Трехгрошовый роман

      Кокс нашел, что "Красавица Анна" никуда не годится. Пичем почувствовал, что нет смысла вступать с ним в пререкания, даже и о том, что, в сущности, не кто иной, как сам господин Кокс предложил им эти суда. Кокс попросту ответит ему, что он, Кокс, никогда не видал в глаза этих судов. Все же прочие осматривали их, и даже в присутствии свидетелей.
      Пичем смутно догадывался, куда клонит Кокс (он всегда подозревал какие-то сепаратные действия с его стороны). Не на государство, а на Компанию по эксплуатации транспортных судов надвигался тайный замысел Кокса, точно чудовищный паровой каток. Детали, естественно, еще не поддавались учету. Господин Кокс не считал нужным открывать пока свои карты. Они даже не обменялись ни одним словом.
      Господин Кокс повернулся на каблуках и молча ушел, бросив на них взгляд, полный презрения. Костюм его со спины более чем когда-либо имел стандартный вид. У Пичема тоже не было ни малейшей потребности вступать со своими товарищами по несчастью в обсуждение того, что их ждало впереди. Он смутно слышал, как Истмен заметил, что необходимо сейчас же вызвать письмом южноуэльского фабриканта и овцевода. Овцевода! Не проронив ни слова, Пичем ушел.
      Вечером у него поднялась температура, и он лег в постель с компрессом. В эту ночь он не встал. Пусть горит свет! Все равно счет никогда не будет оплачен!
      Наутро он побрел, как тяжело больной, в доки, Он не нашел там ни одного рабочего. Ремонт "Красавицы Анны" был приостановлен, очевидно по распоряжению Истмена. Это показывало, как он оценивал ситуацию.
      Вернувшись в полдень домой (не для того, чтобы поесть!) и узнав, что его спрашивали какие-то два господина, он решил, что его уже разыскивает уголовная полиция. Как-никак компания инкассировала первый платеж правительства.
      Это были, однако, как выяснилось из дальнейших расспросов, всего лишь Истмен и примчавшийся в Лондон фабрикант. Пичем обрадовался, что они не застали его.
      Идти в контору Кокса не имело смысла: как только речь заходила об адресе маклера, худосочная девица становилась немой как рыба.
      И вдруг Пичем, возвращавшийся домой после тщетной попытки поговорить все же с Истменом, встретил на Олд Оук-стрит господина Кокса в обществе своей дочери.
      Незадолго до этого Кокс случайно встретил Полли и пошел с ней, хотя она его и не особенно к этому поощряла. Он заговорил с ней о каких-то интересных картинках, которые он непременно хотел ей показать. Она не совсем поняла его. Он не внушал ей симпатии.
      Когда Цичем подошел к ним, Кокс сделал вид, будто между ним и Пичемом никогда не было ни малейших недоразумений. Он протянул ему руку в перчатке, другой рукой дружески похлопал его по плечу и вскоре откланялся.
      За ужином в голове у господина Пичема крутилось мельничное колесо.
      После ужина он удалил из комнаты брюзжащую жену и учинил Персику допрос.
      Он не церемонился с дочерью и установил, что господин Кокс дал ей свой адрес, который скрывал от компаньонов. Пичем предпочел не спрашивать ее - с какой целью. Он прошел в темную маленькую контору и несколько минут тупо смотрел в слепое окно. Потом торопливо написал письмо, вернулся в столовую и приказал Полли немедленно отнести его господину Коксу.
      Полли очень удивилась. Было уже половина десятого.
      Тем не менее она надела шляпу и пошла к господину Коксу.
      Господин Кокс был дома. Когда ему доложили о приходе молодой девушки, которая явилась с письмом от отца и ожидает ответа в одной из многочисленных комнат его квартиры, он смущенно положил салфетку на стол и поспешно вышел.
      Он жил вместе с сестрой, весьма решительной маленькой особой, ценившей своего брата совсем не так высоко, как ему бы того хотелось, и не скрывавшей своего мнения о его нравственных качествах.
      Брат доставлял ей немало неприятностей.
      Он обладал незаурядными коммерческими способностями, к тому же взгляды его касательно добропорядочной, честной жизни ничем не отличались от обычных в его кругу взглядов. Он держался того мнения, многими, впрочем, разделяемого, что между деловой и личной жизнью существует огромная разница. В деловой жизни человек прямо-таки обязан всячески использовать любой шанс, сулящий наживу, подобно тому как он не смеет выбрасывать кусок хлеба, являющегося, как известно, Божьим даром; в личной жизни человек, напротив, не имеет права наступать ближнему на ноги. В этом смысле у него были вполне корректные взгляды.
      К сожалению, Кокс не всегда находил в себе силы жить согласно своим принципам. Между его взглядами на обязанности джентльмена по отношению к женскому полу и взглядами на сей предмет его сестры не было ни малейшей разницы; он точно так же, как и сестра, в сущности даже в тех же выражениях, осуждал свои - к сожалению, постоянные - срывы в этой области. Он часто говаривал задумчиво: "Я не властен над собой". Ни его сестра, ни он сам не Могли, можно сказать, ни на минуту предоставить его самому себе.
      При всем том страсти Кокса влекли его, с точки зрения социальной, на дно. Сильней всего притягивали его самые мерзкие бабы. Впрочем, против служанок он также не мог устоять.
      То же самое происходило и с его костюмами. Вкус его был ужасен. Костюмы Кокса вызывали у его сестры физическую тошноту. Но он не мог отказаться от них, как не мог отказаться от служанок.
      Сестра дарила ему по всякому поводу превосходные галстуки. Он покорно надевал их. Но в передней, точно одержимый каким-то демоном, он засовывал в карман еще один галстук. И когда он выходил на лестницу, этот галстук уже болтался на его шее, красный и нахальный.
      То были, несомненно, болезненные явления. Сам он приписывал их заболеванию кишечника. Эти припадки непреоборимой чувственности являлись следствием хронического запора.
      Сестра по мере сил поддерживала его в этой трагической борьбе с самим собой. Иногда, впрочем, когда на него "находило", он до того забывался, что воспринимал ее помощь как вмешательство в его личные дела и резко отклонял ее.
      Поэтому, когда ему доложили о приходе девицы Пичем, сестре его не оставалось ничего иного, как придумать себе какое-то занятие в соседней комнате и кашлять там возможно громче.
      В этот вечер Кокс был в особенно скверном состоянии. Весь день его одолевали страсти. Его так допекло, что он тотчас же предъявил Персику свою коллекцию фотографий, состоящую из голых женщин во всевозможных позах. Сделал он это под тем предлогом, что это свежая, только сейчас полученная партия.
      Персик взглянула на них и мгновенно зарделась. Фотографии были на редкость мерзкие.
      Тем временем Кокс прочел письмо, содержавшее лишь просьбу о разговоре с глазу на глаз.
      На письменном столе, покрытом толстым стеклом, валялась большая золотая брошь. Она принадлежала когда-то покойной матери Кокса. В ней было очень много золота; главным украшением ее были три больших дешевых светло-голубых камня. Судя по всему. Кокс унаследовал свой вкус от матери.
      Дочитав письмо, а может быть, и придя к заключению, что девица Пичем достаточно насмотрелась фотографий, он взял брошь со стола, протянул ей и спросил, как она ей нравится.
      - Довольно мило, - сказала она чуть сдавленным голосом.
      - Она может быть вашей, - сказал Кокс и поглядел в угол комнаты.
      Полли, разумеется, ничего не ответила. Она совершенно спокойно сидела в кресле и даже вежливо улыбнулась ему, точно он пошутил. - Коксу пришлось основательно взять себя в руки. Он уже подумал о том, что неплохо бы проводить ее домой, но тишина в соседней комнате показалась его сестре подозрительной; она вошла и завязала разговор с Полли.
      Кокса беспокоили фотографии, лежавшие перед ней на столе, но Полли во время разговора как бы случайно перевернула их.
      Она отлично умела обходиться с мужчинами, и на господина Кокса эта маленькая деталь произвела превосходное впечатление.
      Вскоре затем Полли ушла домой и сообщила своему отцу, что господин Кокс придет к нему на следующий день.
      Этот господин не понравился ей. Но она не могла забыть про брошь, которая произвела на нее сильное впечатление. На следующее утро, принеся одноногому Джорджу полагающийся ему стакан молока, Полли рассказала ему, что получила от некоего пожилого господина большую брошь в подарок и что она ему вскорости ее покажет. В течение дня она неоднократно вспоминала брошь, в особенности вечером, ложась спать.
      Кокс действительно пришел на следующий день. Он отказался пройти из полутемной лавки в контору. На нем был кричащий желтый дождевик, и говорил он очень серьезно, тихим голосом.
      Он признался, что при виде транспортного судна "Красавица Анна" потерял власть над собой. Это корыто никуда не годится! Правда, он сам первый упомянул о фирме "Брукли и Брукли", но ведь он и в глаза не видел ее судов. Он даже не осмелится показать эти плавучие гробы своему другу статс-секретарю. Самое скверное, по его мнению, то, что первый платеж уже произведен и адмиралтейство рассчитывает на корабли. Компании, в которой он - теперь уже можно сказать, слава Богу, - не состоит, могут попросту предъявить обвинение в жульничестве, ибо уже известно, что она производила осмотр судов и что эксперт по имени Байл дал о них отрицательный отзыв.
      Кокс намекнул, что, по его мнению, остался один выход - немедленно купить другие, действительно исправные суда. Изъятие имен "Красавица Анна", "Юный моряк" и "Оптимист" и замену их другими именами он так и быть возьмет на себя. Так или иначе, нельзя допустить, чтобы эти суда считались купленными его другом.
      Сегодня Пичем уже не казался той развалиной, какой он был вчера. Он, разумеется, понимал, что не может тягаться с таким противником. Сам он был велик и даже грозен совсем в другой области. Эту область он покинул. Подхваченный волной патриотизма, прокатившейся по стране, он затеял новое дело. Теперь он был безвреден, как крокодил на Трафальгарской площади. И все же сознание, что он имеет дело исключительно с человеческой подлостью, странным образом вновь пробудило в нем уверенность и кое-какие надежды. Так или иначе, он опять был среди людей.
      Спокойно, почти холодно оглядел он болтливого Кокса. Потом сдержанно заметил, что, насколько ему известно, других судов вообще нет.
      - Напротив, - медленно сказал Кокс, - в Саутгемптоне есть, например, одно судно.
      Пичем кивнул.
      - За сколько вы меня выпустите? - сухо спросил он.
      Кокс сделал вид, что не слышал его вопроса, и Пичем его не повторил. Теперь он знал, что господин Кокс затеял очень большое дело.
      После короткой паузы, побродив по лавке и полюбовавшись запыленными инструментами, господин Кокс присовокупил, что совершенно необходимо с удвоенной энергией возобновить ремонтные работы в доках. Осматривать при официальной приемке будут, вероятно, только для вида, стало быть, нужно хотя бы с виду привести суда в порядок.
      Стоя на пороге, он прибавил, что, кстати, в среду на той неделе ему случайно придется съездить по делам в Саутгемптон.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Мы жаждем ближнего прижать к устам,
      Но обстоятельства мешают нам!
      Финал "Трехгрошовой оперы":
      "Об изменчивости различных
      обстоятельств"
      СЕРЬЕЗНЫЕ СОВЕЩАНИЯ
      Как, вероятно, не всем известно, война вызывает не только подъем чувств, но и значительное деловое оживление. Она влечет за собой множество бед, но деловые люди обычно не имеют оснований жаловаться на нее.
      Вступая в Компанию по эксплуатации транспортных судов, Пичем надеялся приумножить свои доходы. Некоторую роль в этом решении сыграло то обстоятельство, что дочь его достигла брачного возраста, вследствие чего дополнительные барыши были крайне желательны.
      Неудачный исход деловых операций в незнакомой ему области вынудил Пичема приступить к ряду длительных весьма серьезных совещаний со своим управляющим Бири.
      Изо дня в день сидели они в конторе за обитой жестью дверью: Пичем с неизменной шляпой на затылке - за американским столом, придвинутым к стене, в которой под самым потолком было пробито крошечное окошко, коренастый Бири - в углу, на хромом железном стуле.
      Пичем сидел в одном жилете, открывавшем взору грязные рукава рубашки, положив руки на стол, и не глядел на Бири, непрестанно жевавшего окурок сигары, который он, казалось, выудил много лет тому назад из сточной канавы.
      - Бири, - неоднократно повторял Пичем в эти дни, - я недоволен вами. С одной стороны, вы чрезмерно суровы, с другой - не умеете выжать из людей все, что можно. С одной стороны, ко мне все время поступают жалобы, что вы недостаточно вежливы с людьми, с другой стороны, я не вижу заработков. Девчонки из портняжной мастерской утверждают, например, что они работают сверхурочно, а обмундирование для солдат не двигается с места, хотя их там четырнадцать человек вместо девяти. Вы знаете, что у меня не должно быть никакой сверхурочной работы, но разбухших, дорогостоящих штатов у меня тоже не должно быть. Времена тяжелые, очень тяжелые. Англия ведет изнурительную войну, дело не терпит ни малейшей перегрузки, а вы себе и в ус не дуете. Если телега опрокинется, то все, кто работает в нашем предприятии и зарабатывает благодаря нам кусок хлеба, окажутся на улице. А это может случиться в любой момент. Я жду от вас предложений.
      - А если я начну экономить, вы опять скажете, что я деру шкуру со служащих, - угрюмо сказал Бири.
      - Вы это и делаете! Новичок орал сегодня так, что за три квартала было слышно. Это никуда не годится.
      - Нельзя же заткнуть ему глотку диванной подушкой, он задохнется и что вы тогда запоете? Сами знаете, никто из них не сдаст выручки, если мы станем угощать их сигарами и сюсюкать: "Как делишки, старина?" А новичка мы обработали в назидание другим. Эта зеленая молодежь вообще стала рассчитываться очень нерегулярно. Мы ему тут же объяснили, что он пострадал за других, а потом, как только вы ушли, мы обошлись с ним по-хорошему.
      - Так или иначе, мне надоело предупреждать вас, Бири. Я этого не потерплю. И выручка "солдат" тоже падает. Мы трещим, Бири. Придется мне закрыть лавочку.
      - Да, "солдаты" не окупаются, это верно, господин Пичем. Я лично проверял; публика на это не идет; тут ничего не поделаешь. Я вам говорил нечего нам соваться в политику.
      Пичем задумался. Он уставился в угол запыленного стола, и его будничное лицо сразу потеряло свою незначительность.
      - Все дело в том, - сказал он, - что ваши люди не разбираются в происходящем. Поместите несколько толковых статей о военной жизни и о Южной Африке в "Оливковой ветви", и ваши солдаты хоть мало-мальски поймут, что от них требуется.
      В одном из подвальных помещений у Пичема печаталась собственная газета "Оливковая ветвь", выходившая еженедельно и содержавшая семейную хронику всех приходов - объявления о смерти, о свадьбах, о крестинах. Эта хроника была крайне необходима для выпрашивания милостыни на дому. Кроме того, газета публиковала множество трогательных рассказиков, изречения из Библии и в каждом номере помещала головоломку.
      - К тому же, - продолжал Пичем, - мы сами делаем массу глупостей. Нельзя посылать людей на улицу, если давно не поступало известий с фронта. Это в корне неправильно. Вот теперь, например, буры осадили этот самый Мафекинг, и война не двигается с места; это отнюдь не говорит в пользу армии. Люди с полным основанием спрашивают: чего ради вы теряете руки и ноги, если все равно толку от этого мало? Бездарность никогда не найдет поддержки. И прежде всего никто не любит, чтобы ему напоминали о войне, если она не имеет успеха. Не говоря уже о том, что у всех возникает мысль: пусть радуются, что они по крайней мере дома, - другим гораздо хуже приходится. Совершенно правильная мысль: одеть часть наших людей - тех, что помоложе, в военные мундиры, но ни в коем случае нельзя выпускать их на улицу, когда на фронте затишье. А ну-ка, позовите ко мне людей!
      Бири позвал людей - по крайней мере тех, что были налицо. Они были одеты в потрепанные мундиры и имели мрачный вид. Они ничего не зарабатывали.
      Пичем молча осмотрел их. Взгляд его казался при этом рассеянным и ни на чем не задерживался. Многолетний опыт научил его этому взгляду.
      - - Никуда не годится! - сказал он неожиданно грубо; Бири, точно верный пес, ловил каждое его слово, ибо он верил в непогрешимость своего хозяина. Что это вы на себя напялили? Разве это английские солдаты? Это шахтеры. Взгляните хотя бы вот на него! - Кивком головы он указал на долговязого пожилого человека с угрюмым лицом. - Это же критикан, это коммунист! Разве такой умрет за Англию? А если и умрет, то с охами и вздохами, предварительно выторговав себе побольше жалованья. Солдаты - молодые, бравые ребята, они в самой тяжелой беде не теряют свежести и бодрости. А эти чудовищные увечья! Вам нравится смотреть на них? Вполне достаточно руки на перевязи. И мундиры должны быть чистенькие. Смысл должен быть такой: у него ничего не осталось, кроме мундира, но мундир он бережет! Это привлекает, это примиряет. Мне нужны джентльмены! Сдержанный и вежливый, но не раболепный тон! В конце концов такая рана почетна. Вон тот годится, остальным - сдать обмундирование!
      "Солдаты" вышли. Ни долговязый, ни кто-либо другой не моргнули глазом: речь шла о деле.
      - Итак, Бири, прежде всего - бравые, рослые ребята, которых имеет смысл посылать на фронт и которым всякий посочувствует, если с ними что-нибудь случится. Во-вторых, никаких отталкивающих увечий! В-третьих, чистенькое, как стеклышко, обмундирование. В-четвертых, выпускать на улицу этих красавчиков томми только в тех случаях, когда правительственные бюллетени сообщают о каких-нибудь переменах на фронте; победа или поражение - это безразлично, лишь бы перемена! Разумеется, вам придется читать газеты. Я вправе требовать от моих служащих, чтобы они были на высоте и знали, что делается на свете. Кончаются служебные часы, но служба не кончается. Вы сдаете, Бири, повторяю вам это в сотый раз!
      Бири вышел с пылающим лицом и в ближайшие же дни круто взялся за дело. В мастерских начались увольнения, а в конторе - избиения. Но господин Пичем знал, что в его предприятии почти уже нечего рационализировать. Все было рационализировано до конца. Убытки, которыми грозило дело с транспортными судами, нельзя было покрыть доходами с предприятия.
      Пичем пытался восстановить в памяти взгляд, которым Кокс при нем смерил его дочь.
      ПЯТНАДЦАТЬ ФУНТОВ
      Девице Полли Пичем приходилось туго. Она вынуждена была самолично относить в прачечную свое белье и благодарила Бога, что мать из-за усилившегося недомогания Пичема перестала этим бельем интересоваться.
      Несколько раз она убегала к господину Смайлзу за советом. Но юноша редко бывал дома.
      Когда она один раз все же застала его, он сказал ей:
      - Мы что-нибудь придумаем. Но в будущем придется быть осторожней. К чему существуют предохранительные средства, если ими не пользоваться?
      После этого он в самых оскорбительных выражениях заговорил о господине Бекете. А между тем господин Бекет был, право же, совершенно неповинен во всем происшедшем.
      В доме жила старуха служанка. Полли обратилась к ней за помощью.
      Вдвоем они перетащили старую медную поясную ванну в маленькую комнатку, И Полли часами шпарилась в ней, со стонами поливая себе ляжки чуть ли не кипятком из больших кувшинов.
      Помимо этого старуха принесла несколько горшков, полных какого-то коричневого и зеленого отвара; все это надо было выпить. Время от времени она просовывала в дверь голову, похожую на голову наседки, и спрашивала, подействовал ли уже отвар. Отвар не действовал.
      Одноногий Джордж до известной степени примирился с жизнью среди собак. В свободное время он валялся на заднем дворе, в крошечной будке из листового железа; там, среди старых инструментов и обломков, он поставил себе складную кровать. Чтобы рассеяться, он читал истрепанный том "Британской энциклопедии", подобранный им в нужнике. В томе недоставало половины, и к тому же это был не первый том. Тем не менее из него можно было почерпнуть множество сведений; правда, для законченного образования их было недостаточно. Но у кого оно есть?
      Однажды Персик застала его за чтением и пообещала не выдавать его господину Пичему. Господин Пичем, по мнению солдата, едва ли принадлежал к числу тех хозяев, что платят своим служащим жалованье для того, чтобы они могли пополнить свое образование.
      Как-то раз одноногий отлучился из будки, и Полли взяла книгу с собой, надеясь почерпнуть из нее какие-нибудь сведения для себя лично. Однако она не знала слов, обозначающих то, что ей было нужно, а может быть, эта часть человеческих знаний находилась в другом томе. Так или иначе, она ничего не нашла.
      Джордж пришел в ужас, не найдя своей книги. Несколько дней подряд он уныло лежал на койке и даже забросил собак. Со стороны Персика было большой ошибкой не вернуть ему книгу после того, как она ее прочла. Когда у людей горе, они становятся еще равнодушней к своим ближним.
      Несколько дней спустя ей вновь довелось встретиться с Джорджем на собачьем дворе. Она помогала ему перевязывать лапу больному шпицу. Внезапно она, не поднимая глаз, спросила его, как поступают девушки, когда им кажется, что у них не все в порядке. Она спрашивает его потому, что к ней обратилась за советом одна подруга по курсам домашнего хозяйства.
      Джордж сначала молча перевязал обрывком носового платка лапу скулящего пса, а затем изрек столь же мудрую, сколь и отвлеченную сентенцию.
      Вечером он, однако, надел штатское и отправился в город, а на следующее утро вызвал Полли на двор.
      Он сказал ей, что, буде она того пожелает, она может после обеда пойти в Кенсингтон к некоему женскому врачу - человеку неглупому и имеющему большую практику.
      Этот адрес дала ему его приятельница - та самая, у которой он жил во время пребывания ее мужа на фронте и которую посетил накануне вечером. Собственно говоря, у него было даже два адреса - врача и повивальной бабки. Последняя годилась больше для бедных девушек. Фьюкумби полагал, что Персику скорей подойдет врач, который работает не так грязно.
      Полли побоялась идти одна, и солдат пошел с ней.
      Врач занимал квартиру в одном из тех доходных домов, что до отказу переполнены нищетой и грязью. Подниматься к нему нужно было на третий этаж, по узкой лестнице, мимо множества распахнутых настежь дверей, словно комнаты не были в состоянии вместить столь непомерную нужду. Тем более поражало, что квартира врача сама по себе имела весьма комфортабельный вид. Великолепие начиналось уже в прихожей. По углам стояли пальмы в огромных кадках, на стенах висели ковры - явно не отечественного происхождения. Жалкими казались пальто и зонтики пациенток, висевшие на железной вешалке.
      В приемной сидели семь-восемь женщин, сплошь представительницы среднего сословия. Открыв дверь своего кабинета, чтобы впустить следующую пациентку, врач кивком головы вызвал Полли, которая была одета лучше других. Она последовала за ним подавленная; солдат остался в приемной.
      Врач был то, что женщины называют "красивый мужчина", с высоким лбом и холеной, мягкой бородкой. По тому, как он складывал руки, было видно, что он ими особенно гордится. Лицо у него было, впрочем, довольно потасканное, выражение глаз тоже малоприятное, а голос несколько елейный.
      Пока он, к тайному ужасу Полли, записывал ее имя и адрес, она оглядела комнату. На стенах висело всевозможное оружие - негритянские копья, луки, колчаны и короткие ножи, а также старинные пистолеты. В углу, в стеклянном шкафу, лежало несколько хирургических инструментов, выглядевших гораздо более страшно. Стол был покрыт довольно толстым слоем пыли.
      - Да, - откинувшись на спинку кресла и сложив белые руки, начал врач, хотя Полли, кроме своего имени, не произнесла ни слова, - то, чего вы хотите от меня, совершенно невозможно, милая барышня. Уяснили ли вы себе вообще, какое требование вы мне предъявляете? Всякая жизнь священна, не говоря уже о том, что на этот счет существуют полицейские правила. Врач, который сделает то, о чем вы просите, немедленно лишится практики и, кроме того, сядет в тюрьму. Вы скажете - сколь часто нам, врачам, приходится эта выслушивать в приемные часы! - что это средневековые законы. Ну что ж, милая моя барышня, не я их писал. Ступайте, стало быть, тихо-мирно домой и покайтесь вашей маменьке. Она женщина, как и вы, и поймет вас. Да у вас, наверно, и денег не хватит на такую операцию. Кроме того, совесть не позволит мне взяться за такое дело. Ни один врач не захочет ради каких-то паршивых десяти или двадцати фунтов ставить на карту все свое существование. Мы не глухи к нуждам ближнего. В качестве врачей мы проникаем взором во многие глубины социальных бедствий. Будь хоть малейшая возможность, будь вы хоть чем-нибудь больны, ну по крайней мере чахоткой, я сказал бы: "Ладно! Давайте, в пять минут все будет готово, и никаких осложнений". Но вы никак не похожи на чахоточную, поверьте мне. Когда вы в припадке девического легкомыслия предавались наслаждению, вы должны были подумать о последствиях. Надо быть осмотрительной, нельзя отдаваться чувствам, как бы приятны они ни были. А то потом скорей-скорей к дяденьке доктору, ахи и охи, "господин доктор - то", и "господин доктор - се", и "господин доктор, не губите меня". А что пользующий вас врач подвергается величайшему риску и губит себя только оттого, что он из простого человеческого сострадания не считает себя вправе отказать вам в помощи, об этом вы, разумеется, не думаете! О, эгоизм! В конце концов это запрещено законом, и если даже врач, идя навстречу пациентке, откажется от наркоза, то операция все же обойдется в пятнадцать фунтов, и при этом деньги вперед, а то потом вдруг начинается: "Как?! Что?! Вы мне вытравили плод?" И врач, которому ведь тоже нужно жить, остается с носом. Не может же он, имея подобную пациентку, вести книги и рассылать счета, хотя бы уже ради самой пациентки. Если он не глуп, он просто ставит на своей потере крест. Он просто разоряется. Зарождающаяся жизнь, милая моя барышня, так же священна, как и всякая жизнь. Недаром религия столь резко высказывается по этому поводу. Я принимаю по субботам после обеда, но предварительно подумайте хорошенько, можете ли вы взять на себя эту т_я_ж_е_л_у_ю о_т_в_е_т_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь, и лучше откажитесь. И принесите деньги, а то можете вовсе не приходить... Вот сюда, пожалуйте, дитя мое!
      Полли вышла подавленная. Откуда взять пятнадцать фунтов?
      Девица и солдат угрюмо шли рядом.
      - Есть еще один адрес, -сказал солдат после паузы.
      Они решили воспользоваться им.
      Повивальная бабка оказалась толстой старухой и принимала в жилой комнате. Полли села на красный плюшевый диван.
      - Цена один фунт, - начала старуха недоверчиво. - Дешевле никак нельзя. А то эти свиньи имеют обыкновение истекать кровью на диване, и мне еще приходится нести расходы. А если вы заорете, я сразу все брошу, и можете убираться. Деньги у вас при себе? Тогда в полчаса все будет готово.
      Полли встала.
      - У меня нет при себе денег. Я приду завтра.
      Спускаясь по лестнице, она сказала Фьюкумби:
      - Я все рассмотрела. Больно уж грязно.
      - Это скорей для горничных, - сказал солдат.
      Они пошли домой.
      Мысли Персика сосредоточились на отцовской кассе.
      К воровству она испытывала некоторое отвращение; это чувство было привито ей с раннего детства вместе со склонностью к воровству. Ей давали несколько грошей (на сладости) и множество добрых советов. Когда она запускала мизинец в банку с вареньем, ее ужасно мучила совесть. Варенье было сладко, мысль о запрете горька. "Бог, - говорили ей, - видит все: он день и ночь за тобой следит". Должно быть, он видел все, что она делала. В некоторых случаях это было с его стороны просто неделикатно. Когда Бог, с ее точки зрения, насмотрелся достаточно таких вещей, каких наверняка не мог одобрить, он, очевидно, увидел уже так много, что едва ли стоило изводить себя добродетельным поведением в расчете на его снисхождение. Список преступлений был уже полон, новым преступлениям в нем, совершенно очевидно, не хватило бы места, а следовательно, их можно было совершать безнаказанно. Полли была пропащая душа и могла теперь все себе позволить.
      В конце концов только ленью взрослых можно было обьяснить, что они заставляли Бога, точно дворнягу, сторожить какие-то банки с вареньем и кассы в лавках.
      Но между кражей нескольких пенсов и кражей пятнадцати фунтов была большая разница.
      Персик заблуждалась, преувеличивая технические трудности кражи. Она могла без особого труда обокрасть отца.
      Касса была прочная, но господин Пичем носил крупные деньги в карманах брюк. Он непреклонно отнимал у нищих их пенни, менял на серебро и небрежно совал в карман, полагая, что в конечном счете его не спасут ни эти, ни какие бы то ни было деньги. То, что он их попросту не выбрасывал, свидетельствовало только о его добросовестности и полном отсутствии веры в будущее: он не считал себя вправе выбрасывать даже самую малость. Имей он миллион шиллингов, он рассуждал бы точно так же. Он был убежден, что ни его деньги (как и вообще все деньги на свете), ни его голова (как и вообще все головы на свете) все равно ему не помогут. По этой самой причине он и не работал, предпочитая носиться по своему предприятию, сдвинув шляпу на затылок, засунув руки в карманы и только следя за тем, чтобы все было в порядке.
      Его дочь спокойно могла бы в течение одной недели вытащить у него из кармана эти пятнадцать фунтов, хотя бы ночью в спальне; попадись она даже, это было бы не так страшно, как ей казалось. Если бы господин Пичем, например, проснулся и увидел свою дочь, очищающую его карманы, он бы и глазом не моргнул, - это было бы просто продолжением его снов. Дочь была бы наказана, но едва ли уронила бы себя в его глазах. Никто не мог уронить себя в его глазах.
      К сожалению, люди слишком мало знают друг друга, и Полли была уверена, что ей не удастся стянуть у отца столь нужные ей пятнадцать фунтов.
      Когда она назвала эту сумму солдату, он тут же на дворе предложил ей "обломать" виновника бедствий. Есть такие копилки, которые приходится ломать, чтобы достать из них деньги. Увы, господин Смайлз не был копилкой. И мысли Полли вновь сосредоточились на господине Бекете.