XXXV

Рассвет ещё не наступил, а Калигула, продрогший и обозлённый, уже покинул виллу Антонии.

В серой туманной мути тонули дома далёкого Геркуланума. Пронзительный стук топора доносился из каштановой рощи. Хрипло кричали петухи.

Калигула в последний раз повернулся к вилле. Полураспущенные маки краснели у белых колонн, словно пятна свежей крови. Ветви оливковых деревьев изогнулись, как руки страдающей женщины. Что теперь будет с бедной, одинокой Друзиллой?

Четыре раба — собственность Калигулы — тащили в повозку сундук с поклажей.

— Куда прикажешь ехать, доминус? — спросил конюх.

— Не знаю… — пробормотал Гай. — В Рим?.. Нет, сначала в Неаполь.

Калигула напоследок задержал взгляд на просыпающейся вилле. Семь месяцев, с ноября по июнь, провёл он здесь. Семь месяцев сладко-горьких грёз и запретных страстей. Семь месяцев, в течение которых Калигула возомнил, что он — не такой, как все, и потому ему позволено то, что запрещено другим.

Гай презрительно оттопырил нижнюю губу и сплюнул сквозь зубы в сторону виллы. Плевок предназначался для Антонии.

Калигула ударил плетью вороного коня и поскакал по дороге, ведущей в Неаполь. Рабы, сопровождающие повозку с поклажей, едва поспевали за ним.

Неаполь встретил Калигулу беззаботной суетой. Город походил на огромный, жужжащий улей, наполненный трутнями больше, чем рабочими пчёлами. Жители Неаполя выглядели беднее римлян, но вели себя так, словно жизнь — сплошное удовольствие. Бедный ремесленник в кое-как заштопанной серой тунике частенько забрасывал иглу или сапожное шило и, со стаканом вина в руке, присаживался на пороге дома; и, довольно посапывая, грелся на солнце; и перекидывался шутками с соседями; и, добродушно жмурясь, рассматривал девушек, набирающих воду из фонтана на площади. Круглощекий мясник снимал с крюка кусок сочного мяса и небрежно бросал его в подставленную корзинку покупательницы; и шутил с нею; и выслушивал её жалобы; и, в конце концов, добавлял от себя несколько косточек — как угощение для собаки, кличку которой он непременно знал, как знал имена всех, что когда-либо покупал у него мясо. На главной площади собирались неизменные игроки в кости и шумные компании ценителей тонких вин. Благородные всадники, не столь спесивые, как в Риме, и одетые в поношенные тоги, с утра до вечера предавались основному своему занятию — исправно посещали дома друзей.

Калигула проезжал по загаженной отходами улице бедного квартала. Голова его порою касалась свежевыстиранных тог, туник и покрывал, висящих на верёвках, протянутых от одного дома к другому. Запах горелого сала доносился из открытых окон и дверей. Чумазые мальчишки без стеснения ощупывали дорогие украшения, болтающиеся на конской збруе, когда Калигула медленно проезжал мимо них. Иногда Гай доставал из мешочка, висящего на поясе, медный асс и бросал в толпу. Подростки тут же устраивали свалку, наперебой стараясь ухватить монетку. Калигула потешался, наблюдая, как они злобно колотят друг друга из-за жалкого, ничего не стоящего для пресыщенного патриция асса.

Наконец Калигула добрался до центральных кварталов города. Здесь жили граждане побогаче и познатнее — цвет Неаполя. Улицы были широкими и чисто выметенными. Под окнами некоторых особняков настелена солома — чтобы шум шагов не тревожил покой обитателей дома. Калигула безошибочно признал дворец Тиберия — величественный, роскошный, охраняемый когортой преторианцев.

Гай прищурился, выискивая Макрона среди солдат, одинаково одетых в короткие красные туники и шлемы со стриженным конским волосом. Он узнавал знакомые лица, но Макрона не видел. И лишь спустя некоторое время Калигула вспомнил: Невий Серторий Макрон уже не трибун преторианцев. После казни Элия Сеяна он стал префектом претория!

Император Тиберий находился во дворце. Когда империя требовала присутствия правителя, ему приходилось покидать остров наслаждений. В такие моменты Тиберий, с недовольным брюзжанием, перебирался в Неаполь, где его терпеливо ожидали преторы и квесторы, сенаторы и префект претория. Вот уже почти десять лет, как император избегал Рим.

Проходя мимо приёмного зала, Калигула услышал скрипучий голос деда. И, тяжело вздохнув, направился поприветствовать его.

— Это ты, Гай? — Тиберий посмотрел на внука в упор. Император сидел в удобном курульном кресле. По правую руку его стоял Макрон, облачённый в тогу с широкой красной полосой вместо привычной солдатской туники.

Тиберий одряхлел ещё больше. Руки нервно дрожали, и эта дрожь была заметнее, когда он держал в старческих ладонях свёрнутые в трубку свитки или жезл с римским орлом. Уголки губ уже не растягивались в хитрой улыбке, а жалко подрагивали и опускались вниз. А главное — глаза: всегда живые по контрасту с мятым серым лицом старика, теперь они потускнели, стали мутно безжизненными. Предательство Сеяна оказалось слишком сильным ударом для Тиберия.

— Ты приехал навестить меня? Или сбежал от Антонии, не ужившись с нею? — допытывался Тиберий, при каждом слове распространяя вокруг себя дурной запах изо рта.

— Я здесь, чтобы справиться о твоём благополучии, — осмотрительно ответил Калигула и заискивающе улыбнулся. «Куда же мне ещё ехать?» — тоскливо подумал он.

Сенаторы и римские всадники, прибывшие в Неаполь на встречу с Тиберием, отметили про себя эту жалкую улыбку. Вот юноша, у которого император извёл отца, мать и братьев. Все знают это, и Калигула тоже знает. Но он молчит, просительно улыбается и не смеет упрекать! Потому ли, что он слаб и готов на коленях молить цезаря о сохранении жизни? Или этот юноша скрывает планы мести под внешне унизительным поведением? А может он вообще глуп или безумен? Каждый из присутствующих имел свою точку зрения. Истина, как всегда, находилась где-то посередине.

Тиберий подозрительно осмотрел запылённую тунику Калигулы и усмехнулся:

— Омойся после дороги, смени одежду и возвращайся сюда. Послушаешь наши речи. Пора тебе приобщаться к делам государства.

XXXVI

Калигула вернулся в зал, наскоро омывшись и облачившись в тогу, именуемую претекста — единственный вид тоги, который позволяется надевать несовершеннолетним. На ходу Гай приглаживал пальцами влажные рыжие волосы, но они упорно не хотели ложиться наверх и мягкими волнами падали на лоб, почти достигая бровей.

Он уселся на подставленный табурет, рядом с креслом Тиберия. В задних рядах толпы послышался мимолётный ропот.

Кто-то шепнул очень тихо, чтобы слова не достигли слуха императора:

— Сколько лет Гаю Цезарю?

— Наверное, семнадцать, — неопределённо передвинул плечами собеседник спросившего.

— И он до сих пор носит подростковую претексту? Его отец в шестнадцать был объявлен совершеннолетним и получил чин квестора.

— Тише!.. — зашипели болтунам со всех сторон.

В зале снова воцарилась тишина.

Четверо сенаторов, прибывших из Рима, вышли наперёд и остановились в пяти шагах от кресла Тиберия.

— Славься, цезарь! — торжественно проговорил один из них, пожилой, но статный Гай Кассий Лонгин.

— Славьтесь и вы, отцы сенаторы, — ответил Тиберий, опершись подбородком о правую руку и пристально оглядывая строгие лица сенаторов.

— Позволь спросить у тебя, — продолжал Лонгин, — что делать с имуществом казнённого Сеяна?

— А что думают по этому поводу в Сенате? — хмуро осведомился император.

— Полагаю, что имущество покойного следует направить в императорскую казну, — вмешался полный, седоволосый Марк Юний Силан.

Тиберий удовлетворённо кивнул. Он тоже так полагал.

— Мудрость твоя не имеет границ, о цезарь! — почтительно поклонился Лонгин. — Рим пребывает в постоянной печали с тех пор, как ты покинул его. Когда же ты снова почтишь Вечный город своим присутствием?

Тиберий угрюмо сдвинул мохнатые брови и тяжело задышал.

— Ты зовёшь меня в Рим, Лонгин? — проговорил он после затянувшегося молчания. — В город, кишащий заговорщиками — соумышленниками Сеяна?! — визгливый голос императора прервался на высокой ноте. — Неужели безопасность принцепса так мало значит для сенаторов?!

Гай Кассий Лонгин смешался и испуганно прикусил язык. Его, представителя знатнейшего римского семейства Кассиев, тут же оттолкнул в сторону худородный Тогоний Галл, лишь недавно причисленный к сенаторскому сословию.

— Цезарь, жизнь твоя священна! — выкрикнул он, глядя на Тиберия тем преувеличенно ясным взглядом, которым смотрят льстецы и обманщики когда хотят, чтобы им поверили. — Мы, сенаторы, готовы заботиться о тебе, рискуя собственной жизнью. Выбери из членов Сената двадцать человек, которые с мечами в руках будут следовать за тобой и охранять твою жизнь!

Император усмехнулся, не скрывая сарказма. Он не любил льстецов. Чрезмерная лесть, переходя границы, звучит насмешкой.

— Благодарю тебя за проявленную заботу, Тогоний! — едко проговорил он. — Может, посоветуешь, кого из сенаторов выбрать для охраны моей особы?

— Кого хочешь! Мы все к твоим услугам! — не замечая иронии, воскликнул Галл и широким жестом развёл в стороны руки.

— Взять ли в охранники молодых и сильных? — насмешливо продолжал Тиберий. — Или тех, кто уже занимал почётные должности и потому заслуживает доверия? Но эти последние уже стары и слабы. С такою стражей буду ли я в безопасности?

Тогоний Галл напряжённо морщил лоб в поисках ответа. Он уже понял, что император издевается над ним.

— А что скажут римляне, видя как сенаторы, подпоясав солдатскими мечами длинные роскошные тоги, бегут за моими носилками? — Тиберий с нескрываемой насмешкой смотрел на уничтоженного Галла.

— Прости цезарь, я не подумал, — униженно пробормотал тот и поспешно спрятался за спины сотоварищей.

— Ты не подумал… Зато я должен думать за всех! — посерьёзнел Тиберий. И продолжил с искренней тоской: — Стоит ли дорожить жизнью, если её нужно охранять оружием? Разве смерть от ножа заговорщиков хуже той медленной смерти, которой я погибаю вот уже много дней?

Сенаторы любопытствующе повытягивали шеи, стараясь не пропустить ни слова из нежданного признания императора. Но Тиберий устало опустил голову и не прибавил ни слова к сказанному. Некоторое время он молчал, беззвучно шевеля губами. Затем выпрямился и громко хлопнул ладонями о подлокотники кресла.

— Благодарю вас, отцы сенаторы! — ровным звучным голосом проговорил он. — Обещаю вам, что скоро вернусь в Рим к радости моих подданных. Можете быть свободны.

Сенаторы удалились. Мелкие капли пота блестели на их напряжённых лицах. Говорить с Тиберием — все равно, что ходить по лезвию ножа.

— Что там ещё? — с лёгким раздражением Тиберий повернулся к Макрону. Усталость охватила императора. Он рассмотрел уже пять дел, а им, казалось, не было конца. Цезарь вспомнил жарко натопленную опочивальню, услужливых спинтриев, картины непристойного содержания, которые Тиберий собирал по всей империи… В сравнении с этими удовольствиями государственные дела были откровенно скучны.

— Весталка, нарушившая обет девственности, — заглянув в навощённые таблички, сухо доложил Макрон.

— Вот потаскуха! — развеселился Тиберий. — Неужели так трудно соблюдать целомудрие? — с игривым возмущением спросил он, обводя взглядом присутствующих.

Патриции, заполнившие зал, молчали. Они не могли не подумать о том запретном острове, который неясно виднелся на горизонте среди синевы Тирренского моря.

— Введите её, — небрежно махнул рукою Тиберий.

Четверо преторианцев привели согрешившую весталку — растрёпанную, бледную, испуганно дрожащую. И Калигула вцепился ладонями в табурет, чтобы не упасть: он узнал Домитиллу.

— Подойди ко мне, — велел император.

Домитилла, неуверенно ступая, приблизилась к Тиберию. И вдруг кровь сильным ударом прихлынула к её лицу. Рядом с императором, неуклюже сжавшись на табурете из слоновой кости, сидел Гай Калигула — её любовь, её погибель. Домитилла взглянула на него с жалкой надеждой. Но Калигула избегал взгляда девушки. И, вместо былой страсти, изумление и страх плескались в его зелёных глазах.

Он упрямо смотрел в сторону, но порою косился одним глазом на округлившийся живот весталки, бесстыдно натянувший тонкую белую ткань туники. «Значит, так узнали о её вине!» — напряжённо размышлял он. — «Что теперь будет со мной? Назвала ли она моё имя? Нет!» — в отчаянной надежде уверял он сам себя. — «Кто сказал, что именно я обрюхатил Домитиллу? Может, у неё был другой любовник после меня?! Как давно я видел её в последний раз? В октябре, накануне смерти матери. Восемь месяцев назад!! И живот у неё такой огромный, словно она вот-вот родит! Восемь месяцев!!!»

Калигула готов был расплакаться. О, если бы непреклонное время могло вернуться вспять, чтобы Гай никогда не знал Домитиллы! Но время идёт своим чередом и Домитилла смотрит на Калигулу жалкими, умоляющими глазами, похожими на сладкие финики…

Скрипучий голос Тиберия прервал неодинаковую агонию обоих:

— Как твоё имя? Из какой ты семьи?

— Домитилла. Дочь всадника из Мессины.

— Хороша! — заметил цезарь, двумя пальцами беря весталку за подбородок. — Неудивительно, что нашёлся безумец, соблазнившийся тобой. Как зовут негодяя, по которому плачет Тарпейская скала? — Тиберий добродушно рассмеялся. Смешок пресыщенного старика прозвучал страшно для Калигулы и Домитиллы.

Мелкие слезы текли по лицу девушки. Нежное лицо исказилось гримасой страха. Она настойчиво пыталась отыскать неуловимый взгляд забывчивого любовника. Умоляла глазами: «Гай, милый Гай! Покажи, что все ещё любишь меня, дай мне надежду! И тогда я никогда не назову твоего имени!» Но Гай молчал и смотрел в сторону — жестоко и упорно.

— Мне жаль тебя, — пристально глядя на девушку, говорил Тиберий. — Но ты знала, как наказывают весталку, потерявшую девственность. Зачем же ты сделала это? Я не могу нарушить законы Рима. Тебя ждёт смерть. Лёгкая или мучительная — выбор за тобой. Назови имя соблазнителя. Его живьём сбросят с Тарпейской скалы, зато ты избежишь пытки.

— Весталок нельзя пытать, — сквозь слезы прошептала Домитилла.

— А ты уже не весталка! — усмехнулся император. — С таким животом…

Девушка затравленно взглянула на Гая. Он по-прежнему ускользал от неё. И мелко дрожал, и покрывался бисерным потом.

«Как я была глупа, возомнив его достойным!» — тоскливо подумала она и, решившись, резко выпрямилась. Сделала несколько шагов и немного склонилась. Губы её оказались на одном уровне с ухом императора.

— Это твой внук, Гай Цезарь, — с отрешённой, немного злой улыбкой шепнула Домитилла.

Тиберий переменился в лице.

— Пошли все прочь! — заорал он, вскочив с кресла.

Посетители, наталкиваясь друг на друга, поспешно выбежали из зала.

— И вы тоже! — кричал Тиберий преторианцам, приведшим Домитиллу. — Станьте у входа с той стороны, и никого не пускайте!

Задыхаясь от гнева, император посмотрел на Калигулу — жалкого, испуганного, содрогающегося в бесслёзных рыданиях.

— Ты — позор нашего рода! — прохрипел он. — Тебе мало уличных шлюх?! Отвечай! Мало?! — Тиберий схватил внука за ухо и, не выпуская, с силой дёрнул к себе. Калигула негромко застонал и свалился с табурета. Тиберий не отпускал покрасневшее, опухшее ухо. Гай был вынужден на коленях подползти к императорскому креслу, морщась от боли.

Тиберий отпустил ухо Калигулы и дал ему несколько сильных пощёчин, от которых остались алые отметины на юношеской щеке. Гай испуганно скорчился на полу между разозлённым Тиберием и застывшей, словно статуя, Домитиллой. Не смея подняться, укрыл ладонями заплаканное лицо.

Император, запыхавшись, устало упал в кресло. Откинул голову и уставился в потолок, размышляя. Вот нежданная возможность навсегда избавиться от Калигулы — последнего выродка Германика. Несколько месяцев назад Тиберий непременно добился бы казни внука. И никаких угрызений совести! Никаких ложных обвинений! Все законно! Калигула совершил преступление, за которое в Риме сбрасывают с Тарпейской скалы! Туда ему и дорога!.. Но именно сейчас Тиберий не мог! Именно сейчас, когда император узнал, что мальчик, которого он считал внуком — не внук ему!.. И юный Калигула, отродье ненавидимого Германика, неожиданно оказался ближе всего по крови Тиберию. Антония спасла непутёвого Гая, отослав Тиберию переписку преступной дочери.

Император жестом подозвал Макрона, единственного свидетеля происходящего.

— Кто-то услышал, как весталка назвала имя моего внука? — прошептал он в услужливо подставленное ухо нового префекта.

— Полагаю, нет, — глухо ответил Макрон. — Она говорила тихо, а посетители находились довольно далеко.

— Тем лучше… — раздумчиво пробормотал Тиберий. — Отведи её в тюрьму. Пусть сначала родит. А сразу после родов — казнь, которую эта неразумная заслужила. И никто… Слышишь? Никто не должен узнать имя соблазнителя!

— Разумеется, цезарь! — поспешно зашептал Макрон. — Но люди непременно будут любопытствовать. Пойдут ненужные догадки, сплетни…

— Так придумай что-то! — раздражённо выкрикнул император. — Скажи, что соблазнитель — бог, или сатир какой-нибудь! Или на худой конец — покойник. Допустим, что весталку развратил Сеян! Он уже не в силах доказать, что это — ложь! — Тиберий зловеще засмеялся. И, спохватившись, подозрительно покосился на Домитиллу. Девушка ничего не слышала. Она стояла, в изнеможении прикрыв глаза и пошатываясь от усталости.

— Уведи её, — пренебрежительно махнул рукой Тиберий. — И позаботься, чтобы она впредь молчала.

— Слушаюсь, цезарь, — шепнул Макрон и, сочувственно глядя на девушку, повёл её к выходу.

— Встань, — строго велел император Калигуле.

Гай, опасливо оглядываясь, поднялся с колен.

— Подойди ко мне.

Морщинистые руки императора спокойно лежали на подлокотниках кресла. Но, когда внук приблизился к нему, Тиберий снова схватил его за ухо. Но не за левое, нетронутое. А, повинуясь какому-то тайному злорадству, опять за правое — опухшее и болезненно ноющее.

— Я могу велеть казнить тебя! — шипел Тиберий в лицо Калигуле. — Но не сделаю этого. Потому что от нашей семьи почти никого не осталось! Запомни, змеёныш, ты в моих руках! Один неверный шаг, один взгляд, который мне не понравится, — и тебе конец! Я без сожаления отправлю тебя искупаться в мутных водах Стикса!

— Я никогда, никогда не осмелюсь разгневать тебя, великий цезарь! — умоляюще хныкал Калигула.

XXXVII

В третий день перед июльскими идами Домитилла родила мёртвую девочку. Пустым взглядом она наблюдала, как повивальная бабка завернула в серые тряпки маленький трупик и унесла. У неё уже не было сил плакать и страдать.

А три дня спустя наступил день казни.

Домитилле принесли обед более вкусный и обильный, чем в предыдущие дни. И девушка безошибочно догадалась, что это — последний обед в её жизни. Измученное сердце болезненно сжалось.

За стеной послышались шаги. Дверь отворилась. Домитилла обречённо подняла лицо и с замедленным вниманием осмотрела две дюжины преторианцев, явившихся за ней.

Невий Серторий Макрон вступил в тюремную камеру с навощённой табличкой в руке. То был смертный приговор Домитилле.

— Ты готова? — тихо, почти ласково спросил он.

Девушка поднялась с тюфяка, оправляя грязную, измятую тунику.

— Что с Гаем Цезарем? — хрипло спросила она. Этот вопрос мучил девушку все время, проведённое в темнице.

— Он получит своё наказание, — не глядя на Домитиллу, ответил Макрон.

Она опустила голову. Жалость и мстительное удовлетворение схлестнулись в её душе.

У городских ворот, на валу, столпился любопытный народ. Казнь весталки — зрелище настолько редкое и занятное, что его никак нельзя пропустить! Свежевырытая яма маняще пугала яркой чернотой.

— Ведут, ведут… — раздались крики. Толпа заволновалась и раскололась надвое. Преторианцы вели обречённую Домитиллу по узкому, постоянно меняющему очертания проходу, похожему на живые Сциллу и Харибду.

Очутившись на валу, у глубокой ямы, Домитилла огляделась. Вот солнце, которое она видит в последний раз. Небо синее и бездонное… Человеческие лица, застывшие в выражении сострадания или гримасе любопытства… Высокие остроконечные кипарисы… Беспокойное солёное море, точно такое же, как в родном сицилийском городе — теперь бесконечно далёком…

В яму опустили длинную расшатанную лестницу. Чьи-то сильные руки настойчиво толкали Домитиллу вниз. Рук было слишком много, как у тех паукоподобных восточных богов, статуи которых привозили в Рим персидские торговцы. Почти падая, Домитилла заскользила вниз по лестнице, обдирая колени и занозя ладони.

Слабые ноги коснулись влажного дна ямы. Лестница уползла вверх. Домитилла попыталась ухватиться за нижнюю перекладину. Безуспешно. Она осмотрелась. Яма представляла собой узкое помещение с утрамбованным земляным полом и земляными же стенами. На широком плоском камне, отдалённо напоминающем стол, стоял кувшин с водой, хлеб и ветчина. Слабо горела сальная свеча. Ещё дюжина длинных жёлтых свечей лежала рядом. Таков обычай: нельзя оставлять без света и пищи ту, которая была приобщена к великому таинству святыни Весты.

Домитилла укуталась в брошенное рядом со свечами шерстяное покрывало. Устало присела, прислонившись спиной к земляному подобию стены. Посмотрела наверх. Безмятежное голубое небо отдалилось и уменьшилось до размера незначительного квадрата. Но даже этот жалкий клочок небесной синевы исчезал — преторианцы закрывали отверстие ямы тяжёлой каменной плитой. Домитилла с ужасом видела, как неподъёмная крышка её усыпальницы с гулким ударом захлопнулась над головой. Наверху, куда девушке уже нет выхода, солдаты сыпали рыхлую землю на плиту.

Некогда в далёком, позабытом детстве Домитилла с жадным любопытством прилушивалась к разговорам старших. Родственники на званых обедах с важным видом рассуждали о последних сплетнях, прибывших из Рима. Тогда — более десяти лет назад — тоже казнили согрешившую весталку. Подробности её несчастной любви и казни смаковались во всех домах империи. В доме отца Домитиллы возник спор: отчего умерла несчастная? От голода, когда закончились оставленные ей припасы? Или задохнулась от нехватки воздуха? Теперь Домитилла узнает точный ответ. Но никому и никогда не сможет поведать его!

В сумерках Калигула незаметно выбрался из дворца. Чёрная туника и тёмный солдатский плащ сливались с мраком подворотен Неаполя. Он крался к земляному валу, то и дело хоронясь от запоздалых прохожих и ночной охраны.

Место казни он узнал, едва приблизившись к нему. Небольшой холмик чёрной рыхлой земли послужил безошибочной уликой. Калигула растянулся на земле, приложил ухо и прислушался. Ему показалось, что из глубины доносится лёгкий шорох. Может, душераздирающие вздохи Домитиллы?

— Подлая!.. — сердито зашептал Калигула в мягкую податливую землю, в призрачной надежде, что его слова пробьются сквозь толщу почвы и достигнут ушей Домитиллы. — Ты выдала меня! Хотела моей смерти? Так я жив и буду жить! А ты — подыхай! Подыхай, подыхай!.. — исступлённо приговаривал он, вскакивая и возбуждённо прыгая по свеженасыпанной земле. И его охватило ощущение, словно он прыгает и беснуется на могиле Домитиллы. Впрочем, так оно и было.

XXXVIII

Гней Домиций Агенобарб, молодой богатый патриций, ведущий полную роскоши и удовольствий жизнь, прибыл на виллу Антонии, чтобы навестить тётку. А заодно почтительный племянник привёз старой матроне ответ от Тиберия. Старуха просила императора позаботиться о замужестве внучек. Чем скорее — тем лучше.

Антония с хмурым подозрением осмотрела молодого Агенобарба — сына сводной сестры и Луция Домиция Агенобарба, при жизни занимавшего посты эдила и претора, консула и проконсула. Отец был заносчив и вспыльчив, жесток и кровожаден, но — разумен и твёрд. Сын, как успела наслышаться Антония, унаследовал все пороки предков и ни одного достоинства.

— Что привело тебя в мой скромный дом, племянник? — довольно недружелюбно спросила Антония, веретеном указывая гостю на каменную скамью.

Агенобарб сел, старательно расправляя складки на тоге.

— Цезарь Тиберий приветствует тебя, благородная Антония, и шлёт письмо, — церемонно заявил он, передавая тётке навощённые таблички.

Антония открыла послание и, хмурясь, вчиталась в каракули, начертанные на мягком воске императорской рукой.

— Тиберий требует, чтобы я отправила девочек в Рим, куда вскоре прибудет он сам. Император собирается выдать внучек замуж, — констатировала Антония и, прищурившись, посмотрела на Агенобарба: — А ты должен сопровождать их?

— Как родственник, заслуживающий доверия, — самодовольно подтвердил он.

— Неужели одного твоего присутствия достаточно, чтобы девочек из рода Юлиев не коснулись опасности путешествия? — матрона иронично усмехнулась.

Агенобарб слегка смутился.

— Завтра с рассветом сюда прибудет центурия легионеров, которую император посылает для охраны внучек, — потеряв добрую половину спеси, пояснил он.

— Тем лучше, — удовлетворённо кивнула Антония. — Солдатам, некогда служившим моему мужу и сыну, я доверяю больше чем тебе.

Агенобарб нервно задёргался, словно холодная скамья под ним превратилась в заросли терновника. «Ну и старуха!» — подумал он. Мысленно он посылал Антонии сотню проклятий. Внешне — заискивающе улыбнулся дорогой тётушке.

— Значит, завтра девочки должны отправиться в Рим, — невозмутимо продолжала она. — Пойду, отдам нужные распоряжения. А ты сиди здесь! — надменно велела она племяннику. — Я пришлю раба, который отведёт тебя в кубикулу.

Антония исчезла в глубине жилых помещений. Агенобарб проводил тётку взглядом, в котором облегчение смешалось с лёгкой брезгливостью. «Всего лишь одну ночь нужно провести под кровом негостеприимной Антонии. Терпение!» — повелел он самому себе.

Угрюмые морщинки на лице Гнея Домиция Агенобарба мгновенно разгладились. Насвистывая похабную солдатскую песенку, он подобрал с пола очёсок шерсти и вытер пыль на башмаках из мягкой свиной кожи.

— Ты знаешь, кто это? — притаившись за кустом жасмина, спрашивала у сестры юная Агриппина.

— Нет. Впервые вижу, — шёпотом ответила Юлия Друзилла.

Сестры любопытно рассматривали скучающего Агенобарба — блестящего патриция в новой тоге и тунике, вышитой по краям узором из виноградных листьев. Тёмные, отливающие медью волосы были тщательно подвиты и уложены в продуманном порядке. Нижняя челюсть казалась несколько слаборазвитой и вялой по сравнению с широким лбом и резко выдающимися скулами. На среднем пальце правой руки кровавым рубином светилось кольцо.

— Как он красив!.. — восхищённо простонала пятнадцатилетняя Агриппина. — И богат!.. Я выйду за него замуж! — с капризной детской решительностью заявила она.

— А если он уже женат? — возразила Друзилла.

— Если женат — разведётся! — невозмутимо решила Агриппина.

— Как же ты заставишь его? — продолжала сомневаться сестра.

— Смотри… — с гримасой лёгкого превосходства заявила Агриппина и поспешно выбралась из кустарника, царапая голые загорелые руки.

Она подошла к Агенобарбу — тонкая, стройная, с глазами серо-зелёными, словно туман на лесном болоте. Полуденное солнце запуталось в пышных каштановых волосах, и позолотило выбившиеся из причёски волоски. Патриций поспешно приподнялся.

— Привет тебе, благородная Юлия, — проговорил он.

Гней Домиций Агенобарб знал дочерей Германика лишь понаслышке. Он не догадывался, которую из сестёр приветствует. Потому и назвал её просто Юлией, как звали всех, без исключения, женщин из древнего рода Юлиев.

— Моё имя — Юлия Агриппина, — заметила девочка, бесстыдно уставившись на мужчину неопределённо-туманным, влекущим взглядом, свойственным лишь ей одной.

— Красотою, как и именем, ты похожа на мать, — счёл нужным заметить Агенобарб. Недетский взгляд девочки, которой ещё нет шестнадцати, смутил его.

Агриппина шевельнула краешком хитро изогнутых розовых губ. То была подавленная улыбка удовольствия. Похвала мужчины понравилась ей. Она ещё немного помолчала и, пристально глядя на Агенобарба, заметила с наивным бесстыдством:

— Ты забыл назвать своё имя, патриций.

— Прости, Юлия Агриппина, — спохватился он. — Меня зовут Гней Домиций Агенобарб.

— Я наслышана о тебе, — кокетливо взмахнула Агриппина мохнатыми ресницами.

Агенобарб отметил про себя: «У юной Агриппины повадки взрослой женщины». Он невольно сравнил худое тельце, неразвитую грудь и эти завлекающие улыбки и ужимки, вызывающие жалость опытного мужчины. «Какой гетере подражает эта неразумная дочь Юлиев?» — добродушно усмехнулся патриций.

— Надеюсь, ты слышала обо мне достойные речи? — заметил Агенобарб с полным сознанием того, что о нем ходят только мерзкие слухи.

Агриппина глупо хихикнула: живя в отдалении от Рима, она на самом деле ничего не слышала о Гнее Домиции. Девушка, разумеется, знала, что прозвище «Агенобарб» — «Меднобородый» — закрепилось за родом Домициев из-за характерного темно-рыжего оттенка волос. Наслышалась она и о свирепом консуле Луции Домиции, и о гладиаторских играх — особо кровавых, — некогда устроенных им.

Но кто теперь вспоминает о былых жестокостях давно умерших Агенобарбов? Агриппина видела перед собой крупного, сильного мужчину с грубым животным обаянием. Этот мужчина жил в вожделенном Риме, в роскошном особняке, носил внушительных размеров кольца. А следовательно — мог дать юной Агриппине то, о чем она страстно мечтала: полную неги жизнь, шелка и драгоценности без счета, избавление от нудной бабкиной опеки…

«Я должна влюбить в себя Агенобарба! — упрямо думала девочка. — Хотя бы для того, чтобы Друзилла, наблюдающая из кустарника, не посмеялась надо мной. А ещё — ради меня самой! Ради беззаботной жизни в весёлом Риме!»

Оставив без ответа последний вопрос Агенобарба, Агриппина игриво повела загорелым плечом. Голубая туника сползла с правого плеча и на мгновение обнажила остренькую грудь. Помедлив немного, Агриппина грациозно поправила тунику. Беглое обнажение выглядело случайным. Но Агенобарб был уверен, что Агриппина намеренно сверкнула перед ним голой грудью.