Москва, Токио, Лондон - Двадцать лет германской внешней политики

      Гитлер в то время покалишь неясно маячил где-то на заднем плане, но Narkomindel едва не ударился в панику, когда в августе стали ходить слухи о переговорах, якобы состоявшихся между маршалом фон Гинденбургом и Гитлером. На сей раз опасность миновала, и перестановки в правительстве, в результате которых фон Папен был вытеснен и заменен Шлейхером, дали русским некоторую передышку, хотя она обречена была стать весьма недолговечной.
      Пока Советский Союз, с некоторым сомнением, недоверчивостью и дурными предчувствиями следил за развитием ситуации в Германии, на нее было оказано давление с другой стороны, с тем, чтобы побудить Германию разорвать узы, связывавшие ее с партнером по Рапалло. Политика Франции по отношению к России стала более позитивной, чем была на протяжении последних нескольких лет. Открытая враждебность, столь характерная для отношений между двумя странами после революции 1917 года, сменилась со стороны Кэ д'Орсе попыткой подружиться с Советским Союзом и примирить его со своей союзницей Польшей. Период франко-германского примирения, защищаемый Брианом и отмеченный переговорами в Локарно, Женеве и Труа, подошел к концу с уходом в отставку этого государственного деятеля. Его преемники, и в особенности Барту, с подозрением взирали на растущую волну национализма, поднимавшуюся в Германии, и в конце концов решили усилить коалицию союзников, целью которых было держать Германию как можно дальше от ее восточных границ.
      Уменьшить трения с Кремлем оказалось для Парижа сравнительно несложной, задачей. Влияние западников в Москве, которое никогда не сбрасывали со счетов в Берлине, росло пропорционально чувству беспокойства в отношении Германии. Литвинову не составило особого труда убедить членов Политбюро в том, что предложение Франции заключить пакт о ненападении не содержит никакого риска и может быть полезным в любом случае. Никаких возражений со стороны Берлина не ожидалось, хотя подобный пакт мог вызвать у немцев чувство ревности, сравнимое с соответствующим настроением в Москве во время переговоров, которые привели к заключению пакта Локарно. Считалось, что подобные дурные предчувствия могли быть даже несколько полезны тем германским политикам, которые отличались устоявшимися прозападными взглядами. Таким образом, начались франко-русские переговоры, и вскоре договор был подписан.
      Однако достичь тайной цели, столь желанной для Франции, а именно польско-русского примирения, оказалось для французов значительно более сложной задачей, поскольку Польша и Россия никогда не были по-настоящему дружественными по отношению друг к другу. Советский Союз все еще таил обиду и негодование на поляков из-за нападения Пилсудского и стойких антирусских настроений его последователей. Русские с опасением и недоверием наблюдали за новорожденной Польшей, считая ее сторожевым псом Франции в Восточной Европе и силой, направленной как против России, так и против Германии.
      Подобное отношение к Польше, разделяемое как Россией, так и Германией, было важной связующей нитью в дружбе двух стран. Москва была прекрасно осведомлена о чувствительности Германии ко всему, что может легализовать обладание Польшей восточно-германскими территориями, отошедшими к полякам под диктатом Версаля. Статья 19 Договора Лиги Наций, предусматривавшая возможность пересмотра границ, которая, между прочим, оказалась совершенно неработающей, стала для германского правительства одним из сильнейших стимулов для положительного решения вопроса о вступлении в Лигу.
      МИД был глубоко встревожен известием о русско-французском договоре. Но самое интересное, что особенно беспокоились те, кто никогда не проявлял какого-либо интереса к поддержанию температуры наших отношений с Россией на уровне выше точки замерзания, а именно - Бюлов и, даже более того, Майер, бурно негодовавший на неверность "наших русских друзей". Меня несколько раз вызывали в Берлин, чтобы я разъяснил намерения Narkomindel. Но я был спокоен, поскольку чувствовал глубокую уверенность, что русские не намерены каким-то драматическим образом менять политику, при условии, что им не придется сталкиваться с неискренностью и нерешительностью со стороны Германии. Заключение русско-польского договора представлялось мне политически опасным, поскольку это означало бы, что был бы построен мост, по которому русские смогут перейти к другой политической комбинации, если почувствуют себя вынужденными разорвать узы, связывавшие их с Германией. И в этом мне удалось убедить МИД, особенно когда я привлек внимание министерства к интервью, которое Сталин дал Эмилю Людвигу. Это было совершенно необычно для действующего правителя России - выйти из привычного состояния анонимности и в столь определенной манере утверждать, что переговоры с Польшей никоим образом не направлены на подрыв отношений с Германией. Но даже такое сильное лекарство не смогло оказать какого-либо успокоительного эффекта на МИД.
      Когда летом 1932 года Литвинов, направляясь в Женеву, остановился в Берлине, его с пристрастием пытали относительно скрытых мотивов, стоящих за переговорами, которые вел Советский Союз с Польшей. Литвинов заверил в неизменной верности Союза его отношениям с Германией. Вернувшись в Москву из отпуска, который мне пришлось прервать, чтобы уладить вопрос с забастовкой экипажей германских судов в русских портах, я на протяжении всех последующих месяцев осени этого года продолжал поддерживать тесный контакт с Литвиновым. Он держал меня в курсе событий и доверительно информировал о ходе переговоров и даже как-то раз показал мне наброски статей договора, находившихся в стадии рассмотрения. Таким образом, я мог высказывать возражения и выдвигать контрпредложения, которые в итоге до некоторой степени были учтены.
      Конечно, экстравагантные требования, которыми Рихард Майер бомбардировал меня из Берлина, не могли быть полностью удовлетворены, поскольку, в конце концов, это был польско-русский договор, по которому еще велись переговоры, но никак не русско-германский. Однако наше главное требование было недвусмысленно удовлетворено, а именно, что Советский Союз воздержится от гарантий, даже в самой косвенной форме, в отношении ныне существующих границ между Германией и Польшей.
      А затем случилось неизбежное - договор был подписан. Событие это прошло, не породив каких-либо великих волнений в германском общественном мнении, которое было поглощено кризисами, следовавшими один за другим на протяжении нескольких месяцев, и которые в конце концов и привели к 30 января 1933 года.
      Что касается договора, я был склонен поверить заверениям Литвинова, что его подписание не означает изменений в сути наших отношений и что советское правительство по очевидным политическим причинам не может уклониться от заключения договора, который декларирует столь мирные намерения. Однако все пакты о ненападении можно сравнить с чашей, которая может быть наполнена не только молоком мирных намерений, но и ядовитым напитком угрозы. Первостепенную важность имел здесь тот факт, что русско-германские отношения, без сомнения, пошатнулись. По крайней мере в том, что касается Москвы. Любой сделал бы такой вывод из высказывания маршала Егорова, начальника штаба Красной Армии и одного из вернейших сторонников русско-германской дружбы. Егоров, высокопоставленный офицер, который позднее был казнен в ходе чисток 1937 года, настоятельно просил нашего военного атташе генерала Кестринга убедить германское правительство в том, что Германии следует решить, желает ли она ориентироваться в своей политике на Запад или на Восток. Если же она предпочтет колебаться между ними или однозначно принять сторону Запада, то фундаментальные изменения в советской политике будут неизбежны.
      Таким образом, приход к власти национал-социалистов совпал с кризисом в русско-германских отношениях, но не он породил его. Конец позитивной политики сотрудничества, проводившейся обеими странами, наступивший в 1934 году, в правление Гитлера, не был неизбежным. По крайней мере, он мог быть отложен.
      Именно в такой, в высшей степени сложной ситуации, взорвалась страшная, хотя и давно ожидавшаяся бомба: во время приема в японском посольстве в Москве поступило сообщение, что Кабинет Шлейхера ушел в отставку и что президент фон Гинденбург поручил Гитлеру сформировать новый Кабинет. Национал-социалисты пришли к власти.
      Столь важное событие, как начало эпохи национал-социализма, обречено, было оставить свой след в жизни каждого человека. Конечно, профилактика лучше, чем лечение, и легко после катастрофы выносить приговор тем, кто был уверен, что сотрудничество умеренных и разумных людей с этим новым массовым движением сможет направить силы, востребованные Гитлером, в русло нормальной и продуктивной деятельности. Мы, кадровые чиновники, вынесли пятнадцать лет кризиса, сдвигов и переворотов, граничивших с революцией, частые смены Кабинетов и экономическую катастрофу. Для нас было очевидно, что рушатся основы парламентского режима Веймарской республики и что Германия оказалась перед альтернативой: правление коммунистов или национал-социалистов. Мы все ненавидели коммунизм, но и национал-социалисты не казались нам лучше, и мы были весьма скептически настроены в отношении их лидеров. Сам Гитлер был, похоже, удачливым и очень способным демагогом, его доктрина, как она изложена в "Mem Kampf", опасна и неоригинальна, тогда как программа партии представляла собой набор туманных разглагольствований.
      И тем не менее в нашей среде превалировало мнение, что это движение высвободило огромную энергию, накопленную в народе, что появился энтузиазм и это давало надежду, что новое, состояние ргюв сможет способствовать наступлению творческого периода, который придет на смену пятнадцати годам тревоги, неуверенности и усиливающегося экономического и социального хаоса. В конце концов история научила нас, что первые лидеры революции бывают избраны судьбой не за свои консервативные или конструктивные качества, но за присущее им искусство демагогии и неутомимую энергию. Таково было всеобщее убеждение, и мы надеялись, что патологические революционеры в свое время сойдут со сцены, а их преемники, испробовав вкуса вина власти и тех удобств, которые она приносит, вернутся к продуктивной, производительной работе и более консервативному мышлению.
      И потому мы чувствовали, что наш долг - участвовать в этом процессе нормализации жизни страны. Мы утешали себя тем, что попытаемся научить недавно пришедших к политическому руководству новичков вести государственный корабль прямым курсом, несмотря на штормы, с которыми ему приходится встречаться на пути. Таким образом, почти все карьерные дипломаты, так же, как и другие кадровые чиновники, остались на своих рабочих местах. Лишь годы спустя я узнал, что этому содействовали и серьезные, искренние, настойчивые просьбы канцлера Брюнинга, обращенные к Бюлову. Что до конституционных и юридических сложностей, вызванных новой ситуацией, то кадровые чиновники были совершенно правы, предоставляя свои услуги в распоряжение партии, которая получила власть путем конституционных и демократических выборов.
      МИД в особенности остался безучастным к смене власти в Германии. Нацисты не настаивали на занятии в нем ключевых должностей, как они это делали в других министерствах, и все руководящие чиновники МИДа остались на своих постах, включая одного еврея и немца, женатого на еврейке. Хотя нацисты и посадили своего довольно, впрочем, безвредного человека в личный отдел, у него не было никаких распорядительных функций и он погряз в изучении папок с личными делами, не получая при этом никакой информации, а спустя несколько месяцев канул в Лету.
      Вскоре в МИД на второстепенную должность был посажен Риббентроп. Но его безграничное честолюбие и непомерные амбиции не были удовлетворены этим. Он лишь посещал светские приемы, устраиваемые МИДом, однако вскоре было найдено средство окончательно поставить его на место. Одним из поводов для этого стал завтрак, устроенный в честь м-ра Идена. Вместо того чтобы занять место рядом с британским государственным деятелем, Риббентроп вынужден был довольствоваться местом среди младших сотрудников, после чего ему ничего не оставалось делать, как продемонстрировать свой гнев, оставив МИД и открыв собственное предприятие, конкурирующее со старым министерством.
      Вряд ли столь провокационное и явно негативное отношение со стороны Бюлова и Нейрата можно было назвать мудрым. Возможно, более примирительное отношение предотвратило бы контрманевры Гитлера - Риббентропа, направленные на то, чтобы при ведении дел с другими странами полностью игнорировать официальные каналы МИДа, в результате чего по-настоящему важные проблемы решались исключительно Риббентропом и его любительской конторой, а не МИДом. Однако сейчас, оглядываясь на это событие, осознаешь, что конечный результат все равно был бы тот же, поскольку рано или поздно Риббентроп все равно возглавил бы МИД в качестве министра иностранных дел.
      Из стран, наиболее обеспокоенных внешней политикой нацистов, Россия, вероятно, была самой первой. В своей книге "Mein Kampf" Гитлер, который и сам был ярым антибольшевиком, изложил свое намерение расчленить Россию и аннексировать Украину.
      Самым важным вопросом и для нашей политики вообще, и для меня лично был следующий: будет ли Гитлер как ответственный лидер Германии выполнять это намерение или же его книга была просто бессознательной и необдуманной вспышкой юношеской горячности, и с тех пор он отказался от таких принципов ради более взвешенного подхода к государственным делам?
      Если Гитлер намеренно планировал вызвать враждебность со стороны Советского Союза, то мою работу в Москве следовало заканчивать. Если же, с другой стороны, он ограничится лишь подавлением германских коммунистов, то в этом случае я считал возможным поддерживать взаимные отношения с Россией на удовлетворительном уровне.
      Мы на протяжении столь многих лет подвергались провокациям и терпели трудности, налаживая отношения с Советами, что теперь была их очередь принять наши заверения, что подавление германских коммунистов не является проявлением каких-либо враждебных чувств по отношению к Советскому Союзу и должно рассматриваться им как исключительно внутреннее дело Германии. Политика двусторонних отношений, столь характерная для наших стран, которая так долго работала на пользу одной стороне, должна была стать более сбалансированной,
      В моем нетерпеливом желании прояснить фундаментальный вопрос отношения Гитлера к России мне несколько препятствовали Нейрат и Бюлов. Они советовали отложить намеченный визит в Берлин, пока здесь все не наладится. Поэтому мне пришлось ждать.
      С советской стороны в течение этих первых нескольких месяцев превалировала тактика глухого молчания. Пресса воздерживалась от обличительных речей и уничтожающей критики и ограничивалась простым сообщением фактов. Однако тревога и скептицизм, царившие в руководящих кругах России, сквозили во всех беседах, которые мне довелось вести с ведущими советскими политиками. Они с готовностью признавали тезис, что меры, предпринимаемые Гитлером в отношении германских коммунистов, не скажутся на наших отношениях. Но при этом демонстрировали крайний скептицизм относительно гитлеровских намерений вообще и нетерпеливо ждали первой официальной речи нового диктатора. Гитлер, однако, откладывал ее на протяжении почти двух месяцев.
      Тем временем появились первые серьезные помехи в проведении дружественной политики по отношению к России, с тех пор уже не исчезавшие. Они приняли форму длинной серии инцидентов, спровоцированных шумными, гангстерскими методами, применяемыми отдельными людьми из СА и второстепенными партийными чиновниками, которые в своей решимости извести коммунистов допускали оскорбления советских граждан. Так, они избили в поезде еврея, который оказался важным представителем какого-то треста. Они по собственной инициативе напали на советское консульство и арестовали сотрудников советского торгового представительства. Растущее раздражение, которое все это вызывало в Москве, было очевидным, и стало ясно, что взрыв может последовать в любую минуту.
      Постепенно в Берлине выкристаллизовалась более ясная политическая линия в отношении России. 23 марта Гитлер произнес свою знаменитую речь о внешней политике Третьего рейха, которая оказалась сравнительно умеренной потону, а в том, что касалось России, даже позитивной. Он желает, сказал Гитлер, установления дружественных отношений с великим восточным соседом при условии, что не будет вмешательства с этой стороны во внутренние дела Германии. И Гитлер даже представил доказательства искренности своих намерений, пойдя на шаг, который хотя и держался в строгом секрете, но оказал важную услугу Советскому Союзу в деликатном вопросе платежей по долгосрочному кредитному соглашению, переговоры о котором велись два года назад. До сих пор Советский Союз всегда очень аккуратно выполнял свои обязательства. Но вот впервые нам конфиденциально сообщили из Москвы, что отсрочка платежей за март и апрель была бы крайне желательна.
      Банки и заинтересованные министры готовы были пойти на это, однако вопрос, конечно же, необходимо было доложить Гитлеру - для окончательного решения. Вопреки нашим ожиданиям, Гитлер объявил о своем согласии.
      Вот теперь, наконец, Нейрат и Бюлов сочли момент благоприятным для моей поездки в Берлин и встречи с Гитлером. Мне не пришлось долго ждать дня приема, но когда я прибыл в назначенное время, мне пришлось просидеть в приемной почти час. Точность и пунктуальность нельзя было отнести к числу выдающихся качеств Гитлерам его окружения. В то время как маршал Гинденбург принимал посетителей строго в назначенный час, и канцлер изо всех сил старался поступать так же, встреча с Гитлером и другими руководящими нацистами была обычно чем-то вроде рискованного предприятия. Существовала большая вероятность того, что встреча в последний момент будет отложена или перенесена на другой день, или же вас заставят ждать до бесконечности. И наконец, эти неприятности могли закончиться тем, что вас вообще откажутся принять, как это случилось со мной после моего назначения послом в Великобританию.
      Ни один вопрос не задавали мне так часто, как вопрос о моих впечатлениях от встреч с Гитлером и бесед с ним. Должен признать откровенно, что Гитлеру вообще не удалось произвести на меня никакого впечатления, а что касается моих бесед с ним, то лишь немногие факты остались в моей памяти и они не подтверждены записями или дневниками. Я был прекрасно осведомлен о демоническом обаянии Гитлера и о том мощном воздействии, которое он мог оказывать на своих слушателей благодаря дарованному ему ораторскому искусству, когда, например, он обращался к собравшимся в Нюрнберге или в Reichstag, но ему не удавалось проявить этот гипнотизм в приватной беседе, по крайней мере, со мной. Ему недоставало самоуверенности и достоинства по-настоящему сильного характера - качеств, совершенно не зависящих от социального положения человека. Эберт произвел на меня впечатление своим скромным достоинством; Отто Браун, прусский премьер-министр, - своим сильным, волевым характером; Носке - своей грубоватой откровенностью, а Брюнинг - скромностью благородного ума. Но, встречая меня с преувеличенной любезностью и обращаясь ко мне "Ваше Превосходительство", Гитлер не смог загипнотизировать меня, и его холодные голубые глаза избегали моего взгляда.
      Наша беседа, однако, приняла благоприятный оборот. Гитлер выслушал мой отчет, задал мне несколько вопросов и вновь подтвердил свое желание, выраженное им в речи в Reichstag'e: поддерживать дружественные отношения с Советским Союзом при условии, что тот не будет вмешиваться во внутренние дела Германии.
      После чего случился эпизод, который я никогда не смогу забыть. Гитлер встал, подошел к окну, уставился немигающим взглядом в парк, окружавший рейхсканцелярию, и мечтательно заметил: "Если бы только мы могли договориться с Польшей! Но Пилсудский - единственный человек, с которым это было бы возможно". Я ответил, что это было бы возможно только в том случае, если бы Германия отказалась от своих требований в отношении "Данцигского коридора" и что эти требования, поддержанные всем народом, объединили немцев в годы внутренней борьбы и смуты. Однако Гитлер уклонился от дальнейшего обсуждения этой темы.
      В то время у меня появилась также возможность познакомиться и с умонастроениями президента Гинденбурга. Когда он принял меня для обычной беседы, я обратился к нему с личным вопросом, поскольку он всегда был добр ко мне. Я справился о его здоровье. Он ответил, вздохнув: "Все это очень трудно. Взгляните сюда" - и указал на кипу бумаг на своем столе. "Это дело еврейского адвоката, достойного, уважаемого человека, который всегда пунктуально платил налоги, а теперь совершил самоубийство". Президент рейха требовал, чтобы с евреями обращались приличным образом. Он получил обещание Гитлера, что евреям, которые служили в действующей армии в Первую мировую войну, будет позволено сохранить посты чиновников и адвокатов. Но Гитлер, конечно же, очень скоро нарушил это обещание.
      После встреч с Герингом, Геббельсом и Фриком, которым я повторил свои увещевания и предостережения относительно Советского Союза и возможных последствий, которые может вызвать продолжение оскорблений со стороны отдельных людей из СА, я покинул столицу, вполне удовлетворенный результатами своих бесед. У меня сложилось впечатление, что власти лишь утверждали себя в глазах неуправляемых элементов партии и что в конце концов механизм русско-германских отношений вновь будет приведен в рабочее состояние.
      Однако время, когда еще возможно было успокоить и умиротворить СССР, ушло. Литвинов внимательно, но недоверчиво выслушал мой отчет о визите в Берлин. Инциденты по-прежнему не прекращались, и однажды в апреле советская пресса взорвалась серией гневных статей, после которых последовала резкая нота Narkomindel. Выжидательное отношение кончилось. Последовало наступление. Наиболее благоприятный момент для восстановления нормальных отношений с Россией был упущен.
      Но даже тогда еще оставалась возможность поправить положение. Мы послали сравнительно любезный ответ на советскую ноту, признав большую часть актов произвола и дав заверения, что будут приняты меры для пресечения подобных беззаконий, а решение о ратификации соглашения о пролонгации Берлинского договора дало новый импульс примирительной тенденции.
      Как я уже упоминал в предыдущих главах, соглашение о пролонгации договора было подготовлено еще в 1931 году, но германское правительство не смогло обеспечить его ратификацию компетентными властями и Reichstag'ом из-за непрерывной череды правительственных кризисов и новых выборов. Ничто не могло бы лучше проиллюстрировать степень упадка в последние годы Веймарского периода, чем неспособность государства выполнить чисто рутинную функцию ратификации незначительного соглашения, по которому не существовало каких-либо существенных возражений со стороны политических партий и правительства. Русские, которые на протяжении этих двух лет так и не смогли уяснить тот факт, что все эти отсрочки были вызваны лишь несовершенством германского конституционного аппарата, с трудом воспринимали успокоительные заверения и продолжали питать подозрения, что существует какой-то тайный заговор, направленный против них. Теперь же ратификация была завершена в течение нескольких дней, и в мае 1933 года состоялся обмен ратификационными грамотами.
      Сторонники русско-германского взаимопонимания, такие, как Крестинский, откровенно радовались, тогда как Литвинов не мог скрыть досады и недоверия. Он, очевидно, порвал с Рапалло раз и навсегда.
      Хотя дела несколько наладились и выпады со стороны прессы поутихли, ограничившись спазматическими одиночными снайперскими выстрелами, ситуация по-прежнему оставалась далекой от нормальной. Процесс разрушения здания, которое сооружалось на протяжении многих лет и с определенными усилиями, был теперь продолжен с обеих сторон и более научным способом. В Германии была обыскана и разгромлена штаб-квартира "Derop" - могущественной советской организации по продаже советской нефти по всему региону, которая также, без сомнения, использовалась для распространения советской пропаганды (или, по крайней мере, для обеспечения хорошо оплачиваемой работой сочувствующих коммунистов и их попутчиков). Сделано это было частично для того, чтобы искоренить коммунистические ячейки, частично - чтобы заменить советских фаворитов в составе персонала нацистскими. Советское правительство в свою очередь уведомило о своем намерении ликвидировать так называемый Drusag громадную сельскохозяйственную концессию, которую рейх унаследовал от частных владельцев на Северном Кавказе почти десять лет назад. Целью концессии было пропагандировать и распространять германские методы ведения сельского хозяйства, породы скота, семена и сельскохозяйственные машины. Под умелым и энергичным руководством д-ра Дщлоффа, которому помогали шестьдесят квалифицированных германских специалистов по сельскому хозяйству и простых рабочих, за эти годы была проделана серьезная работа. Но, следуя недвусмысленному совету, высказанному Narkomindel, мы предпочли закрыть концессию и передать ее советским властям, нежели ждать принудительной ликвидации.
      По инициативе Советского Союза отношения в военной области были теперь также прекращены. Они довольно успешно пережили первый шторм, и я воспользовался представившимся случаем, пригласив Ворошилова, Буденного и других ведущих генералов на обед в посольство. После некоторых колебаний они согласились.
      Когда обед закончился, мы показали им фильм, в котором было и несколько сцен из русской жизни, снятых моей женой, а также кадры, посвященные проведению так называемых "дней Потсдама", на которых Гинденбург и Гитлер отдавали дань уважения Фридриху Великому и традициям Потсдама.
      Однако в мае или июне нашим военным дали понять, что Красная Армия желала бы разорвать связи с рейхсвером. Делегация рейхсвера, возглавляемая генералом фон Бокельбергом, прибыла в Москву, и все удалось уладить в дружественном духе. Военные представители обеих стран попрощались друг с другом в несколько меланхолической манере, скорее как добрые друзья, которые расстаются не по своей воле, но под давлением неблагоприятных, даже враждебных обстоятельств.
      Начал созревать другой негативный фактор, берущий начало еще из донацистских дней, вносивший свой вклад в общее ухудшение германо-русских отношений. Первый пятилетний план подходил к концу. Его результаты впечатляли и были должным образом преувеличены советской пропагандой. Как и ожидалось, триумф с выполнением плана значительно увеличил самоуверенность коммунистов. Общей характерной чертой отсталых наций, зависящих от иностранной помощи для своего развития, является стремление изгнать иностранцев сразу, как только они сослужили свою службу, и именно эта черта и проявилась сейчас в полной мере в России. Русские хотели избавиться от немецких инженеров и техников. И в 1932 году это желание стало очевидным благодаря тому безошибочному признаку, что неожиданно у немцев стали повсеместно возникать трудности. Компетенция некоторых германских специалистов стала подвергаться сомнению, и контракты разрывались под тем или иным надуманным предлогом.
      Затем русские произвольно стали платить немцам в рублях, вместо того, чтобы платить в твердой валюте, в то время как многие из них были вообще уволены по непонятным причинам. Эта тактика в еще большем масштабе продолжалась ив 1933 году, порождая чувства обиды и негодования в среде германских инженеров, которые тысячами возвращались в родную страну. Публикуя в прессе свои воспоминания о том, что довелось им пережить, они способствовали возникновению в Германии недобрых чувств по отношению к Советскому Союзу.
      Подобный эффект производила и общая экономическая ситуация, сложившаяся в Советском Союзе. Процесс насильственной коллективизации, начатый Сталиным в 1928-1929 годах, вошел в заключительную фазу. Советы намеревались любой ценой сломить пассивное сопротивление крестьян. Те, кто не желал отказаться от своей частной собственности и вступить в Kolkhoz, были депортированы или умерли от голода.
      По самым сдержанным оценкам, от шести до семи миллионов человек умерли от голода. В то время как в самой Москве внешние признаки этой трагедии были не столь очевидны, ситуация в провинциальных городах, где мертвых приходилось собирать на улицах и грузить на телеги, была столь ужасающей, что семьям наших консулов пришлось покинуть Россию. Голодающие люди собирались толпами и преодолевали многие сотни миль с тем, чтобы добраться до немецкой сельскохозяйственной концессии, известной как Drusag, о которой я уже упоминал, в надежде получить там немного еды. Сотни их них были найдены мертвыми неподалеку от концессии.
      Несмотря на все принятые секретные контрмеры, невозможно было скрыть эту катастрофу от Германии, поскольку связи, установленные между двумя странами как с помощью жителей старых немецких colonies, так и тысячами инженеров и техников, были слишком глубоко укоренившимися. Германская публика была искренне шокирована этими сообщениями, и были немедленно предприняты шаги для облегчения положения немецких поселенцев. На Украину и в колонии на Волге отправились стандартные посылки. Однако советские власти стали возражать и принялись саботировать это мероприятие, что дало толчок началу кампании критики и негодования в германской прессе. Советы, будучи выставлены на осуждение мирового общественного мнения за свои истребительные методы, пришли в бешенство.
      К тому времени еще один урожай трудностей созрел на другом поле. Призыв национал-социалистов был направлен в значительной степени к крайне левым, и многие бывшие коммунисты стали вступать в ряды партии Гитлера. Среди них было множество стойких членов партии и честных германских коммунистов, которые эмигрировали в Россию во времена Веймарской республики с тем, чтобы принять участие в строительстве "рая для рабочих". Большинство из них были глубоко разочарованы и утратили иллюзии, пережив многие тяжкие испытания на своей новой родине, и теперь они хотели вернуться в Германию. Для тех из них, кто принял советское гражданство, надежд никаких не было. Если же они оставались немецкими гражданами, германское правительство давало им разрешение на возвращение, но приходилось долго и упорно бороться, прежде чем удавалось заставить советские власти ослабить хватку.