинула одеяло, посмотрела. В казенном белье, которое было ему велико, он казался особенно худеньким.
      - Тебя подкормить надо, - заулыбалась Нина Семеновна. - Ты что любишь?
      - Оладушки.
      - А блинчики?
      - Хужее.
      - А сладкое? Мусс любишь?
      - Не-е, кисель клюквенный.
      - Ну, тогда мы тебе целую кастрюлю наварим!
      - Не-е, я не прожора.
      - Ну, молодец!
      Нина Семеновна улыбнулась ему, погладила по плечу и пошла знакомиться с его анализами и анкетой, которую заполняла секретарша.
      Вере Михайловне понравилась врачиха, с первой же встречи она стала ей симпатична: разговаривала доверительно, вроде ничего не утаивала, а главное, была заинтересована в выздоровлении Сереженьки.
      - Тетрада-диагноз тяжелый. Но делают операции. Тут важно подготовить ребенка.
      В последующие дни Вера Михайловна с удовольствием беседовала с Ниной Семеновной, не скрывая ничего, и с душевной благодарностью видела, что ее мысли и чувства находят понимание. Она любовалась загорелым лицом врачихи, его четкими, будто выверенными чертами и про себя вновь и вновь повторяла: "Они помогут.
      Они обязательно помогут".
      И другие люди-няня Варя, сестра Ирина--понравились Вере Михайловне. Все в этой клинике были улыбчивые, душевные, какие-то родственные, все хотели ей, а главное, ее сыну добра. Вера Михайловна приходила в клинику с удовольствием, как к своим людям.
      И ее принимали как свою, зная, что у нее в городе никого нет, хотя она и ленинградка. Иногда ей делали поблажку, и она еще полчасика или час сверх впускного времени сидела с Сережей в тихом уголке коридора.
      Сереже тоже приглянулось в клинике. Его, как везде, сразу же полюбили за спокойствие, за послушание, за тихий нрав. Он быстро перезнакомился с людьми, всех запомнил - и соседей, и сестер, и няню, и докторов.
      Каждый день он сообщал маме последние известия:
      - А Витя от уколов плакает.
      - А ты не плачешь?
      - Дак нужно.
      Вера Михайловна в душе дивилась разумности сына:
      "Какой бы из него мужчина вырос. Настоящий!,. Но они помогут".
      Вся обстановка клиники, казалось, сам воздух утверждал ее в этой мысли, и каждый раз Вера Михайловна уходила от сына с верой в хорошее.
      Дома ее встречала Виолетта Станиславовна.
      Вере Михайловне здесь было совсем не плохо, но тягостно. Первые дни она старалась не обращать ни на что внимания, поглощенная устройством Сережи. Но потом ее стали раздражать навязчивость хозяйки, ее бесконечные советы и опека по всякому поводу: что одеть, как пойти, с кем и как говорить. Вроде бы Виолетта Станиславовна старалась все делать так, чтобы Вере Михайловне жилось лучше. Приглашала в кино, в театр, но потом, поздним вечером, рассказывала о своих добрых деяниях Алексею Тимофеевичу, как бы бравируя своим вниманием к гостье (а не услышать ее голоса, который гудел по всей квартире, нельзя было). Вера Михайловна слушала, внутренне сжимаясь от неловкости и унижения, чувствуя себя неуютно в этой просторной, роскошной и такой чужой квартире.
      Но, к счастью, дома она бывала редко. И все это было ерундой по сравнению с тем чувством, которое она увозила из клиники, с той светлой верой, что вновь появилась в ней.
      Нина Семеновна Ластовская была зачислена в клиническую ординатуру прямо с должности участкового врача. Она была счастлива. Она была рада вдвойне, потому что попала не просто в клинику, а в клинику профессора Горбачевского - кумира ее студенческих лет.
      Еще с той поры, слушая лекции Олега Дмитриевича, Нина Семеновна мечтала когда-нибудь поработать под его началом. И когда ей выпала такая удача, она первое время даже не верила в нее. Все думала: не сон ли это, не ошибка ли? Не скажут ли ей завтра: "Произошло недоразумение. Вам придется перейти в другую клинику". Но проходили дни, и никто не говорил ей этих слов.
      Нина Семеновна успокоилась, внутренне утвердилась и старалась прилежной работой оправдать счастье, выпавшее на ее долю. Приходила раньше всех, из отделения уходила самая последняя.