Бремя нашей доброты

Мирчу еще до того, как он стал трактористом, несколько раз приглашали, но все было впустую, потому что "ставить себя" он не умел. Вернее, его подводил характер. Он не любил, когда его деликатно, одними намеками поправляли. Он хотел, чтобы все вещи назывались своими именами. Намеки его бесили, и, взбунтовавшись, он вдруг начинал делать противоположное тому, что от него требовалось. К тому же он не переносил табачного дыма, а на этих ежевечерних баталиях курили так много, что заходился свет в керосиновых лампах.
      Времена, однако, меняются. Проработав несколько лет трактористом, наглотавшись солярки, Мирча стал более терпимо относиться к табачному дыму, и даже его старое отвращение к намекам несколько притупилось. Теперь, когда жена начала наступать и действительно нужно было за что-то приниматься, он вспомнил, что есть еще одна служба в колхозе - быть приглашенным в правление на наряды. Он долго ждал, когда его снова пригласят, его почему-то все не приглашали, и, поразмыслив, он решил пойти туда сам. Наступила зима, делать дома было нечего, а дремать по вечерам в правлении было хорошо и уютно.
      Чтобы не особенно бросаться в глаза, он старался приходить туда не раньше и не позже других. Загонял в самый угол, плотно прислонив к стенке колченогий, пользовавшийся дурной славой стул, и много часов кряду просиживал не шелохнувшись. Из своего уголочка он следил за сладкими переливами подхалимских речей, удивлялся неожиданным колкостям зазнавшихся, запоминал все крупицы здравого смысла, и странное дело - по мере того как он во все вникал, в нем стал просыпаться буйный нрав предков. Это было замечено с явным одобрением, и начало складываться впечатление, что на этот раз его дела каким-то образом устроятся. И он таскался туда вечер за вечером, хотя Нуце эти хождения и не особенно нравились. Через несколько недель его фуфайка так пропиталась табачным дымом, что, когда он возвращался домой, Нуца кричала с печки, чтобы он снял ее и вынес в сенцы, потому что, говорила она, невозможно спать с ней в одной комнате. Если он медлил, она, ругаясь, сама выносила ее в сенцы. Если оскорбленный Мирча пытался принести ее обратно, Нуца встречала его свирепым взглядом, который можно было истолковать только одним способом: я или фуфайка! И Мирча уступал - ладно, в сенцах так в сенцах, а на следующий день, как только наступали сумерки, снова собирался в правление.
      Ходить туда ему определенно нравилось. Он быстро смекнул, что к чему в этих представлениях, уловил все подспудные течения, сообразил, кто кого и почему поддерживает, кто кого не прочь бы утопить. Он ни во что не вмешивался - просто сидел, слушал и мотал на ус, а с середины зимы его опять стали приглашать. Любознательные чутуряне, собиравшиеся по вечерам в правление, снова гадали меж собой - сумеет Мирча на этот раз поставить себя или не сумеет? Они были готовы биться об заклад, что не сумеет, такова уж была его участь, так на роду ему было написано, но вдруг, к их великому изумлению, дело приняло другой оборот.
      Колченогий стул вышел из своего укромного уголочка, с каждым вечером подбирался все ближе и ближе к большому столу, за которым решалась судьба Чутуры. И вот кто-то дал команду, стулья активистов потеснились, и колченогий вместе со своим хозяином оказался у большого стола, покрытого красной тканью.
      Из приглашенного Мирча незаметно как-то превратился в действующее лицо. Теперь и у него в правлении завелись приятели, которых нужно было поддерживать, были и подозрительные, с которыми нужно было держать ухо востро. Он стал быстро входить во вкус, выяснилось, что он далеко не глуп, в карман за словом не лез, его поддержка считалась существенной, ну а подножками Морару издавна славились.
      О Мирче вдруг заговорила вся Чутура. Он становился на глазах изумленных местных завистников загадочным счастливчиком. Потом власти стали испытывать его, посылая на самые трудные участки, - то он возглавлял отстающую бригаду, то ездил в Сибирь заготовлять лес для колхоза, то летал в Кишинев защищать интересы колхоза в какой-то тяжбе с авторемонтным заводом. Эти поездки ему нравились, он, что называется, умел делать дело, и вот наконец Мирча Морару, усталый, измотанный чутурский тракторист, выбрался на поверхность общественной жизни села. За один год построил себе большой дом с огромной, во всю длину дома, верандой, купил мотоцикл, и древний, почти вымерший род Морару теперь предстал перед Чутурой в новом облике.
      Когда он оказался наверху, с ним, как, впрочем, и с другими счастливчиками, выбравшимися на поверхность, начали происходить какие-то таинственные превращения. Обедал он, как а раньше, на ходу, не зная толком, что жует. Надевал что подвернется под руку, отшучивался за неимением времени старыми остротами, но теперь обеды ему вдруг пошли на пользу - он поправился, налился соком, и его мужские плечи отяжелели дремлющей в них силой. Старая, поношенная шляпа начала игриво как-то сползать на одну бровь, а его выдохшиеся шутки теперь пользовались огромной популярностью.
      - Послушай, Мирча, и на когда ты наметил ту знаменитую гулянку?
      - Какую гулянку?
      - Так ты уже не помнишь?! А еще говорил - братцы, ей-же-ей...
      - А, вот ты о чем!
      Улыбнувшись старой задумке, помечтав про себя, Мирча обещал тихо, вполголоса:
      - Ты не спеши, всему свое время. Дай выбраться из этой толкучки, и настанет денек, соберемся вечерком и выкатим в середку бочонок.
      - Целый бочонок?!
      - А что такого?
      - Так... Интересно. Смотри, меня не забудь пригласить!
      - Что ты! Как можно!
      - Ну, добро тогда. Будь здоров.
      - Всего.
      И расходились - кому влево, кому вправо.
      Одновременно с появлением Мирчи на поверхности в Чутуре наступило небольшое оживление - некоторые из тех, кто в свое время сами были на коне, поспешили с советами, чтобы он смог избежать той участи, которой не сумели избежать они сами; те, которые прочно окопались на поверхности, радушно приняли его в свою среду; слов нет, было и много завистников, язвивших по этому поводу, но Чутура не придала им никакого значения, оставаясь по-прежнему благожелательной к Мирчиному выдвижению. А что, после четырех лет мучений в поле дорвался до хорошей жизни - ну и молодчина, пускай пользуется, лишь бы не забыл устроить хорошую гулянку. А веселиться сам бог велел - испокон веков везучие обязаны закатить гулянку на утешение окружающим их неудачникам.
      Устроить в Чутуре вечеринку было делом несложным. Важно было только приготовиться как следует и набраться терпения, потому что чутуряне, народ простой, бесхитростный, господь их разберет с чего, как только рассаживались за празднично убранным столом, становились такими капризными, что сладу с ними никакого. Есть они не едят, предоставляя хозяевам упражняться в приглашениях, улыбаются неохотно как-то, а с выпивкой устраивают такие концерты, что уму непостижимо. Те, которые уважают одну самогонку, любят, чтобы их изредка припугнули стаканчиком хорошего вина; признающие только сухое вино хотели бы временами возмутиться предложенной им стопочкой белоголовки, а чутурянки - те уж прямо доводили хозяев до белого каления. То их не оторвешь от бутылки со сладкой водицей, то они требуют чистого спирта. Самое сложное, однако, заключалось в том, что обо всех этих капризах не говорилось вслух, на них даже не принято было намекать, тут хозяева дома сами должны были до всего додуматься и предложить гостям то, чего им хочется, причем сделать это погромче, так, чтобы все слышали, как гость еще раз отказался, но потом, изнемогая от приглашений, сдался.
      Мирчу эта застольная дурь односельчан нисколько не смущала. Он сумел как-то приладиться к ней и даже считался в селе хорошим заводилой. После первой рюмки у него вдруг менялся характер, он становился веселым, остроумным, и гулянки, на которые их с Нуцей приглашали, удавались на славу. С некоторых пор от этих приглашений спасу не было, приглашали нарочно, чтобы вечеринка удалась, и они шли - Мирча с большой охотой, Нуца больше поневоле.
      В Чутуре долго толковали, почему это Нуца ломается, когда ее приглашают на гулянки, и идет, точно ноги не свои. Кумушки судили и рядили, а для бедной Нуцы каждая новая гулянка - прямо нож в сердце. Самое обидное было то, что ее муж веселил чужих гостей, а вот чтобы собрать хороший народ в своем доме да повеселиться - это им почему-то никак не удавалось. Старые религиозные праздники теперь как-то отошли, если и справляли их, то старались делать это без шума, тихо, в кругу семьи. А новых праздников всего два - Май да Октябрь. В мае почти все зимние запасы выходят, а осенью что ни воскресенье, то свадьба, хочешь не хочешь, а молодые переманят гостей.
      Но, конечно, это славное веселье в их доме должно было состояться. Жизнь в деревне трудная, будни и заботы идут сплошняком, им конца и края нет... Характер человеческий не выдерживает этой бесконечной однообразности, и вдруг он взрывается, и ни с того ни с сего закатывает такую гулянку, что о ней потом слагают легенды. Но хотя у молдаван это случается неожиданно, все же какая-то плановость, какая-то очередность существовала. Теперь очередь была за Мирчей, его богатому дому пришел черед закатить гулянку. Поспешность в этом деле губительна; Мирча долго и основательно к этой гулянке готовился - нужен был только предлог, и вот наконец случай представился. Человек дожил до хорошей жизни, и если и теперь в его доме не соберутся гости, то, значит, не собраться им уже во веки веков.
      На его счастье, год выдался удачным - колхозники получили по два килограмма пшеницы на трудодень. Хлеб у чутурян водился еще и с прошлых лет, но они все ждали подвоха с нынешним урожаем, ходили мрачные, злые. Теперь Чутура успокоилась. Фрукты и овощи уродились так, что девать их было некуда - скармливали скотине, и в полдень, в жару то тут, то там во дворах урчали откормленные хрюшки. Солнечных дней, правда, было маловато в том году - вино несколько кислило, но зато было его много. Что до самогонки, то почти из каждой кухни просачивался тяжелый запах перебродившей свеклы глубокий чугунок, спираль из медных трубочек, и все хорошо, все мило вокруг!
      Но сложная, однако, вещь, это человеческое везение: то оно есть, то его нету. И Мирче Морару, как назло, под самый конец не повезло. Осень, сухая и теплая поначалу, вдруг обернулась частыми дождями. Уборка на полях шла трудно, с большими перебоями. Люди стали хмурыми, сварливыми. Потом, когда с уборкой дело как будто наладилось, новая беда - сбежала Нуца.
      В Чутуре это часто бывало - если жене невмоготу, она убегала от мужа на какое-то время. В примирении супругов, как правило, охотно участвовала добрая половина села, и если им это удавалось, они получали огромное удовольствие. Но это бывало в основном с молодоженами. Нуца уже долгие годы покорно несла свой супружеский крест, никому ни на что не жалуясь. И вдруг сбежала. Она даже не сбежала, а исчезла как-то неожиданно, как исчезает брошенный в пруд камень - короткий всплеск, несколько кружочков, потом вода расходится рябью, и ни следа, ни памяти.
      Это была большая потеря для Чутуры, и, хотя дел было по горло, вдруг всем она понадобилась, все бросились ее искать. Справлялись о ней ее ровесницы и девчонки, которым она годилась в матери; спрашивали соседки и кумушки с другой окраины, видевшие ее раз в полгода; разыскивало ее местное начальство и мужики, сроду никаких постов не занимавшие.
      Странным было то, что, казалось, сама Нуца пребывает в большом недоумении, ей самой было интересно узнать, куда это она запропастилась. Она прожила в Чутуре все сорок лет до одного дня, и на этот раз, конечно, никуда не уезжала. Жила на той же улице, в том же домике, с тем же мужем. Как и раньше, она просыпалась чуть свет, и весь ее домик закручивался бешеной каруселью - она стирала, мыла, готовила, подметала, отчитывала и одновременно ласкала свое семейство с таким расчетом, чтобы до самого вечера хватило в ее доме чистоты, ласки и здравого смысла. Потом она уходила в поле, трудилась теми же двумя с детства знакомыми руками, засчитывали ей трудодни в тех же замусоленных бригадирских книжечках. Вечером, возвращалась домой, еще издали, не успев дойти до своих ворот, она заводила новую, вечернюю, карусель - мыла, стирала, готовила, отчитывала и ласкала свое семейство.
      Но Чутура была не дура - она и сама умела не хуже ее заводить карусели. Чутуре интересно было докопаться, куда девалась та, другая Нуца, та бойкая, веселая насмешливая чутурянка, которая чуть свет будила своим звонким голосом всю окраину, которая еще на заре умела схватить голыми руками хрупкий, едва занявшийся денек и принимала его как радость, как великий божий дар. Чутура искала ту Нуцу, которая умела как никто другой найти в трудных обстоятельствах жизни то единственно важное и единственно нужное слово.
      Вот той, другой Нуцы вдруг не стало, и, может, потому так встревожилась деревня, так забегала, так захотелось всем узнать, куда она девалась и когда вернется. А время шло, ее все не было, и казалось, сама Нуца тревожится, ей самой хочется узнать, когда же наконец...
      - Бьюсь об заклад, что до самого Днестра не найти другой такой дуры, сказал как-то Мирча после того, как его многочисленные попытки вернуть хозяйку в дом окончились неудачей. Теперь он был в отчаянии, и, обращаясь ко всем измученным главам семейств, к своим единомышленникам, которых, к сожалению, не было рядом, он в который раз излагал им существо дела:
      - Понимаете, вот все хорошо и мило у меня в доме, но подул ветер, пригнал пару туч, и мечется, и убивается жена, и бежит из дому, а чем мне ей помочь? Не могу же я, в самом деле, бросив все, караулить небо!
      И как ни странно, он ничего не преувеличивал - тучи действительно были всему виной. То ли Нуца родилась под таким созвездием, то ли в детстве ей бабки набили голову всякой всячиной, но она всю жизнь ловила солнце лицом, как подсолнух, и струящаяся голубизна над деревней, над полями, над степью была той внутренней сутью, без которой она как личность распадалась. И Нуца светилась хорошим настроением, пока бывало ясным и чистым небо, опечаливалась по мере того, как хмурилось небо, и все эти переходы в ее настроениях чередовались с той великой простотой и неизбежностью, с какой менялись они там, на небесах.
      Особенно мучительны для нее бывали осени с частыми дождями, с северными, холодными ветрами. Ну а та осень, когда Мирча, выбравшись на поверхность, собрался устроить знаменитую гулянку, та осень была и впрямь на редкость неприветливой. Хоть и обещала она многое вначале, но потом серые чешуйчатые тучи затянули все небо, да так густо, что целыми днями ни один пятачок синевы не просочится сквозь них. С утра небо хмурится, и в обед хмурится, и в сумерки то же самое. Моросит какая-то сырость - не то дождь, не то туман. Поля мокрые, дороги не успевают просохнуть от одной непогоды до другой. Неубранная кукуруза гниет на корню, стоит в грязи невыкопанная сахарная свекла. А колхозники, то ли на радостях, что получили по два килограмма пшеницы на трудодень, то ли с горя, что другая часть урожая мокла и гибла в поле, варили без конца самогонку, напивались, затевали глупейшие ссоры, и грязный, хмельной словесный мусор наполнял, как и эта осенняя сырость, все вокруг.
      При таких вот обстоятельствах Нуца исчезла, и Мирчу прямо разрывали обиды - подумать только, какое невезенье! В кои-то веки человек, можно сказать, хорошо, прочно устроился, собрался пригласить друзей, порадоваться по этому поводу, и вдруг, когда уже все готово, убегает баба из дому, Мирча маялся и искал ее, гонялись за ней односельчане, тревожилась Чутура, у которой из-под носа выхватили такую славную гулянку, и казалось, сама Нуца в недоумении - пресвятая матерь божья, сколько недель-то прошло, мне давно пора возвращаться, а меня все нет.
      Как-то вечером уложив ребятишек, она притащила на кухню ручную швейную машинку. Поставила на стол, открыла, и через минуту вся кухня была в сплошных разноцветных тряпочках. На какое-то мгновение ей почудилось, что она маленькая девочка, играющая в куклы. Это ощущение детства прорвалось в ней неожиданно и сразу же исчезло, но осталось чудесное настроение радостного, загадочного, непознанного еще мира.
      Машинка называлась "Лада", это была хорошая чешская машинка. Когда-то давно она мечтала стать портнихой, но не было швейной машинки. Потом, через много лет, она завела себе машинку, но успела уже разочароваться в высоком призвании портных. Хотя, видимо, еще хранила какую-то часть былых затей и любила вечерами повозиться с нитками, ножницами, машинкой. Иногда у нее что-то получалось, чаще всего - нет. Она никак не могла установить закономерность - почему получается, когда оно получается, отчего другой раз ничего не выходит. Собственно, она и не особенно добивалась истины - ее больше устраивало, когда это ремесло оставалось тайной.
      Провозившись некоторое время с маленькими ситцевыми лоскутками, она вдруг застыла в изумлении. Как-то неожиданно для самой себя руки сложили, подогнали лоскутки в чудесную детскую рубашонку. Оставалось только сесть за машинку и строчить. А шить ей не хотелось, она скорее согласилась бы умереть, чем сесть за машинку. У нее и так было трое ребятишек, в доме уже некому было носить такой крошечный наряд, а четвертого ребенка она не хотела. Хватит с нее, она всю жизнь только и делала, что стирала пеленки, и ничего хорошего не видела; она слишком устала, чтобы родить, воспитать, вырастить этого четвертого хорошим человеком.
      Но, с другой стороны, рубашонка получилась на редкость удачной, и долго, немыслимо долго простояла она над этими лоскутками. Стояла строго и сурово, стояла ласковая, задумчивая, стояла неподвижно до тех пор, пока не вернулся Мирча. И даже потом, когда он, пробормотав что-то, вышел и, громко фыркая, мылся у крыльца, и, когда он вернулся снова в дом и без аппетита, больше для того, чтобы ее не обидеть, принялся ужинать, она все еще стояла над своими лоскутками, надеясь, что он увидит все это и спросит, к чему им в хозяйстве такой крошечный сарафанчик. Но нет, он ни к чему не проявлял интереса, и тогда она сама позвала его.
      - Слышь, Мирча...
      Нет, он не слышал. Он сидел за столом, руками лазил по тарелкам, кидал в рот, не видя, что именно кинул, медленно жевал и при этом не переставал ухмыляться. Он был, конечно же, несколько выпивши, но не это расстраивало Нуцу. Ухмылки - вот что выводило ее из себя. Временами ей казалось, что ее муж совершенно утонул в местных интригах. Это почему-то называлось у них делать большую политику, и Мирча был в восторге от этого занятия. Ему, видимо, удавалось это больше, чем другим, и, возвращаясь по вечерам домой, оставаясь один, он переживал открыто радость своих побед. И как они были ничтожны, эти победы, и какой постыдной казалась Нуце его радость!
      На второй день, чуть свет, его будили дикие угрызения совести. Уходя, он давал клятву, что в жизни не притронется больше ни к самогонке, ни к этой самой "политике", а поздно вечером он опять сидел за остывшим ужином, задумчиво что-то жевал и ухмылялся. Ах эти его вечерние, такие долгие и такие нехорошие улыбки...
      - Слушай, Мирча!
      В доме стояла глубокая тишина. Нуца вышла из кухни посмотреть, отчего это он не откликается. Обувь и одежда мужа лежали разбросанные как попало, а он уже сладко посапывал. Уснул он, видимо, прежде чем успел лечь, потому что не хватило сил дотянуться головой до подушки, и теперь голова неловко свешивалась с другой стороны кровати. Тяжело вздохнув, Нуца вернулась на кухню, перемешала лоскутки, упрятала их, закрыла машинку, вынесла в соседнюю комнату и поставила на старое место. Нет так нет. Потом, возвращаясь, застряла в темных сенцах, точно искала другую дверь, чтобы войти в какую-то другую комнату, не возвращаться к мужу. Но нет, нужно было вернуться, там были дети. Она вошла, но на пороге остановилась, устало прислонившись к косяку. Сказала тихо какой-то собеседнице, с которой, видимо, все время про себя беседовала:
      - А что толку-то!
      И действительно, что толку было в том, что теперь Мирча зарабатывал много трудодней, и во всем ему везло, и дом у них был полной чашей. Что толку во всем этом, если у нее по-прежнему не было мужа я она оставалась, как и раньше, и хозяйкой и хозяином в доме. Временами ей даже казалось, что у нее и мужа-то никогда не было. Побаловалась с парнем на высокой телеге с сеном, тут же поженились. Сразу после свадьбы он ушел в армию, не успел отслужить - и началась война, после войны - голод, потом трактор. Едва сумела стащить его, полуживого, с трактора, едва завела в дом, и он снова исчез. Когда, каким образом она его теперь упустила - этого Нуца не знала. Она твердо помнила только то, что последний раз у нее был муж, а у ребятишек отец месяца четыре назад, ранней весной, когда Мирчу утвердили в Памынтенах. Уехал он туда в белой рубашке, чисто выбритый, разумный в словах и в поступках. Вернулся какой-то просветленный, весь вечер помогал ей по дому, поиграл с ребятишками, посудачил с соседями. Потом, поздно, когда ребятишки уснули, а соседи разошлись, Мирча сказал ей тем хитрым и беззаботным голосом, от которого всегда таяло ее вечно тосковавшее по ласке бабье сердце:
      - Слушай, Нуца! Ладно тебе упираться. Мы ведь и расписывались, и в церкви венчались...
      Холодно и тускло, как свеча на ветру, мелькнула та ночь. Никакой радости ни душе, ни телу, но, видать, попалась та благословенная ночь, когда все произрастает. На второй день Мирча, гордый тем, что, хотя его и утвердили в Памынтенах, он по-прежнему остается верным своей жене, побежал в правление, а Нуца с того дня стала вянуть, дурнеть. То ее поташнивало, то мучили головокружения, а потом, когда испортилась погода, она и вовсе исчезла из деревни.
      Самое ужасное было то, что она никак не могла решиться. Дело было не такое уж хитрое - попадались до этого другие, и она сама не раз попадалась. Теперь все было проще, добрые люди помогли, достали адрес одной врачихи, у которой, как говорили, удивительно легкая рука. У нее водились припасенные на черный день рубли, она даже попросила жившую напротив соседку в случае надобности присмотреть за ребятишками денек-два, а решиться все никак не могла. И теперь, стоя на пороге, подумала в который раз: "Надо же быть такой дурой!"
      Было уже поздно, а спать идти не хотелось. Мирча проснулся на минутку, спросил, кто отдал такое глупое распоряжение, и, не дождавшись ответа, тут же уснул. Тяжело вздохнув, Нуца сошла наконец с порога, принялась собирать разбросанные вещи мужа, приподняла его хмельную голову, подложила под нее подушку, потушила свет. Была так расстроена, что вместо обычной вечерней молитвы просто перекрестилась бессмысленно, механически и тихо, виновато легла рядом с Мирчей.
      Все тело ныло от усталости, а спать не хотелось. Довольно просторная комната теперь показалась удивительно маленькой. Было душно, и потолок почему-то все опускался, стоило ей только закрыть глаза. Нужно было срочно что-то придумать, как-то раздвинуть, расширить комнату. Она встала, отдернула занавески на обоих окнах, прибавив комнате два холодных, клубящихся серыми тучами колодца, снова легла и чтобы отвлечься, смотрела то в правое, то в левое окошко. Ночная синева каждый раз действовала на нее умиротворяюще. Особенно ей нравилась луна - долго-долго всматривалась в ее золотистую корону, что-то ее там завораживало, манило к себе. Она тихо вставала, шла, бежала, летела туда, но даль была кромешная, и глядишь, где-нибудь на полдороге уснет, и отдохнет, и выспится на славу.
      На этот раз небо не собиралось ее укачивать. Оно стояло хмурое, сплошь затянутое тучами, и ни луны, ни самого простого светлого пятнышка на всем небе.
      "Должно, взойдет позже, ближе к полуночи..."
      Она решила дождаться восхода луны и некоторое время подремала, то и дело просыпаясь и глядя в окошко. А луны все не было, и Нуца вдруг вспомнила, что и прошлой и позапрошлой ночью ее не было. Она быстро встала, оделась, накинула на плечи Мирчину фуфайку, с которой в конце концов примирилась, и выскочила на улицу. Дом их стоял на маленьком холмике, чуть возвышаясь над соседними строениями, так что все небо во всей ширине было как на ладони. Она принялась разглядывать и запад, и восток, и север, и юг, смотрела долго, до боли в затылке, до головокружения, она выискивала ее полную, или прибывающую, или хотя бы убывающую, а ее совсем не было, никакой луны не было той ночью.
      Чутура спала тяжелым сном натруженной деревни, и только у Параскицы, соседки, жившей напротив, через дорогу, чуть розовело одним углом окошечко. Горела лампада. Старушка, должно быть, молилась. Она не считала себя особо верующей - страдала одышкой, одолевало одиночество по ночам, и дабы скоротать время, опускалась в уголке на колени и рассказывала углам, потолку да низеньким лавочкам свою долгую и, как ей казалось, бесконечно грешную жизнь. Ее муж вместе с единственным сыном завербовались в сороковом году и уехали в Донбасс на шахты.
      Сначала посылали посылки с дешевым ситцем, присылали и деньги. Потом стали писать все реже, реже, а в войну затерялись оба на чужбине. Была она очень одинокой, всегда радовалась, когда к ней приходили, вот и теперь не успела Нуца открыть калитку, а старушка уже стояла на крыльце.
      - Боже милосердный, снова пришел пьяный?
      Мирча никогда не напивался так, чтобы заметили соседи, но это не мешало прозорливой старушке беспокоиться за Нуцу каждый вечер. Нуца ничего не ответила. Села на низенькую завалинку, посмотрела на небо и спросила с чисто детской любознательностью:
      - Как вы думаете, почему это луны не видать?
      Маленькая старушка, чуть откинув голову, ушла вся в сладкую глубокую зевоту, но в последнее мгновение зевок сорвался, и, смущенно прикрыв рот ладошкой, она таинственно прошептала:
      - Не иначе как опустилась в море за своим ликом. Луна ведь всегда так спадает, спадает, а когда остается только маленький осколочек, бросается в море за своим ликом. Потом ночи две, пока выловит, сидим вот так, в потемках.
      Параскица очень ловко умела плести всякие небылицы, и, хотя она часто повторялась, Нуца была очень привязана к этой старушке. Ее древнемолдавский говор и мягкий шелест полузабытых Чутурой слов заражал удивительным спокойствием. Выяснив меж собой, как обстоит дело с луной, они еще поговорили о последних сельских новостях, о кражах, о драках, о намечающихся свадьбах, и в конце концов Нуцу потянуло ко сну. Пожелав старушке спокойной ночи, она встала и пошла тихо, точно боялась расплескать это сладостное начало покоя, но пока дошла, пока улеглась, спать расхотелось. Было почему-то грустно и обидно, все казалось навсегда утерянным, и только мозг ее лихорадочно бился над тем, чтобы выяснить, куда же девалась луна. Вероятно, думала Нуца, в тех далеких, глубинных пространствах тоже, должно быть, свои войны, свои потрясения, и уж ничего с этим не поделаешь придется смириться, как мы смирились со всем остальным.
      Уснула она под самое утро, и приснилось ей, что в старом родительском доме была свадьба и выдавали ее насильно замуж за какого-то остолопа. Она плакала горько, рвалась, куда-то все убегала. Чуть свет, едва проснувшись, она снова кинулась к окошку, но все было напрасно. Луны так и не было той ночью, и именно потому, что не было луны, Нуца вдруг решилась.
      Встала и быстро, деловито завела свою утреннюю карусель - мыла, готовила, стирала, отчитывала и ласкала. Потом, проводив мужа, усадив ребятишек за уроки, позвала Параскицу присмотреть за хозяйством, надела самое лучшее, что у нее было, словно боялась, что все это может остаться неношеным. Связала в узелок рубли, припрятанные на черный день, адрес памынтенской врачихи, сунула узелок за пазуху и, ловким движением прихлопнув за собой калитку, отправилась в путь.
      День был ветреный, дороги быстро начали просыхать, и небо, хоть и хмурилось всю ночь, теперь стало проясняться. Ветер дул северный, холодный, и чутуряне, избалованные теплым летом, засуетились, заспешили. Кто в поле, кто с поля, кто в правление, кто из правления. Шли быстро, сноровисто, на ходу здороваясь и подшучивая друг над другом, но, если остановить их в этой спешке и спросить, с кем это они только что здоровались и шутили, они вряд ли смогли бы ответить. Одним словом - осень, времени мало, а дел по горло.
      Нуца тоже спешила. Едва выбравшись из села, она свернула с дороги, чтобы идти по старой тропинке, по которой вся пешая деревня спокон веку ходила в Памынтены, свернула и остановилась, застыла в изумлении, потому что тропинки не было. Ее накануне перепахали вместе с лежащими вокруг пашнями, и на том месте, где еще вчера была тропинка, теперь вилась цепочка крупных, залежалых, круто сбитых пластов чернозема.
      - Вот не нравится она им, хоть ты что!
      Рядом с ощетинившейся полоской земли едва выделялся одинокий след пешехода - какой-то горемыка, вставший чуть свет, бросился в потемках, тропинки не было, но кружить ему не хотелось, и он вслепую по пахоте заковылял к станции. Его решительность вызывала уважение, и Нуца, недолго думая, сняла туфли и босиком пошла по его следу. Хотя идти было трудно, она чувствовала большое удовлетворение от своего союза с тем односельчанином, который прошел чуть свет, и еще она думала о благодарности тех, которые в течение дня пройдут по их следам.
      Она была полна воинственного пыла. На этой тропке Чутура воспитывала своих лучших героев, ибо каждый год из-за этой полоски техника давала бой чутурскому упрямству. Ее запахивали, засевали, загораживали, но чутурянам не хотелось с ней расстаться, и они возрождали ее в прежнем виде, с теми же поворотами и изгибами.
      История этой тропинки была сложной и запутанной, из-за нее над чутурянами часто посмеивались, хотя если во все это вдуматься, то смешного окажется мало. Такая коротенькая и неказистая, эта тропинка была очень древней, древнее многих шоссейных дорог. До того как стать тропинкой, она была хорошей дорогой с добрым именем, а еще раньше она была тропинкой, сделавшей много хорошего людям.
      По старинным преданиям, на том месте, где теперь находятся Памынтены, был некогда монастырь, построенный из камня по типу крепости. В средние века, во времена набегов турок и татар, а такие набеги бывали тогда очень модными, молдаване со всей степи сбегались к монастырю защитить свою веру. В то время Сорокская степь была сплошным лесом. У каждой деревушки была тогда на случай набега своя тайная дорога к монастырю, а у чутурян была эта тропка. И хотя с тех пор прошло много сотен лет и от непроходимых дубовых лесов остались одни рощи, а от монастыря вообще ничего не осталось, хотя турецко-татарские набеги давно лежат припечатанные в учебниках истории, у степных жителей инстинкт опасности живет, видимо, в крови, и они чуть что бегут в Памынтены.