Ночи Калигулы (№1) - Ночи Калигулы. Восхождение к власти

Тихо отчалила трирема с чёрным парусом, увозя на материк тело Тиберия.

От Неаполя до Рима потянулась чёрная процессия. Впереди — музыканты, играющие на флейтах протяжную, грустную мелодию. За ними — плакальщицы, не перестающие выть и причитать горестнее, чем даже близкие родственники. Затем, на великую забаву сбегавшимся ротозеям — актёры в чёрных туниках, спрятавшие лица под масками, изображавшими славных предков Тиберия. Каждую маску сопровождала восковая табличка, для объяснения: кто таков и чем славен. Крестьяне, глазевшие на процессию, с трудом разбирали угловатые латинские письмена и тыкали друг друга загорелыми кривыми пальцами: вот — Эней, а этот — сам Ромул, основатель Рима. А рядом с ними — древние цари Альба Лонги. Ещё — целая вереница консулов и триумфаторов. Наибольшее уважение вызывала маска Юлия Цезаря. Таковы предки покойного принцепса. Теперь и он присоединится к ним в загробном царстве теней. Отныне и его посмертную маску будет надевать лицедей на похоронах потомков Тиберия.

Актёры, изображавшие предков, ехали на колесницах, обитых чёрной тканью. Чёрными были попоны и султаны на лошадиных головах. Между колесницами и носилками с телом покойника — пустое пространство шагов в двадцать — ради пущей торжественности.

Восемь знатных всадников в серых траурных тогах несли на плечах похоронные носилки, с которых лиловым хвостом спадала длинная мантия. За носилками, вытирая слезы, шли родственники и друзья Тиберия. Чёрная процессия растянулась на пять стадий. Возглавляли её скорбящие внуки — Гай Калигула и Тиберий Гемелл.

Они шли пешком. Гай положил руку на плечо Гемеллу. Последнему недавно исполнилось восемнадцать, но он ещё не был объявлен совершеннолетним. К великой удаче Калигулы, юный Тиберий не годился в соперники ему.

* * *

Процессия тащилась неделями, останавливаясь во всех городках и селениях, встречавшихся на пути. Жители покидали дома, услышав о приближении траурного шествия. Мужчины и женщины, старики и дети прощались с императором, держа в руках ветви кипариса — дерева мёртвых. Но не было грусти и скорби на лицах италийцев. Смерть Тиберия вызвала у его подданых вздох облегчения.

Попрощавшись с императором, торжественно произнеся вслух его имя, люди обращались к Калигуле. И улыбались, оглядывая его статную высокую фигуру.

— Слава тебе, Гай Цезарь! — звонко выкрикнула одна молодая женщина, поцеловав руку Гая. — Ты, сын великого Германика, наше упование!

Примеру её последовали другие.

— Живи долго, голубчик, — шамкала беззубым ртом древняя старуха, вцепившись костлявыми руками в темно-серую траурную тогу Калигулы. — И будь таким, как твой отец!

— Облегчи нашу жизнь! Помоги нам! — сыпалось со всех сторон. — И славься! Славься!

— Добрый Гай, благородный Гай…

Калигула радостно улыбался, отвечал на приветствия, пожимал руки, тянущиеся к нему. С нескрываемым удовольствием оглядывал свежих красивых поселянок. И ликовал, принимая народную любовь. Любовь эта на самом деле относилась не к нему, а к покойному отцу, Германику. Но сейчас Гай не особо стремился к размышлениям над подобным обстоятельством.

По вечерам толпа не уменьшалась. То тут, то там зажигались можжевёловые факелы, похожие на огромные звезды в темно-синей италийской ночи. В темноте приветствия Калигуле становились откровеннее и горячее. А недоброжелательство к Тиберию проявлялось сильнее.

— Хорошо сделал старый козёл, что помер, — вполголоса проворчал дряхлый старик, помнивший, наверное, ещё молодого Августа.

— Вместо роскошных носилок — протащить бы его крюками до позорной лестницы! — недоброжелательно отозвался другой, помоложе. — Так, как по повелению Тиберия тащили стольких невинных!

— В Тибр Тиберия! — громко выкрикнула кучка молодых озорников.

Толпа одобрительно засмеялась. Уж слишком точным было созвучие названия реки и имени ненавистного императора. Калигула тоже смеялся. Только Тиберий Гемелл плакал, затравленно оглядываясь и вытирая слезы, текущие из огромных светло-серых глаз.

Приближаясь к Риму, траурная процессия разрасталась. Она казалась уже не чёрным червём, а огромной извивающейся гидрой, ползущей по Виа Аппия. Вместо положенного плача над процессией звучал неподобающий смех и выкрики, славящие Гая Цезаря Калигулу. Обгоняя шествие, в Рим летела весть о смерти императора. И вместе с ней новая шутка: «В Тибр Тиберия!»

LXXV

Бежали по улицам Вечного города ликторы в тёмных тогах, сзывая на похороны граждан всех возрастов и сословий.

— Добрые квириты! — кричали они. — Кому угодно посмотреть на похороны великого Тиберия Цезаря — спешите на Форум! Покойного принцепса уже выносят из Палатинского дворца!

Услышав призыв, римляне и римлянки доставали из сундуков чёрные и серые одеяния.

Форум был полон. Преторианцы криками и толчками расчищали дорогу, освобождая широкий проход для траурной процессии. Сначала, как и положено, шли музыканты и плакальщицы. Флейтисты играли, старательно надувая щеки. Женщины в чёрном громко стенали о Тиберии. Узнав храмы и арки Форума, они усилили рыдания. И с треском рвали на себе одежды, обнажая груди, полные или обвислые. Зрелище это весьма позабавило присутствующих мужчин.

Толпа взволновалась, загудела. Над головами квиритов торжественно проплыли носилки с телом Тиберия. Венки, сплетённые из веток кипариса, укрывали ноги. Желтоватый воск маски точно повторял знакомые всем, надменные черты лица: крупный нос с горбинкой, впавшие щеки, презрительно оттопыренная нижняя губа. Только гнойных прыщей, безобразивших внешность покойного императора, не было на восковой маске.

Люди суеверно замирали, когда неживое восковое лицо проплывало мимо них. Отцы поднимали на плечи маленьких детей:

— Смотри, как хоронят императора!

— Сейчас его сожгут!

И тихие злые голоса пронизывали насквозь собравшуюся толпу:

— Надо было раньше сжечь его живьём!

Квириты притихли, завидев родственников императора, идущих за носилками. С любопытством разглядывали внучек — молодых пышноволосых красавиц в чёрных туниках и белых покрывалах. Насмехались над Тиберием Гемеллом, втихомолку награждая его неприличным прозвищем Дурачок. И откровенно радовались, узнавая Калигулу.

— Славься, сын Германика! — раздавались крики.

Носилки установили у погребального костра, приготовленного из веток сосны и кипариса. На Форуме пронзительно пахло хвоей и сосновой смолой, пропитавшей ветки.

Калигула поднялся на ростральную трибуну. Тёплый апрельский ветер развевал рыжие кудри. Он не был грустен. Да и не старался напустить на лицо выражение скорби. Гай видел, что никто не оплакивал Тиберия. Только наёмные плакальщицы — потому, что им за это уплачено.

— Тиберий Юлий Цезарь, принцепс и император, скончался! — торжественно начал он. — Почти двадцать три года правил он империей. Он покорил Иллирик и Паннонию. В правление Тиберия Германик, мой отец, сильной рукой принудил к повиновению варварские германские племена. И, мстя за гибель легионов Квинтилия Вара, пленил варварских вождей. Тиберий Цезарь был мудрым правителем… — Гай запнулся, разглядев угрюмые лица слушателей.

— …Но добродетели его потускнели, соседствуя с ошибками! — закончил он. Гул одобрения пронёсся по переполненному Форуму. — Ошибки Тиберия я постараюсь исправить, если волею богов стану принцепсом. Несправедливость — заглажу. То хорошее, что было в предыдущем правлении, сохраню и приумножу!

Звонкий голос Калигулы потонул в шуме толпы.

— Слава Гаю Цезарю! — раздавались крики.

— Ты — наш принцепс и император!

Краем глаза Калигула посмотрел на Юлию Друзиллу. Она, как и все, была взволнована до слез. Друзилла оставила руку мужа, на которую прежде опиралась, и подалась вперёд. Зеленые глаза влажно сияли, обратившись к любимому брату.

«Любовь моя! — зачарованно подумал Калигула. — Теперь все изменится! Нам незачем больше прятаться. Отныне я — божественный император, а ты — моя богиня!»

Гай сошёл вниз. Ноги его, вместо патрицианских башмаков или удобных сандалий, были обуты в солдатские калиги. Старые легионеры, служившие некогда в войсках Германика, умилённо всхлипывали, видя Гая Цезаря в той же обуви, которую носили они.

— Слава Цезарю Калигуле! — возбуждённо кричали солдаты, сразу вспомнив прозвище, которое много лет назад дали мальчику, растущему в военных лагерях.

— Слава Цезарю Калигуле! — неистово подхватила толпа.

Калигула подошёл к траурным носилкам, которые, соблюдая необходимые предосторожности, либитинарии взгромоздили на погребальный костёр. Гай смотрел не на восковую маску, повторяющую черты лица покойника, а на триумфальную тунику, причудливо расшитую узором из пальмовых ветвей. На руки, сложенные на груди и уже подёрнутые тлением.

В маске, напротив рта, имелось отверстие, формою напоминающее узкий продолговатый овал. Посреди тишины, охватившей Форум, Гай просунул в отверстие сестерций. Пальцы неприятно коснулись мягких, холодных губ мертвеца. Этой монетой, на которой отчеканен его собственный лик, Тиберий заплатит лодочнику Харону за перевоз в царство теней.

Отвернувшись от покойника, Калигула уткнулся лицом в левую руку, приподнятую и согнутую в локте. И замер в позе, которую принимают актёры, когда изображают на подмостках скорбь. Можжевёловый факел, горящий в правой руке, коснулся кипарисовых ветвей. Затрещала горючая смола. Пламя охватило костёр и носилки, установленные на нем. Калигула увидел, как огонь расплавил маску. Жёлтый воск исказился, принял форму пугающей гримасы. И потёк вниз, на секунду обнажив истинное лицо мёртвого Тиберия. И сразу же чёрный густой дым закрыл тело.

Через час от Тиберия осталась лишь горстка пепла и чёрные обгоревшие кости. Внучки, Юлия Друзилла, Юлия Агриппина и Юлия Ливилла, собрали их, омыли вином и сложили в серебрянную урну.

Калигула постоял немного, наблюдая за грациозными движениями сестёр. Серым пеплом покрылись тонкие пальцы Друзиллы. Но даже так они казались Гаю прекраснейшими в поднебесном мире.

Тщательно пряча под улыбкой боязнь и опасение, Калигула пересёк Форум и вошёл в Сенатскую курию. Макрон появился неизвестно откуда, вынырнул из многоголосой толпы и очутился рядом с Гаем. Калигула доброжелательно улыбнулся префекту претория и положил руку ему на плечо, прикрытое коричневым кожаным панцирем. Достигнув двадцати четырех лет, Гай Цезарь сравнялся ростом и шириною плечей с сильным, крепким Невием Макроном. Только лицо, гладко выбритое, капризное и изнеженное, резко отличалось от смуглой, выдубленной солнцем и ветрами кожи бывшего солдата.

Сенаторы, обряженные в темно-серые траурные тоги, встретили Калигулу стоя.

— Приветствую вас, отцы сенаторы! — громко произнёс он, усаживаясь в кресло, в котором обычно сидел Тиберий, когда являлся в Сенат.

За Гаем Цезарем в священные стены Сената ввалилась с Форума шумная толпа.

— Гай — император! — восторженно кричали самые предприимчивые.

Калигула взглядом отыскал крикунов в толпе и благожелательно улыбнулся. Сенаторы удивлённо переглянулись: завещание Тиберия ещё не вскрыто! Не рано ли объявлять императором Гая Цезаря? Ведь покойный Тиберий предпочитал второго внука, Гемелла! Правда, Гемелл ещё несовершеннолетний. Но ему уже восемнадцать. Сенаторы могли бы объявить о его совершеннолетии сегодня, прямо сейчас! Насколько легче заживётся сенаторам, если верховная власть достанется мягкому, нерешительному Тиберию Гемеллу, а не вздорному, непредсказуемому Гаю Калигуле!

Гай понял колебания сенаторов. Проницательности он научился у деда. Подозрительность тоже в избытке перенял у Тиберия.

— Сейчас весталки принесут завещание покойного Тиберия Цезаря, — заявил он. — Пусть почтённый Сенат прочтёт его во всеуслышание!

И сердце испуганно заныло: а вдруг наследником все-таки назначен Гемелл? Или глупый дядя Клавдий, годами не выползающий со старой виллы под Неаполем? Тиберий столько раз за последние годы менял завещание!

— Несут, уже несут! — ликовала толпа.

В зал курии вошли две весталки, в белых туниках и белых повязках на гладко зачёсанных волосах. Сосредоточенно серьёзные, они принесли резной дубовый ларец, в котором хранилось последнее завещание Тиберия. Знатные римляне всегда доверяли завещания весталкам, зная, что в священном храме Весты никто не выкрадет и не подделает последнюю волю.

Старый сухощавый Гай Кассий Лонгин, родственник мужа Друзиллы, достал из ларца свиток, запечатанный коричневым воском. Сломал печать с римским орлом, выдавленную тем самым перстнем, который теперь красовался на безымянном пальце Калигулы. Торжественно выпрямился и начал читать:

— Наследником моим в размере двух третей я назначаю старшего внука, Гая Юлия Цезаря Германика, — гласило завещание. — Оставшаяся треть предназначена для младшего внука, Тиберия Юлия Цезаря Гемелла, как только он оденет тогу совершеннолетнего.

Калигула молчал. Лицо его выглядело бесстрастно равнодушным. Две трети больше, чем треть. Но меньше, чем одно целое! Завещание Тиберия оказалось столь же коварным и насмешливым, как и завещание Августа.

— Гемелл — несовершеннолетний! — веско напомнил Макрон притихшим сенаторам. — Можно ли доверить судьбу великой империи подростку, не достигшему умственной зрелости?

Вопрос застал врасплох. Никто из присутствующих не посмел открыто возразить Макрону.

— Значит ли это, что императорскую власть нужно безраздельно передать Гаю Цезарю? — опасливо скосив взгляд, осведомился Гай Кассий.

За сенаторов ответила толпа:

— Слава Гаю — императору!

Сенаторы вразнобой подхватили:

— Славься, Гай Цезарь!

Из трех сотен достойнейших римских мужей добрая половина имела кислые лица. Сенаторы не ждали добра от молодого человека, семья которого погибла на их глазах. Но чернь страшила патрициев. Самые старые вспомнили рассказы отцов. Когда весть об убийстве Юлия Цезаря распространилась по улицам Рима, плебс пришёл в неистовство. С факелами в руках плебеи окружили дома убийц, угрожали им поджогом и смертью. Попался в те дни в руки плебеям некий невинный, незаметный, ничем не славный Гельвий Цинна. Убили его безжалостно, спутав с другим Цинной — Корнелием, врагом Цезаря. Отрезали голову и, нацепив на длинное копьё, таскали по улицам на устрашение сенаторам-убийцам. Эта голова, окровавленная, искажённая предсмертной гримасой даже сейчас, восемьдесят один год спустя, служила грозным напоминанием о народном гневе.

— Я усыновлю моего родственника Тиберия Гемелла и назначу его наследником! — взвесив положение вещей, заявил Калигула.

Макрон одобряюще усмехнулся: ловкий ход! Теперь никто не осмелится обвинить Калигулу в том, что он намеревается отстранить Гемелла от управления страной.

— Где же Гемелл? — Гай огляделся по сторонам.

Гемелла не было. Никто не мог вспомнить, когда в последний раз видел его. Настолько тих, незаметен и ничтожен казался всем любимый внук императора. Наконец Макрон заметил длинную, нескладную фигуру в трауре, потерявшуюся среди толпы. Растолкав беспокойных плебеев, Макрон пробрался к Тиберию Гемеллу и вытащил его наперёд.

Гай, прослезившись, обнял растерянного юношу.

— Хочешь быть моим приёмным сыном и наследником? — проникновенно спросил он.

Тиберий Гемелл беспомощно оглянулся. Жить бы ему в провинциальной глуши, ни о чем не заботясь и ничего не зная! А он с рождения стал игрушкой в чужих руках, ищущих власти!

— Да, — едва слышно ответил он, взмахивая длинными ресницами, слипшимися от слез.

Калигула торжествовал.

— Во всеуслышание объявляю тебя моим сыном! — произнёс он. Крепко сжал ладонями бледно узкое лицо Гемелла и притянул к себе, звучно расцеловав в щеки. Приёмному отцу было двадцать четыре года, приёмному сыну — восемнадцать. Но в Риме, где усыновление стало привычкой и даже долгом граждан, не имеющих детей, бывали и более невероятные случаи. Октавиан Август последним завещанием удочерил собственную супругу, семидесятилетнюю Ливию, которая с тех пор и до смерти прозывалась Юлия Августа.

Макрон, перед началом похорон, предусмотрительно велел захватить императорскую мантию. Теперь тихо велел солдату вытащить её из небольшого переносного сундука. Расправив в руках мантию, префект претория накинул её на плечи Гаю Цезарю.

Калигула выравнялся, принял величественную позу, как прежде — на террасе Тибериевой виллы: подбородок вверх, плечи широко развёрнуты, правая нога слегка выставлена вперёд.

— Славься, цезарь! — поверх белых колонн, поверх мраморных храмов и триумфальных арок, взмывал в ярко-синее небо единодушный восторженный крик.

LXXVI

Гай вышел из курии Сената как принцепс и император.

Макрон подвёл к нему коня — белого, изящного, тонконогого, с серым продолговатым пятном на лбу. Молодой жеребец, прозванный Инцитатом, был любимцем Калигулы. Гай забрался в седло, вставил ноги в стремена. Широкая мантия ярким пятном прикрывала тёмную траурную тунику, стелилась по белому конскому крупу. Мантия была особого цвета — лилового, с лёгкой примесью темно-красного. Краску, именуемую пурпур, изготовляли из перламутровых раковин редкого сорта. Никто в Риме, кроме императора, не имел права носить тканей пурпурного цвета.

Медленным шагом Калигула продвигался к Палатинскому дворцу. Сенаторы, остановившись на пороге курии, следили за Гаем и за толпой, сопровождавшей его.

— За что плебс любит Гая Цезаря? — удивлённо пожал плечами Тит Аррунций. — Он ведь не успел ничего сделать: ни хорошего, ни плохого!

— Любят не его, — усмехнулся рассудительный Гай Кассий. — Любят память о Германике!

— Слыхал я, что Гай Цезарь любит избивать гетер в лупанарах, — добавил Аррунций. — Он жесток.

— Это правда, — подтвердил Кассий. — Как бы восторженному плебсу не пришлось разочароваться! — и, старательно расправив складки на тоге, старый сенатор вернулся в здание курии.

Конь Калигулы медленно плыл в живом море протянутых рук, кудрявых и плешивых голов, венков, лент и диадем. Девушки бросали молодому императору искусственные цветы, которые предназначались для похорон Тиберия. Но юные мечтательные римлянки предпочли отдать их не старому разлагающему трупу, а молодому рослому красавцу, занявшему освободившееся место.

Матрона в темно-синем покрывале поверх чёрной туники настойчиво протолкалась к новому императору. Схватила коня за стремя, коснулась ноги, обутой в калигу. Обратила к Калигуле смуглое сияющее лицо. И Гай узнал красивую, голубоглазую Эннию.

— Помнишь твоё обещание? — радостно шептала она.

Гай скривился, как человек, неожиданно получивший неприятное известие. Отвернулся в сторону, чтобы не видеть довольного лица женщины, её полных, ярких, призывно приоткрытых, чувственных губ.

Макрон, шедший за хвостом Инцитата, наблюдал короткую сценку между женой и Калигулой и нахмурился. Ускорив шаг, он схватил жену за руку.

— Иди домой, Энния. Не докучай императору, — угрожающе прошептал он и обворожительно усмехнулся, чтобы зеваки в толпе не разгадали смысл его речи.

— Не пойду, — заупрямилась Энния.

— Уходи. Иначе я отлуплю тебя, — Макрон снова улыбнулся и ласково обнял жену за плечи. Мускулистая рука с силой впилась в полное округлое предплечье Эннии, оставляя незаметные под тканью синяки.

Энния жалобно, просительно взглянула на Калигулу. Император не смотрел на неё. Словно никогда и не обещал жениться. Но таблички с брачным обещанием хранятся у Эннии в надёжном месте! «Я добьюсь свадьбы!..» — мстительно решила матрона и остановилась. Любовник и муж, не обращая внимания на Эннию, проследовали мимо, каждый исполняя свою роль. Толпа бежала за ними, отекая потерянную женщину, обиженно закусившую ярко-красные губы. Какой-то жалкий ремесленник в спешке наступил ей на ногу и даже не извинился. Кто-то толкнул небрежно локтем в спину. «Плебеи, не замечающие меня, вскоре вот так же побегут за моими носилками!» — по-кошачьи прищурившись, думала Энния.

Калигула позабыл об Эннии, едва извилистая улица сделала очередной поворот. Гай даже не вспоминал её на Капри, где бесконечно долго умирал Тиберий. Сердцем и рассудком его накрепко завладела другая — рыжая, хрупкая Юлия Друзилла. Её тело, оттенка светлого мёда, неповторимый изгиб бледно-розовых губ… Недозволенная, необыкновенная, болезненно-сладкая любовь!

«Я — император! — с непомерной гордостью думал Гай Калигула. — Я, потомок богов, отныне и сам становлюсь божественным! Мои статуи установят в храмах Вечного города. Обильными жертвами и фимиамом будут отмечать день моего рождения! Назовут моим именем один из тех месяцев, которые ещё не имеют божественных названий. Рим принадлежит мне, со всеми храмами и садами, низинами и холмами, форумами и улицами, инсулами и тавернами, дворцами и лупанарами! Мои — мужчины, работающие и бездельничающие. Мои — храбрые преторианцы, живущие в лагере на Виминальском холме. Мои — все женщины, которых я только пожелаю. А главное: моя — и только моя! — отныне будет Юлия Друзилла!»

Стояли последние дни апреля 790 года римской эры.