Москва, Токио, Лондон - Двадцать лет германской внешней политики

Советы рассматривали нас как удобный, подходящий объект, пригодный для апробирования одной из новых схем международной политики, которые неустанно изобретали их плодовитые мозги. Эти ожидания исполнились, поскольку договор функционировал достаточно удовлетворительно в одном или двух случаях, когда мы оказались в политическом тупике. Однако вскоре он изжил себя и пришлось изобретать что-то другое.
      Beau geste - подписание договора о согласительной комиссии - был несколько уравновешен рядом суровых упреков, которые мне пришлось высказать Литвинову. В декабре 1928 года германский МИД был проинформирован, что советское правительство предложило своим западным соседям подписать договор о ненападении. Хотя этот шаг совсем необязательно был бы направлен против Германии, а был, скорее, своего рода тестом, предназначенным для проверки того, насколько государства, которых это предложение касается, заинтересованы в перспективе участвовать в осуществлении французской политики "cordon sanitaire" (санитарного кордона. - Прим. перев.); мы сочли эту одностороннюю акцию, предпринятую без предварительного уведомления, нарушением, по крайней мере, духа обоих договоров - Рапалло и Берлинского. В ответ на это Литвинов с удовольствием выразил свое неодобрение политики Локарно.
      Существовали, однако, более деликатные и нерешенные вопросы, с которыми Литвинов обращался ко мне в первые месяцы моего пребывания в Москве. Например, правда ли, что германское правительство намерено дать Троцкому визу на въезд в Германию? Я был тем более поставлен в тупик этим запросом, что Троцкий уже был выслан из России и нашел идеальное убежище на прекрасных островах Принкипо. Ни его здоровье, ни его жизнь не были в опасности, и им ничто не угрожало. Но несмотря на мои настойчивые заверения, Литвинов отказался объяснить более глубокие причины своего запроса, которые, вероятно, явились результатом каких-то партийных групповых интриг в высших эшелонах власти в Кремле. Однако МИД, питая отвращение к самой мысли оказаться втянутым в нечто, что могло бы обернуться опасной ситуацией, ответил отказом на запрос Литвинова.
      Первого мая, в советский национальный праздник, произошел весьма показательный инцидент. Дипломатический корпус собрался на Красной площади, чтобы присутствовать на параде Красной Армии и демонстрации, которая должна была состояться после него. Сталин и другие известные советские руководители стояли на трибуне мавзолея Ленина. Это был впечатляющий спектакль, предоставлявший нам одну из тех редких возможностей удостовериться в прогрессе, которого добилась армия в области механизированного оружия и авиации. В те дни во всей Европе царило сильное общественное напряжение в связи с приближением неминуемого экономического кризиса, и над многими странами нависла угроза всеобщих забастовок. И когда Ворошилов, восседая на великолепной лошади, пересек Красную площадь и обратился к войскам, я был ошеломлен, услышав его подстрекательскую, сугубо пропагандистскую речь. Суть ее состояла в том, что Красная Армия - защитник и гарант прав угнетенного мирового пролетариата, однако заканчивалась речь открытой угрозой, что с этого самого дня трудящиеся массы начнут борьбу за улучшение своей судьбы.
      И именно это они и сделали в Берлине, Вене и некоторых других столицах, где начались восстания, которые пришлось подавлять силой. Я никогда, ни на минуту не мог себе представить, что именно Ворошилова, спокойного и несамонадеянного человека, выберут для того, чтобы швырнуть подобное оскорбление в лицо собравшимся зарубежным представителям, которые были гостями советского правительства.
      Но самое худшее было еще впереди. Сразу после парада последовала тщательно отрежиссированная демонстрация "ликующего" населения Москвы. Сотни тысяч человек прошли мимо своих руководителей в бесконечных колоннах, неся знамена с лозунгами, а карикатуры на "буржуйских" государственных деятелей были укреплены на украшенных машинах. Покидая Красную площадь вместе с членами дипломатического корпуса, я почти столкнулся с машиной, которая ехала в голове этой радостной демонстрации. Приглядевшись внимательнее, я обнаружил, что машина представляла собой макет учебного крейсера, укомплектованного нелепыми, смешными фигурами. Не нужно было долго всматриваться, чтобы понять, что на макете изображен один из тех германских крейсеров, вопрос о строительстве которых был темой тогдашних дебатов в Reichstag, тогда как стоявшие на нем фигуры представляли собой карикатуры на германских министров.
      Я был в бешенстве от подобного оскорбления, нанесенного Германии и другим странам, поскольку Германия всегда демонстрировала лишь дружественные чувства по отношению к Советскому Союзу и готовность помочь. Я поспешил в Narkomindel, у входа в который стоял лишь один часовой. После нескольких часов ожидания мне удалось поймать Карахана и высказать ему все, что я думаю по этому поводу. Однако результат был такой же, как обычно: "К чему все эти волнения?" и несколько уклончивых сожалений. Речь Ворошилова якобы никак нельзя расценивать как вмешательство в германские внутренние дела, и что, мол, невозможно контролировать праздничное веселье русских народных масс. Германский МИД, который обычно изображал гнев в связи с любым открытым проявлением деятельности Коминтерна, на этот раз не поддержал меня, как я того ожидал. Так все это дело и закончилось.
      Я довольно подробно рассказал об этом инциденте потому, что он ясно иллюстрирует те методы, которыми пользовался Коминтерн, и те ситуации, с которыми нам приходилось сталкиваться в Москве. В данном случае "хэппи энд" был достигнут благодаря Крестинскому, который спустя несколько дней прибыл из Берлина. Он пригласил нас с женой в один из загородных домов, расположенный в красивых окрестностях Москвы, где отдыхала элита партии.
      Здесь мы встретили Ворошилова с женой, а также других влиятельных людей, обычно недоступных для иностранных дипломатов. Ворошилов воспользовался случаем, чтобы извиниться и заявить о своих дружественных чувствах к Германии. После чего пригласил нас в Дом Красной Армии и провел по музею, показывая реликвии времен интервенционистских войн. Он также показал нам тир, где мы с ним соревновались в стрельбе из малокалиберной винтовки. Затем последовал приятный завтрак, на котором мы познакомились с несколькими известными генералами. Так начались мои личные отношениям Ворошиловым, воспоминания о которых остаются в ряду самых приятных из сохранившихся у меня о службе в Москве. Этот случай был увековечен на фотографии, которая помогла сохранить мне жизнь шестнадцать лет спустя, когда Красная Армия заняла Силезию и оказалась в Гродицберге.
      К концу летая счел необходимым отправиться в Берлин для доклада Штреземану и отчета в МИДе. Последний раз я встречался с министром иностранных дел во время недолгой поездки домой, которую я предпринял на Пасху. Штреземан тогда отдыхал от переутомления в "Шлосс-отеле" в Гейдельберге.
      Здоровье Штреземана заметно ухудшилось. Несмотря на живой интерес, проявляемый им к политике, было очевидно, что жить ему оставалось недолго. Он страдал от частых приступов упадка сил, которыми был обязан своей изнурительной работе. Два дня, которые я провел с ним, были полны меланхолии, и ее не смог развеять даже визит к одному из наших старых Studentenkneipen (собутыльник студенческих времен, участник студенческих пирушек - Прим. перев.), хотя визит этот чрезвычайно понравился нам обоим.
      И вот теперь, в сентябре, Штреземана опять не было в Берлине, и мне пришлось прождать некоторое время, прежде чем от него пришел ответ. Наконец 1 октября я получил телеграмму, в которой Штреземан приглашал меня к себе в Берлин. И тут же следом поступило известие о его смерти.
      Телеграмма ко мне была последней из отправленных им - он умер от удара спустя несколько часов. Давая распоряжения своему секретарю телеграфировать мне, Штреземан добавил: "Не обязательно использовать секретный код, не страшно, если русские и дешифруют ее".
      Я поспешил в Берлин, чтобы присутствовать на похоронах. Герр Куртиус был назначен преемником Штреземана. Он был членом той же партии и министром экономики. Куртиус был человеком рафинированным и талантливым, он придерживался умеренных взглядов и демонстрировал значительный интерес к развитию торговых отношений Германии с Россией. Но у него не было ни авторитета, ни веса, ни того влияния и проницательности, которые подняли Штреземана до уровня государственного деятеля европейского масштаба.
      Из Берлина я отправился в \\feisser Hirsch, санаторий близ Дрездена, чтобы подлечить сердце. Но мое лечение вскоре было прервано одним из тех неожиданных инцидентов, что всегда были столь обычны для советской политики. Из Москвы было получено известие, что крестьяне-меннониты, выходцы из Германии и Дании, собрались со всех частей России близ столицы. Предков этих меннонитов Екатерина Великая уговорила эмигрировать в Россию, где благодаря своему трудолюбию и прогрессивным методам ведения сельского хозяйства они значительно разбогатели. Поскольку за эти же самые качества они стали подвергаться гонениям со стороны советских властей, меннониты организовали массовый марш на Москву и многотысячным лагерем стали в пригороде.
      Спустя несколько дней число их выросло с шести тысяч до тринадцати. Они требовали разрешить им эмигрировать в Германию, и советское правительство, озадаченное и пребывавшее в полной растерянности, не знало, что делать в столь неожиданной ситуации и все больше склонялось к тому, чтобы согласиться с их требованиями, поскольку протест меннонитов стал громкой сенсацией для дипломатического корпуса и представителей иностранной прессы.
      Германский Кабинет, в котором большинство составляли представители левых партий, не смог прийти к какому-либо решению, и дело затянулось. Сознавая потенциальную опасность, которую таит в себе этот инцидент, задевший больной для немцев вопрос о положении немецких колонистов в России и неприятии ими коллективизации, я решил прервать лечение и вернуться на свой пост.
      В Москве обстановка продолжала накаляться. Правительство, преодолев первоначальный шок и желая убрать меннонитов подальше от глаз публики как можно быстрее, принялось насильственно их высылать. Наконец и Кабинет в Берлине дал свое согласие на въезд меннонитов в рейх. Число их тем временем уменьшилось до шести тысяч человек, но даже этим оставшимся не было позволено поселиться в Германии. Из-за недостаточного понимания нужд германского сельского хозяйства и незнания всего разнообразия немецких меньшинств, проживавших за границей, левые министры германского Кабинета решили, что меннонитов следует отправить в Бразилию, где они и должны будут поселиться.
      За зиму 1929-1930 годов германо-российские отношения ухудшились. Крупных конфликтов не было, но износ от ежедневного трения, вызванного "московитскими" методами, порождал все растущее раздражение в Германии. Годами, например, Москва рассматривала радио как свое любимое средство атаки на внешний мир, и ныне почти ежедневно в эфире на весь мир звучали брань и оскорбления в адрес германских государственных институтов и партий. И что меня бесило больше всего, так это тот факт, что радиостанция эта находилась в Германии. Море протестов, заявленных мною и поддержанных МИДом, не сдвинули дело с мертвой точки. Нас вежливо информировали, что правительство не имеет власти над какими-либо радиостанциями, поскольку их содержат профсоюзы.
      Появились и другие трудности: всеобъемлющий экономический и консульский договор, заключенный в 1925 году во время конференции в Локарно, оказался не стоящим даже бумаги, на которой он был написан. Он утратил для русских очарование новизны, и Советы теперь не очень-то заботились о том, чтобы придерживаться его положений. Жалобы германских граждан, живущих в Советском Союзе, все множились, так же, как и жалобы со стороны наших консулов. Что-то надо было делать, и мы решили, что самый эффективный способ разрядить обстановку и выпустить пар из перегретого котла - это привести в движение механизм согласительных комиссий, предусмотренный подписанным в 1929 году договором. Соответственно, в апреле 1930 года меня вызвали в Берлин, чтобы обсудить этот вопрос.
      Но вскоре я понял, что в Берлине против меня плетется довольно тщательно разработанная интрига и что моя поездка инспирирована министром Куртиусом совсем не для того, чтобы обсудить московские дела. Интригу эту начал мой коллега, страстно желавший занять пост посла в Москве и пользовавшийся в этом мощным содействием со стороны своих друзей в канцелярии Reichsprasident'a и одного журналиста, с которым у него были хорошие отношения. Ряд других националистических газет также принял участие в этом деле по своей собственной инициативе. Лейтмотивом их выступлений стало утверждение, что хотя я хорошо зарекомендовал себя в качестве шефа Восточного отдела, но ныне недостаточно энергично отстаиваю германские интересы в отношениях с советским правительством. Утверждалось также, что послом в Москве должен быть более жесткий человек, с более жестким отношением к Советам. Куртиус дрогнул и, лишенный авторитета Штреземана, похоже, склонялся к тому, чтобы уступить давлению, оказываемому на него Вильгельмштрассе, 76 - а именно канцелярией рейхспрезидента.
      Он осторожно поинтересовался, не готов ли я вновь вернуться на пост шефа Восточного отдела, от чего я категорически отказался. Из бесед с политиками и высокопоставленными функционерами - среди которых были и депутат от социалистов Брейтшейд, и генерал фон Шлейхер - я вынес убеждение, что все они осуждают плетущиеся против меня интриги и желают, чтобы я остался на своем посту. Наконец, и Куртиус принял решение и не стал больше настаивать на моем уходе, уполномочив меня вести переговоры с советским правительством о разрешении острых вопросов средствами, предусмотренными статьями договора о согласительной процедуре. Почти в это же время Шуберт был назначен послом в Рим, и Бюлов стал его преемником на посту статс-секретаря германского МИДа.
      Едва я вернулся в Москву и начал переговоры с Narkomindel, как разразилась буря в берлинской прессе. Некоторые газеты вновь обратились к своим заявлениям о моей вялости при выполнении возложенных на меня обязанностей, и все они опубликовали сообщения о том, что смена посла в Москве является делом решенным. Некоторые из демократических газет, такие как Berliner Tageblatt, разоблачили эти интриги. Однако отдел МИДа по связям с прессой по-прежнему хранил молчание. Должен сказать, я был сильно взбешен как тем, что приходится отбивать атаки с тыла в тот самый момент, когда мне приходится вести важные переговоры с Советским Союзом, так и тем, что не получил в этой ситуации никакой поддержки со стороны своего руководства. И потому был настроен добиться окончательного решения вопроса, попросив министра Куртиуса опубликовать официальное опровержение того, что в посольстве в Москве предстоят какие-либо перемены, причем сделать это в течение 48 часов. Если Куртиус откажется, я сообщу ему, что ухожу в отставку.
      Опровержение было опубликовано, интригу разоблачили, и с тех пор я мог спокойно заниматься делом, причем намного более успешно, чем раньше.
      Что касается плана задействования согласительной комиссии, Narcomindel с готовностью согласился, и встреча была запланирована на июнь. Руководителем германской делегации был назначен герр фон Раумер. Я уже упоминал едем в своем рассказе о конференции в
      Женеве как о блестящем и остроумном человеке, ведущем промышленнике и члене Reichstag от той же партии, что и Штреземан. Другими членами делегации были мой друг герр фон Мольтке из МИДа и герр Хенке - бывший адъютант графа Ранцау. Они остановились у нас в посольстве, и мы от души наслаждались ежедневным общением с этими интеллигентными и приятными людьми.
      Начавшиеся переговоры приняли неизбежный оборот, характерный для всех переговоров с советскими властями в то время, а именно: максимум ссор из-за пустяков и минимум конструктивных результатов. Однако примирительная комиссия работала в соответствии с нашими ожиданиями, ввиду того, что она служила своего рода предохранительным клапаном, позволяя в конце концов принять взвешенное решение после предварительных накаленных дискуссий.
      Эксперимент был повторен на следующий год с менее удовлетворительными результатами, после чего окончательно оказался преданным забвению, выполнив свою задачу - позволив продемонстрировать всему миру "прогрессивные дипломатические методы", придуманные советским правительством, а также некоторые новые способы, которые могли быть использованы в дипломатической практике.
      Несколько более долговечные результаты, чем эти чисто юридические, были достигнуты в беседах, которые состоялись у герра фон Раумера с некоторыми из ведущих советских функционеров, такими, как, например, Микоян. Раумер был слишком сообразительным человеком, чтобы не догадываться о потенциальных возможностях целого континента, приступившего к своей индустриализации, и перспектив, которые открываются здесь для германской экономики. Хотя Раумер всегда стоял за развитие торговли с Советским Союзом, он согласился с моими мыслями и предложениями, которые я изложил ему в ходе наших долгих бесед, и с тех пор стал одним из самых стойких сторонников предоставления кредитов Советскому Союзу. Его помощь была тем более ценной для меня, что он находился в дружеских отношениях с недавно назначенным канцлером - доктором Брюнингом.
      Германские кредиты Советскому Союзу
      Пятилетний план вступил в решающую стадию. Непосредственное воздействие, оказанное им на русско-германские экономические отношения, ограничивалось главным образом растущим наплывом германских специалистов и технических работников - как результат наступления, начатого СССР "Германской инженерной неделей". По крайней мере пять тысяч из них были разбросаны по многочисленным промышленным предприятиям на всей огромной территории Советского Союза. Многие из них осели в Москве, работая в качестве экспертов в министерствах и плановых организациях, но большинство трудилось за Уралом, в бассейне Дона, на Кавказе и даже в более отдаленных областях. Среди них было много высококвалифицированных специалистов, хотя большинство из них были просто обычными людьми, потерявшими работу в Германии вследствие усиливающейся экономической депрессии и потому были рады найти работу в далекой России.
      Наиболее талантливые из этих инженеров не были, конечно, уволены своими германскими работодателями. Но в России им платили не в рублях, а в иностранной валюте. Инженеры высокого класса получали "капиталистические" зарплаты от 60 до 80 тысяч золотых марок, в то время как средний инженер в Германии получал от 5 до 8 тысяч марок в год. Такой приток иностранной валюты был важным фактором для германской экономики, и он тем более приветствовался в Германии, что эти люди не только не были безработными во времена депрессии, но и имели возможность приобретать ценный опыт работы в зарубежной стране.
      Что до политического аспекта вопроса, то эти германские инженеры, разбросанные по всей России, были для меня самым ценным источником информации. Поскольку те из них, кто выполнял наиболее важные задачи, поддерживали постоянную связь с посольством и с германскими консульствами в других городах, мы были всесторонне информированы не только об экономическом развитии в стране пребывания, но и по другим вопросам, таким, как, например, взгляды и настроения людей, а также процессы, происходившие внутри партии.
      Полагаю, что ни одна зарубежная страна ни до, ни после не имела в своем распоряжении такого количества подробной информации о Советском Союзе, сколько имела Германия в начале 30-х годов.
      Эта информация подкреплялось еще и компетентностью сотрудников германского посольства и консульств в разных частях СССР. Как только германские специалисты покинули страну и политические отношения между двумя странами ухудшились, следом за ними опустился "железный занавес", изолировав нас столь же надежно, как и остальной мир, от событий, происходивших внутри Советского Союза.
      Если исключить наплыв инженеров и техников, то можно сделать вывод, что русско-германские отношения оказались не очень сильно затронуты пятилетним планом. Кредит, предоставленный Советскому Союзу где-то в 1928 году, до сих пор не поступил. Он не был увеличен, как не было и каких-либо переговоров об этом, ведущихся или планируемых.
      Чем больше я знакомился с развитием событий в Советском Союзе, и особенно с пятилетним планом, тем сильнее становилось мое убеждение, что у Германии есть уникальная возможность значительно увеличить свой экспорт и утвердиться в стране с, похоже, практически неограниченными потенциальными промышленными возможностями.
      У меня не было иллюзий относительно долговечности подобного состояния дел, поскольку я отчетливо сознавал, что Советы обратились к Германии за помощью и сотрудничеством в индустриализации своей страны не просто из чистой симпатии. Я достаточно хорошо был осведомлен о том факте, что истинной целью, стоявшей за пятилетним планом, была автаркия, столь полная, насколько это возможно. Идеальным для Советов было бы вообще ничего не импортировать. Более того, я принял во внимание и тот факт, что в тоталитарном государстве любая покупка и продажа - вопрос в высшей степени политический. Если бы Советский Союз начал проводить политику установления близких отношений с Соединенными Штатами или Великобританией, заказы на оборудование и другие товары были бы сразу переключены на нового друга и мы остались бы не у дел.
      Но несмотря на эти соображения, а возможно, именно благодаря им, мое позитивное отношение к сотрудничеству с Россией не претерпело изменений. Даже если первый пятилетний план был для Германии не более чем преходящей возможностью наладить торговлю с Советским Союзом в большем масштабе, за нее все равно следовало ухватиться. Игра стоила свеч, поскольку открывала новый рынок для германского экспорта, пусть даже всего на несколько лет, и давала шанс продажи товаров на сотни или тысячи миллионов марок в момент острого кризиса мировой экономики. Но я был не очень уверен, что русские смогут обойтись без иностранных товаров и после завершения своей индустриализации. Они и дальше будут зависеть от Германии в вопросе снабжения запасными частями, и в любом случае существовала вероятность того, что многие предприятия предпочтут оборудование, которое они знают и к которому привыкли, тому, что произведено неопытными рабочими на новых русских предприятиях.
      Но самое главное, я, как немец, очень гордился качеством германских товаров и высокой квалификацией рабочих и потому был достаточно уверен, что Германия с ее изобретательностью и техническим мастерством всегда будет далеко впереди русских, которым так или иначе придется прибегать к нашей помощи, если они собираются достичь вершин в технической сфере и эффективности производства. У меня не было сомнений в том, что Советы захотят приобрести самое новейшее оборудование, поскольку мне была знакома эта черта русских и, особенно, советских русских - они всегда стараются заполучить самые современные технические разработки, даже если эти разработки и не подходят к их сравнительно отсталой экономической системе.
      Проблему конкуренции всегда должно пристально исследовать. У Германии был определенный приоритет на русском рынке как благодаря дружественным политическим отношениям, которые установились между двумя странами, так и благодаря тому, что она сама была высокоиндустриальной страной с первоклассными, техническим; и промышленными мозгами, но не имеющей в своем распоряжении военной или политической мощи, чтоб какой-то момент могд$ стать
      ным. Но главное - не было в то время у Германии серьезных конкурентов и в области использования богатств Советского Союза. Так, дипломатические отношения между Союзом и Великобританией были разорваны, и последняя полностью вышла из игры; Соединенные Штаты также не проявляли какого-либо особенного интереса к России, хотя компании "Дженерал Электрик" и "Форд" уже занимались или планировали заняться бизнесом в Союзе, а полковник Купер проектировал Днепрогэс в соперничестве с концерном Сименса. Но, похоже, у Соединенных Штатов не было очень сильного желания выходить на российский рынок. Кроме того, условия такого выхода были довольно суровы: требовались наличные деньги и никаких кредитов не предоставлялось.
      Германская монополия на сомнительном и революционном русском рынке была обречена стать временной и очень быстро могла подойти к концу. Как только обстановка в России успокоится или депрессия в Америке достигнет столь катастрофического уровня, что новые рынки придется искать любой ценой, англо-саксонские державы могут явиться на русский рынок уже в качестве серьезных конкурентов. Советский русский питал определенные симпатии ко многим аспектам американского образа жизни. Обширность американского континента была привлекательна для него и вызывала родственные чувства, в то время как грандиозное промышленное развитие Америки было мечтой, которую он желал бы увидеть воплощенной в жизнь в своей собственной стране. Америка, думал советский русский - единственная страна, равная России.
      Однако Германия никогда и не стремилась обрести монополию на российском рынке, поскольку он слишком велик, чтобы его могла заполнить одна страна. Да и риск при этом считался весьма серьезным. И потому мы старались привлечь интерес к русскому рынку, особенно в Америке и Франции, равно как стремились способствовать установлению политических контактов Советской России с внешним миром. В основе этого стремления лежало убеждение, что риск участия в долгосрочных кредитах следует делить с другими странами. Наш генеральный консул в России герр Шлезингер был убежденным сторонником подобных планов и обсуждал их в Париже и в Соединенных Штатах. Однако идеи эти получили развитие лишь позднее, где-то в 1932 году, и прежде чем за них ухватились капиталисты, всегда медлившие заняться чем-то новым, если они с куда меньшими затратами могут делать деньги другими способами, национал-социализм уже пришел к власти и покончил как с этими планами, так и со многими другими.
      Конечно, идея разделенного общего риска и совместного бизнеса могла созреть лишь после того, как Германия сумеет прочно утвердиться на российском рынке. Чтобы достичь этого, нам пришлось дать русским некоторые стимулы, чтобы побудить их предоставить Германии приоритет перед другими конкурентами. Если бы они могли платить наличными, они, вероятно, приобретали бы оборудование в Америке. Но у русских не было золота или других активов, по крайней мере в каких-то значительных количествах и потому они стремились платить излишками своего зерна или другими товарами, которые еще только собирались производить.
      Мы могли бы сохранить их заказы, если бы согласились предоставить им долгосрочные кредиты. И это не явилось бы для нас чем-то новым, поскольку на протяжении последних нескольких лет экономические отношения между Германией и Советским Союзом развивались именно таким образом. Проблема, которую теперь следовало бы решить, состояла в том, должны ли эти кредиты быть множественными или нет. Именно здесь и встал важный вопрос, на который требовался прямой ответ: можно ли доверять Советскому Союзу как должнику?
      После долгих и серьезных размышлений и всесторонней оценки ситуации я собрал все свое мужество и решил, что Советам должно доверять и что нам следует сделать первый шаг к реализации наших торговых планов. Главной причиной, побудившей меня занять эту позицию, было осознание с моей стороны того факта, что русская экономическая система была на деле тождественна советскому государству. Кредиты, предоставленные некоему тресту, лишь номинально могли считаться сделкой, заключенной с частным концерном. На самом деле возвращало бы эти кредиты советское государство. Если советское государство будет платежеспособным, то и возврат кредитов будет гарантирован.
      Все эти размышления свелись к вопросу: собирается ли Советский Союз оставаться платежеспособным предприятием, и я был уверен, что да. Безграничная энергия и целеустремленность советских руководителей произвели на меня глубокое впечатление. Хотя им еще предстояло пережить немало экономических трудностей, но многие тяжелейшие препятствия они уже преодолели и теперь более уверенно стояли на ногах. Я был убежден, что они сделают все от них зависящее, чтобы оплатить свои обязательства, поскольку каждый неоплаченный вексель означал бы банкротство государства.
      Подобные мысли кажутся логичными и довольно простыми, однако они стоили мне многих бессонных ночей. Ведь все это происходило в то самое время, а именно - в 1930-1932 годах, когда Советский Союз, казалось, делал все возможное, чтобы подорвать собственную платежеспособность. Путем форсированной коллективизации он разрушал само основание оставшихся у него активов - свое сельское хозяйство. Он проводил безумную политику по отношению к своим человеческим ресурсам - крестьянам и промышленным рабочим. Вместо смягчения своего языка и методов, с тем, чтобы хоть в какой-то степени снискать расположение и заслужить доверие капиталистического мира, он продолжал враждовать с этим миром. Стало окончательно ясно, что надежды многих наивных людей во всем мире на возможное превращение Советского Союза в нормальное государство не оправдались.
      Последнее, что я мог возразить всем тем, кто не верил в платежеспособность Советского Союза, это то, что если Союз станет неплатежеспособным, кредиты, вложенные в него, можно будет, по крайней мере, рассматривать как достаточно эффективный способ облегчить бремя безработицы. Мне казалось, что этот довод неоспорим, поскольку базировался на катастрофическом экономическом кризисе, охватившем Германию в 1930-1932 годах. При шести миллионах безработных и миллиардных суммах, выплачиваемых в качестве пособия по безработице, нельзя было совершить большей глупости, чем отказаться от возможности занять сотни тысяч германских рабочих и инженеров полезным трудом.
      И наконец, мне могли возразить, что, помогая России, мы тем самым как бы поощряем потенциального преступника. Могли ли мы взять на себя ответственность за помощь в приумножении ресурсов страны, которая может стать опасным соперником и целью которой было добиться автаркии и создать собственную промышленность? Мой ответ на этот вопрос был таков, что Россия в любом случае станет индустриальной страной и что, отказываясь сотрудничать с ней, мы можем лишь замедлить или отложить этот процесс, но никак не предотвратить его. Однако подобный отказ может быть сделан лишь ценой отказа от широких возможностей, которые открывала торговля с Россией для германского экспорта. Промышленники из стран-конкурентов ухватятся за такую возможность, и русский рынок будет потерян для Германии. Возможно, навсегда.