Ночи Калигулы (№1) - Ночи Калигулы. Восхождение к власти

— Пошли прочь! — крикнул Тиберий спинтриям. Подростки поспешно удалились, толкаясь и наступая друг другу на ноги. Затаённая ненависть мелькнула в их глазах. Тиберий проводил их тяжёлым, угрюмым взглядом. В такие мгновения он сам себе был противен.

XXVI

Антония, мать Германика, давно покинула Рим. Доживала последние годы на вилле в Кампанье.

Сорок стадий отделяли небольшой городок Геркуланум от Неаполя. Старые дубы и каштаны, помнящие ещё легендарного Энея, возносили к небесам искривлённые ветви. Медлительная процессия двигалась по дороге, огибающей внушительную гору с двумя вершинами. Меньшая из вершин именовалась Сомма. Бульшая — Везувий.

Темно-серый пепельный дым пугающе нависал над Везувием. Подземные толчки время от времени сотрясали землю, удивляя путешественников. А крестьяне, привычно призывая на помощь богов, трудились в виноградниках, усеявших горные склоны.

— Брат, ты слышишь? — Юлия Друзилла, лёжа в носилках, озабоченно приподняла голову. — Словно пламя горит в подземной кухне.

Калигула, ударив худощавыми голенями вороного коня, подъехал поближе к сестре.

— Может, это вход в царство Плутона? — заметил он, указывая плёткой на серое облако дыма.

— Мне страшно, — Друзилла испуганно сжалась посреди шёлковых подушек и пёстрых парчовых покрывал.

— Не бойся, сестра, — Калигула обнял девушку, чувствуя, как вздрагивает хрупкое тело. — Нам ли, потомкам Венеры, опасаться гнева богов?

Наконец вдали показались белые мраморные стены. Две греческие вазы, величиною с человеческий рост, украшали аллею, ведущую к вилле. Четверо сирот, любопытно озираясь, вступили в своё новое жилище.

Антония, в окружении трех рабынь, сидела на каменной скамье в атриуме. Увидев внуков, она отложила в сторону пряжу и поднялась. Тяжёлый узел седых волос оттягивал назад голову старухи, придавая Антонии, ровной и несгибаемой, ещё более горделивый вид.

Юноша и три девочки подошли к старухе. Антония внимательно оглядела внуков поблекшими от немилосердного времени глазами.

— Троих детей родила я мужу. Клавдий — дурак, каких свет не видывал. Ливилла, мой позор — отравительница и потаскуха. Только Германик оказался достоин славных предков. Молю богов, чтобы дети Германика пошли по стопам отца, — проговорила старуха, пытливо вглядываясь в лицо Калигулы. Ледяным холодом повеяло от бледно-голубых глаз строгой бабки.

Не говоря ни слова, Антония скользнула взглядом по худощавым фигуркам Ливиллы и Друзиллы. И удивлённо замерла, заметив причёску Агриппины — на египетский лад.

— Почему у тебя столько косичек? — нахмурилась Антония, указывая веретеном на голову внучки.

— Хочу быть похожей на царицу Клеопатру, — улыбнулась Агриппина с кокетством, которое выглядело жалким рядом с пугающей строгостью старухи.

Антония брезгливо передёрнулась, словно наступила на скользкую жабу. Подняла сухую старческую руку, украшенную перстнями, и сильно ударила внучку по щеке.

— Неужели не можешь уложить волосы в простой греческий узел? — язвительно спросила она опешившую девочку.

Агриппина испуганно молчала, прижав смуглую ладонь к покрасневшей щеке. Антония жестом подозвала рабыню и указала ей на внучку. Вышколенная рабыня мгновенно поняла безмолвный приказ госпожи и поспешно бросилась распутывать косички Агриппины.

Старая Антония резко развернулась и, держа веретено в правой руке, направилась к недавно покинутой скамье. Несмотря на годы, старуха держала спину преувеличенно ровно. Она была дочерью того самого Марка Антония, который покинул Рим и жену с младенцем ради подведённых сурьмою глаз царицы Клеопатры.

Рабы торопливо таскали вещи прибывших в кубикулы, указанные Антонией. Девочкам нестерпимо хотелось отдохнуть и освежиться после длительного переезда. Калигуле тоже. Но бабка не отпускала их.

— Умеете прясть и ткать? — нахмурившись, вопросила она.

Девочки отрицательно качнули головой.

— Что ж это мать не научила вас? — с лёгким сарказмом заметила Антония. — Не спорю, Агриппина была хорошей женой моему сыну. Но мужские интересы у неё преобладали над женскими. Лезла в политику, на войну… Ничего! Отныне я займусь вашим воспитанием, пока не поздно! Скоро вы выйдете замуж. А для мужа нет одежды милее той, что верная жена соткала собственными руками!

Антония сунула в руки испуганным внучкам три веретёна, услужливо поданные рабынями.

— Учитесь! — строго велела она. — Я сейчас вернусь.

Прежде, чем войти в дом, она заметила Калигулу, неловко переминающегося с ноги на ногу среди тонких колонн перистиля.

— А ты почему стоишь здесь? — нахмурилась бабка. — Иди на конюшню! Выбери лошадь по вкусу и упражняйся в езде верхом. Я выпишу из Неаполя лучшего отставного гладиатора, чтобы научил тебя боевому искусству. Ты должен стать настоящим мужчиной, как твой отец и дед! Изнеженным соплякам место только на вилле Тиберия!

Калигула поспешно ускользнул. Грозная бабка пугала его, с малолетства привыкшего жить по собственному усмотрению.

— Неужели ты собираешься провести всю жизнь, суча пряжу? — Агриппина с досадой отбросила в сторону веретено и вопросительно глянула на Друзиллу.

— Что же в этом плохого? — спокойно передёрнула плечами Друзилла. Её забавляло, как козья шерсть обращается тонкой нитью.

— Какая ты покорная! — по-кошачьи прищурив серо-зеленые дымчатые глаза, прошептала Агриппина. — Постоянно готова делать то, что тебе велят! Или у тебя нет собственных желаний, и потому ты исполняешь чужие?

— А ты всегда и всем противоречишь! — Друзилла обиженно посмотрела на сестру. — Не понимаю, зачем?! Ведь рано или поздно будешь вынуждена выйти замуж за того, кого тебе укажет император. Как и я.

— Ты — может быть! Но не я! — рассердилась Агриппина. — Я выйду замуж по собственному выбору! За богатого патриция, который купит мне драгоценности и шёлковые ткани в лучших лавочках Марсового поля! И не буду до крови натирать руки за ткацким станком! — девочка задыхалась от злости, глядя на спокойно улыбающуюся сестру. — Я стану хозяйкой роскошного особняка, а ты — рабыней того, кто против воли уложит тебя в постель!

— Ну что же! Значит, такова судьба! — насмешливо зевнула Юлия Друзилла. — И все же, ты не посмела возразить бабке, когда она велела распустить тебе косички!

Агриппина Младшая пристыженно смолкла.

— Когда выйду замуж — буду причёсываться, как мне угодно! — наконец заявила она надменно, но уже поспокойнее.

— Возможно, — небрежно улыбнулась Друзилла. — Но пока мы живём у бабки — должны подчиняться ей. А потому бери веретено!

Агриппина, зло сверкнув кошачьими глазами, схватила веретено. Обида исказила нежные черты её полудетского лица.

* * *

Антония, привычно выпрямившись, сидела на ложе. Рядом стоял небольшой ларец. Желтоватые пергаментные свитки в беспорядке рассыпались по темно-синему покрывалу. Старуха рассеянно перебирала их, вчитывалась в неровные строки. Затем переводила отстранённый холодный взгляд на стены, разрисованные красно-зелёными фресками.

«Эти письма — позор моей дочери! — напряжённо размышляла она. — Но они могут послужить спасением для внуков. Маленький Тиберий Гемелл, сын Ливиллы, тоже мой внук. Но он — любимец императора, ему не грозит опасность. А сирот Германика не защитит никто. Кроме меня!»

Антония решительно покинула опочивальню, прихватив с собою несколько отобранных свитков. Не оборачиваясь, прошла через атриум. Легионеры, сопровождавшие детей покойной Агриппины на виллу бабки, уже готовились к отъезду. Антония быстрым шагом подошла к грузному центуриону.

— Как твоё имя? — повелительным тоном спросила она.

— Децим Кастр, благородная Антония, — ответил тот, почтительно поклонившись старой матроне.

— Могу ли я доверять тебе? — она оглядела потёртый кожаный панцирь солдата. И, не дожидаясь ответа, продолжила: — Передай эти письма лично цезарю Тиберию.

Она протянула центуриону старые жёлтые свитки, перетянутые голубой лентой. Децим Кастр бережно сунул их за пазуху.

— Позволено ли мне знать, что содержат эти бумаги? — из осторожности спросил он.

— Позор моей дочери! — резко проговорила Антония. Тонкие, почти бескровные губы напряжённо сжались, выплюнув эти слова.

XXVII

Цезарь Тиберий читал письма Сеяна к Ливилле и плакал. Страдал невыносимо, снова и снова вспоминая о смерти единственного сына.

«Добавь это снадобье в чашу с вином и тщательно перемешай, — много лет назад писал Элий Сеян невестке императора. — Смерть наступит в течение часа». Тиберий бессильно застонал, впиваясь зубами в морщинистую старческую ладонь. Но душевная мука не унималась. Наоборот, становилась все сильнее. Ибо Тиберий неожиданно узнал о том, что Луций Элий Сеян дал Ливилле отраву, погубившую Друза. О злодеянии Ливиллы император известился много лет назад. Она понесла справедливое наказание. Но почему Тиберий не догадался, что за спиною невестки непременно должен стоять соучастник — любовник?!

«Прощай, любимая! Мир не ведает любви, подобной нашей». В заключительных строках письма заключалось все: и тайная страсть, и преступные надежды, и упоение низостью обмана. Друз был предан теми, кому доверял — женой и другом. И Тиберий чувствовал нестерпимую боль, словно предали его самого.

«Молю богов о твоём благополучном разрешении от бремени!» — гласило следующее послание Сеяна. Тиберий отбросил в сторону свиток и сжал ладонями раскалывающуюся голову. Лицемерие Сеяна не имеет границ: он отравил Друза и смеет беспокоиться о неродившемся сыне своей жертвы! Неожиданная догадка больно уколола императора: Ливилла и Сеян были любовниками! И этот мальчик, считающийся сыном Друза… О боги! До каких пределов простиралась извращённость покойной Ливиллы?!

Тиберий читал следующее письмо. Последнее, полученное Ливиллой накануне смерти. «Скоро я попрошу у Тиберия твоей руки. Наши мечты начинают сбываться!» Подлый, гнусный Сеян! Как доверял ему император!

Тиберий бессильно заплакал, уронив голову на руки. В отчаянии несколько раз ударился лбом о костяную спинку ложа. Но телесная боль не заглушила душевных терзаний.

В библиотеку, подскакивая на хворостинке, вбежал Тиберий Гемелл. Император поднял голову и растерянно уставился на внука. Искал в этом мальчике, ради которого теперь жил, сходство с покойным, подло отравленным сыном. И только сейчас замечал знакомую тонкость бледно-розовых губ ребёнка, светло-серые глаза… На старого Тиберия непонимающе смотрел маленький Сеян!

— Дедушка! — с радостным криком бросился Тиберий Гемелл к императору.

Тиберий непроизвольно отшатнулся.

— Уходи, ты не внук мне, — растерянно пробормотал он. И тут же нервно притянул испуганного ребёнка к себе, уткнулся лицом в узкие детские плечи. — Но я так привязался к тебе, так полюбил тебя! В сердце моем ты — мой внук!

Одиннадцатилетний мальчик ничего не понимал. Бормотание деда казалось ему странным бредом.

— Иди, играй! — Тиберий устало положил ладонь на белокурую голову Гемелла. — Макрон! — громко позвал он, когда шумный детский топот замер в отдалении.

Невий Серторий Макрон, дежуривший у входа, размеренным шагом поспешил к императору.

— Вот уже много лет ты охраняешь мой покой. Тебе можно доверять, — жалобно лепетал Тиберий. — Прочти эти письма.

Макрон послушно развернул жёлтые свитки, которые император настойчиво втиснул в его сильную ладонь. Читал их, шевеля губами, и не смел поверить в тайну, неожиданно открывшуюся ему.

— Сеян должен умереть! В страшных мучениях! — отрешённо шептал Тиберий. — Ты арестуешь его и допросишь. Ты займёшь должность Сеяна после его казни.

Макрон преданно повалился на колени и потянулся губами к тоге императора.

— Все будет исполнено согласно твоей священной воле! — заверил он, сияя тёмными глазами.

XXVIII

Лиловые сумерки мягко окутали Вечный город. Сеян возвращался домой, уставший от дневных забот.

Жена терпеливо ждала префекта в атриуме. Сеян взглянул на неё с холодным отчуждением и, не говоря ни слова, прошёл в сад. Тяжело опустился на мраморную скамью и обратил лицо к загорающимся звёздам.

Зашелестели можжевёловые заросли. Из кустов выбрался кот со странным именем Кефрен, и потёрся мягким боком о ноги Сеяна. Префект опустил руку и погладил короткую бурую шёрстку кота. Кефрен прищурил жёлтые глаза и довольно заурчал. Он был привезён Сеяну из Египта. И, когда с независимой грацией проходил по перистилю дома, то становился похож на кошачье божество, которому поклонялись в храмах его далёкой родины.

Сеян подхватил кота за мягкую шкурку и устроил у себя на коленях. Шею животного окружал украшенный бирюзой ошейник, с которого свисала серебрянная пластинка с именем хозяина. Похожие пластинки позвякивали на шеях невольников Сеяна. Поглаживая белое брюхо Кефрена, префект грезил об императорском венце.

Неожиданно кот насторожил чуткие уши.

— Заслышал мышь? — усмехнулся Сеян, теребя кошачью шёрстку. И тут же понял, что кота потревожила не мышь. Мыши не носят оружие. А до слуха префекта донеслось бряцание мечей.

Элий Сеян вскочил со скамьи. Кефрен, слабо мяукнув, юркнул в кусты. Из сгустившегося сумрака появились преторианцы. Префект подозрительно всмотрелся в их лица — невозмутимые, плохо выбритые, знакомые и, одновременно, чужие.

— Что вы делаете в моем саду? — высокомерно спросил он.

Сеян привык отдавать приказы преторианским когортам. Привык видеть беспрекословное послушание. Но на сей раз солдаты не подчинились ему. Они обступили префекта претория грозной стеной. Зазубренные лезвия коротких мечей угрожающе сверкнули у побледневшего лица Сеяна.

— Луций Элий Сеян! Ты обвиняешься в участии в заговоре против императора! — донёсся из темноты металлический голос Макрона.

Надменная усмешка искривила тонкие губы Сеяна. Он захохотал, и его надрывный смех вызвал недоумение у солдат.

— Есть ли у тебя доказательства, Макрон? — насмешливо выкрикнул префект. — Я давно знаю, что ты метишь на моё место!

Макрон, увязая сандалиями в рыхлой чёрной земле, подошёл к Сеяну. Поднял тяжёлую ладонь и наотмашь ударил префекта по лицу. Сеян дёрнулся в безуспешной попытке ответить на удар. И бессильно сник оттого, что преторианцы крепко схватили его за руки.

— Доказательства есть! — зловеще заверил Макрон. — Помнишь некие любовные письма, написанные твоей рукой?

«Вот и все! — обречённо подумал Сеян. — Десять лет я подсознательно опасался этого момента! И надеялся, что он никогда не наступит. Ливилла, где ты хранила мои письма? Почему не уничтожила их? Твоя любовь обрекла на смерть меня, как и тебя!»

Сеян перестал сопротивляться. Преторианцы, повинуясь приказу Макрона, тащили его в темницу. Струйка крови сочилась из разбитой губы. Не различая в темноте дороги, Сеян спотыкался и падал, до крови обдирая колени. И тогда ему чудилось, словно он падает в бездну, сияющую в чёрных глазах Ливиллы.

* * *

Сеяна приковали цепью к стене в подземной камере Палатинского дворца. Медные наручники больно въедались в запястья.

— Узнаешь это место? — полюбопытствовал Макрон, пристально глядя в посеревшее лицо Сеяна.

Узник отрицательно затряс головой.

— Здесь умер Нерон Цезарь, сын Германика, — криво усмехнулся Макрон. — Видишь пятна на полу? То кровь, вытекшая из его жил! Ты — виновник его смерти!

— Император Тиберий поручил мне уничтожить сыновей Германика, — не теряя самообладания, ответил Сеян.

Макрон обозлился. Ему захотелось увидеть страх в холодных, бесстрастных глазах узника.

— Лжёшь! — выкрикнул он и плетью хлестнул Сеяна по лицу. На смуглой щеке появился длинный ярко-красный рубец. Сеян вытерпел боль и презрительно усмехнулся.

— А император не лжёт, сваливая на меня собственные прегрешения? — едва слышно прошептал он. — Спроси у него, прихвостень!

Макрон озлобился ещё сильнее. Пнул ногой прикованного к стене Сеяна.

— Оставим сыновей Германика, — зловеще заявил он. — Расскажи, как ты извёл Друза, сына императора Тиберия!

Сеян молчал — угрюмо и тоскливо. Не мог ничего сказать в своё оправдание. Страсть к Ливилле? Разве она оправдывает убийство друга?

Молчание Сеяна окончательно вывело Макрона из себя. Он распахнул тяжёлую дверь и в подземелье ввалилась дюжина преторианцев.

Сеян стонал, до крови кусая побелевшие губы, чтобы не запросить пощады. Его били, пинали ногами, кололи ножом ослабевшее тело. К рассвету бывший префект претория обратился в кровавое месиво. Он звал смерть, но смерть не приходила. Преторианцы были осторожны, и приложили все усилия, чтобы не забить Сеяна насмерть. Мучения становились невыносимы. Элий Сеян ощутил запоздалое сочувствие ко всем тем, кого он сам прежде обрекал на смерть. Теперь он знал, как тяжело умирать, когда смерть приходит преждевременно.

— Признавайся! — звенел в ушах настойчивый голос Макрона.

И Сеян не выдержал — признался! Писец поспешно нацарапывал на восковой табличке исповедь Сеяна. Надрывно дыша, бывший префект поведал, что отравил сына Тиберия вместе с Ливиллой. Что преследовал сыновей Германика, чтобы освободить себе дорогу к императорскому венцу. Что искал способ извести самого Тиберия, чтобы объявить себя принцепсом…

— Ты виновен куда сильнее, чем я предполагал! — радовался Макрон.

* * *

Луций Элий Сеян был приговорён к смертной казни. Палач с верёвками и крючьями явился к нему, как прежде — к Нерону, проведшему последние дни жизни на этом же старом, брошенном на каменный пол тюфяке. Но для бывшего префекта претория не было снисхождения! Ему не дали нож, спасающий честь римлянина.

Палач, одетый в чёрную грубую тунику, набросил верёвку на шею Сеяна. Затянул потуже, покраснев от усилия. Сеян задёргался, отчаянно стараясь оттянуть удушающую верёвку. Но руки его ослабели и упали, так и не дотянувшись до шеи. Рот открылся в последнем беззвучном хрипе. Серые глаза удивлённо выпучились, словно Сеян напоследок узрел нечто, недоступное другим. Может быть, Ливилла улыбнулась любовнику, встречая его по ту сторону смерти?

Палач заглянул в остекленевшие зрачки — убедился в смерти осуждённого. Подцепил крючьями безжизненное, ещё не остывшее тело и поволок его из темницы.

Римляне собирались на пути палача. Всматривались в обезображенное лицо казнённого и вскрикивали от ужаса, узнавая всесильного Элия Сеяна.

Ликторы бежали по узким кривым улицам города, выкрикивая в толпу вину бывшего префекта:

— Луций Элий Сеян, пользуясь близостью к императорскому семейству, отравил Друза, сына цезаря Тиберия! Он преследовал словами и деяниями сыновей Германика — Нерона Цезаря и Друза Цезаря! И готовился извести нашего славного принцепса Тиберия, чтобы завладеть верховной властью. Но мудрость императора велика и непреходяща! Преступный Сеян разоблачён и наказан по заслугам! Радуйтесь, люди, и славьте цезаря Тиберия!

И люди поспешно разбегались по домам. Славословия не приходят на ум, когда над душою господствует страх.

Палач приволок тело Сеяна к позорной лестнице Гемонии. Вытащил из плоти окровавленные крючья, вытер их о лохмотья, в которые превратилась тога мертвеца. И ногою небрежно столкнул вниз тело Сеяна.

Много дней и ночей тело бывшего префекта претория валялось на грязных ступенях. Разлагалось, истлевало, кишело червями.

Смерть одного Элия Сеяна не утолила мести Тиберия. «Казнить всех, кто так или иначе причастен к бывшему префекту!» — содрогаясь в истерическом страхе, кричал он. И вскоре одинокий труп обрёл достойное общество. День за днём палачи сваливали на ступени Гемонии новые тела: друзей и родственников Сеяна; тех, кто ради доходной должности заискивал перед префектом; тех, кто выслуживался перед ним; а заодно и тех, кто из внутреннего благородства не клеветал на Сеяна после его падения.

Ужас охватил жителей Рима. Новые казни следовали одна за другой. Римляне шёпотом передавали из уст в уста имена казнённых. А гора трупов на Гемонии росла. Удушливый смрад витал над соседними кварталами. Римляне избегали проходить мимо позорной лестницы. Было страшно видеть мужчин и женщин, совсем юных и стариков, сваленных в кучу, словно непотребный мусор. А на самой верхней ступени неподвижно застыли два маленьких трупика — мальчик и девочка, дети префекта. Как любил их Луций Элий Сеян!

Ночами по Гемонии, пугливо озирась, бродили голодные псы. Ели мертветчину, глодали кости казнённых.

В декабре часто шли дожди. Холодные, сильные, сопровождаемые порывами северного ветра. Вода лилась по ступеням лестницы, подобно мутному водопаду, и уносила с собою полуистлевшие трупы. А поутру люди вскрикивали от ужаса, находя у двери дома почерневшее тело с оскалившимся безглазым лицом. Сильные ливни уносили покойников в Тибр, и они торжественно плавали посреди ледяной воды. Преторианцы добросовестно отталкивали длинными палками прибившиеся к берегу тела. Чтобы никто из родных не вытащил их и не захоронил, как положено.

А виновник этого кошмара, император Тиберий, прятался на вилле, среди развращённых им подростков.

XXIX

О ночи, безумные и бездумные! Кто придумал, что ночью нужно спать? Разве можно тратить на сон самую прекрасную и загадочную часть суток?

Бесстрастно светит бледно-жёлтая луна. Тоскливо воют собаки на окраинах Геркуланума. Прозрачный ночной эфир доносит издалека шум Тирренского моря. Порою земля под ногами странно вздрагивает, заставляя сердце замереть в испуге. И сразу после этого к свежести воздуха примешивается едва ощутимый запах серы — то бушует пламя в подземной кухне Везувия.

Калигула покинул опочивальню. Неслышно ступая босыми ногами, он бродил по пустынной галерее дома. В юношеской руке слабо потрескивал масляный светильник. Жёлтое пламя выхватывало из мрака посмертные маски предков, которые Антония бережно разложила поверх дубовых сундуков. Только маски отца её не было в этом торжественном сборище мертвецов. Он умер в далёкой Александрии, на руках Клеопатры. Кровь, обагряя хитон безутешной царицы, текла из раны, которую Марк Антоний сам нанёс себе. В какой гробнице он был похоронен, и по какому обычаю — Антония не желала знать. И ни одного из сыновей не назвала Марком.

Спали уставшие рабы в самом дальнем углу виллы. Спала старая Антония, ворочаясь на холодной вдовьей постели. Спали сестры, чьи хрупкие руки теперь были натружены ежедневной работой. Только Гай Калигула, подобно тени, неслышно скользил в темноте. Томление, свойственное шестнадцатилетнему возрасту, заставляло его подниматься с ложа и бродить по дому в надежде мимолётной встречи. Но рабыни, красивые и не очень, не покидали ночами жалких каморок чтобы утешить юного внука строгой госпожи.

Плеск воды донёсся со стороны купальни. Калигула метнулся туда. Отвёл дрожащей рукой тяжёлый занавес и восторженно застыл.

Мягко пылали светильники по углам жарко натопленного помещения. Лепестки роз колыхались на дрожащей поверхности воды в бассейне. Чернокожий раб в набедренной повязке зажигал восковые свечи, устанавливал их на деревянных блюдцах и осторожно опускал на воду. Две дюжины маленьких корабликов с пламенными мачтами плавали по бассейну, многократно отражаясь в тёмной воде. Обнажённая девушка, повернувшись спиной к выходу, плескалась в бассейне, похожем на звёздное небо. Прозрачные капли стекали по стройной спине. Тело её имело цвет светлого мёда, и запах его был, наверное, таким же душистым и ароматным. Два розовых лепестка прилипли к лопаткам. О, если бы Калигуле было позволено губами снять эти лепестки!.. И пробежать жадным языком по шелковистой гибкой спине!.. В этой неизвестной девушке внезапно воплотилось все: и хмельное медовое пойло в каморке Галлы; и лёгкий аромат мирры, исходящий от пугливого тела весталки Домитиллы; и все женщины, скромные или бесстыжие, которых когда либо увидел и пожелал Гай Калигула.

Прекрасная купальщица медленно поднялась по ступеням бассейна. Калигула пожирал глазами её тело. Девушка тряхнула головой и грациозным жестом поднесла руки к волосам. Выхватила длинные острые шпильки, и светло-рыжие кудри разметались по плечам, вызывая в памяти Гая нечто хорошо знакомое. Ещё мгновение, и девушка повернулась к выходу лицом. И Калигула содрогнулся в убийственном ужасе: обнажённая красавица оказалась его сестрой, Юлией Друзиллой! Родную сестру возжелал он только что, в душном полумраке провинциальной купальни! Возжелал так сильно, что впился зубами в пыльную ткань занавеса, чтобы не наброситься на девушку и не овладеть ею прямо сейчас!

Калигула понимал, что лучшее сейчас — уйти и забыть увиденное. Но уйти и забыть уже невозможно! Отныне и навеки ему суждено до конца дней мечтать о медовом, душистом теле красавицы, которая вдруг оказалась его сестрой. Некогда прекрасный Нарцисс, залюбовавшись собственным отражением, обратился цветком с нежными бело-жёлтыми лепестками. Некогда стройные нимфы становились деревьями или журчащими ручьями. Но все эти метаморфозы не могли сравниться с тою, что без ведома богов свершилась лунной ночью на кампанской вилле. Женщина, которую Гай Калигула пожелал сильнее всех остальных, оказалась его сестрой — единственной, которую любить запрещено!

Друзилла не замечала, что горящие глаза брата подглядывают за ней. Она в изнеможении растянулась на ложе, покрытом тонкой простыней. Полуголый чернокожий раб склонился над нею. Он умело растирал обмякшее тело юной госпожи, смазывал его оливковым маслом. Друзилла, лениво прикрыв веки, отдавалась мягким движениям умелых рук. Порою девушку охватывало томление, и тогда она плавно изгибалась и по-кошачьи выворачивала тело то в одну, то в другую сторону. В такие мгновения в ней пробуждалось женское начало.

О, нет! Друзилле и в голову не приходило испытать с рабом те чувства, о которых она пока только догадывалась. Как все девушки пятнадцати лет (по римским обычаям — уже невесты!), она мечтала об идеальном возлюбленном. Но, прикрыв глаза, Юлия Друзилла с затаённым удовольствием ощущала, как мягко замирает тело, когда его касаются умелые мужские руки.

Скольких женщин погубил этот древний обычай, когда госпоже помогает при омовении раб, специально обученный искусству массажа с благовониями?!

XXX

Последующие дни обиловали душевными терзаниями.

Калигула покидал опочивальню и неизменно встречался взглядом с Юлией Друзиллой. Он выходил в сад и видел сестру, рвущую цветы. Шёл к зверинцу, чтобы посмотреть на хищных леопардов, — и заставал там Друзиллу, кормящую пшеничным хлебом павлинов. Возвращался в дом — и она встречала его рассеянной улыбкой, небрежно развалясь на ложе. Не стесняясь брата, девушка порою приподнимала до колен розовую тунику и подставляла ноги солнечным лучам. И Калигулу бросало в дрожь при воспоминании о наготе Друзиллы.

«Она — моя сестра. Я не должен мечтать о её поцелуях! — растерянно думал Гай. — Ну почему Друзилла стала такой красивой? Ни одна матрона в Риме не сравнится с нею. Почему мы не росли вместе? Я запомнил её девочкой. И теперь мой рассудок отказывается воспринимать, как сестру, эту повзрослевшую, красивую, почти незнакомую мне Друзиллу! Почему?!.» — отчаянно взывал он к богам, умоляя избавить от сердечных мук.

Но боги не отвечали Гаю Калигуле. Небожителям не было дела до простого смертного, воспылавшего запретной страстью к родной сестре. Ведь среди богов Олимпа такая любовь отнюдь не была редкостью. Сам Юпитер, повелитель богов, женился на собственной сестре Юноне! А дочь Громовержца, Венера, любила воинственного Марса, сына того же Юпитера!

Размышляя так, Калигула подолгу рассматривал яркие фрески в обеденном покое. И грезилось ему, что кичащийся мускулистым торсом Марс схож с ним самим. А рыжеволосая Венера, прикрывшая ладонью обнажённую грудь, лицом удивительно напоминает Друзиллу.

* * *

Луна, единственная свидетельница ночных сомнений, исхудала до узкого серпика и снова округлилась. За это время Калигула смирился с влечением к Друзилле, и даже возгордился им.

«Жалкие людишки! — осматривал он встречных, презрительно оттопырив нижнюю губу. — Вы живёте добропорядочно и скучно, не смея выделиться из толпы. Делаете то, что позволено делать. Верите в то, во что положено верить. Любите тех, кого разрешено любить!.. Но я не таков! Я, Гай, по прозвищу Калигула, осмелюсь на то, что позволено лишь богам!»

Нет мысли, более приятной сердцу честолюбца, чем размышление о собственной исключительности. Теперь Гай дни и ночи напролёт думал о том, что он стоит неизмеримо выше прочих людей. Даже любовь ему суждена особая! Мечта о Друзилле постепенно перестала быть тягостной и приобрела ту сладость, которая приписывается запретному плоду.

XXXI

Даже вдали от Рима Антония не влачила одинокое существование. Виллу старой вдовы часто посещали гости: друзья покойного мужа, былые клиенты рода Антониев, или просто соседи — провинциальная знать, польщённая знакомством с матроной из императорской семьи.

Гней Кассий, владелец огромного поместья по другую сторону Везувия, два раза в год исправно посещал несгибаемую, несмотря на годы и невзгоды, старуху. В этот раз он привёз ей отменные дары — сушёную малину, пять модиев маслин и бочку солонины. И, наслышавшись о прибытии внучек Антонии, захватил с собою старшего сына, Мамерка — двадцатилетнего прыщавого бездельника, недавно облачившегося в тогу совершеннолетнего.

Антония приняла гостя в атриуме, не выпуская из рук привычного веретёна.

— Нынешние женщины разучились вести хозяйство, как во времена предков! — недовольно брюзжала она. — Думают лишь о притираниях и румянах! Да ещё — стыдно сказать! — о красоте рабов!

— Увы, благородная Антония! Роскошные заморские обычаи покорили славный Рим и принесли с собой небывалое падение нравов, — вторя ей, сокрушался Гней Кассий.

— Новые обычаи претят мне! Я учу внучек прясть и ткать. И уважать мужа, как главу семьи, — раздражённо распутывая пряжу, продолжала Антония.

— Я тоже воспитываю сына в строгости, — воодушевлённо подхватил гость.