Были и былички

      Что женщин кругом не было, это я, конечно, чисто фигурально сказал, в масштабах, так сказать, ограниченного советского пространства на территории дружественного государства. А в город выйдешь, батюшки святы, их тьма-тьмущая повсюду шастает, лисьими глазками зыркает. Хоть и мелкие, т. е. миниатюрные, да на наш взгляд худоваты, но всё при них, что Богом положено, имеется. А иные прямо пампушечки, особенно те, что в военную форму облачены. Их в народе называли "Б-52" по марке самых крупных американских бомбардировщиков, что Ханой бомбили. Говорили, будто отбирали таких по весу, в дальних горных деревушках на буйволином молочке вскормленных.
      Казалось, вот бы где и проявить взаимное идеологическое тяготение, генсеки-то наши при встрече взасос при всём честном народе пример подают, так нет, таким табу обложили, что хоть узлом завязывай, коли где зуд почувствуешь. С нашими-то особенно не церемонились, чуть что, сразу "24 часа", то бишь манатки в сидор и первым самолётом в родные пенаты, а вот с той стороны чисто по-азиатски поступили. Запугали на политзанятиях девчушек, что у русских от жары их советское достоинство распухает до такого размера, что вьетнамскую нежную плоть насквозь продирает. Так они
      "лиенсо", так по-вьетнамски нас, совков называли, за версту обходили и притом ещё следили, как бы это русское чудо на волю не вырвалось.
      Оставалось спасаться родным универсальным зельем, тем более, что зараза стерегла на каждом шагу. Трубы городского водопровода и канализации пролегали рядышком, и уж коль вспашет американец фугасом земельку, одному Богу известно, по какой трубе какая жидкость течёт.
      Вот и приказано было Послом перед приёмом пищи принимать ради профилактики организма по пятьдесят грамм, тут же названных партийными. Ну, где пятьдесят, там и чуть больше, мало ли что бывает, то рука от страха передозировки дёрнется, то по сирене воздушного налёта свет разом погаснет, а по "буль-буль" не всегда точную мерку нацедишь.
      У нас как-то сама собой сложилась традиция дружеских посиделок, кои и названы были "ходить по бабам". А происходило это так. К вечеру, отоспавшись на лекциях и политзанятиях и памятуя про предписанную профилактику, народ, честно отдав Богу богово, неспешно подтягивался к очагам незамутнённой политикой культуры. На газовую плиту ставилась раздобытая у ракетчиков вёдерная кастрюля с водичкой, литра два, не больше, и каждый приглашённый бросал в кипяток что фантазия и местный рынок подскажет. Кто курицу вложит, кто пяток лягушек, кто язык буйволиный, кто десяток слегка почищенных картофелин, кто дюжину черепашьих яиц, а кто овощей и зелени, аналогов которым у нас и не сыщешь.
      Через часик с небольшим при умелом помешивании образовывалась густющая закусь, каждый раз другая, но всенепременно удивительная вкуснотища. И прозвали сие варево в ностальгическом томлении "бабьим соком". Кастрюля водружалась на газетку "Правда" в центр стола, в пределах досягаемости каждого, а вкруг неё для затравки – глянцевые обложки журнала "Огонёк" с портретом передовой скотницы или олимпийской чемпионки по метанию тяжёлых спортивных снарядов.
      Всяк шёл со столовой ложкой, белоснежным вафельным полотенцем (за этим единогласно избранный лорд-распорядитель следил особо) и китайским эмалированным тазиком литров на пять, не меньше. Перед входом чинно-благородно разоблачались до трусов, непременно выстиранных с применением крахмала и отглаженных до стрелочек на боках, полотенце перекидывали через левое плечо, тазик ставили на пол, к правой ноге. Перед каждым стояла в фокусе глаз бутылка
      Владивостокского питьевого спирта, доставленного по случаю сухогрузом водоизмещением 12000 тонн, справа от бутылки – пустой гранёный стакан, а крайней – скромная рюмочка с кипячёной водой.
      Ритуал начинал старший по возрасту. Отдав должное сервировке стола, ветеран обычно кратко излагал эпизод из семейной жизни, не преминув подчеркнуть царившие в его времена спартанские нравы. Один в назидание молодёжи, уронив ненароком тяжёлую мужскую слезу, признался, что первые пять лет супружеской жизни впустую работал над расширением потомства по наивности не над тем технологическим отверстием. Грустный эпизод завершал торжественный тост за дам. Все вставали, по-гусарски тянули правый локоток вровень с плечом, вливали в пищевод рюмку с водой (тем самым торилась дорожка), а затем с резким выдохом туда же – стакан спирта. И так каждый по часовой стрелке. Начинались бомбёжки, свет вырубался, с ним кондей
      (домашняя кличка кондиционера), духота давила тяжелее темноты, но процесс шёл несмотря ни на что. Разливать успевали под всполохи взрывов или по памяти наощупь.
      Вот тут уж приходила пора полотенец с тазиками. Каждый тост, которые становились всё красочней да заковыристей, сопровождался вытиранием весело струившегося пота и выжиманием полотенца в тазик.
      Может, вы и не поверите, но тазик наполнялся довольно быстро, и их чередой выносили в рукомойник. Никому и в голову не приходило, что выливали-то небось водочку в Менделеевской пропорции естественной фильтрации. К концу тянуло на песни типа "Эй, мороз, мороз, не морозь меня" или наши, доморощенные типа "Нас не засыпать шрайками
      (т. е. ракетами "воздух-земля"), снабдите лучше Райками иль Машками иль Нинками, холь Люською хромой. Нас по ночам кошмарные, игривые, коварные преследуют видения из сферы половой".
      Ну, а расползались по своим кельям, дружным шёпотом наяривая наш гимн: "По джунглям мы идём, тропинка узкая, земля нерусская, с пути мы не свернём, мы парни русские, мы парни русские". Спросите, а куда бутылки опорожненные девались. Будете в Ханое, зайдите в парк, что рядом с озером "Хо Хуан Кием", приглядитесь, все они там родимые, горлышком вниз, а попочками солнечные лучики ловят и тропинки влюблённым парочкам указуют. Вроде бы и не зря старались.
 

Мео

 
      В конце шестидесятых годов работал во Вьетнаме. Время было военное, хотя война официально объявлена не была. На Юге Вьетнама полыхала партизанская война, на Севере весомым аргументом стали авиабомбы. Американцы, как всегда, довольно бесцеремонно, под лозунгом спасения свободы и демократии на Юге от давящего с Севера коммунизма влезли в это болото основательно. Шли бомбардировки с воздуха Ханоя и других городов, но результатов это не давало. Надо сказать, что американцы старались придать своим авианалётам вроде как "джентльменский" характер. За сутки до очередной бомбёжки они разбрасывали с воздуха листовки с призывом начать мирные переговоры и списком объектов, которые будут подвергнуты бомбардировкам. В заключение довольно лицемерно звучал призыв эвакуировать население.
      А работал я в нашем Торговом представительстве и, среди прочего, занимался поставками так называемого "общегражданского имущества".
      Таким хитрым определением обозначалось всё необходимое для партизанской войны, исключая собственно оружие. Этим занималась другая, страшно засекреченная организация под названием Главное инженерное управление (ГИУ). По своим обязанностям приходилось мне бывать на "тропах Хошимина". Так тогда называли сеть дорог в джунглях, по которым северяне пробирались на Юг. Никакие американские дефолианты не помогали, и джунгли надёжно скрывали эти партизанские пути и самих партизан.
      Бывал и на партизанских базах, обычно раскинутых в горных пещерах или зарывшихся глубоко под землю (так называемые метро). Оттуда и осуществлялись вылазки на врага, обычно под покровом ночи, всегда неожиданные и бесшумные, что наводило ужас на американцев. И уж, конечно, средства партизанской войны были далеки от джентльменства.
      Вспомните боевые приёмы из фильма "Первая кровь" со Сталлоне в роли
      Рэмбо. Всё это дотошно скопировано из практики моих друзей-партизан.
      И это, можно сказать, были только "цветочки".
      Особой жестокостью и разнообразием средств убийства врага отличались подразделения, набранные среди горных племён. Сам слышал от вьетнамцев, что первым делом у поверженного врага вырезалась и съедалась печень, так как, по поверью, в ней заключаются все солдатские доблести. Вот в одно из таких племён как-то и попал я в сопровождении вьетнамского боевого подразделения. Добирались туда на
      "уазике", долго и круто в горы. Зато красота необыкновенная и люди необычайные. Племя называло себя "мео". И без перевода ясно, что на их языке это означает кошку.
      Девушки мео, в отличие от вьетнамок, много выше ростом, грудь не хуже, чем у иных западных, а теперь уже и у наших, актрисок и прикрывали её домотканым шарфиком только в моём присутствии по подсказке вьетнамских сопровождающих. Фигурки точёные, а грацией действительно обладают кошачьей. Мужички приветливые, волосы курчавые, сами сухие и жилистые, ходят только в набедренной повязке с заткнутым за неё ножом с широким лезвием и с арбалетом за спиной.
      Почти у каждой хижины, а здесь они все на высоких сваях от змей и разного зверья, канава с водой метра два на метр. А что в ней, я и не понял сразу – три-четыре огромные, с виду деревянные колоды. Тут сопровождающий вьетнамец подкинул к одной колоде листик, и вдруг разверзлась огромная пасть и листика того как не бывало. Оказалось, это рыбины и, по последующему опыту скажу, такой вкусноты, что пальчики оближешь, что, кстати, и приходилось делать, так как ели преимущественно руками. А подана рыбка была на обеде в нашу честь, заняв по длине чуть не весь стол, тушёной с какой-то остропряной зеленью и древесными грибами.
      Не буду описывать меню застолья, тем более, что и не понял (может быть, к своему счастью), из чего приготовлено большинство блюд, но что я так вкусно не едал и в лучших ресторанах – факт непреложный.
      После риса и зелёного чая, традиционно завершающих здесь трапезу, каждому разомлевшему от обилия еды, сопровождаемой по торжественному случаю возлияниями пальмовым вином, а по сути водкой типа текилы, каждому едоку была вручена, как я понял, курительная трубка.
      Представляла она собой одно колено толстого бамбука диаметром чуть больше широко открытого рта с одной сохранённой перегородкой и конусообразной чашечкой, вырезанной из дерева, над дырочкой в бамбуковом стволе.
      В чашечку подс ы пали какого-то чёрного порошка и запалили его от лучины. Тут я стал о чём-то смутно догадываться, но, как говорится, поезд ушёл. Пришлось, следуя примеру местных мужичков, приставить трубку ко рту и сделать несколько глубоких затяжек. И тут меня повело. Догадка оказалась правильной, порошочек был опиумным. Но в нахлынувшем кайфе мне было уже всё равно. Беспокоила только обретённая телом лёгкость воздушного шарика, и для верности я вцепился в циновки под собой, которые служили и сиденьем, и напольной скатертью.
      В полудрёме мы провели минут пятнадцать-двадцать, затем потихоньку ожили, остались лишь лёгкость и добродушное настроение.
      Не подумайте чего плохого. Я потом поинтересовался у сопровождающих вьетнамцев и меня заверили, что наркомания в племени отсутствует начисто, а опий предназначен всего лишь для облегчения переваривания тяжёлой пищи в условиях сухой, калящей горной жары.
      Наутро следующего дня, видимо, тоже по подсказке вьетнамцев, в мою честь был устроен праздник принятия меня кровным братом в племя.
      Это было что-то сказочное. Перво-наперво мне обмотали запястье левой руки шёлковыми нитками от сглаза злых духов, затем преподнесли подарки: крошечного тигрёнка, маленький арбалет для охоты на дичь, большой – для охоты на зверьё и на американцев. К арбалетам прилагался колчан со стрелками из расщеплённого бамбука с закалённым в огне одним концом и кусочком пальмового листа в качестве стабилизатора на другом. А ещё была маленькая засушенная тыковка с вязкой жидкостью. Мне объяснили, что это сильнодействующий яд типа кураре, в который перед охотой надо макнуть конец стрелки, и тогда любая царапина на теле предмета охоты будет смертельной.
      А потом был праздник, люди что-то пели, танцевали, все, включая даже старух с дряблой грудью, пили через длинные соломинки пальмовое вино из крупных глиняных кувшинов. Кульминацией стало что-то вроде спортивного состязания среди юношей. Сначала стреляли из маленьких арбалетов в какое-то травяное чучело, видимо, должное изображать ненавистного американца. Причём скорострельность была потрясающей, уж не меньшей, чем у пулемёта "Максим". Хитрость заключалась в том, что стрелок одним плавным движением вытягивал из колчана, очень напоминающего бамбуковую курительную трубку и висящего за правым плечом на спине, стрелу и укладывал её в ложе арбалета, одновременно локтевой косточкой натягивая тетиву до стопорящей ложбинки. Нажатие на спусковой крючок, упирающийся снизу в тетиву, и полетело бесшумно то, что американцы называли "тихая смерть".
      Затем каждый юноша отводил свою хихикающую суженую шагов на двадцать и разворачивал к себе профилем. Вернувшись к стартовой черте, он безошибочно пробивал арбалетной стрелой, особо и не целясь, овальный шиньон, в который были заправлены чёрные, искрящиеся на солнце волосы девушки. У меня каждый раз замирало сердце, но после объяснения, что за всю историю существования племени ни одного промаха не было, я успокоился и с восхищением продолжил наблюдение, изображая хлопающую публику.
      На заре следующего дня, по холодку, мы, провожаемые всем приветливым племенем, отправились восвояси. По пути, в чащобе кустарника я отпустил тигрёнка, не без основания надеясь, что здесь он скорее отыщет мать, чем в нашем торгпредстве. Там же от греха подальше закопал и тыковку с ядом. А вот арбалеты и колчан со стрелами украшают мою коллекцию восточных диковинок, и их вид частенько вызывает в моей памяти одну из самых ярких картин, пережитых мной на этом таком далёком Востоке.
 

Похоронщик

 
      Не знаю, как сейчас, а в моё время работы в крупном министерстве существовала такая общественная должность – похоронщик. То застойное время, в шутку ли, всерьёз, называли эпохой геронтократии, то есть власти стариков. И верно, по крайней мере, в моём заведении возраст до семидесяти лет называли средним, а свыше – второй молодостью.
      Посему, естественно, общественные похороны были довольно частой процедурой, и заправлял всем этим делом у нас бодрый старичок-боровичок, Алексей Абрамович.
      Похороны всегда предваряло, извините за невольный каламбур, немного суматошное оживление. Обсуждали возможные кадровые сдвиги, кто-то предвкушал сокращённый рабочий день в связи с массовым выездом на кладбище, а кто-то – богатое халявное застолье поминок.
      Всё щедро оплачивал профсоюз, а Алексей Абрамович по каким-то своим каналам доставал прямо-таки невиданный закусон и остродефицитные сорта водок. Сдвинуть весь этот ритуальный механизм мог только он.
      Ходили слухи, что эти его способности и другие несметные общественные нагрузки спасали его в восемьдесят с большим гаком лет от пенсии.
      Грамотой он не отличался, зато прошёл всю войну старшиной, а уж что он там кончал, кроме ЦПШ (церковно-приходская школа), одному
      Богу известно. Его главной служебной обязанностью было установление производственных связей между различными предприятиями нашей необъятной отрасли. Технология этих расчётов считалась чуть ли не святым таинством, но один дружок на ушко мне сообщил, что как-то подглядел это таинство. Мол, карточки с названиями предприятий
      Абрамыч перетасовывал, как колоду карт, раскладывал пасьянсом, а полученный результат выпавшего соседства закреплялся потом министерским приказом. Голову на отсечение не дам, что это не враки, но что в производственных связях по стране царил немыслимый кавардак
      – факт известный.
      Зато как он был профессионально хорош в торжественной речи в морге! Начинал с пролетарского или крестьянского происхождения усопшего, коли факт оного на его счастье имел место. Рождение в интеллигентной семье стыдливо умалчивалось, и тогда биографическую часть открывал момент вступления в пионеры. Затем упоминалась пламенная вера нашего сослуживца, естественно, до его кончины, в светлое будущее коммунизма и заслуги перед великой Партией. Следом шёл рассказ о самоотверженном труде в министерстве до последнего вздоха на рабочем месте. Кстати, в большинстве случаев так оно и случалось, уход на пенсию считался постыдной слабостью.
      Самым скорбным и потрясающим был артистически проработанный финал. Абрамыч доставал из глубин пиджака белизны небесной огромный носовой платок, ронял на него горькую слезу из левого глаза и с тихим всхлипом "Прощай, дорогой друг и товарищ!" отворачивался в судорожных рыданиях. Но уже через минуту его сухой командирский тенор звучал в разных концах погребального зала.
      Надо упомянуть ещё одну его отличительную и действительно удивительную черту – он не болел. То есть в прямом, сермяжном смысле этот крестьянский сын не знал даже, что такое насморк или головная боль. Умер наш дорогой дедушка Алёша тоже в лучших традициях, видно, как хотел и у Бога вымаливал. Вернулся после сытного обеда, а поесть он, сердешный, ох, как любил, устроился в любимом кресле перед любимым своим канцелярским столом, потянулся со смаком… и отдал
      Богу душу.
      Потом уже в почти пустом ящике его стола нашли тоненькую школьную тетрадочку. То ли это была его рабочая шпаргалка, то ли приготовил для преемника по похоронным делам и в первую голову как программу прощания с ним самим, кто знает. Расписано там было всё: кому сколько заплатить, кого "подмазать" для облегчения дела, где, что и как достать и разные прочие секреты ремесла. Не забыт был и чисто выстиранный белый платок, и ещё одна маленькая деталька, о которой никто в жизни бы не догадался. Маленький комочек губки, смоченный в воде и скрытый между пальцами, и давал ту знаменитую слезу в конце надгробной речи.
      Хоронили Абрамыча воистину всем миром, фокус с губочкой не понадобился, все и так плакали навзрыд. Оказалось, любили этого попрыгунчика все и всерьёз. Староверы
      Рассказал эту историю мой старый друг, проработавший в своё время несколько лет в Канаде по линии Минвнешторга. По роду деятельности ему приходилось много разъезжать по стране, и вот как-то попал он в очень отдалённом от центра районе в село, как бы сказали у нас, городского типа и населённое преимущественно русскими по происхождению староверами. Переселились их предки сюда ещё в царское время, в пору гонений в России на старообрядцев. Однако, по словам сопровождавших друга канадских коллег, и по сию пору и веру свою блюдут, и русский быт и язык свято сохраняют.
      Из любопытства друг не выдержал, напросился в гости в одну из таких семей. И был просто поражён тамошним домостроем. Встретили его с восторгом, как любимого соотечественника, по случаю такого события переоделись в праздничную одежду. А наряды точь в точь как в старинной опере из крестьянской жизни, косоворотки, сарафаны и всё такое. В горнице красный угол с иконой в обрамлении рушника, стол ломится от родной закуски: и селёдочка, и капустка кислая, огурчики солёные, грибочки. Даже водочка со слезой, но это только для гостей в виде исключения, сами живут по старой вере, ни вина, ни табака ни-ни.
      Все, конечно, говорят на английском как на родном, но дома предпочитают общаться по-русски. И какой русский звучит, прямо музыка для современного русича. Видно, что хранили его трепетно чуть не с Пушкинской поры. Звучный, сочный, ярко образный. Но время всё же вносит свои коррективы, нет-нет да проскальзывают, если можно так сказать, англицизмы, и на ухо воспринимаются весьма уморительно. Вот образчик такого сочетания, приведённый в рассказе друга.
      Голубоглазый хозяин с чисто русской окладистой бородой кричит отошедшей на кухню за горячим жене: "Машка! Прикрой фортку, а то чилдренята засикают". В переводе это русоподобная тарабарщина означает, что детки от сквозняка могут простудиться.
      Хоть эти староверы и осовременились, но крестятся по-прежнему в два перста, бьют поклоны земные, церковь и священников не признают, считая их ненужным посредническим звеном между Богом и человеком, любят хоровое пение да как же ладно распевают псалмы, а хлеб едят только собственной выпечки. Телевизор для них – грех, предпочитают библейские имена, хоть и смешно звучащие в английской транскрипции, блюдут свою заповедь "Бегите и таитеся!", а потому, хоть и знают, что где-то на горном Алтае живут их единоверцы, но в Россию ни ногой.
      И много чего ещё рассказал о канадских русских мой друг, а мы, затаив дыхание, слушали в умилении и с гордостью, что есть ещё где-то на краю света островки заповедного русского быта.
 

Огрех

 
      Был я как-то очередной раз на праздничном застолье у своего старинного друга. Друг был из тех, кого сейчас называют лицом кавказской национальности. Хотя и родился, и всю жизнь прожил в
      Москве, восточное гостеприимство и умение вести застолье к вящему удовольствию своих друзей он не утратил. Как только гости расселись за столом, накрытым с кавказским изобилием, хозяин объявил открытыми выборы тамады, подчеркнув всю важность сего акта, ибо от этой особы зависит не только праздничное настроение присутствующих. Главная задача тамады, как было подчёркнуто, это исключить саму возможность возникновения паузы в застольном общении, ибо в этот именно момент, по поверью, рождается милиционер.
      Шутка была, надо сказать, с бородой, но всегда вызывала неизменное оживление в зале, предвещая обильное возлияние и заранее вооружая мужскую часть компании против возможных женских нареканий на частоту тостов дежурной отговоркой. Компания была давно сложившаяся, знали друг друга не первый год, правда, за единственным исключением. Лучшая подруга хозяйки, весёлая и взбалмошная блондинка в постоянном и затянувшемся поиске достойной её партии пришла с новой пассией, весьма интеллигентным на вид застенчивым скромнягой.
      Выборы были чистой формальностью и частью известной всем игры.
      Тамадой стал тот, кто уже не раз завоёвывал это право своим профессионализмом, наработанным в основном за тем же нашим столом.
      Начал он, развивая глубокую мысль хозяина, с необходимости соблюдения жёсткой дисциплины застолья, дабы не дай бог не допустить ни малейшей паузы в силу уже указанных катастрофических последствий.
      Каждый тостующий, неумолимо призываемый к священнодейству тамадой, который как всегда умело плёл паутину тематики заведённого застолья, считал своим долгом помянуть задачу противодействия размножению милицейского сословия.
      Дошла очередь и до нового члена нашего сплочённого коллектива. В силу проявленного оным молчаливого характера никто особо не ожидал от него искромётной фантазии в произнесении тоста. Начал он в полном соответствии с канонами тостующего, поблагодарив хозяйку за великолепный стол, а хозяина – за радушие и гостеприимство. А затем, с малой паузой, сказал следующее: "Разрешите и от всего сердца поблагодарить тамаду, великолепно выполняющего свои обязанности. Но один огрех в его работе всё же хотел бы отметить к превеликому удовольствию для себя. Не заметил, в какой момент, но пауза всё же имела место быть. Разрешите представиться, майор следственного отдела, а попросту мент Константин".
      Вот тогда и возникла великая пауза, почище чем у Гоголя в
      "Ревизоре". В конце концов обстановку разрядил умница-тамада
      (кстати, с этого момента получивший кличку "огрех"), театрально изобразивший сердечный приступ и потребовавший налить себе штрафной фужер. Это был единственный раз, когда кто-то выпил единолично и без всякого тоста.
 

Супермаркет

 
      Суматошная жизнь пошла, всё мельтешит, меняется, сегодня здесь одно, завтра другое. Вот шёл я давеча по Дорогомиловке мимо знакомого магазина. Глядь, а магазинчик-то тю-тю, нетушки, ремонт вовсю идёт. Стою я, размышляю, что будет на этом месте. Поднял глаза к вывеске. Батюшки-светы, что я вижу? Из первой части слова
      "супермаркет" "у" выпала, а от маркета только "ма" осталось. Чую, кто-то сзади тусуется. Обернулся, вижу мужичонку бомжеватой наружности.
      – Чё, тоже сдавать подался? – с хитроватым прищуром спросил он меня.
      – Что сдавать? – обалдел я.
      – Чё написано, то и сдавать. Я ужо насдавал, выгодное дело, пробирку нацедишь – тебе на бутылку.
      – Да кому это надо?
      – А леший его знает. Слыхал, богатенькие бабы по утрам принимают, а, могёт быть, в себя спринцуют. Коли так, я уж целую футбольную команду нарожал. Было бы и больше, да переехала контора. Думаю, сюда, вишь, вывеску уже налаживают.
      Тут я очумел окончательно, пожелал торопко мужичку удачи и пошёл дале. А тот, видать, ещё долго стоял, лаская взглядом получившуюся ненароком вывеску.
 

Подружка

 
      Прежде чем поведать быличку, рассказанную мне старым другом-выпускником Университета дружбы народов, и понять её изюминку, следует сказать, что по-арабски слово "родина" звучит на наше ухо как нечто похожее на "билять". Так вот, в его студенческие годы подселили к нему в комнату общежития иракца по имени Ахмед. Тот оказался общительным парнем, весёлым и любознательным. На первых порах общению, правда, мешало его полное незнание русского языка, но очень скоро он начал довольно активно на нём изъясняться, чему немало способствовала его удивительно цепкая память. Естественно, он постоянно мучил моего друга вопросами: "А как это по-русски? А что значит это, а что значит то?".
      Как-то он пристал к другу с вопросом, а что означает русское слово, очень похожее на арабское слово "родина", которое он слышит часто и повсеместно. Друг несколько смутился, но объяснил, что это означает свою в доску девушку. На большее, в силу своей интеллигентности, он не решился. Буквально через несколько дней был устроен вечер советско-иракской дружбы, на который, естественно, был приглашён и уже полюбившийся всем Ахмед. У дверей зала гостей встречал декан, который, завидев его входящим с однокурсницей, воскликнул с радушной улыбкой: "А вот и наш Ахмед с подружкой!". В ответ тот, с еще более широкой улыбкой и оттенком гордости за тонкое знание языка, сказал: "Да, она своя в доску билять". Последовавшая за этим немая сцена сравнима с финальной из "Ревизора".
 

Калаш

 
      В областном театре драмы и комедии города N. (название скрыто в интересах следствия) в заключительной сцене третьего акта всемирно известной чеховской пьесы "Чайка" ружьё, висевшее на гвоздике, вбитом в декорацию, наконец выстрелило. Притом, как оказалось при ближайшем рассмотрении, это было вовсе и не ружьё, а видавший виды автомат Калашникова, любовно называемый в народе "калашом". Сам подлинный реквизит был временно заменён на принадлежащее театральному охраннику оружие для использования в местном Тамбовском лесу против появившегося там серого волка.
      Итак, автомат, к вящему удивлению публики, открыл огонь на поражение. В ответ раздались выстрелы из почётной ложи, где восседал весьма авторитетный в городе мелкий бизнесмен Убаюкин. Упомянутый авторитет успел произвести из незарегистрированного антикварного пистолета системы наган лишь пару выстрелов и замертво упал сражённый наповал в лоб пулей из калаша. К счастью для бизнесмена, его лоб выдержал удар. Уже через несколько минут, при задержании за незаконное ношение огнестрельного оружия, Убаюкин громко и нецензурно выражал свои чувства, что говорило о его полном физическом здравии. Оперативно-розыскные мероприятия, проведённые в лесном массиве, не привели к поимке злосчастного охранника, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор. По слухам, он по сию пору скрывается в означенном выше лесу с так и не выстрелившим ружьём и серым волком, с которым вступил в преступный контакт.
 

Танк

 
      Историю эту слышал в далёкие уже советские времена прошлого столетия от людей, доверия достойных. А приключилось вот что.
      Выделили очередному дачному кооперативу землицу в Подмосковье для застройки. Да вот незадача, на отведённом участке оказалось незарегистрированное строение, а попросту сарай, от старости в землю вросший. Хозяина не нашли, да особо и не искали, а сараюшко решено было снести к чёртовой бабушке. Каково же было удивление строителей, когда подогнанный бульдозер, упёршись в стенку, ни на йоту сарай сдвинуть не смог. И так, и сяк упирался, а тот ни с места.
      А ларчик просто открывался: внутри к стене был аккуратно припаркован танк Т-34, весь из себя смазанный и с полным боекомплектом. Тут уж милиция напряглась, и вскоре владелец этой чудо-бронетехники был найден. Им оказался местный весьма уважаемый дедок, провоевавший Великую Отечественную от звонка до звонка.
      Машину, как оказалось, он пригнал с войны как сувенир и на случай нового вторжения в родную державу. Ухаживал за ней втихаря как за собственным дитём и со знанием дела, благо на ней и провоевал чуть не всю войну.
      Деда, из уважения к преклонным годам и заслугам перед Отечеством, не тронули, танк сдали в музей, а сарай к всеобщему облегчению свалили под корень.
 

Елда

 
      В конце семидесятых пришлось мне работать в Таиланде.
      Чудо-страна, надо сказать. И вот как-то оповестили нас, что прибудет замминистра. Я на тот момент временно возглавлял представительство за отсутствием торгпреда, вот мне и выпало его встречать. Система подобных встреч была отработана. Вызвал я местного богатея, лицо китайской национальности, и поручил организовать развлекательную программу. Этот китаец сделал свои миллионы на импорте наших товаров тибетской медицины. Фирма его считалась "дружественной", что выражалось в ношении им значка Ленина на отвороте пиджака и посещении политических мероприятий в нашем Посольстве. Мы ему всячески за это потакали, так что за ним был должок.
      Встретил я своего начальника, обсудили программу пребывания. Тот был вроде доволен, только по поводу культурной части программы сказал: "Чтобы никакой порнухи, сам знаешь, у нас строго". Я ему, конечно, ответил, мол, ни боже мой, знамо дело, но на всякий случай тут же перезвонил своему китайцу. Тот мне так же ответил, мол, ни боже мой, знамо дело, но только по-английски.
      Тем же вечерком, после деловых переговоров, отправились мы в кафешантан "Пляс Вандом", так сказать узким кругом, я, замминистра и
      "дружественный" китаец со значком на лацкане. Подзакусили под хороший вискарь, а тут и представление начинается. Сценка там небольшая, а от неё в зал узкий подиум с пятачком, у которого мы в качестве почётных гостей и разместились.