Трехгрошовый роман

      После шаха, объявленного Коксом, события начали развиваться бешеным темпом.
      Пичем отправился в банк, где его просьба немедленно выдать ему деньги была встречена всевозможными отговорками. В нем зашевелилось подозрение, и он потребовал личного свидания с Миллером. Его заставили ждать, и он ворвалася в кабинет. В этот же самый момент в противоположную дверь вбежал запыхавшийся Хоторн. Одного взгляда на Полтора Столетия было достаточно: Пичем понял все или почти все.
      Короткая беседа внесла полную ясность.
      Ему придется иметь дело с господином Мэкхитом, если он хочет получить обратно свои деньги. Со вчерашнего дня господин Мэкхит является директором-распорядителем банка и в данный момент находится в тюрьме.
      Пичем оставил стариков и побежал в контору Кокса; было уже одиннадцать часов.
      Кокс молча выслушал его доклад. Потом он сухо сказал:
      - Даю вам срок до завтра, до двенадцати часов. В двенадцать вы принесете мне деньги или обеспечение. Вы ведь говорите, ваш зять - директор банка. Сейчас же отдайте мне договор с правительством и бумагу, в которой Краул и баронет признают правонарушения, допущенные ими, а следовательно, и прочими компаньонами.
      Пичем еще раз пошел домой и принес Коксу все документы. Он был словно в трансе. Потом он опять вернулся домой и заперся у себя в конторе. Он ничего не ел, в два часа он послал за Фьюкумби в гостиницу.
      Бывший солдат, казалось, располнел. Но цвет лица у него был нездоровый. Покуда Пичем говорил, отвернувшись, по обыкновению, к угловому слепому окну, одноногий стоял у обитой жестью двери, не двигаясь, держа фуражку в больших руках.
      Пичем сказал ему вкратце следующее.
      Фабрику за последнее время постиг ряд неприятностей. Придется значительно сократить производство и уволить часть служащих. Среди прочих будет уволен и Фьюкумби.
      Господин Пичем задержался на грозной проблеме безработицы:
      - Я отлично отдаю себе отчет, что это значит - выбрасывать на улицу своих служащих. Особенно страшны в этих случаях моральные последствия. Типичный безработный обычно сразу же теряет моральную точку опоры. Только в самых редких случаях он находит в себе силы уберечь свои нравственные устои от разлагающего влияния голода и холода. Его вера в себя рушится. Он приходит к заключению, что он - обуза для общества. В этом душевном состоянии он легко становится жертвой безответственных агитаторов, стремящихся превратить его во врага существующего порядка. Все это я знаю, но что я могу сделать?
      Тем не менее есть возможность избежать немедленного и безусловного увольнения части служащих, в том числе и Фьюкумби. По Лондону шляется некий господин Уильям Кокс, носящий в кармане одну бумажку, которая ему не принадлежит. Этого Кокса необходимо убрать, и притом не позднее завтрашнего утра. Тому, кто этим займется и тем самым предотвратит увольнение большого количества служащих, обеспечено алиби. Исполнитель, покончив с делом, должен просто-напросто немедленно отправиться в такое-то место и провести там ночь.
      - Это чисто коммерческое дело, - философски закончил господин Пичем. Это продолжение коммерции другими средствами. Вы солдат. Вспомните о войне: когда коммерсанты исчерпывают все свои возможности, на сцене появляется солдат. Что и говорить, обычно мы, коммерсанты, прибегаем к иным, более мирным методам. Но это всего лишь означает, что в наше время, кроме хорошо отточенного ножа, есть еще и иные средства добиться желаемого. К сожалению, бывают и исключения!
      Солдат знал маклера Кокса. Ему приходилось носить Коксу письма.
      После беседы Фьюкумби с господином Пичемом госпожа Пичем столкнулась с солдатом во дворе. Он в последний раз попался ей на глаза, и потом она охотно рассказывала, какое жуткое впечатление он на нее тогда произвел. Он долго стоял между веревками, на которых сушилось белье, и смотрел на собак. Однако он не подошел к ним, хотя они были не кормлены и уже начинали скулить.
      - Бог знает, какие кровавые мысли копошились в эту минуту в его голове, - говорила она вздыхая.
      В действительности же у него в голове, вероятно, вообще не было никаких мыслей - разве только мысль о том, сколько стоит защищенная от дождя, но не от холода конура с толевой крышей, которая служила ему пристанищем. Недолго пришлось ему пожить в ней. Он так и не успел осилить полутома "Британской энциклопедии".
      Когда он выходил из музыкальной лавки на Олд Оукстрит, в правом заднем кармане его брюк лежал нож; решения он еще не принял.
      Почти в то же самое время состоялось свидание госпожи Полли Мэкхит с господином О'Хара на квартире последнего.
      Госпожа Мэкхит, сильно волнуясь, рассказала, что она только что нашла у себя в комнате письмо от мужа, в котором он сообщал ей, что ей незачем беспокоиться. До развода дело никогда не дойдет ("никогда" было подчеркнуто), в нужный момент он просто обвинит маклера Кокса в прелюбодеянии с ней, у него есть достаточно материала, разоблачающего развратный образ жизни Кокса. Как бы ни был Кокс неповинен в данном конкретном случае, у негр после этого пропадет всякая охота разводить Полли с Мэкхитом.
      Она показала письмо; оно было написано наспех, карандашом.
      О'Хара был, судя по всему, не очень поражен.
      - Кокс в качестве свидетеля! - повторила Полли.
      - Ну так что же? - спросил О'Хара, даже не поднявшись с кушетки.
      Он только что пообедал и читал спортивный отдел "Таймс".
      - Ну так что же? Я этого не хочу!
      - Ты изменяла с ним мужу?
      - Конечно, нет!
      - Отчего же ты тогда не хочешь, чтобы он выступил в качестве свидетеля?
      - Оттого что не хочу! Тебе этого достаточно? Я этого не хочу - стало быть, его нужно убрать, пока еще не начался процесс.
      - Если я тебя правильно понял, ты хочешь, чтоб его пришили?
      - Нет, этого я, конечно, не хочу.
      Воцарилось молчание. О'Хара опять погрузился в чтение газеты.
      - Ну, так что же? - спросила Полли. - Брось газету! Как ты себя ведешь? Я же тебе задала вопрос!
      - Ах да! - сказал О'Хара. - Правильно. Его нужно убрать. А что, собственно, произойдет, если его не уберут?
      - Тогда я сама назову человека, с которым я изменяла мужу, - сказала Полли медленно и решительно.
      - Вот как? Тогда ты сама назовешь человека...
      - Можешь не ухмыляться! У тебя это не выходит. Я ни за что не появлюсь в зале суда рядом с такой комической фигурой, как этот Кокс. Если уж я изменяла мужу, то с относительно приличным мужчиной. Ты видел когда-нибудь Кокса? Это старый козел, а не мужчина, с которым изменяют мужу. Ты тоже не Бог весть что, но у тебя хоть внешность приличная. Для суда тебя хватит!
      О'Хара был неприятно поражен. Его немалый опыт общения с женщинами подсказывал ему, что Полли весьма серьезно намеревается назвать его имя в случае крайней необходимости, то есть в том случае, если маклера не уберут вовремя. Но для него это было равносильно преждевременному разрыву с его шефом Мэкхитом, крушению всех его планов, а может быть и еще чему-нибудь похуже. О'Хара знавал Мэкхита еще в ту пору, когда тот назывался Бекетом. Он не всегда был толст и миролюбив.
      О'Хара тщательно сложил газету и сел на кушетку.
      - А ну-ка, заткнись, - сказал он грубо, - довольно трепать языком. Ступай.
      Он понял, что настало время платить. Полли ушла, чтобы не раздражать его еще больше. Она была одета по моде тех времен: шляпа с колесо величиной, крашеные перья, газовая вуаль, зонтик и корсет, выпячивавший зад. Она в этот день нарядилась очень тщательно и разглядывала себя в каждой витрине. Это давало ей возможность одновременно проверять, кто из мужчин на нее оглядывается и кто за ней идет. Она направлялась к мужу в тюрьму.
      С Мэком она была очаровательна. Она кокетливо присела на койку, закинула ногу на ногу и, дырявя зонтиком воздух, похвалила Мэка за то, что он остановил свой выбор на Коксе. Этот выбор сведет процесс на нет. Она войдет в зал суда, ткнет зонтиком в маклера, скажет: "Вот с этим человеком я жила?" - и просто расхохочется. Она заливалась смехом, рисуя эту сцену.
      Мэк по-прежнему был мрачен. Миллер из Национального депозитного банка прибежал к нему в панике и сообщил о посещении Пичемом банка. Этот Кокс представлял собой серьезную опасность для Пичема и его состояния. Полли ему, как видно, было недостаточно. Но если Пичем не справится с Коксом, то лопнет банк, в котором он с таким трудом добился директорского поста. Мэкхит болезненно ощущал свою роковую связь с тестем и испытывал даже некоторое желание поговорить с ним так, как говорит иной зять со своим тестем, когда благосостоянию семьи угрожает опасность.
      Он до такой степени нервничал, что не мог вынести присутствия Полли и вскоре отослал ее домой. Она ушла не раньше, чем он ее поцеловал.
      Вскоре после этого у него состоялась весьма серьезная беседа с одним из его людей - Реди. Беседа касалась Кокса. Реди был лучшим из его убийц.
      БОЛЬНОЙ УМИРАЕТ
      Тем временем Кокс шел вниз по Харроу- стрит, по направлению к Вест-Индским докам. Пичем сказал ему, что он намерен устроить демонстрацию против забастовщиков. Он одел своих людей в солдатские мундиры. Они будут изображать старых солдат, возмущенных своекорыстием докеров, препятствующих доставке британских солдат на театр военных действий. На Олд Оук-стрит изготовлялись плакаты.с надписями: "Вы мешаете нашим товарищам воевать!" и "Смотрите, чем пожертвовали мы!".
      Маклеру хотелось посмотреть на свалку. Впрочем, по словам Пичема, ничего особенного не ожидалось; важней всего было то, что он уговорился с газетами раздуть это дело.
      В Лаймхаузе у пристали маклер повстречался с Бири. Управляющий Пичема казался очень возбужденным и сообщил ему, что до обеда Пичем отменил было демонстрацию, после обеда опять назначил ее; однако всех участников не удалось своевременно оповестить, так что в результате получится довольно плачевное зрелище. Бири убежал, подавленный, спасать, что еще можно было спасти.
      Кокс свистнул. Значит, Пичем сначала забастовал, а потом возобновил работу.
      Чем ближе он подходил к докам, тем больше народу попадалось на его пути. На всех углах стояли люди, но еще большее количество их шло, как и он, по направлению к докам. Казалось, что все чего-то ожидали. На его расспросы ему ответили, что у доков собрались на демонстрацию инвалиды войны.
      Толпа становилась все гуще.
      Было как раз время, когда должна была заступить новая смена. Те рабочие, которые не присоединились к забастовщикам, покидали доки. Так как до сих пор не произошло еще ни одного столкновения, администрация отказалась от мысли увезти штрейкбрехеров с места работы на лодках. Им пришлось следовать между двумя шпалерами забастовщиков.
      Из района доков явственно доносился какой-то шум.
      Пройдя еще несколько кварталов, маклер опять встретил Бири. Он пробирался сквозь толпу, сплошной массой устремлявшуюся к докам. Несколько минут они стояли рядом, стиснутые толпой.
      - Все-таки демонстрация получилась довольно внушительная, - возбужденно рассказывал управляющий. - Наших людей в ней не больше трети, но вы не поверите: пришли настоящие инвалиды! Все улицы впереди забиты ранеными солдатами, самыми что ни на есть настоящими. На это мы, разумеется, никак, не рассчитывали. Нашим людям мы платим за участие в демонстрации - оно и понятно, что они пришли. Кроме того, сами они не нюхали пороху. Но те, что явились по доброй воле, - настоящие солдаты! Они всерьез обвиняют докеров в том, что те не желают приносить жертвы нации! Вы слышите, как там орут? Это не рабочие орут на штрейкбрехеров, а солдаты - на бастующих рабочих, притом солдаты с продырявленной шкурой. Сначала мы хотели нанять настоящих инвалидов. Господин Ничем утверждал: они получают столь ничтожную пенсию и терпят такую нужду, что за несколько пенни пойдут на все, даже на демонстрацию в пользу войны. Но потом мы отказались от этой мысли, потому что наши собственные люди показались нам надежней. А теперь выясняется, какую оплошность мы совершили бы, если бы дали им денег! Они пошли бы даром! Человеческую глупость трудно переоценить! Эти люди без рук, без ног, без глаз все еще стоят за войну! Это пушечное мясо всерьез считает себя нацией! Уму непостижимо! С ними еще многое можно сделать, поверьте мне! Вот и у нас есть такой тип, некто Фьюкумби, без одной ноги. Но он совершенно неспособен на такие вещи! Впрочем, он уже вкусил от мирной жизни, а те, там, впереди, как видно, еще нет. Просто невероятно! Я всегда говорил: только бы побольше войн, за время войны шансы на наживу возрастают прямо-таки чудовищно; на свет Божий вылезают инстинкты, о которых раньше никто понятия не имел, надо только уметь использовать их, и тогда любое дело у вас выгорит без всякого капитала. Просто прелесть!
      Толпа разделила их.
      По восемь, по десять человек в ряд, заполняя всю улицу, отжимая случайных участников к стенам домов, демонстранты упрямо шли вперед, распевая патриотические песни. Все они были в большей или меньшей степени изувечены. Одни ковыляли, за недостатком практики еще неумело опираясь на костыль, пустая штанина болталась на ветру. У других рука была на перевязи, а куртка накинута на плечо; в сгущающихся сумерках грязно-белые повязки казались флагами. В этом диком шествии были и слепые; их вели товарищи, воображавшие себя зрячими. Публика показывала на них пальцами, точно на трофеи, добытые в бою. Другие жертвы катились в колясочках, так как ноги они возложили на алтарь отечества. С тротуаров им кивали и отпускали шуточки по поводу их увечий; они отвечали смехом. Чем страшнее были эти человеческие обломки, тем в больший восторг приводил публику их патриотизм. Это была просто какая-то нечестная конкуренция, ибо как мог, например, однорукий тягаться с человеком, потерявшим обе ноги?
      Все эти люди шли с песнями, по колено в грязи, из последних сил стремясь поскорей добраться до чудовищных нищенских берлог Лаймхауза; они изрыгали военные песни, отравляя воздух запахом карболки и своим голодным дыханием.
      В ногу с людьми в мундирах шагали штатские - по большей части франтоватые молодчики, державшие себя весьма независимо.
      И вся эта толпа хотела одного: чтобы ремонт кораблей был как можно скорей закончен, чтобы их как можно скорей грузили свежим мясом, здоровыми людьми, с двумя руками, двумя ногами, со зрячими глазами. Эти калеки, обломки, отбросы больше всего и прежде всего хотели, чтобы: их полку прибыло. Несчастье обнаруживает поистине непреодолимый инстинкт размножения.
      Говорили, что демонстранты хотят пробиться к ратуше и потребовать строжайших полицейских мер против бастующих.
      Кокс решил идти домой. Тем временем уже совсем стемнело. Осень вступила в свои права.
      Повсюду еще стояли кучки, обсуждавшие событие. Большинство жителей этих кварталов было, разумеется, на стороне рабочих. Высказывая различные догадки, они, в общем, довольно правильно оценивали положение вещей. Они, как видно, не принадлежали к "народу Лондона", о котором толковали большие газеты.
      Маклер пошел быстрее. Он был несколько встревожен - в нем всегда поднималась тревога, когда он видел большое скопление народа или узнавал о нем. Он завернул в маленький грязный трактир и спросил виски. Ему принесли пойло, которое показалось ему отвратительным, и он подумал: "Ну и вкус у этих людей!"
      Выйдя на улицу, он столкнулся с каким-то человеком, который что-то пробормотал и убежал прочь. Судя по стуку деревяшки, у него не хватало ноги.
      Это столкновение испугало Кокса. Ему пришло в голову, что в таком районе у него могут быть неприятности из-за его элегантного костюма.
      "В сущности, даже непонятно, - подумал он, - почему нас попросту не убивают на улице. В конце концов, нас совсем не так много. Если бы я мог рассчитывать только на защиту Пичема, мне пришлось бы солоно. Да и я тоже, откровенно говоря, не стал бы проливать за него кровь. Самая скверная черта подонков, населяющих эти кварталы, - что они не питают ни малейшего уважения к человеческой жизни. Они думают, что любая жизнь стоит не дороже их собственной. К тому же они заранее ненавидят всякого состоятельного человека, потому что он превосходит их в духовном отношении".
      Дойдя до ближайшего угла, он услышал позади себя шаги и обернулся. Страшный удар обрушился на его голову. Он молча повалился.
      Он упал на булыжник, дополз до стены дома, получил второй удар по голове и лежал до тех пор, пока его не подобрал полицейский патруль. Полицейские подняли его и отнесли в участок; оттуда его отправили в морг, где он тремя днями позже был опознан своей сестрой. Она похоронила его на кладбище Бэттерси. На надгробном памятнике, изображавшем сломанную колонну, была высечена надпись: "Уильям Кокс. 1850-1902".
      Фьюкумби весь вечер выслеживал маклера. Он видел, как Кокс, выспавшись после обеда, вышел из своего дома, все было в точности так, как ему говорил господин Пичем. Но вскоре он заметил, что маклера преследуют еще несколько человек.
      У Фьюкумби не было никаких твердых намерений. Полученное задание ему совсем не нравилось. Но его привели в движение, и он должен был идти.
      Несколько месяцев относительно сытой и спокойной жизни развратили его, а еще в большей степени - дни, проведенные в портовой гостинице. Он не хотел возвращаться в холодное уличное ничто, из которого он возник, а в особенности теперь, на пороге зимы.
      В толпе он несколько раз совсем близко подходил к маклеру, но не чувствовал никакой охоты напасть на него.
      Пока маклер был в трактире, Фьюкумби даже потерял свой нож. Он строгал им деревянные перила, к которым прислонился, и нож упал в канаву. Он хотел уже пойти за ним, но увидел, что маклера нет у стойки, и стремительно побежал через улицу.
      Столкнувшись с маклером у входа в трактир, он испугался так, словно тот замышлял на него нападение, а не наоборот.
      Преследование возобновилось.
      Теперь Фьюкумби окончательно установил, что за маклером, кроме него, охотились по крайней мере еще двое. Они шли на некотором расстоянии друг от друга, но как только улицы пустели, неизменно появлялись вновь.
      После того как Фьюкумби потерял нож, у него не осталось никаких надежд прикончить маклера; но он об этом не думал. Шагая все дальше, он заговорил сам с собой.
      "Фьюкумби, я принужден уволить вас, - сказал он себе. - Вы мне больше не нужны. Вы спросите: "Что две мне делать?" Я вынужден ответить вам: "Не знаю". Перспективы у вас весьма ограниченные. Прежде чем попасть ко мне, вы пытались стать нищим. Вы говорили себе: "Я потерял ногу. Без ноги я не могу заняться никаким делом, которое меня прокормило бы". Вы рассчитывали, что все эти каменщики, упаковщики, рассыльные, возчики и уж не знаю, кто еще, одним словом, прохожие - будут потрясены тем, что вы больше не можете класть кирпичи, упаковывать мебель, править лошадьми, и что они, растроганные вашим бедственным положением, поделятся с вами куском хлеба! Какое заблуждение! Знаете, что сказали бы люди, если бы у них вообще хватило времени или низости выразить свое мнение о вас и о том, что с вами случилось? Они бы сказали: "Одним меньше! Подумаешь, велика важность - одним меньше, а тысяча осталась! Легче нам от этого не будет. Вот если бы стало тысячей меньше! Если бы нашим работодателям пришлось повсюду бегать и спрашивать: "Кто возьмется перенести мне мебель?"" Знаете ли вы, чего только не делают, чтобы выбросить людей на улицу? Большую часть того, что вообще делается, Фьюкумби! Это прямо-таки основная работа многих людей! Ведь живут люди не тем, что они хотят перетаскивать мебель, а тем, что они не хотят ее перетаскивать, и, стало быть, их нужно приманивать, просить, оплачивать. Но для этого нас непременно должно быть мало, меньше, чем требуется. Если нас будет достаточно, немедленно начнется свалка и всяческое свинство. Ты очутился на улице, мой друг. Очень хорошо, что ты сразу же потрудился стать более симпатичным. Но надо трезво смотреть на вещи! Будем надеяться, Фьюкумби, что, поскольку вы пользуетесь всеобщей симпатией, вас не станут открыто преследовать, если вы будете вести себя тихо. В нынешних условиях это тоже достижение. Но вы считаете, что вам должны сочувствовать. Наивный человек! Люди, идущие по мосту Бэттерси, вам посочувствуют? Эти зачерствелые, закоренелые, способные перенести любое бедствие (в том числе и ваше) люди Бэттерси! Как вы думаете, через что должен пройти человек, чтобы как следует закалиться, по-настоящему очерстветь? Ведь не природа же награждает его этими качествами - их надо приобрести! Не рождается же человек мясником! Посмотрите на эти жевательные инструменты! На свои собственные - в зеркале, если вам угодно! Уверяю вас, чтобы размолоть пищу, хватило бы и вчетверо меньших челюстей. Но прежде чем начать жевать, нужно откусить, а как вы думаете - многие ли из этих жевательных инструментов достаточно мощны, чтобы произвести этот столь важный, столь многое решающий укус, опрокидывающий, обессиливающий, убивающий жертву? Немногие, сударь, весьма немногие! У вас нет ноги! А больше вам нечего предложить? Вы голодны! И это все? Какое бесстыдство! Это все равно, как если бы кто-нибудь попытался на улице привлечь к себе внимание своим умением стоять на одной ноге. Да ведь таких ловкачей тысячи! Тут надо придумать что-то более интересное. Вы несчастны! Ну что ж, на вашу беду, есть люди еще более несчастные. Где уж вам конкурировать с другими! Конкуренция, милостивый государь! На ней зиждется наша цивилизация, если вам это еще не известно. Отбор способнейших! Подбор передовых! Как они могут быть передовыми, если им некого будет опережать? Значит, слава Богу, что вы существуете: вас можно опередить. Все стадии развития живых существ, населяющих эту планету, мы мыслим себе только в виде конкуренции. Иначе вообще не было бы никакого развития. Откуда взялась бы обезьяна, если бы бронтозавр оказался приспособленным к конкуренции? Вот у вас, скажем, нет ноги. Ладно, это вы можете в крайнем случае доказать. (Хотя нужно еще найти человека, который согласился бы принять ваши доказательства. Ага! Об этом вы не подумали?) Но ведь у вас есть другая нога, она у вас в целости и сохранности. А руки? А голова? Нет, мой милый, все это не так-то просто. Какой же это отбор? Это просто-напросто лень, признак низшей расы и упрямство! В сущности говоря, вы просто вредитель. Не извлекая из этого лично никакой выгоды, вы самим фактом своего существования вредите другим, более способным, более нуждающимся. "Как? - скажут люди. - Такое количество несчастных? Ну как тут помочь? С чего начать?" Совершенно ясно: чем больше на свете несчастья, тем меньше стоит о нем беспокоиться. Ведь оно стало почти общим явлением. Естественным состоянием! Мир несчастен - так же, как дерево зелено. Убирайтесь!"
      Стемнело.
      Во время этого монолога солдат рассвирепел. Дойдя до ближайшего угла, он уже стал размышлять, как бы ему подобраться к маклеру. И в это самое мгновение он увидел, как худой человек в длинном пальто несколькими быстрыми шагами нагнал маклера и ударил его по затылку мешком, набитым песком или чем-то другим тяжелым.
      Фьюкумби испугался, но маклер тут же приподнялся с земли. Он пытался доползти на четвереньках до стены ближайшего дома - очевидно, для того, чтобы прислониться к ней.
      Солдат несколько секунд всматривался в него. Потом он быстро перешел улицу и остановился подле маклера, который все еще полз.
      Он медленно сунул руку в карман куртки, потом в задний карман брюк. Но ни тут, ни там, против его ожидания, не оказалось ножа. Почти с удивлением осмотрел он свою пустую ладонь. Потом, прислонившись к стене и устремив холодный взгляд на ползущего человека, который теперь завернул и, кряхтя, пополз в переулок, он начал отстегивать свою деревяшку. Она держалась на кожаном ремешке. Наконец ему удалось отстегнуть ее, и в то время, как он, прыгая на одной ноге, с силой ударил ползущего, который даже не оглянулся, по спине и по голове, он прохрипел, по-видимому, все еще вспоминая, как трудно было отстегнуть деревяшку:
      - Проклятая нога!
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      СИЛЬНЫЙ БОРЕТСЯ
      Полли вместе с матерью в своей маленькой розовой светелке шила приданое для ребенка, когда Бири крикнул ей с порога, что отец зовет ее.
      Она побежала вниз, не выпуская из рук иголки и нитки.
      Господин Пичем, одетый для выхода, коротко сообщил ей, что он желает вместе с ней обойти д-лавки.
      Они пошли по Олд Оук-стрит по направлению к центру. Был солнечный осенний день. Листва пожелтела, и по каналу плыли каштаны.
      Пичем молчал, ему не о чем было говорить с дочерью. Тем не менее она сочла эту прогулку вдвоем благоприятным признаком и, так как прозрачный, золотой осенний воздух скрашивал даже эти нищенские кварталы, чувствовала себя превосходно.
      От О'Хара не было никаких вестей. Господин Кокс на Олд Оук-стрит больше не появлялся. Отец ее стал заметно спокойнее. Казалось, напряжение несколько ослабло.
      На Бэк-стрит они зашли в первую лавку. Дородная женщина торговала там кухонной посудой и различными инструментами. Она была знакома с Полли и поэтому хоть и ворчливо, но все же отвечала на вопросы Пичема.
      Она сказала, что в последнее время ей привозят совсем мало товара. Если бы ее муж не был жестянщиком и не занимался починкой садовых инструментов и ламп, они уже давно умерли бы с голоду. Впрочем, им теперь обещали регулярно поставлять жестяные изделия.
      Плату за помещение они кое-как вносят - правда, с опозданием. Они не первые владельцы лавки: до них тут торговали другие. Их предшественник оставил в лавке весь инвентарь, с тем чтобы они погасили его задолженность хозяину помещения.
      - Это только начало, - пояснила Полли, когда они пошли дальше. - Все эти лавки существуют не больше полугода, и арест Мэка был для их владельцев тяжелым ударом. Но дела идут все лучше. Тем, кто устоит, обеспечено безбедное существование.
      Пичем ничего не ответил.
      Они молча прошли несколько улиц.
      К следующей лавке, которую они посетили, примыкала сапожная мастерская. У владельца было человек шесть детей, старшие работали в мастерской.
      Кожа, по их словам, еще и теперь поступала в достаточном количестве. Даже в самую тяжелую пору, когда другие лавки на протяжении нескольких недель не получали ничего, им забрасывали небольшие партии кожи. Правда, попадался брак, а куски вымерялись целиком, так что они принуждены были оплачивать и негодный товар.
      Сам владелец, к сожалению, был болен. Кроме того, в чулане, где они работали, приходилось круглый день жечь свет, который обходился недешево.
      - Все-таки это лучше, чем работать на фабрике, - сказала хозяйка. - Там вообще ни черта не заработаешь.
      Пичем кивнул и спросил, кто устанавливает цены на готовую обувь - не фирма ли, поставляющая сырье?
      Ответ гласил: да, и притом слишком низкие. Когда они вышли на улицу, Пичем спросил дочь:
      - А они вообще когда-нибудь отчитываются?
      Полли сказала, что, насколько ей известно, они получают новые партии товара только после того, как отчитались в старых. Она боялась, что лавки очень не понравились ее отцу, так как он упорно молчал.
      В третьей лавке они никак не могли приступить к расспросам, так как владелец сразу же заговорил о беспорядках в доках.
      - Всех этих коммунистов, - сказал он, - нужно повесить. Они бьют оконные стекла, как будто фабриканты нам их отпускают даром! Они ненавидят нас, потому что у них ничего нет, а у нас кое-что есть. Им никак не удается выплыть, и поэтому они хотят, чтобы все тонули с ними вместе. К чертям труд, прилежание, все! Пускай хорошему работнику живется не лучше, чем плохому! Это же сущие антихристы! В нашем доме тоже есть несколько человек из их братии. Пить они не пьют, зато делают вещи похуже! Они все готовы вытащить у человека - табуретку из-под задницы, только дай им волю! Точно мы не достаточно бились и маялись! Одну ошибку сделал господин Мэкхит: не надо было ему связываться с этим евреем Аароном! Он от него еще натерпится!
      Пока он болтал, Пичем осмотрел лавку. В грубо сколоченных застекленных ящиках лежали дешевые часы. Раскупались главным образом будильники. Торговали тут и трикотажем и даже табаком. Вывеска гласила: "Мелочная торговля".
      У супружеской четы, которой принадлежала лавка, был нездоровый вид. Муж был уже третьим владельцем - третьим, пытавшимся встать на собственные ноги. Судя по его внешности и по внешности его жены, попытка эта стоила им немалых усилий.
      У него были раболепные манеры, мало вязавшиеся с его массивной фигурой. Жена молчала и угрюмо поглядывала на посетителей.
      - Почти все лавки таковы, - робко сказала Полли когда они вышли. - Ты хочешь осмотреть и остальные?
      Они проехали немного в конном омнибусе и заглянули еще в несколько лавок.
      Перед одной из них Пичем остановился и с непроницаемым выражением лица уставился на тротуар. Владелец лавки нарисовал мелом на тротуаре элегантного господина в цилиндре и присовокупил к рисунку список цен. Эта техника была знакома Пичему.
      Светло-русый, сравнительно молодой еще человек, стоявший за прилавком, на котором были разложены костюмы, сказал им:
      - Знаете ли, тут можно заработать! Оборот не так уж мал. Если нам опять дадут дешевое сырье, разрешат чуточку повысить цены и избавят нас от конкуренции крупных магазинов, можно будет жить. Как-никак мы встаем в пять утра и ложимся не раньше десяти-одиннадцати вечера. Ведь должно же когда-нибудь получиться... Как по-вашему?
      В другой лавке они натолкнулись на смену хозяев.
      Выезжавшие, по-видимому, оттягивали отъезд до последней минуты. Они все еще стояли с детьми и мебелью в крошечной оштукатуренной каморке, в то время как новые владельцы уже выгружали свои пожитки с подводы на тротуар.
      Дети ревели, расстроенные родители шлепали их. Вошли новые владельцы рослые, спокойные люди с молчаливым ребенком. Женщина сейчас же начала расспрашивать, сколько надо платить за газ и действительно ли тут сухо.
      Выезжавшие ругались, а новички явно конфузились. Они поняли, что совершили ошибку, начав расспрашивать прежних хозяев, и уже больше ничего не хотели слушать. Но те не могли остановиться.
      - Разумеется, к тому, что они говорят, нельзя относиться серьезно, пояснил новый владелец, обращаясь к Полли и ее отцу и слегка краснея. - Они озлоблены. Выходит так, что все виноваты в их несчастье, только не они сами.