Личный архив. Письма. Мемуары. Дневники - Если бы Пушкин…

Бенедикт Михайлович Сарнов

Если бы Пушкин…

От автора

Эта книга – не о Пушкине. А имя Пушкина в ее заглавии возникло потому что, когда она сложилась, мне сразу – невольно – пришла на ум наивно простодушная реплика героя одного из рассказов Михаила Зощенко:

– Это был гениальный и великий поэт. И приходится пожалеть, что он не живет сейчас вместе с нами. Мы бы его на руках носили и устроили бы поэту сказочную жизнь, если бы, конечно, знали, что из него получится именно Пушкин.

Писатели и поэты, о которых я рассказываю в этой книге, жили в наше время. Как говорит герой Зощенко, «вместе с нами». Некоторых из них (Пастернака, Мандельштама, Ахматову, Ходасевича, Булгакова, Василия Гроссмана, того же Зощенко), сейчас уже привычно именуют – как зощенковский герой Пушкина – великими и гениальными. Но при жизни никто не спешил носить их на руках и устраивать им сказочную жизнь. Их не печатали (Булгаков), изгоняли из страны (Ходасевич), обрекали на голод и нищету (Зощенко), загоняли на верную гибель на Колыму (Мандельштам), а то и просто убивали (Бабель).

Путь прозаиков и поэтов следующего поколения, о которых рассказывается в этой книге – Владимира Войновича, Наума Коржавина, Владимира Корнилова, Александра Галича, Бориса Хазанова, Аркадия Белинкова – тоже не был усыпан розами. Их тоже не печатали, мордовали, выдавливали в эмиграцию.

Обращаясь к книгам именно этих писателей и поэтов, я не думал о близости их писательских судеб. Я просто писал о тех, чьи книги и стихи любил и писать о которых мне было интересно. А то, что судьбы их оказались так схожи, это вышло… чуть было не написал: «случайно».

Нет, конечно, не случайно. В этом проявилась некая закономерность. Чем ярче, самобытнее, крупнее художник, тем печальнее, а нередко и трагичнее его судьба.

Это что же, концепция, значит, у меня такая?

Да нет, все объясняется куда как проще.

С ранней юности у меня было так, что книги (романы, повести, стихи, поэмы), которые мне нравились, которые я любил, в нашей советской печати неизменно именовались ущербными, упадочными, идейно порочными. А от книг (романов, повестей, стихов, поэм), которые У НИХ считались высшими художественными достижениями, меня тошнило.

Какая же это концепция?

Впрочем, если кому-нибудь захочется назвать это концепцией, пусть будет так. Я не возражаю.

Бенедикт Сарнов

5 августа 2007 г.

Величие и падение «мовизма»

Сперва это была шутка. Непритязательная, ни к чему не обязывающая светская болтовня…

Она пришла в неописуемый восторг и даже захлопала в ладоши, узнав, что я являюсь основателем новейшей литературной школы МОВИСТОВ, от французского слова mauvais – плохой, – суть которой заключается в том, что так как в настоящее время все пишут очень хорошо, то нужно писать плохо, как можно хуже…

– Вообразите, я об этом до сих пор ничего не слышала, – в отчаянии воскликнула она, – наш Техас в этом отношении такая жуткая провинция! Мы обо всем узнаем последними! Но вы действительно умеете писать хуже всех?

– Почти. Хуже меня пишет только один человек в мире, это мой друг, великий Анатолий Гладилин, мовист номер один.

Валентин Катаев. «Святой колодец»

Посмеявшись над удивительной доверчивостью американской любительницы новейших литературных течений, а заодно над мнимым величием Анатолия Гладилина, мы готовы были уже навсегда забыть о «мовизме». Но в следующей своей книге – «Траве забвенья» Катаев неожиданно нам снова о нем напомнил:

…У меня сложилось впечатление, что подобного рода «флоберизм», и до сих пор еще весьма модный среди некоторых писателей, глубоко убежденных, что есть какое-то особенное писательское мастерство, родственное мастерству – скажем – шлифовальщика или чеканщика, способное превратить ремесленника в подлинного художника, – ни в какой мере не был свойствен Бунину, хотя он иногда и сам говорил о «шлифовке», «чеканке» и прочем вздоре, который сейчас, в эпоху мовизма, вызывает у меня только улыбку…

Если это шутка, то следует признать, что она несколько затянулась.

Но вот новая вещь Катаева – «Кубик», и в ней мы снова встречаемся с рассуждениями о «мовизме». Рассуждениями на этот раз уже отнюдь не юмористического свойства:

…Для меня главное – это найти звук, – однажды сказал Учитель, – как только я его нашел, все остальное дается само собой. Я уже знаю, что дело кончено. Но я никогда не пишу того, что мне хочется, и так, как мне хочется. Не смею. Мне хочется писать без всякой формы, не согласуясь ни с какими литературными приемами. Но какая мука, какое невероятное страдание – литературное искусство!

«Учитель» – это, разумеется, Бунин. Речь идет все о том же – об отношении Бунина к так называемому флоберизму, к шлифовке и чеканке, к пресловутому литературному мастерству Выясняется, что отношение это было отнюдь не однозначным. Оно включало в себя одновременно и притяжение и отталкивание. Любовь и ненависть.

Констатацией этого противоречия Катаев не ограничивается. Он пытается его понять.

«Не смею», – имел мужество признаться Учитель. Это надо заметить. Он не смел, а я смею! Но точно ли я смею! Большой вопрос. Скорее – хочу сметь. Делаю вид, что пишу именно то, что мне хочется, и так, как мне хочется. А на самом деле… А на самом-то деле?.. Не уверен, не убежден. Вот В. Розанов – тот действительно смел и писал так, как ему хотелось, не кривя душой, не согласуясь ни с какими литературными приемами. По-видимому, литературный прием, заключающийся в полном отрицании литературного приема, – это и есть мовизм.

Шутка окончательно перестала быть шуткой. Слово обрело новый смысл.

Впервые Катаев прямо и недвусмысленно дал нам понять, что относится к введенному им термину и к тому, что за этим термином стоит, более чем серьезно.

Порой и раньше казалось, что «мовизм» для Катаева – не только шутка, рожденная стремлением эпатировать окололитературных дам. В конце концов, желание «писать без всякой формы, не согласуясь ни с какими литературными приемами», – вполне законно, даже если оно рождено лишь стремлением к оригинальности, даже если оно всецело обусловлено тем, что писать в прежней манере стало скучно, надоело. Но теперь выяснилось, что стремление «писать, как хочется», каким-то образом связано с желанием писать, «не кривя душой».

Имя Розанова многое тут объясняет:

…Розанов написал однажды и даже напечатал: «С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать».

Я так не умею, просто не могу. Не смею! По природе я робок, хотя и слыву нахалом. В глубине души я трус…

«Кубик»

Сперва может показаться, что речь идет о двух совершенно разных качествах прозы В. Розанова, представляющихся Катаеву равно привлекательными и равно для него недостижимыми:

1. Розанов отважился писать так, как ему хотелось, не согласуясь ни с какими литературными приемами.

2. Он был способен на предельное самообнажение. Однако на самом деле речь идет вовсе не о сочетании двух разных качеств. Способность писать, «как хочется», «без всякой формы» не только рождена жаждой предельного самообнажения. Эта способность – необходимейшее условие, без которого желание писать, «не кривя душой», попросту неосуществимо. Розанов умел, а вернее – смел писать, «как хочется», именно потому, что имел смелость быть предельно откровенным.

Впрочем, в качестве предтечи «мовизма» Катаев называет не только автора «Уединенного» и «Опавших листьев». Среди предшественников этой «новейшей литературной школы», оказывается, были и классики:

…Многие, особенно во Франции, считают Мопассана «мове». Может быть, именно поэтому я его так люблю: мовист! Кстати: рассуждая о женщинах, старик Карамазов тонко заметил: «Не презирайте мовешек» или «Не пренебрегайте мовешками» – что-то в этом роде, не помню…

«Кубик»

Может быть, подлинным основоположником «мовизма» был Достоевский? Как выяснится впоследствии, предположение это не так уж далеко от истины.

1

Ни о ком из великих писателей мира не говорили так часто, что он «пишет плохо», как именно о Достоевском.

«Достоевский часто так скверно писал, так слабо и недоделанно с технической стороны…» – говорил Л.Н. Толстой (дневник Гольденвейзера). Говорил, как о чем-то само собой разумеющемся, не требующем доказательств. Причем уничижительная оценка эта относилась вовсе не только к общепризнанным неудачам Достоевского, к каким-то заведомым его провалам. Убеждение, что Достоевский «часто писал скверно», Толстой распространял на лучшие создания этого писателя. На «Преступление и наказание», например:

Я считаю в «Преступлении и наказании» хорошими лишь первые главы… Но этим все исчерпано; дальше мажет, мажет…

Е.Ф. Лазурский. «Дневник»

Можно, конечно, сослаться на причудливую избирательность толстовского вкуса. Поставить эту оценку в один ряд со всеми прочими парадоксальными его суждениями об искусстве. Толстой, как известно, отрицал даже Шекспира. Да и не его одного. Работая над статьей «Что такое искусство?», Толстой мысленно перебрал чуть ли не все величайшие художественные создания человеческого гения. При этом у него «за борт вылетели Шекспир, Данте, Бетховен, Грибоедов. Как не общедоступные и потому не истинные».

Поймав себя однажды на том, что он целый вечер наслаждался стихами Гейне, Толстой остался очень собой недоволен и успокоился, лишь объяснив это тем, что он сам испорчен ложными взглядами на искусство.

Учитывая все эти странности великого человека, казалось бы, не так уж обязательно считаться с тем, что «нравилось», а что «не нравилось» ему в искусстве.

Но отношение Толстого к Достоевскому – явление совсем другого рода. В том-то все и дело, что Достоевский Толстому не просто нравился. Он его восхищал:

Его небрежная страница стоит целых томов теперешних писателей… Я для «Воскресения» прочел недавно «Записки из Мертвого дома»… Какая это удивительная вещь…

Записи П. А. Сергиенко

Одна его страничка стоит целой повести Тургенева, хотя язык Тургенева нельзя сравнить с языком Достоевского…

В. А. Абрикосов. «Двенадцать лет около Толстого»

Эти восторженные отзывы неизменно сопровождаются оговорками:

Достоевский – такой писатель, в которого непременно нужно углубиться, забыв на время несовершенство его формы, чтобы отыскать под ней действительную красоту…

Во всех оговорках такого рода есть намек на то, что художественная манера Достоевского таит в себе некую загадку Речь идет не о том, что «несовершенство формы» Достоевского – недостаток, на который можно закрыть глаза, принимая во внимание какие-то другие достоинства этого писателя. Скажем, писал плохо, небрежно, но все эти дефекты «формы» с лихвой искупаются значительностью «содержания».

«Несовершенство формы» Достоевского рассматривается как некий художественный принцип, который таит в себе какие-то еще не понятые до конца, но несомненно чисто «формальные», чисто эстетические достижения – «действительную красоту».

Еще определеннее высказался на этот счет Хемингуэй:

Я все думаю о Достоевском. Как может человек писать так плохо, так невероятно плохо, и так сильно на тебя воздействовать?

«Праздник, который всегда с тобой»

Тут уже прямо говорится о том, что проза Достоевского являет собой некий эстетический парадокс. Исключение из общего правила. С одной стороны, перед нами писатель, который пишет «плохо», «невероятно плохо». С другой стороны, эта «невероятно плохая» проза каким-то непостижимым образом оказывает на нас необыкновенно сильное художественное воздействие.

Прежде чем разбираться в существе этого парадокса, надо уяснить, что конкретно имеется в виду, когда речь идет о том, что Достоевский «пишет плохо».

На этот вопрос очень четко ответил И. Бунин, весьма пренебрежительно помянув Достоевского в своей статье «На поучение молодым писателям». Довольно ядовито отозвавшись о тех, кто не любит изобразительности в словесном искусстве, Бунин замечает:

Люби, не люби, как все-таки обойтись без этой изобразительности? Нелюбовь эта в моде теперь (в некоторых, разумеется, кружках, особенно среди тех, которые знают свою собственную слабую изобразительность и стараются отделаться «мудростью»). Но как же все-таки обойтись в музыке без звуков, в живописи без красок и без изображения (хотя бы самого новейшего, нелепейшего) предметов, а в словесности без слова, вещи, как известно, не совсем бесплотной? Это очень старо, но, право, не так уж глупо: «Писатель мыслит образами». Да, и всегда изображает. Разве не изображает даже Достоевский? «Князь весь трясся, он был весь как в лихорадке… Настасья Филипповна вся дрожала, она вся была как в горячке…» Не велика, конечно, изобразительность, а все-таки что же это?..

Писать «хорошо» для Бунина – это значит в совершенстве владеть даром словесной пластики, уметь с помощью слов воссоздавать предмет во всей его пластической ощутимости, создавать иллюзию соприкосновения с описываемым предметом.

«Хорошо» пишет тот, кто умеет достичь предельной изобразительности. Изобразительные средства Достоевского крайне примитивны, бедны. Следовательно, Достоевский «писал плохо».

Если бы этот силлогизм был только следствием из неверно понятой формулы («писатель мыслит образами»), можно было бы рассматривать его как просто курьез, один из многих курьезов, которыми так богата школьная эстетика.

Но Бунин, как известно, знал толк в своем ремесле и, надо полагать, умел отличить хорошую прозу от плохой.

Итак, формула «Достоевский писал плохо» означает, что Достоевский не владел искусством словесной живописи.

Скорее всего, это же имел в виду и Толстой. Не случайно все преимущества и все дефекты прозы Достоевского он так часто рассматривал в сравнении с прозой Тургенева, этого образцового «изобразителя». Вспомним: «Одна его страничка стоит целой повести Тургенева…»

Тургенева Толстой вспоминал всякий раз, когда надо было назвать писателя, о котором доподлинно известно, что он «писал хорошо». Так, например, отдавая должное «хорошо написанному» рассказу Бунина («Счастье»), Толстой замечает:

…Превосходное описание природы – идет дождик, – и так написано, что и Тургенев не написал бы так, а уж обо мне и говорить нечего…

Существует мнение, что Достоевский тоже считал прозу Тургенева своего рода эталоном художественности. Достоевский якобы и сам был убежден, что он, в отличие от Тургенева, «пишет плохо». Согласно этому мнению, художественные открытия Достоевского были чем-то до известной степени случайным, возникшим даже как бы вопреки воле и намерениям автора.

…Достоевский писал в письмах, что, «если бы мне платили столько, сколько Тургеневу, я бы не хуже его писал». Но ему не платили столько, и он писал лучше…

Виктор Шкловский. «Техника писательского ремесла»

Шкловский комментирует свою мысль таким образом, что Достоевский «не уважал романы, которые писал, а хотел писать другие», так как «ему казалось, что его романы – газетные».

Выходит, что Достоевский хотел бы писать, как Тургенев. Но, не имея возможности отделывать свою прозу, то есть стремиться к художественному идеалу, случайно создал новый художественный идеал, более высокий, нежели проза Тургенева, ошибочно представлявшаяся ему эталоном художественности.

На самом деле Достоевский был бесконечно далек от того, чтобы рассматривать прозу Тургенева как эталон художественности, как идеал, к которому ему хотелось бы стремиться.

Художественную манеру Тургенева Достоевский сознательно отрицал и издевался над ней:

…Тут непременно кругом растет дрок (непременно дрок или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике). При этом на небе непременно какой-то фиолетовый оттенок, которого, конечно, никто никогда не примечал из смертных. То есть и все видели, но не умели приметить, а вот, дескать, я поглядел и описываю вам, дуракам, как самую обыкновенную вещь. Дерево, под которым уселась интересная пара, непременно какого-нибудь оранжевого цвета. Меж тем заклубился туман, так заклубился, что более похож был на миллион подушек, чем на туман. И вдруг все исчезает, и великий гений переправляется зимой, в оттепель, через Волгу. Две с половиною страницы переправы, но все-таки попадает в прорубь. Гений тонет, – вы думаете, утонул? И не думал; это все для того, что когда он уже утопал и захлебывался, то пред ним мелькнула льдинка, крошечная льдинка с горошинку, но чистая и прозрачная, «как замороженная слеза», и в этой льдинке отразилась Германия, или, лучше сказать, небо Германии, и радужной игрой своею отражение напомнило ему ту самую слезу, которая «помнишь, скатилась из глаз твоих, когда мы сидели под изумрудным деревом…»

«Бесы»

Я нарочно оставляю в стороне весь, так сказать, идеологический смысл пародии. Нам в данном случае важно негативное отношение Достоевского к тургеневской наблюдательности, к наиболее характерным особенностям ненавистного Достоевскому тургеневского зрения.

Как раз то, чем Тургенев необыкновенно гордился, что считал едва ли не самой сильной стороной своего дарования, своего художественного метода, рассматривается Достоевским как нечто предельно комичное, претенциозное, нелепое и уродливое.

Тургенев так гордился своей наблюдательностью, что иные слова даже подчеркнуто выделял курсивом:

Он вдруг вздрогнул. Женское платье замелькало вдали по дорожке. Это она. Но идет ли она к нему, уходит ли от него – он не знал, пока не увидел, что пятна света и тени скользили по ее фигуре снизу вверх… значит, она приближается. Они бы спускались сверху вниз, если б она удалялась…

«Новь»

Пластичность этого описания прямо кинематографическая. Но особенность, язвительно высмеянная в пародии Достоевского, здесь присутствует, автор как бы подчеркивает этими курсивами: вот, поглядите, я заметил то, что «никто никогда не примечал… То есть и все видели, но не умели приметить, а вот, дескать, я поглядел и описываю вам, дуракам, как самую обыкновенную вещь».

Вернее даже, не «как самую обыкновенную вещь», а как вещь необыкновенную, требующую особой наблюдательности и заслуживающую того, чтобы ее подчеркивали курсивом.

Впрочем, дело, конечно, не в курсивах. Дело в том, помогает ли эта повышенная наблюдательность, подаренная автором своему герою, выявлению душевной сути этого героя или же, напротив, мешает.

Достоевский считал, что мешает.

Он не раз это прямо декларировал. Вот, например, какими рассуждениями предваряет начало своего повествования герой-рассказчик романа «Подросток»:

Я записываю лишь события, уклоняясь всеми силами от всего постороннего, а главное, от литературных красот… Я – не литератор, литератором быть не хочу и тащить внутренность души моей и красивое описание чувств на их литературный рынок почел бы неприличием и подлостью. С досадой, однако, предчувствую, что, кажется, нельзя обойтись совершенно без описания чувств и без размышлений (может быть, даже пошлых): до того развратительно действует на человека всякое литературное занятие, хотя бы и предпринимаемое единственно для себя.

Оказывается, выявлению человеческой сути героя, предельному обнажению правды, его души мешает не только повышенная наблюдательность. Мешает решительно все, что принадлежит собственно литературе: описания чувств, размышления и т. д. Мешает развратительное действие всякого литературного занятия, хотя бы и предпринимаемого единственно для себя.

В сущности, это означает, что любой известный литературе способ словесного выражения неизбежно превращается в литературный прием. А там, где царит «прием», уже нет и не может быть места для полной искренности.

Эта мысль, которую так определенно высказывает в начале своего жизнеописания герой «Подростка», мучила Достоевского всю жизнь. К этой мысли писатель не раз возвращается в своих письмах. Вот, например, в письмах Х.А. Алчевской (апрель 1876) он сетует на то, что его «Дневник писателя» оказался «вещью неудавшейся». Интересно тут не столько само это признание, сколько объяснение его причин:

…Я слишком наивно думал, что это будет настоящий «Дневник». Настоящий «Дневник» почти невозможен, а только показной, для публики»…

И дальше в том же письме, объясняя, почему он вдруг решил отказаться от одного своего замысла:

…Обдумав уже статью, я вдруг увидал, что ее, со всею искренностью, написать нельзя; ну, а если без искренности – то стоит ли писать?..

Невозможность написать что-либо «со всею искренностью» упирается для Достоевского не в какие-то внешние (скажем, цензурные) препоны. Эта невозможность заложена в самой природе литературной профессии.

В письме Вс. С. Соловьеву (июль 1876) Достоевский признается:

Я никогда еще не позволял себе, в моих писаниях, довести некоторые мои убеждения до конца, сказать самое последнее слово… А впрочем, с другой стороны, если б многие из известнейших остроумцев, Вольтер, например, вместо насмешек, намеков, полуслов и недомолвок вдруг решились бы высказать все, чему они верят, показали бы всю свою подкладку разом, сущность свою – то, поверьте, и десятой доли прежнего эффекта не стяжали бы. Мало того: над ними бы только посмеялись. Да человек и вообще как-то не любит ни в чем последнего слова «изреченной» мысли, говорит, что: «Мысль изреченная есть ложь».

Ссылка на знаменитые тютчевские стихи окончательно убеждает в том, что невозможность быть вполне искренним, о которой говорит Достоевский, имеет в основе своей сугубо внутренние причины:

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Взрывая, возмутишь ключи, —

Питайся ими – и молчи.

В сущности, Тютчев говорит о том же, о чем говорил, предваряя свою историю, герой «Подростка». О невозможности «высказать себя», связанной с «развратительным действием всякого литературного занятия, хотя бы и предпринимаемого единственно для себя».

Достоевскому, судя по его письму Вс. Соловьеву, этот тютчевский совет не по душе. Он, в отличие от Тютчева, убежден в принципиальной возможности «показать всю свою подкладку разом, сущность свою…». Для этого, по его мнению, нужно одно: писать, по возможности избегая «развратительного воздействия всякого литературного занятия». Иначе говоря, создать принципиально новый литературный прием, заключающийся в полном отрицании литературного приема. А в этом, как мы помним, и состоит сущность «мовизма».

Так выясняется, что «писать плохо» в известном смысле гораздо труднее, чем «писать хорошо». Недаром тот, кого Катаев почтительно называет Учителем, всю жизнь лишь мечтал «писать без всякой формы, не согласуясь ни с какими литературными приемами». Мечтал как о чем-то недостижимом. А решиться на это так и не посмел.

На протяжении по крайней мере полувека Бунин был для Катаева не только Учителем, но и своего рода художественным кумиром, олицетворением некоего художественного идеала.

…Бунинская неповторимая пластика, доводящая его описания до стереоскопической объемности и точности, – свойство, которым не мог похвастаться ни один современный Бунину мировой писатель…

Сила Бунина-изобразителя заключалась в поразительно быстрой, почти мгновенной реакции на все внешние раздражители и в способности тут же найти для них совершенно точное словесное выражение…

Так говорит Катаев в «Траве забвенья». Катаев, уже почти всерьез называющий себя «мовистом».

«Писать хорошо» для Катаева – это всегда значило «писать, как Бунин». (Разумеется, не подражая Бунину, не копируя его, не воспроизводя его манеру, а по возможности достигая в своих описаниях такой же стереоскопической объемности и точности, обнаруживая умение найти для каждой своей зрительной реакции максимально точное словесное выражение.)

Мне казалось, – говорит Катаев о Бунине в той же «Траве забвенья», – что он дошел до полного и окончательного совершенства в изображении самых сокровенных тонкостей окружающего нас мира…

Перечитывая Бунина, поминутно убеждаешься в справедливости этих слов. И в то же время, когда перечитываешь Бунина, поминутно, на каждом шагу, сами собой приходят на память язвительные строки Достоевского:

При этом на небе непременно какой-то фиолетовый оттенок, которого, конечно, никто никогда не примечал из смертных. То есть и все видели, но не умели приметить…

Невольно начинает казаться, что знаменитая пародия Достоевского к Бунину может быть отнесена даже в большей степени, чем к Тургеневу.

Бунина можно раскрыть наугад, на любой странице, и сразу же безошибочно наткнуться на что-нибудь в этом роде:

…Он лежал, облокотившись на истертую сафьяновую подушку, и смотрел на дымящиеся сугробы и на редкие перепутанные сучья, красновато черневшие[1] против солнца на чистом небе василькового цвета…

Был розовый морозный вечер…

Снежное поле, расстилавшееся впереди, зеленело.

Еще тлела далеко впереди сумрачно-алая заря, а сзади уже освещал поле только что поднявшийся светлый стеклянный месяц…

Все эти описания взяты из одного коротенького рассказа – «Зимний сон». Еще несколько примеров, наугад:

В пролет комнат, в окно библиотеки, глядела ровная и бесцветная синева вечернего неба с неподвижной розовой звездой над ней…

«Митина любовь»

Облака сходились все медленнее и теснее и, наконец, стали подергиваться острым малиновым блеском…

«Жизнь Арсеньева»

Далеко сзади, за кормой – бесконечно разлит по зыби розоватый блеск луны, золотой ломоть которой почти лежит на воде…

«Воды многие»

Наверху был холод, лед, пустыня, буря, палубу то и дело крыло пенными и шумными хвостами крепко пахнущего мокрым бельем моря… Борт передо мной летел в лиловеющее облачное небо…

«История с чемоданом»

Бунин, в отличие от Тургенева, не имел обыкновения подчеркивать свою изощренную наблюдательность, выделяя наиболее выразительные места курсивом. И неудивительно: ему пришлось бы писать курсивом чуть ли не каждую фразу.

Вечерело, вечернее бледное море лежало спокойно и плоско, зеленоватым сплавом с опаловым глянцем… Дымчато-сизый запад за Антибским мысом был мутен, в нем стоял и мерк диск маленького солнца, апельсина-королька…

«Генрих»

Сравнение солнечного диска с апельсином-корольком очень точно, но в своем роде не менее пародийно, чем сравнение льдинки с «замороженной слезой».

Нельзя сказать, чтобы Бунин не ощущал этой пародийности. Но он демонстративно пренебрегал ею. Он стремился только к точности, почитая ее высшей целью и единственным стимулом художественного творчества:

…Я, как сыщик, преследовал то одного, то другого прохожего, глядя на его спину, на его калоши, стараясь что-то понять, поймать в нем… Писать! Вот о крышах, о калошах, о спинах надо писать, а вовсе не затем, чтобы «бороться с произволом и насилием, защищать угнетенных и обездоленных, давать яркие типы, рисовать широкие картины общественности, современности, ее настроений и течений»!

«Социальные контрасты!» – думал я едко, в пику кому-то, проходя в свете и блеске витрины… На Московской я заходил в извозчичью чайную, сидел в ее говоре, тесноте и парном тепле, смотрел на мясистые, алые лица, на рыжие бороды, на ржавый шелушащийся поднос, на котором стояли передо мною два белых чайника с мокрыми веревочками, привязанными к их крышечкам и ручкам… Наблюдение народного быта? Ошибаетесь – только вот этого подноса, этой мокрой веревочки!..

«Жизнь Арсеньева»

Тут есть какое-то нарочитое преувеличение, какая-то запальчивость, полемическое заострение и даже окарикатуривание мысли.

Но вот маленький рассказ Бунина – «Бернар». Рассказ в первой своей редакции был напечатан в парижской газете «Последние новости» 17 марта 1929 года.

Незначительно переработав его незадолго до смерти, Бунин поставил под рассказом новую дату: 1952 год.

Думаю, что он сделал это демонстративно, как бы подчеркивая, что в рассказе этом выражено его кредо, его «последнее

слово», последнее определение смысла и ценности всей его жизни и работы.

Новая редакция начинается знаменательной фразой: «Дней моих на земле осталось уже мало».

Далее идет рассказ о Бернаре, старом французском моряке, спутнике Мопассана.

Перед смертью Бернар сказал: «Думаю, что я был хороший моряк».

Слова эти, как видно, поразили Бунина. Во всяком случае, весь рассказ – именно об этих словах. Бунин несколько раз возвращается к ним и в самом конце рассказа, уже в третий раз повторив их, размышляет:

Я живо представляю себе, как именно сказал он эти слова. Он сказал их твердо, с гордостью, перекрестившись черной, иссохшей от старости рукой…

А что хотел он выразить этими словами? Радость сознания, что он, живя на земле, приносил пользу ближнему, будучи хорошим моряком? Нет, то, что Бог всякому из нас дает вместе с жизнью тот или иной талант и возлагает на нас священный долг не зарывать его в землю.