Сербия о себе. Сборник

Наша историография и общественное мнение должны постепенно привыкать к тому факту, что наше государство осуществляло преступную агрессию по отношению к соседним государствам и проводило политику апартеида над национальными меньшинствами (она вылилась в геноцид и ссылки, беспрецедентные в истории Европы после Гитлера и Сталина). Мы верим также, что многие национальные мифы и конформистские самообманы будут развеяны, но не посредством метафизических дебатов о вине и ответственности, а исключительно путем смены системы старой тоталитарной политики и отказа от антилиберальных ценностей, вдохновлявших эту политику.
      После краха сербского великодержавного проекта, окончательно произошедшего в последние два года, ситуация в этом плане не очень изменилась. Правда, рефлексия насчет вины и ответственности стала более частым явлением, но она как будто все еще ищет свою настоящую форму и направление. С ослаблением национального характера и великодержавных императив не произошло ее политизации, она, напротив, стала более «идеологически» дифференцирована и сложна. Упоминавшаяся ранее острая оппозиция между военно-пропагандистской и «мирной» системой взглядов теперь расплылась на несколько взаимопроникающих и взаимопротиворечащих доктрин о судьбе Национального Существования (после всего, что произошло за последнее десятилетие). При этом вынужденном переустройстве политической (и теоретико-политической) сцены, в ее «демократическом» лагере выкристаллизовались две наиболее влиятельные школы мышления, чьи основные постулаты задают тон всем здешним разговорам о вине и ответственности.
      Первая из школ напрямую связана с антивоенным движением девяностых годов, ее представителями являются в основном авторы, сосредоточенные вокруг Белградского кружка и журнала «Република». Эта «школа» очень ценится за свою непоколебимую ангажированность против всех войн Милошевича, но понятие ответственности здесь всегда было перегружено определенным избытком просветительских амбиций. Ее последователи постоянно говорят о «коллективном катарсисе», искуплении, извинении, исцелении и подобных достойных похвалы идеальных понятиях, одновременно подчеркнуто избегая политизации проблемы и высказываний по «системным вопросам».
      Вторую школу можно было бы назвать «национал-демократической», она представлена в политической философии нынешнего президента государства и мнениях авторов, сосредоточенных вокруг журналов «Књижевне новине» и «Нова српска политичка мисао». Вторая школа преимущественно рассматривает ответственность как категорию, означающую нарушение «нашей» собственной национальной традиции, а не неких универсальных принципов. (Некую спорадическую «феноменологию» этой школы мы попытались представить в начале статьи.) Национал-демократы стараются свести к минимуму масштабы преступлений, совершенных от нашего имени, настаивая на равном участии в них «всех сторон». В то же время они больше не стремятся снова сформулировать национальную идею посредством провалившегося проекта Великого и Этнически чистого Государства, созданного путем военных завоеваний. Теперь они предлагают некую оборонительную стратегию заботы о «национальном самосознании» в условиях мировой глобализации, заботы, которая смогла бы в диалектическом плане примирить два противоположных полюса нашей действительности: европейскую принадлежность и национальную самобытность. Все еще избегая призраков сербской провинциальной ксенофобии типа «глобализма» или «универсализма», эта школа породила одну оригинальную максиму, чей парадоксальный смысл хорошо отражает основную дилемму самой школы: «космополитизм в национальных рамках». Задача – справиться с национальным апокалипсисом, извлечь уроки из поражения проекта Милошевича, но в то же время не соглашаться со всеми последствиями этого поражения. Нельзя признать, что какая бы то ни было «национальная идея» в современной Европе является комичным анахронизмом, суть которого где-то между открытым преступлением и салонной риторикой. Задача, которую они ставят перед собой (в отличие от «гражданского варианта»), – и далее оставаться ни здесь ни там, «между Востоком и Западом», признать мир информатики, но сохранить культ квасного патриотизма.
      Однако при всех различиях, существующих между этими двумя школами мышления, можно обнаружить одну точку соприкосновения, которая показывает их обе в довольно неприглядном свете. Это соприкосновение было наглядно продемонстрировано во время прошлогодних бомбардировок НАТО, когда вся наша теоретическая сцена превратилась в некий стихийно управляемый хор, несколько недель подряд повторявший свои песенки времен холодной войны об «американском империализме», «агрессии», «уничтожении демократии бомбами» и т. д., храбро замалчивая щекотливый вопрос о косовских убийствах и депортациях. Антиамериканизм снова стал преобладающим стилем жизни интеллектуальной элиты Сербии. Эмфатическая реакция по старым антиимпериалистическим шаблонам напомнила нам один несомненный факт, который нужно подчеркнуть без злобы, но и без сентиментальности: большая часть нашей интеллектуальной элиты (и левой, и правой) в теоретическом плане была воспитана в традициях радикально-левой литературы, что надолго ограничило ее способность к восприятию новых идей, выходящих за рамки практической философии. И на уровне личных биографий их представителей, и на уровне историко-логической последовательности их идей, оба доминирующих сегодня интеллектуальных течения проявляют себя как незаконные, дегенеративные дети коммунизма. С одной стороны, это бывшие «новые левые» 1968 года, которые отреклись от своего коммунистического вероисповедания, некоторым образом его секуляризируя, превращая «универсализм» эмансипации пролетарской в универсализм эмансипации гражданской. Теперь они рассказывают о Его Величестве Гражданине, цивилизованном обществе и т. д., от имени которых они произносят свои универсалистские лозунги-молитвы и отправляются в настоящие походы муджахедов против национализма, реакции и других «призраков прошлого». Но их рассказы представляют собой лишь секуляризированные обрывки старой коммунистической сказки об универсальном пролетарском братстве и рабочем классе, не имеющем Родины. С другой стороны, и у «национал-демократических» антиимпериалистов похожая идеологическая генеалогия, но их эволюция происходила в противоположном направлении: по линии «коллективизма», а не «универсализма». Их антилиберальное и антизападное «априори» было сильнее, чем универсально-эмансипаторское «априори», также содержавшееся в коммунистическом проекте, которого они долго придерживались (до его фактического краха). После того как коммунизм как «мировой процесс» провалился, они ухватились за то, что показалось им единственной оставшейся альтернативой капитализму, к которому они питают инстинктивную ненависть. Такой альтернативой стала идеология националистического коллективизма как последняя, злокачественная ступень гигантской лжи и последняя отчаянная надежда тех, кто десятилетиями воспитывался как враг свободы.
      И первые, и вторые продолжают увековечивать некую реактивную коллективистскую модель, которая органически встроена в их образ мышления и квинтэссенцией которой является антилиберализм. Обе школы выстраивают свою позицию на выросших из идейных горизонтов времен холодной войны попытках оспорить универсальность «реально существующего либерализма». Они пытаются предложить некое утопическое видение бесконфликтного сообщества с универсальной солидарностью и братством в качестве контрапункта сегодняшнему мировому (или отечественному) нигилизму и моральной испорченности. Архаизм обеих школ очевиден – они продолжают кормить нас сказками, взятыми как будто из другого времени. У «гражданских» фундаменталистов все время чувствуется некая ностальгическая нота, некая запоздалая реминисценция старых добрых франкфуртско-практических времен, фразеологические остатки старого жаргона («критическое мышление», «общественное применение ума») призрачно отзываются в новом контексте, нескромно вплетенные в новую гражданскую телеологию.
      В своем бегстве в «блестящее и трагическое прошлое» наши «национал-демократы» заходят еще дальше: они обращаются к идущей еще из XIX века архаичной традиции сербского национализма (идеология «самобытности») и верят, что она конкурентоспособна или, по крайней мере, коррективна по отношению к западному либерализму, а не является лишь ступенькой к нему, как было завещано некоторыми формами традиционного «сербского» либерализма.
      Но, несмотря на эти различия, их предполитический консенсус очевиден. Это касается не только идейного архаизма, о котором уже говорилось, но и глубокого фактического согласия по политическим вопросам, которые и те и другие всеми силами стремятся замолчать. Недавно у нас была возможность в этом убедиться, когда в одной телепередаче участвовали два парадигматических представителя гражданского и национал-демократического (социалистического?) течения. Основной темой их двухчасовых дебатов были перспективы переходного периода в Сербии, причем эти лютые идеологические противники продемонстрировали поразительную степень согласия. Исходя из противоположных идеологических позиций, они очень быстро пришли к общему знаменателю – осуждению и отдалению (конечно, «аргументированному» и «учтивому») от проклятого капиталистического порядка, его рыночной стихии и слепого эгоизма. Каждый говорил о своем – представитель гражданского течения (бывший сторонник практической философии) непоколебимо излагал свой старый франкфуртский катехизис о «критическом мышлении», «эмансипации» и т. п. Тогда как его «правый» оппонент приводил экономические «аргументы» против капитализма и говорил, что ни за что на свете мы не можем принять «чистый либерализм», ибо тогда мы совсем пропадем, потеряем национальное самосознание и исчезнем в челюстях многонационального капитала. Как человек, знакомый с крупнейшими вопросами и неверными путями мировой геополитики и макроэкономики, он советует нам брать пример с Турции и Южной Кореи в том, что касается их интервенционистской системы государственного капитализма, ради сохранения «национального самосознания» и/или «биологической субстанции» сербского народа. Ко всему этому он естественно добавил странные пассажи самой отвратительной расистской пропаганды, критикуя немцев и французов за то, что посредством либеральной иммиграционной политики они генетически испортили Нацию. По словам нашего демократического националиста, «каждый пятый новорожденный во Франции или негр, или араб» – что, конечно, является невероятным нарушением национал-демократических цивилизационных ценностей. Однако вы ошибаетесь, если думаете, что наш левый, гуманно воспитанный профессор счел нужным как-то отреагировать на эти очевидно расистские выпады собеседника. Нет, он все время молчал, словно набрал в рот воды, а его «критический» рефлекс проснулся только в самом конце программы, и то когда противник решился мимоходом высказаться против марксизма. Все можно простить – и фашизм, и расизм, и, мягко говоря, сомнительную «экономическую философию». Но, простите, не отличать «догматический марксизм» от «франкфуртской школы» просто недопустимо, скандально. И это, конечно, заслуживает «критического» комментария нашего профессора.
      Этот эпизод очень хорошо отражает природу несогласия между сербскими национал-демократами и левогуманистическими «гражданами», а лучше сказать – природу их скрытого идейного и политического сходства, прикрываемого прозрачной и все более ветшающей идеологической сценографией и маскарадом. Поэтому и стало возможным для неофашистского критика и марксистского философа «прийти к согласию» по всем важным общественным и экономическим вопросам, а «придираться» друг к другу только на почве идеологии. В сущности, различия между этими двумя школами скорее идеологические и теоретические, чем содержательные. Они касаются споров об авторитетах и учителях, об идеологическом контексте, из которого формируется глухонемой язык политического авторитаризма, но эти различия не проявляются во взгляде обеих школ на существенные экономические, политические и этические проблемы, превосходящие узкий горизонт коллективистских идей сербской политической провинции. Наша культура испытывает хронический дефицит того, что можно назвать «либеральной интеллигенцией», но либеральной не в смысле «диссидентства» относительно актуальной формы правящего коллективизма, а в неком более амбициозном позитивно-теоретическом смысле, что подразумевает поддержку определенной институциональной модели, а не только переоценку компрометирующего наследия коллективизма. Либеральные ценности как таковые здесь никогда не были в цене, да и у проекта некоего национального катарсиса, включающего решение проблемы вины, немного шансов на успех. Как уже было сказано, понятие вины должно быть пересмотрено и включать в себя более глубокое понятие демократического переходного периода через принятие либеральной концепции общества и утверждение индивидуалистических ценностей (а не только подлинное «покаяние»). Как раз такому пересмотру и новому определению понятия вины мешает господствующий лево-правый коллективистский симбиоз. Термин «симбиоз» здесь очень уместен; как мы знаем, в биологии симбиоз – это сожительство двух различных организмов, способствующее их совместному выживанию в неблагоприятных (как правило, климатических) условиях. Так вот, самым частым вариантом политического симбиоза в неблагоприятных климатических условиях глобального капитализма является национал-социализм, означающий объединение левых и правых приверженцев тоталитаризма против либеральных институтов свободы. У нас этот процесс особенно очевиден. Постоянные шумные разбирательства типа: «Если ты тронешь моего Хабермаса, я напишу, что твой Чосич фашист», призваны заглушить звенящую пустоту и виртуальность конфликта. Часто даже в одном и том же человеке могут уживаться две стороны этого симбиоза. Здесь нет ничего необычного, даже странно, если было бы по-другому, но нужно указать на эту немного вывихнутую, смещенную перспективу, в которой ведутся дебаты о пересмотре прошлого и путях в будущее.
      Эту перспективу марксисты обычно называют «идеологической сферой» или «общественной надстройкой». Здесь не рассматривается вопрос о «системной ошибке», в которой мы живем уже 50 лет, а упорно анализируется моральная и неполитическая сторона проблем переходного периода и проблемы вины. Речь не о том, что вину можно сократить до ее политических размеров, а о том, что идеологический и неполитический подход затуманивают настоящие масштабы проблемы, а именно – проблему вины системы, основанной на постоянном терроре (идеологическом и физическом), который должен охватывать все большее число групп и индивидуумов, чтобы система функционировала. Промедление в установлении преемственности между Тито и Милошевичем происходит не столько из страха тем самым оправдать преступления Милошевича, сколько из неспособности увидеть системную природу проблемы под названием «Милошевич». И «гражданские просветители», и «национал-демократы» хотят вывести проблему из некоего большого исторического повествования, из некой фундаментально аполитической (чаще всего с морально-проповеднической интонацией) конструкции, при этом преступная природа самой системы остается вторичной. В центре внимания Зло, а не его предпосылки; важно подчеркнуть несдержанный, порывистый характер Милошевича относительно системы коллективистских проектов «исправления человечества», чтобы тем самым только упрочить политическую среду, в которой однобокие «теории» и идеи занимают свое законное (правящее) место. И когда речь идет о конкретной вине каждого из нас, сама вина направляется на некие неполитические сущности («гуманность и универсальная гражданская законность» или же «национальная традиция») и сбивается с единственного пути, на котором ей можно придать некий оперативный смысл, – политической сферы. Эта морализация политики (конечно, это не означает, что политика и мораль несовместимы) и субстанционализирование ответственности (а «наша» ответственность за преступления, совершенные при режиме Милошевича, прежде всего политическая, а потом моральная) всегда являются симптомом авторитарного стиля мышления. Стиля, который оставляет на втором плане демократические институты и политическую систему и утверждает идеологические и моральные аффекты. Политические идеалы наших «гражданских просветителей» и «национал-демократов» предстают как «этика убеждений», поскольку они хотят, чтобы содержанием истории об ответственности и вине стали их напористые гуманистические и националистические чувства, их несокрушимые убеждения, пылкие моральные призывы, рекомендации, которым нужно следовать. Они также хотят, чтобы дискуссия о форме будущего общества была отмечена их непоколебимыми аффектами «солидарности», «общественной справедливости», «национальной гордости», а не рациональным (системным) макроэкономическим и макрополитическим анализом.
      Состояние, в котором сегодня находится наше общество, – это состояние перехода из Закрытого в Открытое общество, а трудности, связанные с обдуманной оценкой недавнего прошлого (и вины за него), являются лишь выражением цивилизационного шока, вызванного этим переходом. Доминирующие формы общественной рефлексии у нас отчасти происходят из растерянности в новых условиях политизированного (аморального) общества, а отчасти являются формой ностальгии по «моральности» коллективизма. Восприятие общества как племени или орды, связанных в органическое единство (классовое или национальное), в моменты апокалипсиса порождает сильное чувство индивидуальной моральной вины. Общество – одно органическое целое, поэтому его раскол болезненно воспринимается каждым индивидуумом, это мифологическая «вина», о которой уже говорилось. У экс-коммунистических пророков гражданского общества эта вина есть, потому что войны и преступления «надломили» югославское сообщество, которое они воспринимали как свое. У националистов же вины нет, при условии, что нет раскола и ссор в «сербском мире», а остальные и так выходят за рамки понятия сообщества, поэтому их резня и изгнание никого и не должны волновать.
      Наша речь в защиту понятия политической, «системной» вины граждан в существовании тоталитарного режима – это речь против мистифицированного, коллективистского понятия вины относительно неких универсальных «моральных» принципов; это призыв против всех моралистических «этик убеждений», против идеи, что сущность ответственности свободного человека заключается в служении человечеству, Классу, Нации, Универсальной Морали. Его ответственность исключительно в просвещенной заботе о достойном функционировании институтов Порядка Свободы. Это не душит индивидуальную моральную ангажированность, а определяет рамки, в которых она имеет смысл. Миллион бессильных моральных индивидуумов при тираническом режиме морально значат меньше, чем два равнодушных, но политически дееспособных человека в свободном обществе.
 
       Перевод Дарьи Костюченко

Владимир Н. Цветкович
Снова в начале

      Несмотря на счастливую политическую развязку осени 2000 года, Слободан Милошевич – все еще часть нашей действительности и будет ею оставаться еще какое-то время, то есть до Гаагского трибунала или до окончания уголовного дела, которое несомненно будет вестись против него в Сербии. Как бы то ни было, этот человек и после своего политического (и любого другого?) фиаско останется символом сербских (само)обманов в ХХ веке. Поэтому не столь важно говорить об индивидуальных свойствах его личности и комментировать повседневные политические шаги, которые предпринимал Милошевич в течение тех несчастных тринадцати лет, когда суверенно вел Сербию из одного поражения в другое. Намного важнее, как нам кажется, в «псевдостратегических» политических целях Милошевича разглядеть те амбиции, которые руководили большей частью современной сербской элиты, в особенности ее второстепенными эпигонами, которые, кстати сказать, составляли убедительное большинство кадров Милошевича.
      Если говорить с этой целью, то речь о странном сплаве традиционных и современных идеалов, которые вкупе с непонятной логикой real-политики в основном представляют собой наследие, наиболее явно сконцентрированное в полувековом сербском коммунистическом опыте. Оно породило спорные сербские амбиции, существующие между крайностями пьемонтизма и славянофильства (то есть переодетого русофильства), ложно приписанной и ложно принятой «вины» за создание Югославии как «гнилого версальского творения», и, наконец, так по-настоящему и не оконченной гражданской войны, в которой идеологические победители беспрестанно искали доказательств своей победы. Слободан Милошевич – настоящее дитя этого несчастного исторического сплетения, узник унаследованных стереотипов, к которым он со своей стороны добавил специфическую жажду власти коммунистического аппаратчика и бесчувственность школьного зубрилы.
      В этом осадке исторических притязаний, национальной незавершенности и идеологического одурачивания родилась политическая почва, на которой выросла система «мягкого авторитаризма», приправленная, с одной стороны, примесями посткоммунистической криминальной «братковой» системы, а с другой стороны – цинизмом «международного сообщества» и его глуповато-подлыми санкциями. Данные обстоятельства благоприятствовали тому, что в сущности бесплодная система, вопреки всем правилам, прожила на целый десяток лет дольше, чем ее уже закатившиеся исторические и идеологические близнецы.
      Конечно, все это легко (вы)сказать сейчас, когда еще ожидается (неотвратимая?) политическая экзекуция Милошевича и его помощников и когда феномен «заднего ума» рационализирует предыдущие заблуждения, в том числе отечественных и иностранных действующих лиц. Впрочем, до вчерашнего дня, так сказать, все выглядело совсем наоборот. Поэтому вспомним прежде всего, как в политическом плане выглядела Сербия на момент десятилетия правления Слободана Милошевича, взявшего на себя слишком тяжелое бремя абсолютной ответственности за «общественные, экономические, политические, культурные, образовательные» и т. д. реформы в Сербии.

Милошевич – «неправильный человек в правильное время»

      Всего тремя годами ранее, в октябре 1997 года, казалось, что для власти Милошевича нет препятствий и даже ограничений. Не будем забывать, что в то время для большого числа граждан Сербии Милошевич был мудрым защитником страны, почти обожествленным политиком, государственным деятелем, который, несмотря ни на что, то есть вопреки распаду и войне в бывшей СФРЮ, смог уберечь Сербию от вихря войны и других бед, которые тогда, как, впрочем, и сейчас, кружили по Восточной Европе (нищета, общая безработица, слепая покорность Западу и т. д.). (Когда тот же человек три года спустя привел Сербию к войне против мощнейшей военной силы, которая когда-либо существовала, его верные приверженцы увидели в «мудром руководстве президента» высший пример последовательности, справедливости и даже самопожертвования. Чтобы это выглядело еще более патетично, такую точку зрения, судя по всему, принял для себя и сам Милошевич).
      Нельзя забывать и того, что в то время Милошевич получил почти 1,5 миллиона голосов, правда, на довольно сомнительных выборах. Намного важнее тот факт, что тогда он пользовался несомненной поддержкой западных политиков. Хотя и удерживая его на коротком поводке, западные силы, и прежде всего США, видели в Милошевиче своего «сильного человека на Балканах» и одновременно политическую фигуру, которой они легко смогут управлять. То есть не так давно Милошевич в принципе был «хорошим парнем», несмотря на полукриминальный характер его режима. Однако всего год спустя, даже после (не)косвенной политической помощи, которую он получил после подтасовки местных выборов, тот же Милошевич стал европейским Саддамом, воплощением абсолютного зла, нарушающим не только посткоммунистическую балканскую идиллию, но и святые правила демократии и мультикультурного сосуществования. Мы очень хорошо знаем, что это значило для (потерянных) жизней нескольких тысяч граждан Сербии и для качества жизни тех, кто остался жив. Вот то, что хотелось бы сказать о «международных стандартах» в борьбе за демократию...

       Зоран Джинджич
 
      Вне зависимости от внешнеполитического имиджа, прошедшего различные фазы любви и ненависти, несмотря на поддержку, оказываемую Западом на момент десятилетия правления Милошевича, для всех остальных (уточним – для более здравомыслящих аналитиков и невольных подопытных кроликов режима Милошевича) этот «юбилей» значил лишь дальнейшее исчерпание общественного и всех иных потенциалов государства и народа. Однако то, что одни осуждали (законное насильственное объединение Сербии, до этого незаконно сделанной конфедерацией; открытое поощрение самых низменных форм сербского национализма; заигрывание с военным лексиконом и скрытое ведение войны; авторитаризм во внутренней и внешней политике; стремление расширить число своих сторонников и отсутствие правового государства...), другие прославляли как «мудрую государственную политику», проявлявшую себя в одном случае как «героический отпор» иностранным силам, а в другом – как «интеллигентное и ответственное приспособление к внешним условиям». Все это в очередной раз подтверждало правило: то, что соотносится с логикой и здравым смыслом, никоим образом не является решающим в политической жизни.
      Наконец, тогда уже стало ясно, что от в свое время, то есть в самом начале политической власти Милошевича, (не)искренно объявленных общественно-политических реформ совсем ничего не осталось (да и не было). Кроме формального перевода монопартизма в подобие партийного плюрализма, во всех остальных сферах жизни сербского общества вместо прогресса наблюдался стремительный регресс и разрушение: начиная с экономики, которая по-прежнему основывалась на государственном регулировании, что неизбежно вело к появлению массы социально зависимых и лишенных политических прав граждан, и вплоть до шизофренической (псевдо)национальной политики, которая превратила сербов в пугало для политических стервятников всего мира.
      Другими словами, еще три года назад было совершенно ясно, что если за критерии успешности правления Милошевича взять провозглашенные им самим цели, то ответ неизбежно был бы совсем простым – Великое Ничто. Уже тогда можно было сказать, что узаконивающий основы режима Милошевича фундамент – сербский народ – попал в бесперспективную ситуацию. Исходная мнимая борьба за достоинство и единство Сербии и всего сербского народа, а также «политическая борьба» (если только она была таковой) за более справедливую в экономическом и социальном плане жизнь в стране, несмотря на бесчисленные пропагандистские акции, не могла быть успешной. Сербия при Милошевиче задыхалась в доселе невиданном иле непотизма, правовой анархии и общей гражданской нестабильности. К сожалению, было ясно, что могло быть и хуже. Рационализация собственных неудач способствовала дальнейшему блужданию в тумане самопроизведенных мифов. Этот политический факт, в зависимости от меры, вкуса или просто характера, толковался как «жалкая», «скандальная», «катастрофическая», «пагубная» или «преступная» политика.
      Все это совсем неудивительно, если знать, что режим Милошевича в Сербии никогда ни с чем по-настоящему не считался, кроме своих собственных интересов. И чтобы выжить, этот режим был готов абсолютно на все: от иллюзии так называемой демократизации и (скрытой) войны до «миротворческой политики» и лжеприватизации. Кульминацией всего стала война против НАТО, американского империализма и мировой несправедливости.
      Всегда имея перед собой цель личного продвижения, то есть присвоения и сохранения за собой личной власти, Милошевич все многочисленные политические и другие проблемы, которые он спровоцировал (включая и те, что появлялись сами по себе, без его «заслуг»: Косово, словенский и хорватский сепаратизм, окончание холодной войны), рассматривал именно под этим (и только под этим) углом зрения. Конечно, беспрестанная борьба за сохранение собственной единой и неделимой (неконтролируемой) власти должна была сказаться и на характере человека номер один. Вскоре после своей инаугурации, по свидетельству биографов, он даже иностранным дипломатам стал говорить, что сербы видят в нем некие божественные свойства, с помощью которых он заранее узаконивает любое свое политическое решение. Вероятно, он и сам начал верить в собственную Богом данную миссию просвещения народа, принимая во внимание, как относительно быстро и легко он прошел путь от классического человека аппарата, мелкого государственного деятеля типа «социалистический политик-хозяйственник» до харизматичного лидера «Митинга правды». В конце концов он успокоился, ведя благородные разговоры с глазу на глаз (за бокалом виски) в мистической тишине своих четырех президентских стен, откуда все выглядело – если уж не лучше и красивее – то по крайней мере не так больно и реально.
      Как бы то ни было, основным «результатом» и «знанием» многолетней власти Милошевича стало то, что в политике нет ничего святого, то есть что все средства хороши, если они способствуют укреплению силы и сохранению власти. Национальный, экономический или моральный предел цены этой власти никогда не устанавливался, даже когда страна вступала в «войну» с НАТО и можно было заранее с уверенностью сказать, что войну эту никаким образом выиграть не получится. Обо всем этом Милошевич может (возможно) размышлять только сегодня, покуда ожидает, что за ним придут органы местного или же Гаагского правосудия.
      Закончить рассказ о Милошевиче нужно следующим рассуждением. Ясно, что нет политика, который мог бы так долго оставаться у власти, не имея за собой крепкой и дееспособной политической организации. В самом начале фатально запоздавшего в Сербии процесса партийного плюрализма Милошевич просто переименовал мощный Союз коммунистов, а также призрачный Социалистический союз трудящихся в единую Социалистическую партию, при этом существующая государственно-партийная система дополнительно окрепла в правовом плане благодаря парламентским выборам, на которых Милошевич просто не мог проиграть. Крепко держа в своих руках партийно-государственный аппарат, командовавший не только экономикой, но и всеми другими сегментами общества, Милошевич стремился к абсолютной централизации силы, означавшей временное создание политической ситуации, с помощью которой «покупается» всегда ценное политическое время. В такой переходной (проходящей, временной) ситуации всегда преуспевает та политика, которая внушает собственную надежность и постоянство.