Война должна быть войной на уничтожение живой силы неприятеля. Отбросив идею охранения территории, Горчаков может собрать стотысячную армию, уже обстрелянную, знающую врага и его оружие, желающую победить.
      К тому же позиция, выдвинутая вперед и влево от Малахова кургана, при одновременном натиске от Черной речки, может служить превосходным плацдармом наступления с использованием войск, обороняющих город. Генеральное сражение - единственный путь для того, чтобы отбросить неприятеля от Севастополя.
      Но убеждение Горчакова, что война проиграна, отвращает его от мысли о наступлении. Он больше всего думает о том, как с меньшими потерями увести войска из Севастополя. Отсюда дорогостоящая нерешительность в обороне города. Возведенные перед бастионами городской стороны контр-апроши при настойчивости обороны могут стать исходными позициями для продвижения на Рудольфову гору. Но их не поддерживают войсками. Французы легко овладевают ложементами перед батареей Шварца я пользуются ими для того, чтобы ближе подойти к основным укреплениям правого фланга обороны. Почти то же, но при более драматических обстоятельствах происходит затем на Корабельной.
      С середины мая французы и англичане усиленно готовятся к штурму Камчатского люнета, Селенгинского и Волынского редутов. Их инженеры расширяют траншеи для свободных движений войск и строят боевые батареи на 60 орудий, в том числе на 18 мортир большого калибра.
      Удаленность этих укреплений от главной оборонительной линии требует содержания на них значительного гарнизона. Число войск за Киленбалкой с апреля, по настоянию Нахимова, доведено до 10 батальонов, чтобы штурмующие колонны не могли при первом ударе затопить защитников редутов своим числом. Но, несмотря на явные приготовления неприятеля к активным действиям, генерал Жабокритский, начальствующий войсками Корабельной стороны, вдруг резко уменьшает прикрытие редутов. На позициях, которые ведут к "очкам Севастополя" - господствующему над всем городом и рейдом Малахову кургану, остается всего пять рот.
      Назначение Жабокритского, показавшего свою бездарность и бездеятельность еще в Инкерманском сражении, никому не понятно. Почему убран талантливый генерал Хрулев? Почему доверяют Жабокритскому, если солдаты и офицеры называют его изменником?
      Капитан 1-го ранга Юрковский, новый командир на Малаховом кургане, с возмущением читает диспозицию, подписанную Остен-Сакеном.
      - Они там в штабе с ума посходили. Стоило Павлу Степановичу заболеть, так сразу глупости делают.
      - Надо съездить в город, сказать адмиралу, - предлагает Федор Керн. Солдаты и матросы уже говорят, что редуты проданы.
      - О, очень просто, что продали! Откуда у этого пана явилась забота об отдыхе солдатам! Устают от службы?! Скажите пожалуйста, какое внимание. А когда французов придется штыками выбивать и потеряем сотни людей - лучше будет? - кипятится Юрковский.
      - Я съезжу под вечер, непременно съезжу, - решает Керн.
      - Нет, не нужно его тревожить, - раздумывает, несколько остыв, Юрковский. - Уж если Павел Степанович не выезжает на линию - значит, здоровье его плохо. Я напишу рапорт Остен-Сакену.
      Однако и после рапорта Юрковского диспозиция войск остается прежней. А англо-французы начинают страшное бомбардирование, и становится известно, что перед этим они расширили траншеи и дороги. Явно надо ожидать общего штурма укреплений Севастополя.
      Жители Севастополя и масса защитников накануне сражения, конечно, не предполагали близости кровопролития. После знойного дня защитники города и гражданское население высыпают на улицы и бульвары. Благоухают белые акации. У памятника Казарскому и на Владимирской площади играют оркестры. В темном небе мирно покоятся над городом звезды и отражаются в заснувших водах севастопольских бухт.
      На Камчатском люнете в эту ночь дежурят только 350 полтавцев, да в передовых ложементах сто штуцерников Владимирского и Суздальского полков. Полтавцы помогают морякам переменять подбитые за день лафеты, тащат лес на блиндажи и погреба, носят землю на траверсы, валы и банкеты. В переднем фасе настилают платформу для тяжелой мортиры. Всю ночь деятельно идет работа. Противник мало мешает. Иногда пошлет брандскугель, и, когда пламя вырвет из темноты банкет с копошащимися на нем фигурами, защелкают ружейные пули. Но потухнет брандскугель сам по себе или ловкий матрос накроет его мешком с землей, и опять восстанавливается будничный рабочий шум.
      С восходом солнца делается жарко и пыльно. Усталые люди набиваются в блиндажи, под траверсы, или устраиваются в тени орудий и засыпают. Они просыпаются уже под грохот канонады в третьем часу пополудни.
      Семипудовые бомбы разметывают землю над блиндажами и фашины, трясется накатник, осыпаются мерлоны и амбразуры. Час за часом чугунный ливень над укреплениями растет. Ночь не останавливает бомбардирования. Лишь увеличивается навесный огонь. Бомбы и ракеты, пролетев далеко за оборонительную линию, падают на Корабельной слободке и в городе. Население устремляется в подземные коридоры Николаевской батареи, осаждает пароходы и гребные суда для переправы на Северную сторону.
      Утром 7 июня рассеивается дым, укрывавший горы, батареи, здания и рейд, открываются разрушенные укрепления.
      Камчатка - безобразная груда развалин. Насыпь укрепления превратилась в беспорядочное нагромождение земли, из которой торчат доски, дула орудий и обломки туров. И, укрываясь в ямах, матросы продолжают заявлять о своем существовании редкой стрельбой из нескольких вновь поставленных орудий. Положение дел на Киленбалочных редутах и Малаховом кургане не многим лучше.
      Получив донесение с Камчатского люнета, что орудия сбиты и засыпаны, что все укрепление разрушено, Юрковский письменно требует от Жабокритского немедленного подведения резервов. У него на Малаховом кургане всего один батальон владимирцев, а для обороны редутов и бастиона нужны, по крайней мере, три полка, Жабокритский не отвечает.
      Тогда Юрковский посылает отчаянное письмо на квартиру Нахимова.
      У Павла Степановича резкий приступ его старой болезни - ревматизма. Но, опираясь на палку, он немедленно отправляется в штаб Остен-Сакена на Николаевской батарее.
      - Голубчик, зачем вы вышли, на вас лица нет, - встречает его и суетливо усаживает командир корпуса.
      - Не во мне дело-с, Дмитрий Ерофеич. Вся оборона на Корабельной ежечасно может погибнуть.
      - Что же я могу сделать? Они по пятьсот снарядов имеют на пушку, а мы по пятьдесят.
      Павел Степанович мрачно и упорно смотрит на Остен-Сакена.
      - Я требую немедленно убрать генерала Жабокритского и заменить Хрулевым. Оборонительная линия оголена от войск.
      - Как это оголена? Что вы, дорогой!
      - Вы, Дмитрий Ерофеич, я знаю-с, не склонны считать особо важной оборону Камчатки и Киленбалочных редутов. Но диспозиция, которую вы подписали, есть акт измены генерала Жабокритского. Измены, вами оплошно не замеченной.
      Остен-Сакен растерянно сморкается, бормочет что-то о затишье после десятого мая, о превышении власти Жабокритским.
      Павел Степанович поднимается, морщась от боли в ноге.
      - Кто и как виноват, потом разберется главнокомандующий. Вы направите на левый фланг генерала Хрулева, или мне ехать к главнокомандующему?
      - Направлю, если уж вам так хочется, дорогой адмирал.
      Но как только Нахимов оставляет Остен-Сакена, генерал снова колеблется выполнить поспешно данное обещание. Избегая ссоры с адмиралом и не желая обидеть Жабокритского, он тратит несколько часов на то, чтобы привести заподозренного генерала к мысли сказаться больным и добровольно уехать на Северную сторону. И Хрулев принимает войска Корабельной стороны в тот момент, когда генерал Пелисье уже приказывает строить войска для штурма.
      Офицеры полевых частей, наблюдавшие бомбардирование с Мекензиевых высот, в течение всего дня видели Севастополь в дыму и пламени. Дым то поднимается громадными кольцами, то вырывается зловещими клубами, то медленно взвивается спиралями и сгущается в пепельные тучи. Но вдруг в шестом часу дня у левой половины города он исчезает, вспыхивают маленькие огоньки вокруг Малахова кургана, и пестрые колонны быстро выбираются из скрытых лощин. Французы идут на штурм.
      Павел Степанович в это время обходит с контр-адмиралом Панфиловым 3-й бастион.
      - Ну, у вас будто ладно, - облегченно говорит он. - Так, Александр Иванович? Стрелять есть из чего и англичан подбили. Это хорошо-с, что у них погреб взлетел. Это морально действует на всю линию.
      Панфилов сурово улыбается и крутит седеющие усы.
      - Думаю, у соседей моих не хуже. Пожалуйста, отправляйтесь, дорогой Павел Степанович, к себе. Ногу пожалейте, пока служит.
      - Ничего-с, я верхом, на лошади покойно.
      Он попадает на Малахов курган в самый свирепый час бомбардировки. В грохоте пальбы и разрывов беспокойно смотрит с банкета на Камчатку. Где длинные фасы, изрезанные глубокими черными амбразурами? Где высокие циклопические траверсы? Точно громадными заступами перекопана вся Кривая Пятка и вздрагивает от боли в синем дыме.
      - Прибыл Хрулев?
      - Говорят, видели его на площади с владимирцами. Второй батальон их к нам пришел.
      - Отлично-с. Я туда поеду. - Адмирал указывает рукой на Камчатку, трогает лошадь, потом в раздумье дергает поводами и говорит адъютантам: Вы, господа, здесь оставайтесь. Я скоро вернусь.
      Гнедой маштачок выбирается через Рогатку на куртину между Малаховым и 2-м бастионом. Лоснящийся круп исчезает в лощине, застланной дымом.
      Лошадь адмирала привыкла за месяцы осады к выстрелам и ядрам. Но сегодня адский непрерывный шум бомбардирования пугает ее. Она часто трясет ушами, упирается и дрожит всем телом. Нахимов вынужден несколько раз ударить ее плеткой, чтобы заставить перескочить через дымящуюся воронку. Он сходит с лошади в выемке каменоломни и, прихрамывая, пробирается по засыпанной траншее к правому фасу люнета.
      - Здорово, друзья, - приветствует Павел Степанович.
      - Здравия желаем, Павел Степанович Левладный час к нам. Ажно и песни петь нельзя. Садит и садит.
      - Нам же лучше. Растратит снаряды и замолчит надолго, пока ему новые привезут.
      - Гляди, и в самом деле не хватает. Реже стал палить.
      - Реже, в самом деле, - тревожно прислушивается адмирал. - Ну-с, поглядим, чего они притихли.
      Несмотря на уговоры лейтенанта Тихомирова, начальника люнета после Сенявина, адмирал поднимается на банкет.
      Английские мортирные батареи и 48 орудий французов, действительно, прекращают огонь. Частая пальба перекатывается за 3-й бастион, распространяется на всю городскую сторону и продолжается в море.
      Есть что-то таинственное во внезапно наступившей тишине. Удовольствовались ли союзники разрушением укреплений или готовятся к штурму, обманывая бдительность севастопольцев канонадой по городу?
      Он наводит трубу на высоты французской линии. Там вспыхивают белые ракеты и рассыпаются дождем искр. И как будто раздаются призывные звуки военных рожков.
      - Шту-урм! - вдруг вскрикивает ближайший матрос.
      Ракеты - сигналы для приготовленных штурмующих колонн. Две французские дивизии направляются против Камчатского люнета, две другие дивизии идут на Волынский и Селенгинский-редуты. Скрытые углублением Киленбалки и Докового оврага, они незаметно приблизились.
      При крике "штурм" Павел Степанович опускает трубу. Невооруженному глазу отчетливо видны колонны, выбегающие из оврага на правый фас. Легким гимнастическим шагом алжирцы и зуавы в синих нарядных куртках и красных шароварах растягиваются перед укреплением.
      - Картечь! - громко командует адмирал. - Сигнальщик, передай тревогу!
      В ту же минуту рявкают пушки, и со всех сторон Камчатка окутывается дымом.
      - Чаще! - кричит адмирал, видя, что атакующие батальоны сомкнули ряды и продолжают катиться к валу.
      Полтавцы, выскочив из блиндажей, становятся в шеренги на брустверах и под барабанную дробь спускают курки ружей. Стрелки выбегают из контр-апрошей, вскакивают через мерлоны и тоже начинают пальбу.
      Второй залп картечи сметает первые ряды алжирцев, но зуавы с криком "У1\ге Гетрегеиг!" уже во рву.
      В то же время батареи на флангах захлестнуты вторыми колоннами алжирцев.
      - В штыки! Коли! Ур-ра-а! - призывает майор Щетинников, командующий полтавцами.
      Полтавцы соскакивают с брустверов, взяв ружья наперевес. Матросы, оставив бесполезные теперь орудия, бросаются в свалку с банниками и ганшпугами.
      Стремительное движение защитников Камчатки сбивает зуавов, они бросаются в стороны, и резервные колонны открывают частый огонь.
      Взмахивая саблей, Павел Степанович бежит в толпе солдат и матросов. Свист штуцерных пуль, яростная брань, крики раненых мешают понять, что нужно делать. Но об отступлении он не думает. "Продержаться хотя бы двадцать минут, и Хрулев пришлет подкрепление".
      Вдруг перед ним вырастают красные шапочки с горизонтальными козырьками и козьи бородки французов.
      - 1Тп ^ёпёга!е! - взвизгивает дородный зуав и прикладом ударяет по сабле Павла Степановича.
      - Ш ^ёпёга!е! - кричат французские солдаты и толпой бросаются к нему. Он стреляет из пистолета в лицо бородатого солдата, сабля звенит по штыку другого зуава, но французы, привлеченные надеждой захватить важного пленника, густо облепляют адмирала, бросаются под ноги, хватают за руки.
      - Братцы! Выручай Павла Степановича! - кричат матросы.
      И, уже барахтаясь на спине под тяжелыми сапогами солдат, Нахимов видит, как обрушиваются на его похитителей длинные ганшпуги. Чьи-то руки помогают ему подняться, и он оправляет изорванный сюртук.
      Штыковая работа полтавцев очистила правый фас. Но весь Камчатский люнет залит синими куртками. Бессмысленно оставаться здесь с двумя сотнями солдат и матросов против трех тысяч неприятеля.
      Отстреливаясь, защитники Камчатки медленно идут по траншее. Один матрос успел даже забрать лошадь адмирала и подводит ее к Павлу Степановичу.
      - Нет-с, теперь, друг мой, на лошади не время-с.
      - Резервы идут, ваше превосходительство! - кричит лейтенант Тихомиров, припадая на раненую ногу.
      - Наши! - кричат матросы, поворачиваясь к врагу.
      Но адмирал и сам слышит топот тысячи ног и крик "урра!". Услышали мощный крик русских и зуавы, преследователи кучки отступающих. Зуавы затоптались на месте, когда мимо полтавцев пробежали роты суздальцев. Павел Степанович- издали увидел генерала Хрулева. Не чета Жабокритскому, он сам вел войска в контратаку.
      - Ну-с, и мы обратно. Черноморцы, за мной! Полтавцы, вперед! - сказал не очень громко адмирал - людей было немного, и они кучились вокруг.
      На спинах зуавов ворвались в люнет суздальцы. Не ждав такого стремительного нападения, бригада французов отошла и оставила в русских руках знамя и триста пленных.
      Веселый, разгоряченный генерал Хрулев решает, что он на Камчатке больше не нужен.
      - Я, Павел Степанович, отправляюсь выручать Волынский и Селенгинский редуты. Вы уж тут справитесь без меня. Командовать батареей есть кому?
      - Два мичмана живы-с. Командир люнета лейтенант Тихомиров контужен и ранен, едва унесли на Малахов. Резервов еще просите, генерал. На второй штурм пойдут французы. Вот-с, сызнова начинают бомбардирование.
      Адмирал, преодолевая боль в избитом теле, кричит, потому что над люнетом снова стоят грохот, визг и гул разрывов.
      Хрулев нагибается к уху Нахимова и тоже кричит:
      - Послал второе донесение титулованным, черт их побери.
      Он уезжает, и Нахимов подзывает к себе квартирмейстера Панкратова, чтобы выяснить, достаточно ли артиллеристов для уцелевших орудий.
      С час под выстрелами матросы и солдаты пытаются восстановить укрепление, но огонь противника тотчас уничтожает их труд и вырывает самых доблестных бойцов. Потом снова появляются густые колонны неприятеля. Закипает бой, ожесточенный и неравный. Не довольствуясь этим, французы прибегают к обману. В разных концах поля сражения горнисты неприятеля играют русский сигнал к отступлению, внося сумятицу в ряды истомленных защитников. Тордат убедясь в невозможности отстоять люнет, приказав вновь заклепать орудия, Нахимов уводит горсть матросов и солдат на Малахов курган.
      Мучительное отступление. Противник висит на плечах маленького отряда, скатывается на фланги, перерезает дорогу. Зуавы даже скопляются во рву перед Малаховой башней. Встречная контратака владимирцев спасает камчатцев, и, наконец, офицеры обступают окровавленного, запыленного Нахимова, наперебой выражая радость, что адмирал жив.
      Павел Степанович видит общую удрученность результатами дня и находит в себе силы ободрить приунывших:
      - Надеюсь, господа, что у вас, питомцев Корнилова и Истомина, злость увеличится. Я бы на месте главнокомандующего расстрелял того, кто придет в уныние. А что неприятель будет теперь бить наши корабли и город вернее, так и до сего дня не конфетками и яблочками перебрасывались.
      Он отдыхает у Юрковского, в том самом каземате, где столько раз беседовал с Истоминым. Приходит Ползиков, и вместе они ожидают Хрулева. Надобно решать, что делать с рассветом - контратаковать неприятеля на Камчатке или примириться с приближением врага к Малахову кургану и, значит, с близостью общего штурма.
      К вечеру муромцы и забалканцы во главе с Хрулевым, несмотря на перекрестный огонь неприятеля, снова овладевают Забалканской батареей и прогоняют французов от Киленбухты, но они не в состоянии двинуться дальше, потеряв больше половины людского состава.
      Правда, Хрулев еще приказывал выдвинуться резерву - четырем батальонам эриванцев. Они прошли новый мост на бочках через Киленбухту, но бесплодно потеряли время по глупости священника Круглевского и офицеров. В такое время вздумали устроить церемонию целования креста. Солдаты в очередь прикладывались к нему до совершенной темноты, а потому их наступление с остатками отряда, засевшего в Забалканской батарее, совершилось вяло и по неверному направлению.
      Проходив больше часа по незнакомой местности, батальоны, встреченные частым огнем французов, вынуждены были повернуть обратно и залечь впереди Забалканской батареи.
      Хрулев прекрасно воодушевлял войска своим личным примером, но, к несчастью, не проверив исполнения своих распоряжений, возвратился на Малахов курган.
      - Слышите? - обеспокоенно обращает Нахимов внимание Хрулева на ружейную пальбу. - Опять завязалось дело.
      - Поздно уже, не сунутся французы! - беспечно заявляет Хрулев.
      Он ошибается. Французы готовы бросить всю свою армию, чтобы сохранить успех дня. Они продолжают бомбардирование и тревожат подготовленные за Килен-балкою войска, и несомненно, что даже с пришедшим к Хрулеву Кременчугским полком ничего нельзя сделать без ввода других крупных резервов. Но об этом Горчаков и Остен-Сакен не хотят даже слышать.
      У главнокомандующего один ответ:
      - Я должен накоплять силы, я не могу растрачивать войска до общего штурма.
      В каземате Малаховой башни начальник штаба дистанции Ползиков доложил итог.
      Для контратаки есть 12 батальонов. У французов и англичан в дело введены 40 батальонов. Для отбития Киленбалочных редутов надо открыто спускаться с 1-го бастиона, переходить мост, подниматься на высоту под огнем артиллерии из уже переделанных редутов. Камчатку же занимать, не имея надежды овладеть высотами Киленбалки, бессмысленно. Она в центре полукруга неприятельских батарей, и гарнизон в ней не удержится.
      Хрулев мрачно соглашается с этими выводами:
      - Приходится мириться с потерею передовых укреплений.
      "Точно все в угоду врагу делается нашим начальством, - думает в тоске Павел Степанович. - Все для облегчения планов сдачи города. Теперь, когда неприятель со всех сторон подошел к укреплениям города, Горчаков может уже открыто добиваться оставления Южной и Корабельной сторон".
      Адмирал сдает лошадь казаку и с трудом пробирается через комнаты адъютантов в свою спальню. Он едва удерживается от желания повалиться в постель в изорванном сюртуке и запыленных сапогах. Адъютанты - уже было так однажды - способны раздеть его во сне и тогда увидят подтеки, ссадины, контузии.
      Стиснув зубы, чтобы не выдать криком мучительную боль, снимает сюртук. Но рубашку перекинуть через голову невозможно. Он рвет ее на груди, сбрасывает медленными движениями плеч и осматривается перед зеркалом. Живот и грудь испещрены синими и багровыми подтеками, следами кованых французских сапог.
      "А вот на спине... в спину, кажется, что-то грохнуло", - припоминает адмирал. Через плечо в теплом розовом отсвете зеркала он разглядывает огромную желто-зеленую опухоль, расползающуюся от поясницы до шеи. Не иначе как удар выпуклостью осколка бомбы. Ну, не беда. Главное, чтоб ноги носили и чтоб голова не сдавала.
      В дверь стучат.
      - К вам от главнокомандующего, Павел Степанович, - сонно и недовольно докладывает Ухтомский.
      Торопливо, как вор, сдерживаясь от крика боли, Нахимов прячет избитое тело под свежую рубашку.
      - Войдите, Ухтомский. Адъютант озирается:
      - А вы еще не ложились? Записка от князя Горчакова.
      - Что в ней?
      - Просит вас поутру быть в штабе.
      - Весьма неопределенно. Офицер привез? Ну-с, скажите: буду к девяти. И попросите вестового принести мне воды.
      На пристани у Михайловской батареи свален свежий лес. Пароход "Дунай" разводит пары, а его команда крепит буксирные швартовы к громадным плотам.
      Павел Степанович здоровается с начальником инженеров армии Бухмейером.
      - Это Тотлебену сюрприз, ваше превосходительство?
      Очень кстати. После вчерашней бомбардировки много леса нужно.
      - О, эт-тот л-лес особого н-назначения, господин адмирал.
      Нахимов поднимает брови.
      - Эт-тот л-лес есть средства пос-строения моста. Я доказал главнокомандующему, что можно навести плавучий мост. Эт-то будет с-событие в военной истории, господин адмирал. Ни одна армия еще не строила такого длинного моста.
      Павел Степанович багровеет, задыхаясь выкрикивает:
      - Мост из города сюда? Для отступления! Мост через бухту? Подлое дело-с. Подлое, господин Бухмейер. Беспримерно подлое в военной истории.
      Не простясь, он быстро идет в гору к дому главнокомандующего. Горчаков полулежит в кресле и делает слабое движение. "Вот видите, - говорит это движение, - я совсем болен, я страдаю, я не могу даже подняться, я могу лишь жаловаться".
      - Ах, дорогой адмирал! Со времени Петра Великого под Прутом никто не находился в столь дурном положении, в каком нахожусь я... Я хотел бы видеть Меншикова здесь, а не в роскошном дворце на беспечном отдыхе. Это было бы только справедливо.
      Мрачно, сосредоточенно Павел Степанович смотрит через бухту на город, который снова осыпают снаряды. И даже здесь, на безопасной Северной стороне, трясутся здания.
      - У нас осталось сто тридцать пять тысяч выстрелов. Пороха хватит на десять дней, если отвечать огню неприятеля. Теперь я думаю об одном только, как оставить Севастополь, не понеся непомерного, может быть двадцатитысячного урона. Чтобы спасти корабли и артиллерию, и помышлять нельзя. Ужасно!
      С тем же отсутствующим взглядом Павел Степанович закуривает трубку и отрывисто говорит:
      - Я, князь, не штабной генерал и не могу обсуждать ваших планов.
      - Мой дорогой, вы только проверьте расчеты Бухмейера относительно моста. Ваш опыт в этом деле... Павел Степанович жестом останавливает Горчакова.
      - Мой опыт не для отступлений, ваше высокопревосходительство. Не для того, чтобы покинуть город. Кровью лучших русских людей в Севастополе смывается позор этой войны, позор потопления флота. И почему не наступать, если пассивная оборона истощает наши силы? Они могут брать наши редуты, а разве их батареи неприступны?
      - Не я оставил вчера укрепления, Павел Степанович, - морщится Горчаков.
      - Я и Хрулев оставили-с. А почему? Потому что не было войска. Почему четыре полка прибыли ночью, после боя? Они нужны были в шестом часу. В шестом часу мы с ними отстояли бы редуты.
      - Вы горячитесь, Павел Степанович. Но мне тоже трудно и горько. Я отвечаю перед государем. Я еще не даю приказа уходить, но мост...
      - Мост, князь, нравственно ослабит гарнизон. Он будет означать, что нет решимости до конца отстоять Севастополь. Войска скажут: зачем умирать нам, когда после нас все одно живые сбегут-с.
      Горчаков нервно потирает руки. Он уже жалеет, что пооткровенничал с Нахимовым. Кажется, лучше отдать инициативу приказа об отступлении в руки Петербурга. Тогда не придется одолевать сопротивления защитников Севастополя, особенно безумных моряков. К тому же по военным законам разрешается оставить крепость только по отбитии трех штурмов. Он тихо, будто проникся страстностью Нахимова, обещает:
      - Я подумаю, Павел Степанович... Может быть, мы предпримем наступление в тыл союзников и отложим постройку моста.
      - Прикажите отдать лес на оборонительную линию.
      - Что вы, Павел Степанович, это невозможно. Он принадлежит инженерному отделу военного министерства!
      Павел Степанович раздраженно выколачивает пепел из своей трубки. Нетерпимы волокита и канцелярщина, когда нужно класть все силы на дело. Но сейчас не это главное. Он еще найдет лес в адмиралтействе, и, наконец, можно приступить к разборке домов, которые все равно уничтожит неприятель.
      Лишь бы не сдавали Севастополя. Для Малахова кургана и других бастионов Корабельной стороны он найдет еще сто двадцать морских орудий крупных калибров.
      Он не знает, что тайно от защитников Севастополя Горчаков испрашивает в Петербурге разрешение покинуть Севастополь и получает на это согласие. И только временное ослабление деятельности осадной армии заставляет Горчакова не спешить с принятием позорных для русского оружия решений.
      Между тем французы и англичане ослабили бомбардирование города не потому, что их командующие, как Горчаков, не знают, на что им решиться. Уверенные после захвата Камчатки в близкой гибели Севастополя, они готовятся к общему штурму. Только для успеха будущей атаки на город они прекращают бомбардирование и погружаются в земляные работы, разоружают старые батареи и возводят новые. На Камчатском люнете воздвигают четыре батареи на 28 орудий. На Киленбалочных редутах - три батареи на 24 орудия. В старых батареях прорезают дополнительные амбразуры и употребляют все средства к тому, чтобы сосредоточить против Малахова кургана и других бастионов еще более страшный огонь, чем в предыдущие бомбардировки.
      Но неудачи 8 июня (26 мая) имеют и для защитников Севастополя положительную сторону: уяснились слабые места обороны и сейчас деятельно укрепляется линия между Доковым оврагом и рейдом. Моряки с "Парижа" строят новую батарею для действия по Киленбалочным высотам и оврагу. В разных местах оборонительной линии, как у союзников, прорезаются амбразуры для новых орудий. Теперь против недавнего форпоста крепости, Камчатки, могут действовать 40 больших орудий.
      Новым мероприятием перед штурмом является создание барбетов для полевых орудий, чтобы во время приступа действовать картечью по штурмовым колоннам. Устраиваются также закрытия для размещения близко к линии обороны стрелковых резервов.
      Кроме войны, видимой невооруженным глазом и в подзорную трубу, разрасталась к лету и начатая еще зимою подземная война. Англо-французские войска повели ее, чтобы взрывами мин в подкопах подойти ближе к позиции обороняющихся и улучшить исходные позиции для атаки.
      Но русские минеры оказались активнее и смелее в подземной войне. Ни один из подкопов осаждающих не был упущен внимательными саперами и бесстрашными разведчиками-пластунами. Внезапно ночью сваливались к подходу в галерею бесшабашные бойцы и в редком случае уходили без пленников, не оставив после себя в полном разгроме работы неприятеля. Если же работы противника оказывались тщательно защищенными с поверхности, то саперы, прославленные Мельников, Орда, Перелешин, начинали вести контргалереи и проходили глубоко, под работы противника, чтобы взорвать их и свести на нет надежды осаждающих.
      При таком положении севастопольцы считали, что они могут отстаивать крепость бесконечно долго. Лишь бы высшее командование снабжало их порохом, снарядами, пулями, одеждою и пищей. Людей они не просили. Семи тысяч матросов-артиллеристов и свыше сорока тысяч пехотинцев и впрямь при толковых начальниках было достаточно для отражения четвертого бомбардирования и штурма, которые начались 17 июня.
      Страшное развитие получает с первого часа бомбардировки навесной огонь. Огромные мортиры союзников бросают тысячи бомб. Бомбы большого калибра! Они засыпают разом по две амбразуры, разметывают траверсы и хоронят под обрушившейся землею десятки людей.
      К ночи защитники бастионов прекращают ответный огонь и невзирая на выстрелы союзников исправляют повреждения. В 2 часа, когда эти работы почти закончены, секреты Брянского полка обнаруживают в Килен-балочном овраге колонны, назначенные для штурма.
      В резервах бьют барабаны. Кременчугский полк занимает 1-й бастион. В промежутке между 1-м и 2-м бастионами располагаются эриванцы. На 2-м бастионе - владимирцы. В Ушаковой балке и на куртине у Малахова кургана суздальцы. На самом Малаховом кургане - севцы, полтавцы и забайкальцы. В общем резерве остаются Селенгинский и Якутский полки с 18 полевыми орудиями.
      В 3-м часу генерал Хрулев заканчивает все приготовления, и в это же время Павел Степанович велит пароходному отряду выбирать якоря.
      "Владимир", "Херсонес", "Громоносец", "Крым", "Бессарабия" и "Одесса" занимают позицию в Килен-бухте. Прикрытые фонари слабо освещают пространство перед заряженными пушками, и люди негромко перебрасываются скупыми словами в томительной после суточного грохота тишине.
      - Начинается! - Бутаков указывает на вспыхнувший в темноте белый фальшфейер. - Капитан Юрковский предупреждает о штурме.
      - Уже не Юрковский, Григорий Иванович. Юрковский убит. Его заменил капитан 1-го ранга Керн. - Ах, бедняга! Что же с семьей будет, Павел Степанович? Десять детей у него.
      - Много сирот, друг мой. Семья моряков о всех заботится.
      - Кажется, скоро, Павел Степанович, немного останется в этой семье.