Ночи Калигулы (№1) - Ночи Калигулы. Восхождение к власти

— Будешь жевать мою пищу, — отдышавшись, велел он спинтрию. — Но смотри: осторожно, чтобы не лишить её вкуса!

С трудом унимая дрожь в обнажённых лопатках, мальчик откусил изрядный кусок фазанятины. Осторожно покусал мясо зубами, чтобы смягчить до степени, угодной цезарю. Испуганно ощутил во рту вкус пряностей. Спинтрий решил, что он украл у фазанятины сладостную сочность, предназначенную исключительно для цезаря. Не смея жевать дальше, мальчик языком вытолкнул мясо на ложку и поднёс ко рту императора.

Тиберий проглотил фазанятину и печально заметил:

— В дни моей молодости даже дичь была вкуснее.

Пятнадцатилетний мальчик вжал голову в плечи, опасаясь наказания. Но Тиберий, тоскливо повздыхав, снова открыл рот в ожидании очередного пережёванного куска.

Юный спинтрий был из хорошей семьи, сын римского всадника. Марк Силий звали мальчика. Отец умер, и богатые равнодушные родственники откликнулись на лицемерный зов Тиберия. Спихнули двенадцатилетнего мальчика сладострастному старцу.

Больно и страшно было Марку Силию в первый год. Затем — привык, втянулся. Теперь Тиберий уже не в силах предаваться похотливым играм. Лишь время от времени лениво велит разыграть любовную сценку, громко сожалея о своей дряхлости. Отрадное облегчение для юношей и девушек: уже не нужно с улыбкой на устах ласкать зловонное старческое тело.

Новое занятие для «императорских служителей порока» — ухаживать за больным, обмывать его, кормить его… Марк Силий не знал, что гаже: спать с Тиберием или пережёвывать еду и засовывать её в слюнявый рот. И что опаснее: тщательно, до потери вкуса, пережевать мясо? Или недожевать его, чтобы Тиберий подавился крупным для беззубого рта куском?

Наевшись вволю, Тиберий устало пробормотал:

— Приблизься ко мне…

Марк Силий послушно поставил опустевшее блюдо на поднос и поднялся. Тиберий протянул сухую костлявую руку и вцепился в тонкую тунику мальчика, застёгнутую пряжкой на правом плече и оставляющую обнажённым левое.

— Любишь ли ты своего принцепса? — спрашивал Тиберий, притянув к себе мальчика.

— Да, — едва слышно ответил он, подавляя желание отвернуться.

— Какое у тебя тело! Нежное, как шёлк… — в забытьи шептал император, оглаживая безволосый торс подростка, узкие костлявые плечи и впавшую грудь.

Спинтрий призывно улыбнулся, в душе тоскливо думая: «Неужели опять проснулись желания в старом теле?»

— Хочешь, я отпущу тебя с Капри, наградив изрядным количеством сестерциев? — пытливо прищурился император, не оставляя грудь мальчика.

Марк Силий встрепенулся. Так радуется легионер, получив отставку после тяжкой долголетней службы. Но даже легионер меньше тяготится опасной службой, чем спинтрий — императорским ложем.

— Прикажи, цезарь, — и я исполню все, что повелишь! — прослезившись от счастья, заверил мальчик.

Тиберий слабо поманил его пальцем.

— Проведай о мыслях и намерениях Гая Цезаря, — громко зашептал он в ухо юному Марку.

— Да, цезарь! — мальчик покинул опочивальню императора, отплясывая танец, которому никакой наставник не обучал его — танец свободы.

* * *

В сумерках Калигула в одиночестве бродил по острову. Подолгу останавливался у зверинца, разглядывая тигров и павлинов. И думал о будущем, мучительно пытаясь найти выход из настоящего. Порою ему казалось, что лучшее — бежать с Капри. Но он оставался, выжидал. «Вернусь в Рим императором — или вовсе не вернусь!» — думал он.

Гай стоял у беседки, на краю скалы, обратившись лицом к востоку. Солнце закатывалось за горизонт позади него. Огненными казались его рыжеватые волосы, тёмным и сумрачным — лицо.

— Гай Цезарь, — раздался позади голос. Слишком грубый, чтобы быть женским, и слишком томный, чтобы быть мужским.

Калигула обернулся и, прищурившись, различил в сгустившихся сумерках невысокую щуплую фигуру спинтрия.

— Чего ты хочешь? — грубо отозвался Гай, заложив ладони за спину и принимая презрительный вид.

— Меня послал к тебе император, — Марк Силий приблизился к Калигуле и резким движением распахнул широкие полы плаща.

Гай удивлённо попятился. Юноша был совершенно гол под плащом. Только ремешки сандалий обвивали голени до колен. А выше — матово-смуглое тело, смазанное оливковым маслом и умело лишённое волос.

— Зачем? — Калигула готов был обругать себя за неуместную хриплость в голосе.

Мальчик усмехнулся. Сделал ещё два шага, по-женски соблазнительно покачивая узкими бёдрами. Нарумянный и завитой, Марк Силий выглядел бы девочкой, если бы Калигула не видел явственно мужкое достоинство странного подростка.

— Чтобы доставить тебе приятное! — Силий облизнул подкрашенные кармином губы.

— Предпочитаю женщин, — пренебрежительно передёрнул плечами Калигула.

Упрямый мальчишка ничуть не смутился. Видно, выучил роль зараннее.

— Мужчины лучше женщин, благородный Гай, — хитро прищурился он. Он развёл в стороны руки, держащие полы плаща, и сделался похож на птицу. «Или нетопыря!» — хмыкнул Калигула.

— Неужели? — Гай даже не посчитал нужным разыграть изумление. — Почему?

— Женщины испокон веков обманывали мужчин, — томно пропел спинтрий, но голосок его сорвался, как случается с юнцами его возраста. — Я скажу тебе правду!

— Какую правду? — предательски дрогнуло сердце.

Марк Силий отошёл назад и запахнул плащ.

— Тиберий знает, что ты обронил нож в его опочивальне, — проговорил он, пристально следя за Гаем.

Юный спинтрий затеял двойную игру за спиной императора. Ему захотелось услужить и Тиберию, и Калигуле. Или тому из них, кто больше заплатит. Марк Силий счёл необходимым сблизиться с Гаем Цезарем. Но, идя напрямик, не сумел сделать этого достаточно разумно. Калигула принял слова мальчика за угрозу.

— Какой нож? — он нехорошо прищурился.

— Не бойся, Гай Цезарь! Я никому не скажу, — дружелюбно улыбнулся мальчик. Но не дружественной, а по-змеиному лукавой выглядела улыбка накрашенных губ.

— Не скажешь, — зловеще согласился Калигула. — Я не позволю тебе заговорить! — и сильные руки, покрытые рыжеватым пушком, сдавили шею Силия.

Мальчик захрипел, вытаращив глаза. Забился в судорогах, хватаясь непослушными пальцами за складки плаща. Худое недоразвитое тело снова обнажилось — уже не для соблазна. И обмякло, выпадая из ослабевших рук Калигулы.

Тяжело дыша, Марк Силий валялся на песке. Он пытался подняться, неестественно выворачивая ступни и ладони, и снова падал в песок. Спинтрий походил на жалкого, распластанного паука, которому злые мальчишки оторвали половину конечностей. Подведённые на египетский лад глаза мальчика испуганно глядели на Калигулу — тоже испуганного.

«Нужно спешить, пока он не поднялся и не позвал на помощь!» — лихорадочно думал Гай. Поочерёдно то правой, то левой ногой, он подталкивал тело мальчика к обрыву, подражая матросам, когда они катят бочки с корабля на берег. Песок забивал рот мальчика, попадал в широко открытые, умоляющие глаза.

Неимоверно напрягшись, Калигула в последний раз подтолкнул слабое тело спинтрия. И едва удержался, чтобы не свалиться в пропасть самому. Далеко внизу раздался сильный всплеск. Гай лёг на землю и, вытянув шею, заглянул в пустоту. Утонул наглец или выплыл? В темноте не видно. Остаётся ждать до утра. Мучаться и сомневаться. Калигула отполз от пропасти. И только сейчас, после содеянного, Гая охватила неуёмная дрожь.

* * *

Наутро Тиберий спросил о Марке Силии. Но напрасно искали юного спинтрия по всему острову. Он исчез.

Император не дождался любимчика. Может, прибой унёс его тело в открытое море. Может, его сожрали морские твари. Два дня спустя о Марке Силии позабыли.

LXX

Томительно тянулись недели за неделями. Состояние императора не улучшалось. Но и хуже ему не становилось.

В погожие дни Тиберий велел укладывать себя в открытые носилки. Восемь рабов часами таскали императора по саду, по аллеям, которые он вдоль и впоперек исходил собственными ногами. Тиберий лежал среди подушек, глядя в небо. Облака проплывали над ним, словно призраки причудливой формы. Иногда ветви деревьев сплетались над Тиберием, отбрасывая на него мелкую дрожащую тень. Ветви и облака — все, что видел теперь император. Ему было лень приподняться или повернуть голову.

Порою цезарю наскучивало однообразное зрелище.

— Быстрее, — приказывал он тогда слабым, хриплым, но по-прежнему капризным голосом.

И рабы бежали по аллее. Сильнее качались носилки, из которых доносился радостный смех императора. С небывалой скоростью проносились облака над головой Тиберия. Ветер шевелил длинные волосы на лысеющем черепе. От скорости захватывало дух, и императору казалось, что вернулась былая молодость с безумными конскими скачками и радостью свободы.

Достаточно нарадовавшись, Тиберий уставал и засыпал. Рабы прекращали бег и медленно, стараясь не обеспокоить сон цезаря, несли его в опочивальню.

Тиберий спал до полуночи, дыша мерно и легко, словно младенец. Но стоило ему проснуться посреди ночи — и вереница призраков тут же обступала роскошное затхлое ложе. На исходе жизни у императора уже не оставалось мечтаний. Только воспоминания, сладкие и мучительные, посещали его.

* * *

Самое первое воспоминание четырехлетнего мальчика: мать Ливия уходит от мужа к другому мужчине, Октавиану, будущему императору Августу. Тиберий едва научился сознавать, что у него есть мать и отец — а отец вдруг исчез. Появился отчим, высокий, сухой, строгий, с голубыми холодными глазами. Он видел в маленьком Тиберии жалкий ненужный привесок к любимой Ливии.

Отец, Нерон Клавдий, остался в памяти мальчика как нечто тёплое, надёжное, доброе. Отчим Октавиан всегда выискивал, чем построже укорить маленького Тиберия. И обиженный мальчик, получив незаслуженный выговор, прятался в укромном уголке и оплакивал разлуку с отцом. Всего лишь один раз Тиберию будет позволено встретиться с отцом — накануне смерти Нерона Клавдия. Ему было тогда почти десять лет. Несколько месяцев спустя он, вытирая слезы, читал с ростральной трибуны хвалебную речь, написанную матерью. И слезы мальчика падали вниз, на погребальные носилки с неподвижным отцовским телом…

Ещё одна обида — горькая и болезненная: всего лишь через три месяца после свадьбы с Августом Ливия родила второго сына. По закону младенец Друз считался сыном Нерона Клавдия. Но Рим полнился глухими сплетнями: должно быть, Ливия, ещё не разведясь, сошлась с Августом. И младший сын её — от этого прелюбодеяния. Поэтому-то Август не смутился вступить в брак с матроной на шестом месяце беременности! Казалось, поведение правителя подтверждало сплетню. Чем сильнее Август любил маленького Друза — тем больше недолюбливал Тиберия!

Детство, отрочество и молодость прошли под знаком соперничества с братом. Друз — любимец матери, любимец отчима, любимец всего Рима! Тиберий рядом с ним — лишь угрюмый, неприятный, неразговорчивый подросток. Но обиду подслащала великая честь — быть пасынком великого Августа! Находились и льстецы, и женщины, и друзья, ищущие покровительства Тиберия.

Пришла и любовь — искренняя, настоящая, заставившая оттаять его сердце. Звали её Випсания. Она была старшей дочерью Марка Агриппы, лучшего друга цезаря Октавиана Августа. Упоительны были ночи, проведённые с Випсанией; спокойны и безмятежны дни. От этой любви родился Друз, единственный законный сын Тиберия.

Молодой, тридцатилетний Тиберий выглядел статным, красивым и доброжелательным. Счастье Випсании вызывало зависть. И не у кого нибудь, а у её собственной мачехи! Юлия, дочь Августа, вдова Марка Агриппы, влюбилась в Тиберия.

Август желал счастья дочери и не особенно прислушивался к желаниям нелюбимого пасынка.

— Дай развод Випсании и женись на моей дочери, — велел он Тиберию, окинув его тем ясным величественным взглядом, который цезарь упорно велел именовать «божественным».

Тиберий воспротивился:

— Я люблю Випсанию. Кроме того, она снова ждёт ребёнка, — заявил он.

Но Юлия была настойчива. Её горячо поддержала императрица Ливия. Любимая жена императора, его сокровище, даже много лет спустя после поспешной свадьбы. Несмотря на уверенность в непоколебимости высокого положения, Ливия не упускала случая укрепить его ещё больше. Женить сына на дочери Августа, ещё крепче вцепиться когтями в семейство Юлиев! Представься возможность — Ливия даже Друза женила бы на тридцатипятилетней вдовице, наплевав на то, что Друз скорее всего был сыном Августа. Впрочем, заботливая матушка и Друзу нашла жену в императорской семье: Антония, родная племянница Октавиана Августа и дочь его величайшего врага, уже родила сына. Мальчик вырастет, прославится под военным прозвищем Германик, и тоже станет соперником Тиберия…

Мать, отчим, упорно влюблённая Юлия… Тиберий устал противиться. Он не давал развода жене — это сделал Август высочайшей императорской властью. Как плакал Тиберий, расставаясь с любимой Випсанией! Каким угрюмым и равнодушным был он, принимая в дом новую жену — Юлию.

Юлия вскоре ощутила нескрываемую неприязнь мужа. Она не сумела очаровать Тиберия, как поначалу надеялась. Прелести её неминуемо увядали. Пять детей, рождённых от Агриппы, отяжелили линии фигуры. Тиберий смотрел на Юлию с отвращением, неотступно думая о Випсании.

Он искал её повсюду, он издалека узнавал её носилки и, задыхаясь, бежал за ними, чтобы ещё хоть раз увидеть лицо бывшей, отныне чужой жены. Потому что нашёлся патриций, который в угоду Августу взял в жены беременную Випсанию и признал своим младенца, зачатого Тиберием в незабвенную ночь любви. Весь Рим знал о том полном страстной тоски взгляде, которым напоследок обменялись насильно разлучённые супруги. Знала и Юлия.

А дальше — месть женщины, оскорблённой пренебрежением мужа. Любовники Юлии следовали один за другим. Она возвращалась домой пьяная, с диким блеском в чёрных глазах, липкая от чужих рук и чужого пота. Тиберий терпел, терпел, терпел, не смея возмутиться. А Рим потешался над глупым смешным рогоносцем.

Он не выдержал. Удрал на Родос. Поселился на забытом острове, сменив тогу и башмаки патриция на греческий плащ и сандалии. Только тогда Август наконец соизволил заметить позорное поведение единственной дочери и, отрекшись от блудницы, сослал её на Пандатерию. Но не вернул Тиберия в Рим. Лишившись почестей и средств, прожил он восемь лет на Родосе. Без него вершились дела великой империи. Даже письма от матери-императрицы нечасто получал добровольный изгнанник. Порою редкие друзья посещали Тиберия. И он узнавал, что сыновья Юлии открыто радовались немилости Тиберия и на пьяных пирушках грозились привезти в Рим «голову ссыльного».

Но Фортуна повернула вспять колесо судьбы. Умерли внуки Августа, сыновья ненавистной Юлии. И Тиберий, сын императрицы, снова оказался ближе всех к императорскому венцу. Ливия уговорила мужа усыновить его и назначить наследником. Жалкий изгнанник вернулся в Рим победителем. Впрочем, и тут над Тиберием втихомолку посмеивались: мужчине сорок пять лет, а он добровольно отказывается от своих прав и соглашается на усыновление!

И ещё одна капля в чаше унижения: отчим вызвал к себе Тиберия.

— Усыновить ли тебя? — громко размышлял император, заложив руки за спину и бродя по пустынному залу. Эхо чётких шагов Августа рассеивало торжественную тишину. По-молодому несгибаемым выглядел этот сухощавый шестидесятипятилетний старик. Тиберий суеверно боялся его, как и в детстве.

Август резко остановился перед ним и окинул пасынка ясным, «божественным» взглядом.

— Не знаю, — с сомнением качнул головой император, даже не дожидаясь ответа Тиберия. — Ради блага Рима лучше мне усыновить юного Германика. Он более достоин!..

Тиберий молчал, пристыженно опустив голову. Он начал горбиться и выглядел старше своего возраста. Ему хотелось закрыть уши ладонями, не слышать обидных слов императора. Но безжалостное эхо подхватило их, унесло к потолку и многократно умножило.

— Мать твоя, Ливия, со слезами просит о тебе… — вздохнув, продолжал император. — Мне жаль отказывать жене, любившей меня долгие годы.

Заботами матери Тиберий стал сыном и наследником императора. Десять долгих лет он терпеливо ждал смерти Августа. И дождался своего часа!

Август напоследок умудрился подгадить торжество Тиберия. «Так как жестокая судьба лишила меня моих сыновей Гая и Луция, пусть моим наследником в размере двух третей будет Тиберий Цезарь», — гласило завещание, торжественно зачитанное в курии Сената. И перешёптывались слушатели, понимая: не хотел Август оставлять власть Тиберию. Оставшаяся треть предназначалась Ливии. Уже не красавице, а седой старухе, но любимой Августом до смерти. Мать первая познала месть Тиберия. Став императором, сын постепенно выжил старуху из дворца и лишил былой власти.

А потом Тиберий отомстил всем остальным. Отомстил тем, кто втихомолку смеялся над ним. Тем, кто, позоря его имя, забавлялся с Юлией. Отомстил мужу Випсании. Отомстил Германику — за то, что тот был любим теми, кто ненавидел Тиберия. Отомстил Агриппине.

Отомстил Агриппине!.. За то, что она была женой Германика?! Или за то, что звала матерью неверную Юлию?! Или за то, что отвергла Тиберия, когда он на склоне жизни попытался напоследок найти счастье?! Агриппина, младшая дочь Марка Випсания Агриппы. Сводная сестра Випсании… Тиберий искал любви Агриппины, угадывая в её лице милые, незабвенные черты бывшей жены…

* * *

Как глупо! — плакал теперь Тиберий, — глупо было думать, что стоит убрать с дороги Германика, как тут же горячая любовь народа перекинется на самого императора! Познав власть, Тиберий научился безжалостно уничтожать соперников. И в погоне за мелочной местью растратил себя. А ведь двадцать два года назад он показал себя разумным правителем! Что случилось? Где он ошибся? Почему теперь он умирает в одиночестве, окружённый ненавистью и презрением? Что скажут о Тиберии потомки: мудрый император или жалкий развратник? Хорошо, если говоря о втором, вспомнят и первое!

Подходила к концу короткая ночь. Подходило к концу воспоминание о пролетевшей жизни. Тиберий готовился к вечности. Он не знал, сколько проживёт: неделю, месяц. Но ясно провидел: меньше года. Ещё есть время, чтобы оправдаться перед потомками. И напоследок отомстить современникам!

— Папирус и чернил! — хрипло закричал Тиберий, сбрасывая на пол мягкие подушки.

Сбежались рабы, сразу принеся требуемые предметы. Император, лихорадочно блестя глазами, диктовал писцу новое завещание. Два вольноотпущенника поставили внизу свидетельские подписи. И завещание вступило в силу, перечёркивая собою все, составленные ранее.

Оставшись один, Тиберий в изнеможении откинулся на подушки. Лицо его, казалось, помолодело. Глаза сияли умиротворённо, как никогда прежде.

— Тот, кто явится после моей смерти, превзойдёт меня злобой и лицемерием! Римляне, ненавидящие меня! Когда познаете власть ехидны — вот тогда вспомните Тиберия Цезаря и пожалеете о нем! — прошептал император, улыбаясь темноте.

LXXI

Тиберий пережил ещё и зиму — мягкую, дождливую южную зиму. В мартовские календы солнце высушило землю. Бледная зелень едва заметно тронула голые ветви деревьев.

Умирающий император ощутил прилив сил. Опираясь на узловатую кипарисовую палицу, он выбрался на террасу. И, жмуря поблекшие глаза, жадно глядел на небо, на солнце, на море, на деревья…

— Я жив! — радовался он. — Я ещё жив!

Калигула почтительно поддерживал деда под локоть.

— Ждёшь моей смерти? — подозрительно покосился на внука Тиберий. — Не дождёшься!

Пакостно ухмыляясь, император замахнулся палицей с намерением попасть в лоб Гаю Цезарю. Не попал. Слишком ослабели старческие руки. Тиберий сам чуть не свалился, потеряв равновесие. Калигула поддержал цезаря, уберегая от падения. Гай с великой охотой позволил бы Тиберию упасть. Даже подставил бы ему подножку и навалился бы сверху, чтобы вернее изломать старческие кости! Но посторонние глаза наблюдают за ними: рабы, преторианцы, несколько подлиз-патрициев, удостоенных чести посетить Капри.

«Я с детства научился играть роль почтительного внука! Нужно доиграть до конца. Осталось немного!» — крепко сжав зубы, думал он.

— Хочу сесть, — капризничал Тиберий, вцепившись плечо Калигулы. Желтоватой, сухой, словно огромная куриная лапа, выглядела рука старца. Длинные узкие ногти закручивались вниз, словно коготки. Вздохнув, Калигула терпеливо потащил императора к скамье.

Император с медлительной улыбкой наслаждения прислонился к холодной мраморной спинке. Прикрыв глаза морщинистыми веками, он тихо улыбался своим мыслям.

Со стороны зверинца раздался протяжный тигриный вой. Тиберий прислушался, приоткрыв один глаз и отставив указательный палец.

— Пришло время кошачьих спариваний! — одобрительно заметил он. — Завидую…

Удивлённо переглянулись два сенатора — немногие допущенные до цезаря из почти трех сотен. Гай Кассий Лонгин поспешно скрыл насмешку, отчего ещё сильнее удлинилось его угловатое жёлтое лицо. Его собеседник — Марк Юний Силан, тесть Калигулы, глупо заморгал круглыми глазками.

— Жизнь продолжается, — шептал император, не обращая внимания на ужимки сенаторов. — Завтра вечером я устрою званый ужин здесь, на вилле! — неожиданно возвысил голос он. — Пусть подадут кабана, фаршированных павлинов, фазанов с трюфелями — как в былые времена!

Удивлённо встрепенулись сенаторы. Банкет на вилле после столь длительного перерыва?! Хватит ли у подыхающего императора сил возглавить празднество? «Хватит!» — решил Гай Кассий Лонгин, видя как Тиберий, кряхтя, поднимается со скамьи и тащится через террасу. Он продвигается мелкими шажками, останавливается, хватается левой рукой за поясницу. Но все же, идёт сам — без носильщиков и без поддержки. Похоже, владыка подземного царства, действительно, позабыл о Тиберии. Он живёт, живёт… Вместо него умирают более молодые и более достойные.

Тиберий обернулся, остановившись у входа на виллу. Худая сгорбленная фигура чётко вырисовалась на фоне тёмного входа и белых мраморных колонн.

— Это будет мой последний пир, — с надрывом вздохнул Тиберий. — Никто из приглашённых не позабудет его!

Император побрёл в опочивальню. За ним, суетливо стуча подошвами по блестящим мозаичным полам, спешили сенаторы, дюжина хмурых центурионов, лекарь Харикл с подручными, Калигула и Макрон.

На пороге опочивальни Тиберий вновь обернулся. Окинул косым презрительным взглядом сопровождавшую его толпу и заявил:

— Пошли прочь! Надоели, блюдолизы! Явитесь завтра, на пир. А до тех пор — не желаю никого видеть!

Только лекарь Харикл проскользнул в опочивальню следом за императором. И, делая неприступное лицо, задвинул парчовый занавес, не оставляя даже узкой щели для любопытных взглядов.

Поплыла к Неаполю быстроходная бирема. На жёлтом парусе ощерилась клыками Капитолийская волчица. На палубе стояли быстроногие рабы, прижимая к груди пергаментные свитки с приглашениями на званый ужин. Какой переполох поднимется в городе, когда достойные патриции получат послание, начертанное рукой императорского писца!

* * *

К вечеру следующего дня Неаполитанский залив покрылся парусами, белыми, серыми, жёлтыми, пунцовыми. Заходящее солнце подкрашивало их янтарным цветом. Суда и лодки оставляли за собой белый пенный след. Неапольская знать, сидящая в них, ёжилась и куталась в меховые накидки, вздрагивая от холодных мокрых капель.

С опаской и любопытством вступали приглашённые на остров Капри. Оглядывались по сторонам, надеясь увидеть пресловутых спинтриев. Всадник Марк Теренций покрепче прижал к себе шестнадцатилетнего сына. А вдруг из дальнего кустарника вылезут преторианцы Тиберия и уволокут мальчика на мерзкую потеху императору?!

К счастью, ничего такого не произошло. Вот уже более года, как Тиберий не сманивает новых мальчиков и девочек. Да и старые спинтрии уже не влекут его! Семьдесят шесть лет! Старец перебесился и успокоился. Но империя никак не может поверить в это, и Тиберию по привычке приписывают ужасные похождения. Говорят, минувшей осенью волны принесли с острова Капри три трупа. Один — голый мальчик с остатками белил, которые так сильно въелись в кожу, что даже морская вода не полностью смыла их. Другой — центурион с медными бляхами на красных лохмотьях туники и железным кольцом на безымянном пальце. Третий — рыбак из Неаполя. Жена опознала его труп по кожаной медали, висевшей на шее. Не иначе, как Тиберий замучал всех троих до смерти. Все знают, сколь смертельны его ненасытные ласки! Мужчина или женщина, мальчик или девочка — старому козлу все едино. Он, словно похотливый неразборчивый сатир, бросается на всех!

Гости вошли в огромный триклиний. Тиберий возлежал между обоими внуками — Гаем Калигулой и Тиберием Гемеллом.

— Приветствую вас, — беззубо шамкал он в ответ на поклоны гостей.

Распорядитель Антигон указывал гостям места на длинных ложах. Приглашённых оказалось больше, нежели мест. Ведь вилла на Капри не столь велика по сравнению с Палатинским дворцом в Риме. Благородные всадники снимали широкие тоги и обувь, и укладывались на трехместные ложа по четверо и по пятеро, почти касаясь головой бедра соседа.

— Видишь эту картину? — шепнул Марку Теренцию лежащий выше него Тогоний Галл.

Провинциальный всадник перевёл взгляд в угол и ужаснулся. К высокой подставке у стены была прислонена широкая дубовая доска, покрытая росписью, какой обычно украшают стены в богатых домах. Неизвестный художник откровенно изобразил зеленой, жёлтой и красной краской любовные игры двух мифологических героев — Мелеагра и Аталанты.

«Какая мерзость!» — мысленно возмутился Теренций. Широко раскрытые глаза неаполитанского всадника внимательно рассматривали голые ноги Аталанты. Затем переползли на примитивно — но очень образно! — выписанные части тела Мелеагра, не прикрытые одеждой.

— Не смотри туда, — строго велел он сыну.

— Почему? — жалобно скривился юноша. — Я уже взрослый.

— Я сказал: закрой глаза! — зашипел ему в ухо отец.

Теренций-младший покорно отвернулся и обиженно засопел. Ему одному запретили смотреть на картину, которую с плохо скрываемым любопытством рассматривали все.

Марк Теренций-отец смущённо уставился в блюдо с едой. Он старательно избегал смотреть на картину, хоть и было это нелегко: округлые ляжки Аталанты соблазнительно сверкали, побеждая полумрак. Теренций старательно пережёвывал павлинье мясо, политое горько-сладким медовым соусом. Кучка мяса на блюде быстро уменьшалась. И вдруг Теренций побагровел и закашлялся.

— Ты подавился? — учтиво склонился к нему Тогоний Галл. — Позвать раба?

Теренций, краснея и задыхаясь, промычал в ответ нечто, отдалённо напоминающее слово «нет». Выпученные глаза всадника уставились на раскрашенное дно блюда. Там мужчина средних лет с бородой, завитой на греческий манер, нежно обнимал обнажённого юношу. Может, в Элладе такое блюдо в порядке вещей. Может, изнеженному патрицию в Риме это кажется любопытной вещицей. Но в италийской провинции, где по-прежнему ценятся семья и добродетель, такая посуда — редкость, достойная скорее порицания, чем похвалы.

Бросив взгляд на тарелку сына, Теренций закашлялся ещё сильнее. У императора вся посуда оказалась разрисована пакостями! К патрицию уже спешили два раба — египтяне, обнажённые до пояса, с тонкими виссоновыми повязками от бёдер до колен. Подхватив натужно кашляющего Теренция под руки, они с настойчивой мягкостью отвели его в комнату, смежную с триклинием. Помещение это, узкое и прохладное, именовалось вомиторием. «Vomitare» — по латыни значит «блевать». Комната для блевания за последние сто лет сделалась важным местом в римском доме. Покушаешь слизких улиток с майораном, затем длинных мурен, похожих на морских змей. Затем — африканская газель, политая острым рыбным соусом. Затем — устрицы с Тарента, розовая родосская осетрина, жаворонки, начинённые шампиньонами, омар с капустой и спаржой… Затем — рабы тащат тебя, стонущего и хватающегося за живот, в вомиторий!

Марк Теренций прилёг на узкое ложе у стены. Кашель не оставлял его. Красивый, обнажённый до пояса египтянин приблизился к нему.

— Открой рот, благородный патриций, — с резким акцентом попросил он.

Теренций, лёжа навзничь, покорно разинул рот. Египтянин умело всунул в глотку длинное павлинье перо, вымоченное в розовой воде. Теренций надулся, как разозлённый бык. Выпученные глаза наполнились слезами. Внезапная тошнота заставила его вернуть все, съеденное за императорским столом. Облегчив желудок, Теренций радостно заулыбался. Прошёл кашель, дышалось легко и спокойно. Дрогнули в сочувственной полуулыбке полные коричневые губы раба-египтянина.

— Можешь вернуться в триклиний и вновь наслаждаться обедом, — учтиво заметил раб, отерев с лица Теренция потоки блевотины.

Неаполитанский всадник покинул вомиторий и вернулся на ложе окрылённый и посвежевший.

* * *

— Тебе по нраву сия картина? — обратился Тиберий к Калигуле, указывая запачканным жиром пальцем на Аталанту и Мелеагра, привлёкших всеобщее внимание.

— Да, цезарь, — поспешно отозвался Гай.

— Она обошлась мне в миллион сестерциев, — хвастливо улыбнулся император. — Но я не жалею!

Калигула молчал, не находя слов. Платить миллион за измазанную красками доску?

— Оставить её тебе по завещанию? — хитро прищурившись, спросил император.

«Предпочитаю миллион сестерциев!» — подумал Калигула, осторожно улыбнувшись цезарю.

— Не оставлю! — торжествующе засмеялся Тиберий, так и не дождавшись ответа. — Эту картину я дарю моему любимцу, Гемеллу! Он так похож на меня!

Юный Гемелл слабо улыбнулся старому императору. Неуверенный, даже глуповатый взгляд его светло-серых глаз рассеянно ползал по переполненному триклинию. Тиберий любовно осмотрел худую, нескладную фигуру внука. Внука! Несмотря на то, что Гемелл был кровным сыном Сеяна! Зато душа юноши оказалась сродни душе императора, воспитавшего его.