Московский процесс (Часть 2)

      Выпустили. Освободили.
      "Теперь пусть уйдут из Афганистана".
      Ушли.
      "Ну, если они издадут Солженицына, тогда действительно..."
      Издали.
      Просто чувствовалось, как тяжело, с натугой работают мозги западных мыслителей, пытаясь нащупать критерий отличия нормальной страны от тоталитарного режима. Оказалось вдруг, что никто об этом раньше не задумывался, и каждый из них изобретал теперь свой критерий, удовлетворив который Москва получала себе еще одного союзника. Наконец, высказалась и команда президента Рейгана, по тем временам считавшаяся самой "оголтелой":
      "Пусть сломают Берлинскую стену".
      Что ж, сломали и стенку.
      Трагедия нашего времени в том и состояла, что если одна часть человечества отлично понимала суть коммунистической идеи (но сочувствовала ей), другая, якобы ей враждебная, сути дела не понимала, принимая симптомы болезни за самое болезнь. Людей, понимавших, что сама коммунистическая идеология является источником зла, что не потому режим бесчеловечен, что преследует людей за убеждения, оккупирует соседние страны и угрожает всему миру, а, наоборот, делает все это потому, что он бесчеловечен, - были считанные единицы. Но и они, в силу этого обстоятельства, не принадлежали к истеблишменту. Они считались такими же отщепенцами, "экстремистами", как и мы, а наше совместное влияние в годы "перестройки" приближалось к нулю. Ну что мы могли? Написать еще одну статью, которую, может быть, и напечатают наряду с десятками статей, восхваляющих "перестройку"? Условия здешней жизни уравнивают тебя и с шарлатаном, и с явным советским агентом: у него мнение, и у тебя - мнение Различия между мнением и знанием у них не существует.
      Между тем, истеблишмент - и "левый", и "правый" - жил по своим правилам, не позволявшим слишком отклоняться от "консенсуса", от необходимости быть переизбранными (у политиков) или взаимоуважаемыми (у общественных деятелей, академиков, журналистов). Этот давно прогнивший, пошлый мирок живет "золотыми правилами", а не мозгами: позицию по отношению к коммунизму определяли здесь не тем, верна она или нет, а тем, насколько она "умеренная". Орды шарлатанов-советологов, "кремлинологов" сделали себе карьеру на высосанных из пальца рассуждениях о том, кто в Кремле "ястреб", а кто "голубь", кто "реформатор", а кто "консерватор". И не меньшие орды ничуть не меньших шарлатанов жили за счет ублюдочного "процесса контроля над вооружениями", хоть всякий и понимал, что не в оружии дело, да и не знал никто толком, сколько его у Советского Союза. Я уж не говорю об армии профессиональных дипломатов, для которых высшая ценность на земле "стабильность" любой ценой (пусть и ценой свободы), а главная задача в жизни - "улучшение отношений" (пусть хоть с дьяволом).
      Да, наконец, будучи сами истеблишментом, "элитой", не могли они не чувствовать некого родства с советской "элитой", с советским истеблишментом. По меньшей мере, он им был понятней, ближе, удобней, чем неконтролируемые толпы народа, тем более - чем мы, "экстремисты".
      "Лучше жить с дьяволом, которого ты знаешь, чем с таким, которого не знаешь". Вот и вся их мудрость. Но ведь любой, даже самый честный политик вынужден считаться с этим стадом пошляков и приспособленцев: без него и править нельзя. Так вот и вышло, что, если "левый" истеблишмент отлично ведал, что творит, "правый" не нашел, что возразить. Даже Рональд Рейган, при всей своей инстинктивной ненависти к коммунизму, не нашел, что ответить, когда ему сказали:
      "А если Горбачева действительно завтра снимут, как Хрущева, и все вернется к брежневским временам? Весь мир будет проклинать нас за то, что мы его не поддержали".
      Увы, при ближайшем рассмотрении настоящих антикоммунистов, сполна понимавших, с чем мы имели дело, на Западе оказалось даже меньше, чем в Советском Союзе. Внутренне, в глубине души, мир уже давно капитулировал, примирился с мыслью о неизбежности "мирного сосуществования" со злом, приспособился к сожительству и даже не верил, что оно может кончиться. В лучшем случае надеялись на "смягчение" режима, на его "либерализацию", т.е. на чудесное появление в Кремле либерального "царя-реформатора". Вот и купились на приманку, когда ее им подсунул мудрый ЦК. Не случайно так упорно не хочет теперь выяснять человечество, что же все-таки произошло. Не хочет ни расследований, ни документов из архивов Кремля, ни признаний-мемуаров бывших палачей: каждый знает, что ничего лестного для себя не обнаружит. И даже теперь, всем фактам вопреки, предпочитают повторять очевидную ложь о смелом реформаторе Горбачеве, избавившем человечество от ужасов коммунизма. Так спокойнее, уютней...
      Однако, скажут мне, не все ж такие. Вот, к примеру, "железная леди" неужто и она не лучше? Не может быть, чтобы и она тоже примирилась, капитулировала перед коммунизмом: совсем это не согласуется с ее образом. И правда, не согласуется. Вопрос этот мучил и меня все семь лет перестройки и даже после нее. Попытки с ней спорить, что-то объяснять были, однако, совершенно бессмысленны: она просто отказывалась слушать. А при упоминании имени Горбачева, лишь произносила, гордо вскинув голову, как сказала бы мать о своем дитяти:
      - Разве он не изумителен?
      И тут же прекращала разговор. Но я не унимался, и при каждой новой встрече опять возвращался к больной теме. Для меня это стало чем-то вроде идеи-фикс. Наконец уже в 1992 году, копаясь в архивах ЦК в Москве, я случайно набрел на документ 1984 года о предоставлении советской помощи бастующим английским шахтерам. Нового в нем было мало - и так все знали, что СССР перевел им в критический момент забастовки миллион долларов. Точнее, сам факт и тогда был известен, но считалось, что помощь оказывают советские профсоюзы своим братьям по классу. Теперь же, просматривая документ, я мог убедиться, что решение, конечно, принимал ЦК, а в числе подписавших его был, разумеется, и Горбачев - тогдашний второй секретарь ЦК, без подписи которого ни одно решение принято быть не могло.
      Естественно, возвратясь в Лондон, я поспешил к Тэтчер, предвкушая эффект. Зная, как важна была для нее забастовка шахтеров 1984 года, из-за которой вполне могло пасть ее правительство, я и не сомневался, что наконец попал в точку. Действительно, увидев подпись своего друга, она побледнела:
      - Когда это подписано? - потребовала она. Я указал на число.
      - Это даже хуже, - сказала она тихо. - Я спрашивала его об этом как раз в то время, и он сказал, что ничего об этом не знает. То был мой долгожданный миг торжества:
      - Трудность "делать бизнес" с коммунистами в том и заключается, что у них есть отвратительная привычка врать прямо в глаза, - произнес я медленно и отчетливо, смакуя каждое слово.
      Настала долгая пауза. Пожалуй, слишком долгая.
      - I am not naive, you know... (Я, вы знаете, не наивна...) Так в готовившейся тогда к печати книге ее мемуаров, в соответствующем месте, появилась загадочная сноска:
      "В действительности я с тех пор видела документальное свидетельство того, что он (Горбачев) все прекрасно знал и был среди тех, кто принял решение о деньгах".
      10. Союзники
      Боюсь, однако, годы "перестройки" лишь обнажили всегда существовавшее различие в оценке коммунизма между здешними консерваторами и нами выходцами из коммунистических стран, хлебнувшими "реального социализма". Если, скажем, для меня коммунизм был и остался абсолютным злом, хуже которого уже ничего быть не может, для них он был одной из проблем, и даже не обязательно самой важной. Более того, думаю, они никогда не поняли универсальности этого зла, его интернациональной природы, а стало быть, и всеобщей опасности. Где-то в глубине души большинство из них склонялось к тому, что эта болезнь не страшна "цивилизованным" народам, а те, кто заболел ею, каким-то образом того "заслужили". Вроде как в старину проказа считалась Божьим наказанием за грехи. Например, чрезвычайно распространенным именно среди консерваторов был миф о том, что коммунизм в России есть всего лишь последствие (или разновидность) сугубо российского деспотизма.
      "Ответ на многие загадки поведения Советов дают не звезды, но русские цари Их прах покоится в кремлевских усыпальницах, но их дух витает в кремлевских залах", - пишет, например, бывший президент США Ричард Никсон. А если это так, почему же и не начать "детант"? Россию не изменишь - такая уж она по воле истории, а надеяться остается только на появление на московском троне "просвещенного монарха".
      Или вот наш любимый консервативный мыслитель величиной в один "бейкер" объясняет бестолковым европейцам в 1991 году:
      "По иронии судьбы, ограниченный европейский национализм XIX века породил также и иную, совершенно отличную от него идеологию рационализма и универсализма, которая тоже преодолела границы одного государства: марксизм. В Советском Союзе большевики объединили эту идеологию со славянофильством, которое само по себе было реакцией на западные ценности, объявленные чуждыми".
      Где уж он нашел славянофильство у большевиков, можно только гадать, но зато он твердо знает, в чем противоядие:
      "Я считаю, что трансатлантические связи олицетворяют собой некие универсальные идеалы просвещения".
      Оставим в стороне эти безграмотные экскурсы в историю - что делать, если так "просветили" нашего мыслителя с его приятелем Джорджем Бушем где-нибудь в Йельском университете, в "землячестве", к которому они принадлежали в студенческие годы. Важно другое: коль скоро они те понимают, что марксизм и проистек из "идеалов Просвещения", они не видят, и в чем его опасность. Марксизм без "славянофильского" искажения становится ...(пропуск нескольких слов, оборвана страница - прим. OCRщика)... "нового мирового порядка" - зачем с ним бороться?
      Любопытно, что в этом они вполне сходятся с европейскими меньшевиками, для которых миф о хорошем социализме и плохой России, его якобы исказившей, всегда служил самооправданием. (Непонятно только, зачем же они столь упорно поддерживали это "искажение" все 74 года его существования?) Но если для них это было всего лишь удобной ложью, консерваторы повторяют ее, даже не сознавая, что тогда им остается узаконить социалистический эксперимент у себя дома. Европейские консерваторы в этом смысле были никак не лучше Никсона с Бейкером: для них коммунизм никогда не был наднациональным злом, а наша борьба с ним так и не стала общей борьбой. Чего стоила одна только вечная путаница "русского" и "советского", т.е. смешение режима и народа, палача и жертвы. Доходило до нелепостей: получалось, что "русские оккупировали Афганистан", а "советский ученый Сахаров" этим недоволен. Скажете, это всего лишь лингвистическое недоразумение, неграмотность? Не знаю. Настоящие соратники более аккуратны в таких вопросах, как то, воюют они с твоим народом или с поработившим его режимом. Тем более, что с режимом-то как раз они воевать не рвались. Помню, бывший премьер-министр Гарольд Макмиллан сказал мне однажды:
      "Не наша забота пытаться изменить советскую систему. Это - дело самих русских. Наша обязанность - договориться с ними поддерживать равновесие в мире"
      Но ведь ту же мудрость повторила и Маргарет Тэтчер в своем интервью, когда поведала миру, что может "делать бизнес" с Горбачевым. "Мы не будем стремиться менять их, они не будут менять нас", - сказала она тогда. Помню, я отвечал ей на это в журнале "Сервей":
      "Что за прелестная основа для "конструктивных взаимоотношений"! Обычный бизнес, вы им - кредиты и технологии, а они вам взамен твердую валюту (...) за счет подрыва экономики. Вы им строите завод, производящий грузовики, а они пошлют эти грузовики, наполненные своими солдатами, в Афганистан. Не старайтесь их изменить - они вас так или иначе изменят. В этом-то и состоит суть экономических реформ, за которые так ратует товарищ Горбачев: Запад строит советскую экономику, а они между тем строят коммунизм во всем мире".
      Читатель может оценить мое злорадство, когда через семь лет я нашел вышеупомянутый документ о советской помощи бастующим британским шахтерам.
      Словом, наш союз с западными антикоммунистами никогда не был равным, в тяжелые для них времена "холодной войны" или "детанта" 70-х мы объединялись, а в тяжелые для нас времена "перестройки" они о нас и не вспомнили. Да и во времена альянса у нас не было полного взаимопонимания: слишком узко толковали они советскую угрозу, видя в основном лишь ее военный аспект. Но тот факт, что в войне идей вооружение имеет лишь психологическое значение, а сама эта война не имеет ни фронта, ни тыла, - остался за пределами их понимания. Не случайно, добившись банкротства СССР к 1986 году, они успокоились, так и не доведя дела до конца: как только СССР перестал представлять угрозу миру, он перестал их интересовать. Дальнейшая судьба сотен миллионов людей их не интересовала, видимо, в силу уже упомянутого высокомерия (если не сказать шовинизма), предполагавшего наличие мистической вины народов, коммунизмом "наказанных".
      Соответственно, наши разногласия, хоть и приглушенные наличием общего врага, стали проявляться почти немедленно: уже к концу 70-х, когда мир убедился, что СССР не собирается соблюдать требования Хельсинских соглашений по правам человека, наши позиции разошлись. Мы считали, что единственной адекватной реакцией на аресты членов Хельсинских групп должна быть денонсация Хельсинских соглашений или хотя бы угроза денонсации - при ультимативном требовании освободить арестованных. Запад же был склонен сделать вид, что ничего существенного не произошло, и "продолжать хельсинский процесс" как ни в чем не бывало. Эту позицию еще можно было понять, пока в большинстве западных стран у власти оставались левые партии, но ведь она не изменилась и к началу 80-х, когда произошел резкий сдвиг вправо. Даже администрация Рейгана не решилась трогать этот вопрос, хотя многие влиятельные деятели республиканцев, находясь в оппозиции, открыто разделяли нашу точку зрения.
      Между тем, это было ключевой проблемой всей политики отношений между Востоком и Западом. Хельсинские соглашения, при всех их недостатках, содержали в себе основополагающий принцип этих отношений - равенство и неразрывную связь трех его "корзин": безопасности, сотрудничества и прав человека. В них было заложено чрезвычайно важное признание того факта, что советская внешняя агрессивность неразрывно связана с антидемократической, репрессивной сутью режима, без изменения которой о "безопасности" и говорить бессмысленно, а любая форма сотрудничества становилась капитуляцией. Экономические отношения превращались в помощь врагу, "культурные" - в инструмент советской пропаганды, и даже дипломатические лишь способствовали утверждению фальшивого образа Советского Союза как "нормального" государства.
      Более того, Хельсинские соглашения содержали очень важную уступку со стороны Запада: "признание нерушимости послевоенных границ в Европе", т.е де-факто - признание советской оккупации Восточной и Центральной Европы, ее узаконение. Не случайно Брежнев считал эти соглашения самым большим достижением своего правления и даже сказал одному из своих помощников:
      - Вот если удастся завершить Хельсинки, то и помереть можно.
      Оно и не удивительно: он хотел "вписать себя в историю как продолжателя линии на победу, как закрепившего победу в войне победой в политическом плане". Только обеспечив признание Западом советских завоеваний в Европе, можно было двигаться дальше - к расширению влияния на всю Европу, к "борьбе за мир" и разоружение. Для СССР эти соглашения были паллиативом послевоенного мирного договора в Европе, закреплявшего их империю.
      Таким образом, речь шла обо всей стратегии Запада на последующие десятилетия: денонсация Хельсинских соглашений фактически была бы ревизией соглашений Ялтинских и поставила бы вопрос о легитимности советской оккупации восточноевропейских стран (включая и Прибалтику, и даже Украину с Белоруссией). Характерно, что даже намек на возможность такого поворота в отношениях, когда ряд сенаторов и конгрессменов США предложил поднять эти вопросы на Мадридской конференции 1980 года, вызвал в Москве полную панику:
      Инициатива названных выше конгрессменов получила поддержку большинства членов палаты представителей, - в ужасе сообщал ЦК. - Это пока не обязывает администрацию к конкретным действиям, но по демагогическим соображениям может послужить Картеру поводом для развертывания новой враждебной кампании против СССР.
      Словом, Хельсинские соглашения могли бы стать прекрасным инструментом внешней политики, если бы Запад решился их использовать. Однако не только Картер, но даже Рейган, Тэтчер и Коль, практически контролировавшие в 80-х западную политику, на это не решились, а Хельсинские соглашения лишь превратились в инструмент советской политики подавления инакомыслия и развития дальнейшего наступления в Европе. Вместо того, чтобы заставить Москву обороняться, причем "на своей территории" (Восточная Европа, республики СССР), Запад позволил ей перейти в "мирное" наступление, чуть не стоившее Западной Европе ее свободы.
      Между прочим, изменить это положение было еще не поздно даже в разгар миротворческой истерии, развязанной Москвой в начале 80-х. Просто вместо того, чтобы принять советские условия игры и толковать об абстрактном "мире" вне контекста истории отношений между Востоком и Западом, вместо бесконечных препирательств по поводу числа ракет и боеголовок, которые только еще больше пугали несведущее население (а значит, играли на руку СССР), нужно было вернуться к контексту Хельсинских соглашений, позволявших связать вопросы безопасности с существом советского режима. Такая позиция была для Запада совершенно беспроигрышной, ибо возвращала дебаты в правильное русло, где и виновник был очевиден, и политическое решение конфликта между Востоком и Западом уже предложено, а наличие советской подписи под Хельсинскими соглашениями не позволяло говорить о каких-либо "неприемлемых" для Москвы условиях.
      В самом деле, что могла бы в тот момент ответить Москва на ультимативное требование соблюдать свои обязательства по Хельсинским соглашениям? Ничего, кроме демагогии. Зато денонсация их Западом открывала последнему великолепную игру: предложить созыв международной конференции для заключения послевоенного мирного договора, где неизбежно всплыли бы вопросы самоопределения стран Европы, оккупированных СССР по договору с Гитлером. Кто мог быть против мирного договора в тот напряженный момент? Даже откровенно просоветские силы оказались бы в затруднении, а уж непредвзятое общественное мнение точно оказалось бы на нашей стороне. Говорю это не предположительно: в 1984 году, как раз тогда, когда антиядерная истерика достигла своего апогея в США, мы поставили убедительный эксперимент в двух самых либеральных штатах США - Калифорнии и Массачусетсе. Избирателям в Лос-Анджелесе был предложен на референдуме вопрос:
      "Должен ли совет графства Лос-Анджелес направить руководству Соединенных Штатов и Советского Союза послание с утверждением, что риск ядерной войны между Соединенными Штатами и Советским Союзом может быть сведен до минимума, если у всех народов будет возможность свободно и без опасений высказывать свое мнение по международным проблемам, в том числе по национальной политике вооружения, - чтобы тем самым население графства Лос-Анджелес призвало все народы, подписавшие Хельсинские соглашения по правам человека, соблюдать условия этих соглашений по вопросам свободы слова, религиозных убеждений, печати, собраний и эмиграции для всех граждан?"
      И, несмотря на отчаянное сопротивление профессиональных миротворцев, предложение было принято большинством в две трети голосов! Аналогичная резолюция прошла в Массачусетсе в октябре:
      "...побуждая Советский Союз следовать Всеобщей Декларации прав человека ООН и Хельсинским соглашениям, тем самым уменьшая угрозу ядерного столкновения".
      Не возникает сомнения, что правительство США легко могло распространить этот эксперимент на всю страну, совершенно обезвредив движение промосковских миротворцев. Но, несмотря на такую яркую поддержку населения, администрация Рейгана так и не решилась на это. Тем более не попытались они сделать ее своею международной" позицией, а уж о денонсации соглашений и об идее "мирной конференции" в Европе и говорить не хотели.
      Увы, консерваторы оказались абсолютно неспособны усвоить принципы "идеологической войны". Даже помощь антикоммунистическим движениям, так называемая "доктрина Рейгана", ограничивалась чисто материальным аспектом, чаще всего финансовой или военной помощью. Но вся огромная пропагандистская работа по обеспечению общественного сочувствия была за пределами их понимания. Этим, как и многим другим, пришлось заниматься нам, не имея на то ни средств, ни политических возможностей. А много ли можно было сделать чисто общественным группам, на средства, собранные у общественных и частных фондов? Созданный нами в 1983 году "Интернационал Сопротивления" разрывался на части, пытаясь противодействовать тому, чем в СССР занимались огромные, хорошо финансируемые и могущественные структуры. Наши западные друзья часто даже не понимали, что мы пытаемся сделать. Работу с прессой, конференции да пресс-конференции они еще понимали, но что-либо более сложное наталкивалось не непреодолимые препятствия бюрократического непонимания.
      Наиболее яркий тому пример - наше предложение вызвать массовое дезертирство в советских частях, расположенных в Афганистане. Казалось бы, ясно, что, сколько ни снабжай афганских моджахедов оружием, чисто военной победы они добиться не смогут. Стало быть, надо искать других решений, которые бы сделали советскую оккупацию слишком "дорогостоящей". И самое очевидное решение - организация возможности бегства советских солдат за рубеж. Представим себе, как еженедельно, в числе прочих новостей, политбюро докладывают, что за истекшую неделю бежали еще несколько сот советских военнослужащих из "ограниченного контингента", а прежние несколько сот, добравшись до Запада, провели пресс-конференции. Сколько бы таких сообщений выдержало политбюро, прежде чем начать лихорадочно готовить вывод войск? Непосредственное участие советских частей в боевых операциях было бы сведено на нет, дабы не предоставлять дополнительных возможностей дезертирства. Но даже и такая реакция была бы огромным облегчением для афганцев - с деморализованной правительственной армией они бы и сами справились.
      А то, что советские солдаты бегут даже без малейшей надежды выжить, тем более добраться до Запада, мы знали от наших афганских друзей-моджахедов. Да я в том и не сомневался, понимая, как непопулярна должна быть эта война за коммунистические интересы среди русской молодежи (не говоря уж о выходцах из республик). Несколько десятков их уже сидело у афганцев в плену, что было крайне стеснительно для мобильных партизанских групп. К тому же советское командование, узнав, что в каком-либо кишлаке прячут беглых, подвергало этот кишлак безжалостной бомбардировке, чтобы отучить афганцев от такого гостеприимства.
      Словом, проблемой надо было заниматься в любом случае. Но самой простой частью задачи оказалось договориться с моджахедами: они-то прекрасно поняли ценность проекта. Понял ее и генерал Зия уль-Хак, президент Пакистана, охотно закрывавший глаза на провоз беглецов через свою территорию. Только западные правительства отказывались понять суть дела, упорно настаивая на "гуманитарном" характере операции, то есть на крайне малом ее масштабе. Всем нам, различным общественным группам, занимавшимся этой проблемой, с невероятными трудностями удалось вывезти в общей сложности человек 15, не более Ни о каких сотнях или тысячах беглецов не могло быть и речи: ни одна западная страна принять их не соглашалась...
      Это всего лишь один пример, но он весьма показателен как иллюстрация основной причины наших разногласий: вопреки всем нашим усилиям, даже наиболее консервативные круги Запада не пожелали понять, что десятки и сотни миллионов за "железным занавесом" являются их естественным и самым мощным союзником, а не "гуманитарной проблемой". Действительно победить коммунизм можно было только вместе с ними.
      11. Я сделал все, что мог...
      Но это было еще благодатное время, когда наличие общего врага хоть в каком-то смысле делало нас союзниками и обеспечивало поддержку если не правительств, то'хотя бы некоторых общественных сил. Бездумная эйфория времен "гласности и перестройки" лишила нас и этой последней поддержки, последних союзников. Соблазн "победить" без борьбы, выиграть без усилия оказался для них слишком велик. Как раз в тот момент, когда можно было наконец легально отстраивать оппозиционные структуры, не опасаясь серьезных репрессий, - и средства, и симпатии Запада были на другой стороне. Как раз в то время, как политзаключенные в советских тюрьмах и лагерях подвергались самому изощренному давлению с целью их идейной "нейтрализации", Запад рукоплескал гуманности Горбачева. Когда войска "спецназа" убивали грузинских демократов на площади в Тбилиси, давили Народный фронт Азербайджана танками в Баку, штурмовали правительственные здания в Вильнюсе и Риге, Запад беспокоило лишь одно: как бы это "не повредило Горбачеву". А уж финансовая помощь кремлевским "реформаторам" измерялась астрономическими цифрами: за семь лет партийной "перестройки" советский внешний долг вырос на целых 45 миллиардов долларов! Вот какую цену заплатил Запад за то, чтобы в бывшем СССР не возникло ни настоящей демократии, ни рыночной экономики. И заплатил бы еще больше, окажись августовский "путч" более удачным: уже на подходе был новый "план Маршалла", всерьез обсуждавшийся на встречах "Большой семерки".
      Казалось бы, само упоминание плана Маршалла, спасшего Европу от коммунизма, должно заставить задуматься: ведь никому и в голову не пришло бы 50 лет назад предложить его еще не побежденной Германии! Разве могли предложить его Франции Петена, Италии Муссолини, Норвегии Квислинга? Отцам нашим, по крайней мере, хватило здравого смысла сначала разгромить противника, заставить его безоговорочно капитулировать, провести денацификацию - и только потом говорить об экономической помощи. А поступи они иначе, не видать бы Европе демократии, жить бы ей многие десятилетия в "посттоталитарном" абсурде.
      Конечно, мы пытались сопротивляться этому безумию до последнего, стараясь как могли поддерживать независимые силы и издания внутри СССР. Созданный для этой цели в Нью-Йорке "Центр за демократию в. СССР" даже стал переводить и публиковать эти издания в США, дабы привлечь к ним внимание публики, пока окончательно не лишился средств. Чтобы как-то рациональнее использовать наши убогие ресурсы, пришлось стянуть все в одну "организацию, объединившую демократов из всех республик под общим лозунгом-названием "Демократия и независимость". Но даже консервативная "Дейли телеграф" нашла нас слишком "правонастро-енными".
      "Многие диссиденты считают, что Запад питается далекой от действительности дезинформацией, рисующей Горбачева истинным демократом, которому угрожают его консервативные оппоненты. (...) И все же чем чаще эти одинокие голоса ниспровергают гласность, тем неотвратимей возникает подозрение, что эти люди стоят на месте, сменяя критерии наличия реформ, вместо того чтобы заверить нас, что их прошлые боевые заслуги не прошли даром. (...) Повсюду им видится заговор".
      Еще бы! Ведь даже Маргарет Тэтчер... и даже Рональд Рейган... Только считанные единицы среди журналистов (Эб Розенталь в "Нью-Йорк таймсе", страница передовых статей в "Уолл-стрит джорнэл") отваживались поддерживать нас в то время. По счастью, стремительно нараставший в стране кризис вызывал резкую радикализацию общества, и к 1990 году даже московская интеллигенция начала понимать суть дела. Появлялись новые возможности, новые силы выходили из-под контроля власти, избавляясь от чар перестройки. Летом 1990-го мы сделали последнюю серьезную попытку как-то объединить оппозицию - собрали конференцию в Праге, куда пригласили и старых диссидентов, и новых оппозиционеров из всех республик СССР, и тех из консервативных кругов Запада, кто еще мог оценить наше усилие.
      Прага была идеальным для этой цели местом не только из-за близости к СССР или облегченных правил въезда, но прежде всего благодаря очевидному символизму, который Вацлав Гавел не преминул отметить в своем приветственном выступлении. Единственный из всех тогдашних глав государств в мире пришедший к власти в результате антикоммунистической революции, он не побоялся солидаризироваться с нашей позицией, не изменил своему прошлому, но говорил о нашем общем принципе - неделимости свободы и справедливости. "Если они где-то под угрозой - они под угрозой везде".
      Увы, он оказался действительно единственным. Для того чтобы стать реально работающим центром оппозиции, нам требовались значительные средства, печатная техника, компьютеры, средства коммуникации - словом, все, что нужно массовой организации для ее нормального функционирования. Но, вопреки нашим отчаянным поискам, мы не нашли никого, кто бы снабдил нас всем этим, - ни фонда, ни правительства, ни богатого доброжелателя. Казалось, дальнейшая судьба мира никого больше не интересует. Иные говорили вполне откровенно. "Если вы правы и СССР скоро развалится, зачем же нам тратиться на это?" О том, что "развалиться" можно по-разному, не хотели и задуматься.
      Удивительное дело: режим был еще жив, он вполне мог утащить с собой в могилу сотни тысяч людей. Более того, как раз в 1990 году становилось очевидно, что Горбачев и его подельники к тому-то и готовятся. Но никого это уже не волновало. На какие-то гроши в другой только что освободившейся стране - Польше - мы срочно создали совместно с нашими польскими друзьями тренировочно-координационный центр "Варшава-90". Поляки, в прошлом активисты подпольной "Сражающейся Солидарности", брались в срочном порядке подготовить группы активистов из различных частей СССР к работе в условиях "военного положения". По нашей просьбе они восстановили даже свою подпольную мастерскую по изготовлению радиопередатчиков и каждую возвращавшуюся в СССР группу старались снабдить ими. Мы-то отлично помнили, что в условиях массовых репрессий "военного положения" достоверная и оперативная информация становится на вес золота. От нее будут зависеть жизни тысяч и тысяч людей.
      Вполне подтверждая наши прогнозы, режим начал 1991 год атакой на Прибалтику, повышением цен, всеобщим зажимом. Сомнений не оставалось: введения "военного положения" можно было ждать буквально в ближайшие недели Если что и сдерживало их, так это растущее сопротивление населения, грозившее вылиться во всеобщую забастовку.