Были и былички

      Правда, поляки и из официальной делегации, и из штата переводчиков называли его чуть не открыто секс-инспектором, ибо его основной функцией было блюсти моральную чистоту делегатов. Это ему не очень-то удавалось, так как уже с первых дней, вернее, ночей постояльцы второго и третьего этажей перемешались.
      Хитрые поляки уже в первый день организовали экскурсию на городской ликёроводочный завод, который в духе интернациональной дружбы презентовал нам несколько ящиков образцов собственной продукции. Ну и дело пошло сразу веселее. Вечером состоялся торжественный ужин в честь открытия мероприятия, потом столы сдвинули, освободив место для танцев, а на них выставили халявные напитки. Танцевали тогда, помню, чуждый нам танец "серф" (от французского слова "олень"). То есть надо было трясти головой как рогами, а также другими частями тела в такт шумного студенческого джаз-банда.
      Народ быстро разгорячился, стало душновато, польки рассупонились донельзя к неописуемому ужасу моего идеологического наставника по делегации. Кстати, наше слово "полячка" звучит для их уха оскорбительно, ибо суффикс "ячк", как, впрочем, и у нас, несёт унизительный оттенок. Но мой друг, по идеологическим соображениям, даже узнав это, по-другому их уже больше и не называл.
      Горячительные напитки из импровизированного бара утекали с поразительной быстротой, и чтобы охладить пыл, поляки провели конкурс среди представителей делегаций на лучшее знание их страны.
      Чеченец, естественно, вытолкнул из толпы меня и не прогадал – я занял второе (к его неудовольствию), но всё же почётное место).
      Правда, немного сфальшивил, на предложение назвать трёх польских королей из глубин памяти выудив Ягелло, другими же двумя у меня были
      Казимир I и Казимир II.
      Потом танцы продолжились, а в конце уж трудно передать, что хозяева учудили… Объявили конкурс между польской и советской делегацией на кто больше выпьет. Излишне говорить, кто был выдвинут от нашей делегации, а от поляков – амбал на голову меня выше и с таким пузом, что я понял – шансы на победу у меня равны нулю.
      Чеченец поддержал меня нервным шёпотком на ухо: "Держись, это явно политическая провокация". И я держался, тем более, что, усадив меня за торец стола, поставили передо мной флажок моей страны, тогда ещё красненький и с серпом-молотом.
      Условием состязания было питие до отключки, т. е. до упаду, победитель – тот кто останется на стуле в сидячем положении. Пили водку, которую называли здесь "партейной" за ало-красную этикетку, из рюмок грамм на сто. Сначала дело шло быстро, мой противник, сидевший за противоположным торцом, нахально улыбался и по виду почти не пьянел. Я взмолился и попросил устроителей принести хоть какую закуску, ну хоть корочку хлеба. Они поняли меня буквально и принесли порцию хлебушка в размере выдаваемой в блокадном Ленинграде.
      Может, это и спасло меня от падения в собственных глазах и в глазах сгрудившегося вкруг стола интернационала. В какой-то момент мне показалось, что я узрел в очах визави острое желание подняться, подойти, обнять и троекратно расцеловать меня. Точно такое же чувство обуревало меня – видимо, проснулась родственность славянских душ и всё такое. Но маячил перед глазами флаг СССР, а хребтиной я чувствовал напряжённый взгляд руководителя нашей делегации – и я удержался. При судорожной попытке встать свалился поляк.
      Я тоже был на пороге отключки, но слава богу меня успели под громоподобные аплодисменты и крики "Виват!" донести на руках до постели.
 

Продолжение

 
      В предыдущем рассказике поведал я о том, что приключилось со мной в Польше, на международном конгрессе молодёжных прогрессивных организаций, но от нахлынувших воспоминаний я подустал и пришлось сделать перерыв, а вот теперь продолжаю.
      Так вот, наутро после, не побоюсь этого слова, моего подвига во имя идеологической чистоты представляемой мной отчизны, началось рабочее заседание конгресса. Участники, ввалившиеся в зал шумной гурьбой и дружески обсуждавшие вчерашний сабантуй, расселись как бог послал за огромным, от стенки до стенки, столом. Возникла напряжённая пауза, а потом грянул гомерический хохот – "социалисты" оказались по бокам нашей советской делегацией по одну сторону стола,
      "капиталисты" – напротив.
      Угомонились лишь тогда, когда появился польский замминистра иностранных дел, который вроде как охарактеризовал то, что у нас принято было называть текущим моментом. В конце он, зыркнув глазами на стоявший передо мной вчерашний красный флажок, завёл речь о
      Варшавском восстании, сказав, что советские войска намеренно притормозили перед польской столицей в ожидании, когда фашисты добьют варшавян и солдат "армии людовой", руководимых лондонским правительством в изгнании.
      Все взгляды обратились на меня, надо было реагировать.
      Поднатужившись, я выдал нашу трактовку событий – необходимость перегруппировки войск, ожидание отставшего тыла и прочее, чувствуя, что мне не очень-то верят. Вот так с этого и пошло – чуть что, вопрос в адрес советской делегации, причём и "свои" из соцлагеря норовили куснуть, а мне приходилось только отдуваться. К тому же рабочим языком был английский, и мне ещё приходилось переводить всё это на ушко моему чеченцу, который нетерпеливо дёргал меня под столом.
      Единственной, кто тупо поддерживал меня по всем идеологически острым вопросам, была гэдээровская делегация, но восточные немцы были настолько больше католики, чем сам Папа Римский, что даже мне было порой неудобно. Кстати, с ними была связана и одна из организованных для нас экскурсий. Повезли нас в Ошвенцим, так звучит в польском произношении Освенцим, страшный гитлеровский лагерь, а теперь поразительной силы мемориал.
      Уже после посещения первых бараков с выложенными по стенам полуистлевшими вещами, детскими куколками, женскими косами, зубными протезами, оставшимися от убитых и замученных здесь евреев, русских, тех же поляков, все члены делегаций стали искоса поглядывать в сторону немцев, а поляки и вовсе не скрывали злости. Те поняли намёк и тихо-тихо направились в сторону ожидавшего нас автобуса, поёживаясь от направленных на них взоров.
      Оставшиеся пошли в крематорий и разбрелись, рассматривая вывешенные там большие фотографии гор трупов, черепов, костей.
      Жуткое зрелище. Я по извечному своему глупому любопытству заглянул в одну из топок и что же я вижу?! На внутренней стороне печной дверки мелом написанное слово "Вася". Слава богу этот наш Василий не удосужился прописать полную традиционную формулу "Здесь был Вася".
      Вот уж воистину и смех, и грех. Я наскоро украдкой захлопнул дверцу, чтобы никто больше не увидел, но, обернувшись, наткнулся на Тадеуша, нашего партсекретаря с конгресса, который оказался на поверку отличным мужиком. Но тот его взгляд на меня я не забуду никогда.
      Да, пора сказать пару слов о составе участников. Из социалистов были все, кроме Албании. А капиталисты были представлены молодёжными организации самого разного толка: христиане-демократы, либералы, троцкисты, маоисты и прочая и прочая. Один был только коммунист, не поверите, из Шотландии.
      О нём хочу сказать особо. Шотландец был рыжим парнем в очках, ходил в клетчатом килте, ну то есть в юбчонке, которую уже многие пытались задрать в желании узнать, что он под ней носит. Так вот этот чудик на заседаниях отмалчивался, и вдруг пригласил к себе советскую делегацию, Тадеуша и кого-то ещё из социалистов, как я понял, для задушевной беседы с братьями по идеологии. Чеченец не пошёл, но выдал мне специально припасённую для таких случаев бутылку водки "Посольская".
      Начали мы с виски "Белая лошадь" и светской беседы о том, о сём, в основном о погоде в родной стране хозяина. В основном пили-то мы, славяне, но и шотландец, чувствовалось, тянулся за нами. З а куси он, паршивец, не приготовил, пришлось, как говорится, под занюх рукава пить. Уговорив его "лошадку", принялись мы за мою
      "Посольскую", ну, думаю, самое время за политику поговорить. Глянул
      – а шотландец-то совсем зачах, и глазки его из-под очков разом и на меня, и на Тадеуша смотрят, а мы всё-таки друг против друга за столом сидим. И затянул ещё песню тягучую на манер волынки.
      Тут мы его под микитки взяли и усадили на подоконник перед открытым окном, чтоб очухался. Только вернулись к столу, чтоб остатнее на посошок допить, вдруг ах и нет у окошка нашего собеседника в юбочке. Мы из окна высунулись в поиске трупа, а он нам снизу кричит, мол, всё окей, жив я и здоров, и вроде ту же песенку поёт, только голосом слегка протрезвевшим. Слава богу, второй этаж и клумба под окном. Но ногу всё же вывихнул. Наутро, хоть и на костылях, нашёл меня, долго жал руку и бурно благодарил, всё время повторяя, что если бы не моя русская водка, был бы уже у ангелов.
      Дни политических дискуссий и ежевечерних увеселений проскочили быстро, а перед отъездом попросил я поляков, с которыми здорово сдружился, завезти меня по дороге в город Краков. А дело в том, что в Москве перед выездом бабушка дала мне записочку с адресом дома графа Котляревского, дочкой которого была, и попросила при возможности найти его и поклониться. Так и сделали, на машине доехали до Кракова, удивительно быстро нашли этом дом на круглой площади перед каким-то памятником.
      Постучали, вышла паненка, о чём-то долго говорила с моими друзьями. Они перевели, что никакого графа в глаза та не видела и слыхом не слыхивала, живёт в особняке семь семей, а дом капитально переделали в 30-х годах. Добавив, видно, на всякий случай, что никаким "храпья" (графьям по-нашему) дом они ни в жисть не отдадут, она потом всё же сменила гнев на милость и пригласила меня на чай.
      Но я с благодарностью отказался. Как-то неудобно было. И потом поручение бабушкино-то я же выполнил.
 

Кофейная гуща

 
      В студенческие годы чему только не научишься. Нет, я не о той науке, которую тебе пытаются вдолбить в голову наивные "преподы", намного ценнее казались другие знания, подхваченные в курилке между лекциями или во время немудрёных студенческих пирушек. Вот диамат с историей научного коммунизма, сдав на "отлично", благополучно забывал наутро после экзамена, а запрещённых Вернадского и Чаянова, о ком можно было услышать только в институтских кулуарах или от уж очень рисковых профессоров, помню и по сию пору.
      Был у нас такой ничего уже не боявшийся старикан, чуть не столетний, из дореволюционного университетского поколения, непонятно как выживший, так он, тряся козлиной бородкой, со смехом рассказывал, как принимал экзамены у ребят, вернувшихся с Гражданки и ходивших в будёновке и шинели до пят. От группы таких заслуженных ветеранов той братоубийственной войны обычно выбирался один, самый умный, и сдавал за всю группу, сдавал хорошо. А как иначе, если на стол перед экзаменатором небрежно выкладывался "маузер" с взведенным курком.
      Друзья с психфака устраивали подпольные спиритические сеансы, на которых мы, крутя тарелку, с замиранием сердца такие вопросы доморощенному медиуму задавали, что, если б не студенческое братство с круговой порукой, гореть сизым пламенем идеологического очищения.
      Но уж больно тянуло нас к чертовщинке после засушенных донельзя лекций по истории и философии. Народ был всё больше шустрый и любопытствующий, можете судить по одному студиозусу, производившему много шума вокруг себя. Имею в виду Жириновского, меня на два курса моложе, уже тогда всех достававшего своей неуёмностью.
      Я в духе бытовавших увлечений занялся хиромантией, боязливо прозывавшейся "дактилографией". Достал из-под полы на книжном развале на Лубянке под оком первопечатника (то ли Кирилла, то ли
      Мефодия) перепечатку курса лекций, изданных родным университетом аж в 1913 году и, хватая всех за руку, бодро практиковался в чтении судьбы по хитросплетению морщин на ладони. Если всё вырисовывалось хорошо, удостаивался благодушного хлопка по плечу, если нет, мог схлопотать и по шее. Но ещё больше преуспел в гадании на кофейной гуще.
      Дело оказалось немудрёное, а все секреты технологии подглядел у бабушки-старушки в Армении, куда занесло меня к друзьям на летние каникулы. Выпиваешь чашечку кофе, изумительного по вкусу, который только армяне и могут приготовить из промолотых до пыли в ручной цилиндрической мельнице маслянисто-черных зерен. Потом, обязательно левой рукой, крутанёшь кофейную гущу в чашке и всё, остальное зависит от полета твоей фантазии.
      К примеру, разглядел загогулину во всплеске гущи – называешь рогом изобилия и пророчишь жизнь в достатке, завитушки – встретишь подругу жизни кудрявую и весёлую, р о жки – то ли бабником будешь, то ли жена изменит, выбирай по ситуации. Девушке мозги запудрить лучше способа нет, особенно в интимной, так сказать, атмосфере, то есть винишко недорогое на столе, мраку побольше и свечной огарочек поменьше. Чего я им, простушкам, только не нагадывал, и суженого, на меня похожего, перстом в подтверждение тыча в кофейную гущу, и детей сколько будет в замужестве, и соперника чёрного различали они в чашечке по моей подсказке. В общем, чего хотел, того и вертел.
      И вот, уж поверьте на слово, иногда, дурачась, увлекался и нес какую-то ахинею, явно не из меня исходящую, а будто оракулом потусторонним на ухо нашёптанную. И народ затихал, как бы в транс впадая и гласу этому внемля. Самое удивительное, что многое из того действительно сбылось, знаю по рассказанному немного нервными голосами в телефонных разговорах со студенческими друзьями и подругами много лет спустя. До сих пор, как вспоминаю те времена, думаю, что же это было и чего это я так испугался потом, резко завязав с гаданием.
 

Необъятное

 
      Я в своё время учился, и довольно успешно, в Московском государственном университете и уверен, что университетское образование, полученное в нём на любом факультете, шире и универсальнее, чем даётся в других учебных заведениях. Но, конечно, прав был великий Козьма Прутков, сказав, что нельзя объять необъятное. Поясню мысль на примере.
      Родители из заграничной командировки привезли мне синтетическую шубу, и радости моей не было предела. Тогда, в середине 60-х прошлого века, синтетика только появлялась у нас и достать что-то из этого материала было на грани возможного. А тут целая шуба, то есть верх пижонства. Но очень скоро радость моя поутихла. В Москве поползли слухи, что появился то ли шпион, то ли маньяк, который в толпе вкалывает бедным людям какую-то гадость.
      Я как-то сразу догадался, в чём дело. А дело было в том, что зимой, особенно во влажную погоду, синтетика накапливала статическое электричество и била носителя вещи либо ближнего твоего разрядом.
      Скажем, отстояв очередь за котлетами, протягиваю я чек продавщице за прилавком, а её весьма ощутимо бьёт током. После нескольких случаев такого рода и едва избежав мордобития стал я, в шубке своей будучи, людей сторониться и в физический контакт не входить.
      И вот как-то, приехав на занятия, потянулся я к металлической ручке огромной двери высотки на Ленгорах, и тут из меня выскакивает особенно крупная молния. Ощущение, скажу вам, не из приятных.
      Соответствующей была и моя реакция. Я взвизгнул и произнёс (в переводе на современный язык, ибо тогда обходились обычным матюжком) следующее: "Блин! Грёбаная шуба! Опять током ударило!".
      И тут слышу сзади профессорский басок: "А за такие слова, студент, на экзамене можно и пару схватить. Ибо это не ток, батенька, а статическое электричество!". Пришлось преподу объяснять, что я с гуманитарного факультета и в физике не бум-бум, на что я получил укоризненный ответ: "Но вы всё же в университете учитесь!".
      Он, конечно, был прав, но многое, как мне кажется, зависит не только от источника знаний, но и от получателя оных. Поясню ещё на одном примере. Наш факультет располагался в старом здании университета на Моховой, рядышком с медицинским, и подружился я с одним гавриком оттуда, постарше меня. Пленил он меня тем, что как-то провёл на экскурсию в морг, а ещё более – умопомрачительным подарком. Это был вываренный им самим (по крайней мере он так сказал) и умело переделанный в пепельницу настоящий человеческий череп.
      Так вот, встречаю я его как-то в нашем дворике, а он мне и сообщает, что выперли его, несмотря на то, что был уже на третьем курсе. Так что возвращается он в своё провинциальное Кукуево, но рассчитывает поработать и со своими тремя курсами медфака врачом. Я его вопрошаю, мол, успел ли для этого набраться знаний. А он мне: "А как же?!". "Кстати, – говорю, – посмотри, у меня плечо правое что-то болит…". Мой дружок оттянул ворот рубашки, с умным видом помял плечо и выдал диагноз (передаю слово в слово): "Ну, это херня какая-то…".
      Так вот, в заключение скажу, что на всю жизнь осталось у меня опасливое отношение к вещам синтетическим, а к врачам – молодым недоучкам.
 

На целине

 
      Случилось это в далёкие шестидесятых прошлого столетия. Была тогда такая практика посылать студентов в летние каникулы на стройки коммунизма. Под неусыпным оком комсомольской организации формировали бригады, выдавали парадную форму с красочными нашивками и под гром военного оркестра и отеческое напутствие старших товарищей из родной партии отправляли эшелонами далече. Были такие, особенно среди девиц, которые всячески старались откосить от этого дела, но в большинстве своём ребята ехали, если и без особого энтузиазма, то со здоровым интересом. Поди плохо, и мускулятину на физическом труде накачаешь, и с друзьями на лето не расстаёшься, да и заработать можно не хило.
      Правда, в моём случае с последним некоторый облом вышел. Спустили сверху указивку перейти на коммунный подряд, то есть кто сколько ни заработает, всё шло в общий котёл, а уж из него, за вычетом большого кусмана начальству, от остатка всем поровну. Сами понимаете, в строительном деле от тех же девиц как от козла молока, да ещё филоны всегда найдутся, а тут делись.
      Но деваться некуда, народ мы подневольный, жили-то по лозунгу
      "партия сказала – комсомол ответил "есть". Причём, в духе того времени, приняли решение на общем комсомольском собрании и подали его под гром барабанов как инициативу снизу. А прицепом прошло и предложение какого-то поганца с репутацией стукача ввести на весь рабочий сезон "сухой закон". Проголосовали, как водится, хоть и со слезами на глазах, но единогласно.
      Особенно всё же не унывали. Прибыли на какую-то занюханную станцию, с песняком доехали на открытых грузовиках до целинного совхоза, отстояли положенное время на митинге и разъехались по отделениям. Попал я со своей бригадой в самое дальнее, и выпало нам строить коровник. Там, на месте, нам сразу же честно объяснили, что и коровник нафиг кому нужен, коров-то пара дохлятин и вряд ли больше когда будет, и мы здесь не пришей кобыле хвост. Но разнарядка из центра получена, значит кровь из носу, а строить надо.
      Нам только площадку в степи очертили, материал подвезли, кое-какой инструмент подкинули, а остальное, дескать, сами докумекаете, не зря же государство в ваше образование страшные деньжищи втюхивает. Что мы изучаем историю с филологией и многие и корову-то только в киножурнале "Вести с полей" видели, а об её обиталище вообще никакого представления не имеют, местное руководство совсем не колыхало. Хорошо ещё, в бригаде случился
      "старик", пришедший в институт, как Ломоносов, из провинции с производственным стажем. Он-то и взялся руководить процессом, а то ведь могли с таким же успехом и гарем ненароком построить.
      Творили всё больше по наитию, увлеклись, вкус почувствовали к непривычному делу и скоро стало что-то получаться. Подсмотреть да подучиться бегали на соседнюю стройку, где вкалывали, в отличие от нас ни на секунду не отвлекаясь, так называемые "шабашники", приехавшие из Армении на целину, как тогда с показным презрением и затаённой завистью говорили, за "длинным рублём". Вот где было мастерство так мастерство, любо-дорого смотреть. Да только построили магазин армяне в одночасье и побежали другой объект возводить, а нам опять в собственном соку пришлось вариться.
      Начальство нас позабыло-позабросило, хоть кормили исправно как на убой в совхозной столовке. Разносолов особых не было, но щи наваристые с кусищем мяса да каши душистые нам, студентам недокормленным, райской пищей казались. К тому ж случилась мимолётная любовь у одного из наших с заведующей сепараторным цехом, от которой и нам сметаны как масло густой и других молочных деликатесов перепадало. Поняли мы, отчего в народе страсть к молочным рекам с кисельными берегами.
      Худо-бедно достроили и мы свой коровник, а заодно за полтора месяца телом налились, прогнали с лиц бледность городскую, загорели тёмным крестьянским загаром, перешли в общении на простую понятную речь с матюжком заковыристым. По общему убеждению, стройка всем в прок пошла и получилась конфетка. Оставалось объект сдать. Тут и нарисовался главный инженер совхозный, которому надлежало акт приёмки подписывать. А тот как глянул на нашу гордость, так аж зашёлся от смеха. Что стены кривые и крыша скособочена, – говорит, – ещё куда ни шло, а на кой ляд вы башенку идиотскую сверху присобачили? Мы объясняем, мол, с неё сподручней коров, с тучных пастбищ возвращающихся, высматривать и доярок зычным гласом на дойку созывать. А кривизна некоторая – то, дескать, влияние на архитектуру раннего модернизма и немножечко кубизма.
      Ну, тут дядя совсем с копыт и ну по траве кататься. Кричит сквозь слёзы (в литературном изложении): Хрен вам еловый, а не акт, на месяц ещё останетесь ваше уродство такое-сякое в коровник нормальный переделывать. Ну, мы, естественно, завяли, а наш батяня тут инженера с земли эдак нежно поднимает, что-то на ухо нашёптывает и к общежитию ускоренным шагом ведёт. Остались мы в тоске и ожидании, и уж сами злым глазом косим на рук своих творение. Часа не прошло, бежит "старик", радостно бумажкой в воздухе помахивает, а за ним и инженер маячит, вихляющей походкой к нам подтягивается и нос алеющий ручкой прикрывает. Ладно уж, – говорит, – отпускаю вас, блаженных, учудили так учудили, мы тут посоветовались и решили ваш коровник под дом культуры пустить.
      То-то веселья было. Послали гонцов за горючкой, на "сухой закон" положив что следует с прибором, других – к казахам местным за бешбармаком (это блюдо такое из баранины с домашней лапшой – вкуснотища неописуемая). Вечером сабантуй отвальный устроили, начальство пригласили речи и тосты во здравие советского студенчества провозглашать. Все чокались стаканами с разрешённым по случаю кислым вином и запивали более приличествующим напитком, укромно расставленным извилистой змейкой под праздничным столом.
 

Декан

 
      В пору моей учёбы в МГУ среди немногих "преподов", которых вправду, а не только в канун экзаменов, любили и уважали, был декан.
      Моложавый, с короткой стрижкой, не чурающийся запанибрата побалакать со студентами, а при случае и рюмашку с ними опрокинуть, был он, можно сказать, нашим кумиром. Вот как-то бегу по коридору, на лекцию опаздывая, вижу, стоит он с двумя студентами и вроде бы мирно так беседует. Вдруг раз – и мне руку тянет. Я за руку ухватился, трясу в приветствии, мол, здравствуйте, уважаемый, извините, спешу, на лекцию опаздываю. И дальше галопом.
      После лекции встречаю тех двоих, они смехом заливаются.
      Оказалось, он их поймал и отчитывал за опоздание, хотел и меня на бегу выловить, да после моего горячего рукопожатия совсем растерялся и отпустил с миром. Но это что, а другой раз сидел в гальюне, бумагой себя по внезапной нужде заранее не обеспечив. Встал на толчок, заглянул к соседу через перегородку, вижу, сидит "орликом" салажонок, затылок бритый, только уши торчат, газету "Правда" читает. Я ему: отчекрыжь газетки, безбумажный я оказался. А он лишь макушкой побагровел и нос ещё ниже в газету. Ну, и жмот ты, – говорю, – ушастый, ладно, без твоей "Правды" обойдусь.
      Вышел и дай, думаю, обожду читателя прижимистого, скажу пару ласковых о наболевшем. Тут дверь отворяется и он, декан наш, очи долу и рысью по коридору. Я аж чуть опять не присел. Мне ж ему зачёт по диамату назавтра сдавать. Но обошлось, то ли не узнал, то ли по интеллигентности своей вид сделал. Только уже через год, на выпускном вечере набрался храбрости после праздничных возлияний, напомнил ему эпизод, извинился и всё же спросил, узнал ли он тогда меня. На что получил ответ: Я своих студиозусов не токмо по физии, но и по запашку узнаю.
 

Казус

 
      В моей студенческой жизни случился вот какой казус. Был у меня знакомец с филфака. Не то чтобы друг не разлей водой, а так, приятель. Факультеты наши соседствовали в старом здании МГУ на
      Моховой да и проживали рядышком: я в Брюсовском переулке, рядом с
      Моссоветом, а он – напротив, через Тверскую, в угловом доме с окнами на памятник Юрию Долгорукому. Так что сталкивались частенько. Звали его Васей, но как-то не подходило ему это имя, и в студенческой братии величали Василием. А потому, что был по нашим меркам
      "стариком", пришёл в студенты после армии, уже членом партии и к тому же был партсекретарём на своём факультете. Таких было не густо, филфак традиционно был девичьим заведением.
      Ну так вот, поймал он меня как-то в институтском коридоре и говорит, мол, так и так, приехали к ним на филфак две студенточки на недельку из Сорбонны для повышения квалификации. По-русски лопочут, но не очень, а ты, мол, во французском хорош, так что помоги их обустроить. Я, конечно, с радостью согласился, и договорились встретиться после лекций во дворе.
      Представил он меня, я ножкой шаркнул, поприветствовал девиц на их родном языке. Но они сразу заявили, что принципиально говорят только по-русски. Одна-то точно соответствовала нашему представлению о француженке – стройная лучезарная блондинка. Но что-то было в ней и от "тургеневской девушки", и точно, оказалось, что бабушка – русская. А вторая – пигалица в круглых очках, уже заслужившая кличку
      "Пиаф", т. е. по-нашему "Воробышек", и ужасно бойкая и въедливая.
      Только разговорились, бежит к нам Васин дружок в растрёпанных чувствах и кричит ничтоже сумняшеся присутствия дам: "Представляете, мужики, все деньги из кармана спиз…ли! На минуту пиджак в аудитории оставил, и вот теперь без копейки. Одолжите рублик на столовку – жрать хочется!". Василий, дабы замять скорей такую непотребность, сунул ему аж трояк и пинком под зад сопроводил в направлении столовой. Но вот тут-то и образовалась завязочка казуса.
      Пиаф немедля сделала стойку на незнакомое слово и спрашивает нас:
      А что такое "спиз…ли"? Вася умело разрулил ситуацию, озабоченно сказав: "Потом объясним, а сейчас побежали в кафешку перекусить и ко мне домой – там мама ждёт и стол готовит". Заходим тут же на углу
      Тверской в шикарное кафе "Метрополь", и Василий светским тоном заказывает чёрный кофе с лимоном и фирменное блюдо – яблочный пай.
      Я, помнится, подумал: "Не иначе как студенческий совет деньжат подкинул на культурную программу".
      Пирог вызвал, как и ожидалось, бурю восторга, а вот кофе…
      Чувствовалось, что наши иностранки еле сдерживают гримасу на лице.
      Не сдержалась, вестимо, Пиаф, спросив со скабрезной улыбочкой: "Чего это вы, русские, учудили пить кофе с лимоном?". Я еле удержался, чтобы не съязвить насчёт любимых французами лягушек, а Вася популярно объяснил, что лимон добавляет кофе остроты, а главное – очень полезен витамином "С".
      Закончив трапезу, отправились к Васе, где вовсю хлопотала, искрясь приветливой улыбкой, сухощавая его мамаша, из тех, кого тогда называли "недобитой интеллигенцией". Стол был по-нашему обильным, но, я бы сказал, с оттенком светскости. На этом фоне довольно уморительно выглядело то, что девочки, доев каждое блюдо, отламывали от хлеба корочку и с самым серьёзным видов вытирали тарелку, а корку отправляли в рот. Так их в Сорбонне, видно, обучали нравам и обычаям русского народа.
      Разговор всё больше крутился вокруг филологии, ибо Васина мама была доктором этой науки и преподавала на том же филфаке, и по всему было видно, что русский в Сорбонне преподают углублённо и со знанием дела. Чувствовалось, что в преподавании принимают участие и выходцы из России. А то откуда бы нашим французским девицам знать, например, что в штофе помещается 1/10 ведра водки, а шкалик – это
      100-граммовая рюмка.
      И тут, когда уже подали кофе "летте" (т. е. с молоком и слава богу без лимона) эта самая Пиаф, вытаращив глазки на маманю, спрашивает: "А что такое "спиз…ть"? Ну, немая сцена в духе
      "Ревизора", Васина мама в отпаде, а он что-то там мямлит. Тут уж я решил взять в руки ситуацию и на хорошем французском, доставшемся в наследство от бабушки "голубых" кровей, стал объяснять, что это нехороший синоним слова "украсть". Почему-то привёл в пример французское ругательство "la bite encadre", в переводе на русский -
      "вагина в рамочке". Дело в том, что я тогда составлял словарик матерных слов и выражений во французском языке, который, кстати, у меня тоже вполне благополучно спиз…ли в институте.
      Вот такая история приключилась. До конца недели мы ещё проваландались с француженками, сводили их в этнографический музей, ещё куда-то, встречали рассвет на Ленинских, теперешних Воробьёвых, горах и побывали у них в гостях в боксе университетского общежития на тех же Ленинских горах. Иногда появлялось ощущение, что девочки не прочь были готовы углубить, так сказать, наши отношения. Но, будучи с Васей уже закоренелыми "гомо советикус", мы на это не пошли и, гордые от своей сознательности, проводили их с вокзала в родной
      Париж, оставшись платоническими друзьями.
      Но чтобы быть совсем честным (а быть таким я дал зарок самому себе перед написанием мемуарных очерков), скажу, что мы с Василием были отмечены (устно) руководством Международного студенческого совета МГУ за отлично проведённую операцию по приёму француженок (а мы и не заметили отеческого догляда за нами). Мы даже были поощрены
      (материально) в виде компенсации издержек принимающей стороны.
      Правда, мы немного поломались, но денежки всё же взяли – это ж не иудовские сребреники, а наши родные советские рубли.
      Довольное нами начальство под отчёт о проделанной работе продолжило поручать нам опеку иностранных студентов. Запомнились три индианки, только приехавшие поступать в МГУ, гордо неприступные и одержимые идеей поскорее выучить русский. Они, помню, попросили купить им шальвары, а то поддувал под сари холодный московский ветерок. Мы с Васей не придумали ничего лучшего как прикупить в