Жизнь адмирала Нахимова

      Подписав бумагу, Павел Степанович с горечью смотрит на Воеводского:
      - Стиль, Платон, стал у тебя - как у заправской чернильной души. "Честь имею донести"... Честь-то какова, а?
      Снегу в этот день много, и он хрустит на морозе. Ребятишки, стайки которых в Севастополе все еще не перевелись, строят из снега укрепления, обливают водой снежные ядра.
      По дороге к Нахимову, на одном из спусков в Екатерининскую улицу, Тотлебен приходит в восхищение от мастерства мальчуганов. Шесть амбразур в полукруге дают большой обстрел. Впереди и с флангов ложементы.
      - Превосходно, превосходно! Кто у вас, молодцы, инженер?
      - Кто?! Все вместе мы, на Малаховом, делаем. Вот он там бывал, - и вихрастый мальчуган в матросской бескозырке тычет деревянной шашкой в товарища.
      - Превосходно, превосходно! А командир кто же?
      - Я.
      - О, ты, конечно, князь Меншиков?
      - Нахимов он. Самый главный адмирал, - наперебой отвечает детвора, окружившая полковника.
      - Так, так. Ну конечно, я должен был догадаться.
      - Вы, наверно, недавно приехали. Вы еще не можете знать Нахимова, снисходительно говорит девочка с повязкой Красного Креста.
      - А где же неприятель? - Тотлебен обхватывает девочку за плечи и спускается в улицу, продолжая беседу с детьми.
      "Нахимов", сбив фуражку на затылок, мрачно отвечает:
      - Нету неприятеля, не хотит никто за француза.
      - Тут, с другой улицы, - объясняет девочка, - мы звали к нам воевать. Но только как же? У них тоже есть Нахимов.
      - Очень затруднительно, очень затруднительно, - Тотлебен вежливо козыряет детям.
      - Вот, Павел Степанович, какая популярность у вас, - рассказывает он через несколько минут. - Но не в пример ребятам, господа союзники не стесняются быть нашими врагами и действуют по всем правилам осады.
      - Вы относительно их минных работ под Четвертый бастион? Мне докладывали показания перебежчика.
      - Нет, меня беспокоит другое. Наши спусковые рукава проведены довольно далеко от капители бастиона... Тревожат меня недостатки в обороне подступов Малахова кургана. Англичане в своей первой атаке уже заложили батарею, да и французы могут то же сделать на Киленбалочных высотах, если мы их не упредим.
      - Погодите-с, - говорит Нахимов и достает план. - Можем выдвинуться на высоту перед Малаховым. Вот-с на этой Кривой Пятке предлагают Истомин и Ползиков укрепиться.
      - Без крепких позиций на высотах за Киленбалкою невозможно, курган попадет под обстрел с трех сторон.
      - Совершенно верно-с, - кивает Нахимов.
      В его воображении курганы оживают, превращаются в корабли. Для охранения авангарда - Кривой Пятки - необходимо выдвинуть наветренную колонну фрегатов. Тогда главные силы - Малахов курган и 2-й бастион - будут в безопасности от атаки. Правда, несомненно, на стороне Истомина.
      - Но это означает наступление. А главнокомандующий, вы знаете, после Инкермана всячески избегает действовать.
      - Вы его убедите, Павел Степанович.
      - Трудно-с, - горько замечает Нахимов. - Главнокомандующий больше надеется на дипломатические победы в Вене, чем на свою армию.
      - Что-нибудь новое оттуда?
      - Все то же-с, все то же. Цена мира - наш отказ от флота на Черном море. "Moniteur" пишет, что никакой мир не может быть прочен, пока Россия сохраняет на Черном море свои морские учреждения. Опасаются негоцианты увидеть наш флаг в Средиземном море... Ежели воевать будем по-меншиковски, еще не так заговорят... Пороха нам не везут. Провиант в азовских портах под ударом с моря. Войска разбросаны по всей Тавриде и без толку истощаются. Наступление, только наступление могло бы исправить дела и спасти честь России. Но князь даже оборонять Севастополь собирается до первого штурма...
      Он свертывает план и набивает трубку.
      Есть вещи, о которых трудно говорить с инженером Тотлебеном. Он знает, как строить редуты, но укрепления сильны, пока в них сидят защитники... Сегодня только Павел Степанович нашел на 4-м отделении массу чесоточных и цинготных безо всякой медицинской помощи. Поехал в госпиталь к медикам, а там не лучше - нет чайников для раненых, большая партия горячечных лежит во дворе и несчастных заметает снегом.
      Тотлебен смотрит на ввалившиеся щеки Нахимова, на глубокие морщины, побежавшие от глаз.
      - Я пойду, Павел Степанович. Скажу о нашем плане Дмитрию Ерофеичу.
      - Да, да, конечно. В этом случае обойти начальника гарнизона невозможно. Но погодите-с. Я тоже с вами хотел поделиться. Минут на пять задержу, не больше-с.
      Пять минут оборачиваются часом. Они обсуждают, как сделать на все амбразуры новые тросовые щиты, придуманные матросами. В них вязнут пули, при порче их не летит в стороны опасная щепа. Договариваются о мостах на инкерманскую гать, о заготовке туров на Северной стороне, об общем осмотре и очистке колодцев,
      - Мне бы еще хотелось устроить блиндажи на пароходах. Бутаков - вы знаете, разумный командир, и он у нас ведет войну вылазками за рейд носится с мыслью сделать "Владимир" наименее уязвимым для ядер. Да, предохранить от навесного огня и пожаров наши пароходы существенно-с - они и батареи подвижные и возчики немаловажные. Уделите этому время.
      - Пожалуйста.
      - Спасибо, я пришлю к вам Бутакова.
      Тотлебен уходит. Можно, пожалуй, прилечь. Но Павел Степанович вспоминает, что надо еще позаботиться в шитье пороховых картузов, выяснить запасы пароходного угля, обеспечить в тылу варку пищи для 4-го отделения оборонительной линии.
      А когда он кончает работу с адъютантами, на линии начинается частая пальба, и надо ехать на бастионы.
      На улице темень. Северный ветер крутит мелкий снег.
      В низко нависшем мглистом небе выписывает светлую траекторию бомба. Со стороны Херсонеса шумно летит огромная конгревова ракета. Оставляя огнистый след, с пронзительным стенанием грохается в каменную баррикаду у Николаевской батареи.
      - Красивая иллюминация, Павел Степанович, - говорит адъютант Костырев.
      - Красиво-с для плохих стишков, молодой человек. Один пиит мне прислал свои восторги-с! Уж лучше бы я бочку кислой капусты получил для цинготных.
      - Ах, что вы, ваше превосходительство! - восклицает второй из адъютантов, Ухтомский. - Как можно сравнивать искусство с капустой!
      - А ежели от этих стишков меньше пользы, чем от капусты? Искусство, любезный, человека видит и его дело возвышает. Ежели бы поэты изобразили мужество наших матросов и солдат - это было бы искусство. Но пииты не знают народа. Подлинное, Кукольники.
      - А мне так хочется говорить стихами, ваше превосходительство, - не унимается Ухтомский, - особливо когда в темной вышине над бастионами светлеют звезды бомб, перекрещивают свои полеты, взносятся стрелами, будто раздумывая, задерживаются в небе и потом стремглав слетают на землю.
      - Вздор-с, - сердито бормочет адмирал и ударом плетки понуждает своего маштачка перейти на рысь. - Вздор, попробуйте с такой поэзией к матросам. Они скажут-с: блажной барин.
      Глава восьмая.
      Борьба за Малахов курган
      В феврале 1855 года Павел Степанович стал официально первым лицом в обороне Севастополя. Он делал то же самое до назначения начальником гарнизона, военным губернатором и командиром порта, но теперь получил возможность не только просить, указывать и требовать, но и властно распоряжаться. Это сразу почувствовали многочисленные и до сих пор безнаказанные поставщики и подрядчики, интендантские чиновники и потерявшие совесть строевые командиры. Вздумал некий майор Вергопуло представить к ордену прощелыгу-интенданта, уже известного Павлу Степановичу беззакониями. И получил не только отказ по своему ходатайству, но и небывалую резолюцию: "Выговор за представление негодяя".
      Существовал испокон веку для обогащения армейских мироедов такой порядок, что не израсходованный в частях армии и флота провиант объявлялся "экономическим". Его разрешалось продавать, чтобы другими видами довольствия улучшать питание нижних чинов. Но какая же экономия в осаде, где часто не было ни мяса, ни свежей зелени? Тем не менее "экономический провиант" продолжал появляться в ведомостях и перепродавался в частные руки, чтобы вновь, по двойной цене, его покупали мошенники для государственного снабжения. Сколько тысяч при этом налипало к нечистым рукам и какие убытки несла казна - об этом завистники говорили с восхищением, а честная молодежь кипела и выкипала, не имея никакой надежды, что большое начальство прекратит грабеж и вернет отнятую у защитников Севастополя пищу.
      А Нахимов приказом объявил: "Если открыто будет, что экономический провиант продан частному лицу, то с этого лица будет взыскано штрафу по 1 рублю серебром за каждую четверть; а с частного начальника, допустившего это, будет взыскано и обращено в пользу нижних чинов вдвое за каждую четверть".
      Не остановился Павел Степанович и перед борьбою с хищениями некоего почетного гражданина Диковского, главного поставщика на флот свежего мяса. Вероятно, купец Диковский свое звание получил за смелое воровство многих десятков тысяч и, вероятно, по тесной дружбе с верховодами из обер-провиантмейстерской части обер-интенданта Черноморского флота и портов считал свои доходы незыблемыми. Павел Степанович приказал командирам частей покупать по контрактной цене Диковского свежее мясо или зелень и посылать счета в обер-провиантскую часть для вычетов с не выполняющего договор купца.
      В какую-нибудь неделю голодный, тощий приварок на линии укреплений и на кораблях сменился достаточно сытной и старательно приготовляемой пищей.
      В том же феврале Павел Степанович, встревоженный сообщениями медиков о появлении цинготных и чесоточных заболеваний, заставил всех начальников спешно устраивать бани и добиться частой стирки белья. Некоего капитан-лейтенанта Виткорси за худую обувь и плохую одежонку в команде отстранил от должности.
      Он сердился, хотя и не высказывался по этому поводу вслух, что начальник инженеров никаких материалов для бань не отпускал. И очень благодарил Ползикова и другого сапера, Орду, за самостоятельное и толковое решение этих задач. Но и что было спрашивать с Тотлебена больше? Тотлебен умел строить, но лишь как расчетливый фортификатор, а не как человек с чувством. Такими были другие инженеры из скромных русских людей. Они делали расчеты люнетов и редутов не хуже Тотлебена, но, кроме того, они с особым вниманием устраивали траншеи, блиндажи и вот теперь бани, потому что эти постройки служили непосредственно защитникам сколько от пуль и ядер, столько же и от снега, грязи и непогоды.
      Февраль был особо трудным месяцем, потому что определилось стремление противника заложить на Киленбалочных высотах укрепления и осадные батареи. А это значило, что англичане с французами поворачиваются для решительных атак от 4-го бастиона к Малахову кургану.
      Хорошо, что в это время Павел Степанович получил ценнейшего сотрудника в армейском начальнике, генерал-майоре Хрулеве. Как в армии, которую от суворовских и кутузовских традиций усердно избавляли бездарные Паскевичи и Горчаковы, уцелел этот всегда готовый на смелое предприятие молодой генерал, убежденный в необходимости доверия солдат к их начальникам, - было удивительно.
      Хрулев и командир волынцев Хрущев, с благословения Нахимова и Истомина, стали силами пехотинцев осуществлять планы инженера Ползикова. Сражаясь с мешавшими работать французами, при деятельной поддержке батарей Истомина и трех пароходов Бутакова, селенгинцы и волынцы построили два редута, названные именами тех же полков. Но это было только началом развития обороны впереди Малахова кургана.
      - А выходит, чем труднее, тем мы лучше воюем и больше славных начальников обнаруживаем, - говорил в конце февраля Истомину Павел Степанович.
      - И то, как генерал Хрулев появился, я стал спокойно спать, согласился Истомин.
      За окном чертит багровый след конгревова ракета. Дом скрипит, с шорохом осыпается штукатурка, струится воздух, пахнущий талостью и соками земли. Весна, хоть и робко, стучится в осажденный город. Давеча на Малаховом кургане из-под снега извлекло солнце крест из ядер, сложенный на месте гибели Корнилова, и зоркий Истомин разглядел вылезающие травинки. А в балке по краю гати к будущим редутам он сорвал бледную фиалочку.
      Где эта фиалочка? Должно быть, в кармане сюртука. Павел Степанович не ленится встать с постели - все одно так утомился, что не заснуть. Но вместо фиалки нащупывает письма. Прочитанная почта прошедшей недели - послания Михаилы Рейнеке и Василия Завойко. И вдруг вспоминается, что в обеих корреспонденциях упомянут исключенный из жизни, но выживший в далеком Амурском крае Миша Бестужев.
      То ли колкости Меншикова, то ли тяжесть дела затопления кораблей сразу помешали сердцу обрадоваться. И кажется, сейчас только он узнает, что Михаил живет и не утратил бодрости ума, несмотря на тридцать лет травли. Невольно приходит на память рассказ о последних месяцах жизни царя. Одиноким волком метался
      он из Зимнего в Петергоф, одиноко бродил по ночным набережным Петербурга, одиноко сидел перед картами Крыма и моделями севастопольских укреплений. Какую пирамиду строил на крови! И помер жалким трусливым зверем, с ощущением краха всей своей политики. А Миша вот жив и мечтает сажать на далекой реке севастопольские акации. Так, значит, раньше или позже справедливость торжествует и прорастает хорошее, как эта фиалочка после зимы.
      За дверью слышны шаги и шепот:
      - Спит?
      - Может быть, не станем будить.
      - А приказ? Заругает.
      Мальчишки! Даже если бы спал, достаточно этих голосов, чтобы проснуться. Нет теперь у него сна мичманской юности.
      - Слышу вас, господа. Готовьте лошадей. Поедем через Корабельную.
      До белеющей будки на Водопроводном канале луна освещает путь и лошади идут бодро, но на последнем участке кромешная тьма. Если бы не фигуры солдат, идущих сменить товарищей в начатых работах, всадники могли бы заблудиться на извилистых скрещениях троп. Какой-то любезный поручик-волынец служит морякам проводником к генералу Хрущеву.
      Хрущев, деятельный и толковый начальник, коротко и ясно вводит Павла Степановича в обстановку.
      - Как условлено было, ваше превосходительство, мы выполняем ваши требования. Селенгинцы еще устраиваются, обкладывают линию редута турами, а волынцы выброшены вперед и начали делать свой редут. Тут, недалеко, сажен полтораста по прямой. Да вот сейчас новость сообщили: французы штуцерным обстрелом не довольствуются, собираются атаковать.
      - Какие орудия получили и где поставили? - спрашивает адмирал.
      - Двадцатичетырехфунтовые на местах. Боясь за левый фланг, я еще двухорудийную батарею заложил, но тяжелые морские орудия не вытянуть, - сами видели крутизну.
      - Крутизна точно большая... Как же, Александр Петрович, готовитесь отразить нападение? Помнится, я просил вас иметь фальшфейеры для сигнала "Чесме" и "Владимиру". Они знают, что на ваш вызов надо отвечать огнем по здешним позициям союзников.
      - Помню, и у меня для этой цели в штабе мичман с "Чесмы". А батальоны работают с оружием. Кирку в сторону, ружье на руку, пали и коли, действуй по-суворовски, лучшая оборона - контратака.
      Они оба смеются.
      - Так я подожду дела у вас, - решает Павел Степанович.
      Но ожидание оказывается напрасным. Только пластуны ведут вместе с охотниками из моряков редкую перестрелку. Бой за новые редуты вспыхивает в следующую ночь. Французам удается подойти незамеченными к пластунским секретам. Они достигают мелкого рва, цепляются за туры, но тут волынцы и селенгинцы начинают стрелять в упор, берут наступающих в штыки и гонят в Георгиевскую балку. Фальшфейеры своевременно вызывают боевую тревогу в отряде Бутакова, и артиллерия пароходов косит густые ряды отступающих. Катится по Севастополю радостная весть: побили его, наступаем.
      - Теперь, - рассказывает Ползиков, - можем спокойно заканчивать работы по плану, выносить оборону вперед от Малаховой башни. Вот этот чертежик я вручу сегодня командиру Камчатского полка.
      Павел Степанович внимательно рассматривает бумагу, на которой показан знаменитый в недалеком будущем редут. Новое укрепление не замыкается валом и рвом с тыла, как другие редуты. Три фаса его соединены тупыми углами, оттого оно и носит особое название - люнет.
      Как опытный артиллерист, Нахимов отчетливо представляет себе люнет на местности. Вот расставлены на нем десять пушек и держат под огнем местность между Доковым оврагом и Киленбалкою, позволяют обстреливать подступы французов за Киленбалкою, а с другого фланга наносить удары англичанам, расположенным против 3-го бастиона.
      - Орешек вредный получится для господ неприятелей. Крупнейшее препятствие на пути к Малахову кургану. - Павел Степанович довольно улыбается. - И потому назовем его - в честь Камчатского полка и неприступной окраины нашей Камчатки...
      - Знаете, Владимир Иванович, я непременно привезу на Малахов нового главнокомандующего, чтобы он оценил значение этого пункта нашей обороны. Тут ключ к Севастополю. Был другой ключ - Четвертый бастион, но успех нашей минной войны, - поворачивается он к подошедшему Тотлебену, - считаю, этот ключ у союзников решительно отнял.
      - Князь Михаил Дмитриевич почти слеп, - говорит о Горчакове Тотлебен, и, скажу вам прямо, имеет лишь два достоинства: лично храбр и заботлив в вопросах снабжения. В остальном же не лучше князя Меншикова.
      - Ну, сделаем сами что сможем. Истомин тут с Малахова повседневно приглядит...
      Павел Степанович очень надеялся на Владимира Ивановича, но еще шли земляные работы на Камчатке под обстрелом и в рукопашных боях с французами, а Малахов курган уже лишился своего неутомимого и доблестного начальника.
      Это случилось вскоре после глубоко огорчившей Нахимова смерти младшего Бутакова...
      Возвратясь в начале марта с похорон младшего Бутакова, адмирал хмуро поясняет адъютанту:
      - Этого-с нельзя больше допускать. Составьте, Феофан, приказ. В общей части упомянем, что Севастополь обороняется шесть месяцев и средства наши утроились. Севастополь мы не сдадим. Однако для полного торжества надо беречь силы. Вмените в обязанность начальникам, чтобы при открытии огня с неприятельских батарей не было людей на открытых местах, а прислугу у орудий ограничили крайне необходимым числом. Всем свободным офицерам тоже находиться в блиндажах. И, наконец, повторите запрещение частой пальбы.
      - Хорошо - так? - спрашивает через некоторое время Острено, заглядывая через плечо адмирала в исписанный лист.
      - Не очень, не очень. И правосудие божье и поручение государя, а главное забыли: о существе сбережения сил. Приказы надо писать пореже-с, но так, чтобы они доходили до сознания. А это все и в присяге есть. Дайте-ка мне перо. Вот-с тут мы и вставим перед последним пунктом. - Он пишет: "Прошу внушить офицерам и рядовым, что жизнь каждого из них принадлежит отечеству и что не удальство, а только истинная храбрость приносит пользу и честь умеющему в своих поступках отличать сию храбрость от удальства".
      - Так, Феофан? - спрашивает он у Острено.
      - Так-то так, но разве вы без чести, Павел Степанович?
      - Это почему-с?
      - Сами знаете-с. Все время искушаете неприятеля, появляясь в открытых местах в вашем черном сюртуке с адмиральскими эполетами.
      - Нет-с, не без чести. У меня такая обязанность. Генералов Хрулева или Хрущева, скажем, убьют, некому их войска вести. Истомин на бастионе хозяйничает. А я без места, я везде и нигде. Офицеры и солдаты скажут: "На час приехал, и то боялся неприятелю показаться". И разные глупые мысли о чрезмерном самосохранении возникнут. Мое дело единственное - внушать личным примером бодрость. Вот-с у Владимира Ивановича, действительно, неосторожное презрение к смерти. Уж будто без его надзора лопаты земли нельзя выбросить на Малаховом.
      - Адмирал Истомин шутит, что давно выписал себя в расход и живет на счет французов и англичан, - припоминает Острено.
      Истомин погиб на следующее утро. Он делал обычный обход своей дистанции и с Камчатского люнета возвратился на бастион. Быстро идя по гребню вала, Владимир Иванович вышучивает командира Камчатки, лейтенанта Сенявина, который упрашивал его сойти в траншею.
      - Я на шканцах привык находиться. Что вы меня в трюм тащите? Притом от ядра не спрячешься.
      Это его последние слова. С визгом несется стремительно вращающееся ядро, отрывает голову Истомину и сильно контузит Сенявина.
      И снова Павел Степанович стоит перед телом товарища. Он вспоминает командира "Парижа" под Синопом, мичмана "Наварина", гардемарина на "Азове". И чем дальше уходит его память в прошлое, чем ярче встает образ молодого Истомина, тем больше растет в нем протест против всех уловок судьбы, заставляющей его пережить столько смертей...
      Упокоить свой прах рядом с гробом Лазарева, учителя и вдохновителя черноморцев, - такая мысль возникла у Павла Степановича много времени назад, еще на похоронах Лазарева. Высказав тогда ее Корнилову, он был далек от представления, что потребовал признания своих особых заслуг - продолжателя славного лазаревского дела. Он тогда не рассуждал, а просто чувствовал, что в черноморской семье (для него действительно заменившей обычную семью) не стало главы ее, хоть строгого, но умного и талантливого руководителя. И, помыслив о смерти, захотел быть с Лазаревым, как сын возле отца.
      Но Корнилов не состоял в романтических, стареющих на морской службе холостяках. Он подхватил предложение Нахимова, потому что так склеп Лазарева становился Черноморским пантеоном и место в нем означало признание крупнейших заслуг в истории флота. И Корнилов, конечно, был прав. Только печально было, что в глазах всех севастопольцев это превращение склепа - под недостроенным собором на вершине городского холма - в Пантеон боевой черноморской славы утверждалось похоронами самого Корнилова.
      Павел Степанович не составлял исключения в этом запоздалом осознании севастопольцами нового, значения могилы адмиралов. Но именно поэтому он перестал смотреть на приготовленное для его праха место как на личную собственность. Места в соборе должны, очевидно, принадлежать достойнейшим черноморцам. Новые поколения офицеров и матросов будут там преклонять колена и вдохновляться примером героев... Но тогда... тогда рядом с Корниловым должен быть Истомин непременно!
      Иначе не воздать должного младшему из "азовцев", славному участнику Наваринского и Синопского сражений, неустанному вождю Малахова кургана.
      Как иначе подчеркнуть всем морякам, что в Истомине, создавшем на Малаховом кургане поистине корабельные порядки, утерян выдающийся флагман?
      И Павел Степанович в конце концов машет рукой на свое взлелеянное желание. Нехорошо живому являться собственником того, что принадлежит мертвецу. Надо уступить свое место Истомину...
      И вот третьи похороны в склепе...
      С высоты городского холма видна опоясанная белыми дымками пушечных выстрелов дуга обороны от Карантинной до Киленбалочной бухты. Глухой перекатный гул канонады заглушает молитвы. Шеренги почетного караула стынут в серых шинелях под серым мартовским небом.
      К Павлу Степановичу подошел новый главнокомандующий. Он был очень рад познакомиться с адмиралом, ставшим великим, как герои Плутарха. Князь Горчаков объявил, что он скорбит, - его приезд совпал с гибелью одного из славных представителей русской Трои. Да, Севастополь - Троя. Но она не погибнет. Отеческое попечение молодого императора и весна должны много помочь. Подкрепления уже идут. Скоро в наступление, скоро наступит блистательный поворот в кампании, которого, конечно, жаждет и доблестный адмирал.
      Длинная, слащавая речь. Но, передохнув и перейдя на французский язык, главнокомандующий тут же заявляет, что с деньгами, провиантом и госпиталями чрезвычайно скверно, что он умоляет в письме к князю Варшавскому прислать пороха и снарядов (близко нет) и что нет причин ласкать себя надеждой на несомненный успех действий.
      - Разумеется, скажу, не льстя: 1а гоире ез! айгш-гаЫе аи р!из Ьаи! <1егё! (Французское восклицание означает, что Горчаков восхищается войском.)
      Вот разница между мной и моим предшественником: он находил войско плохим и направлял его куда угодно, точно можно штурмовать небо. Я считаю войско превосходным, но требую только возможного.
      "По крайней мере, Меншиков был немногословен. А этот в одно время уверяет в блистательном повороте и отмечает возможный успех врага", проходит в мыслях Павла Степановича. Он перебивает Горчакова:
      - Для защитников Севастополя невозможна лишь сдача города, ваше высокопревосходительство. Отложимте, князь, нашу беседу на более удобный час. Бомбардирование участилось, я должен уехать на Малахов курган, доверенный новому начальнику.
      - Да, да, конечно. Я не держу вас, адмирал. Ма1з еп!ге поиз{6}: мне пишут из Петербурга, что его величество подписал рескрипт о производстве вас в полные адмиралы.
      - Ни к чему-с. Адмиралы без флота, князь, России не нужны. Совершенно ни к чему-с.
      Но рескрипт приходит.
      Адъютанты Павла Степановича, молодые люди разных темпераментов и взглядов, и много переживший Шкот единодушны в сообщениях адмиралу о необыкновенном восторге всех черноморцев по случаю царского указа.
      - И армейцы гордятся, что вы, Павел Степанович, получили высокий чин. Говорят, за ваши заслуги любой награды мало.
      Павел Степанович косится на восхитительно молодого, оживленного Ухтомского, которого про себя называет прудонистом.
      - По мне бы, лучше наградили десятью тысячами пудов пороху не в зачет запасам, да вместо рогожек снабдили бы овчинами и шинелями нижних чинов.
      Павел Степанович весь следующий день с досадою выслушивает многочисленные поздравления. В душе складываются горькие слова, но он их не произносит. Видит, что его заявление о ненужности адмиралов утопленному флоту жестоко уязвит защитников Севастополя и удручающе подействует на них. Поэтому без возражений соглашается с предложением Платона Воеводского и Острено объявить приказ - ответ на радостные поздравления севастопольцев.
      - Хорошо-с, напишите что-нибудь покороче, я подпишу. Покороче, прошу. Не терплю бесполезной писанины.
      Адъютанты, скованные этим категорическим требованием, после долгих совещаний отвергли многие громкие начала и согласились на тексте, о котором можно сказать: поистине гора родила мышь.
      Павел Степанович читал при свече после утомительного дня. Все тело ныло от тряской верховой езды. Лихорадило от простуды и, в чем он еще не признавался близким, мучила тошнота с легким головокружением.
      - Вот хорошо, что немного написали, - сказал он и потянулся за гусиным пером. Склянка с чернилами была уже услужливо придвинута.
      Однако он не подписал и, морщась, повторил текст приказа вслух: "По беспримерной милости монарха я высочайшим приказом 27 числа минувшего марта произведен в адмиралы. Благодарю господ адмиралов, капитанов, офицеров и экипажи за поздравление".
      - А ведь не то, Платон, - сказал он со вздохом. Слишком очевидно было, что придется самому стать автором приказа.
      - Не то? - переспросил Воеводский.
      Но Павел Степанович уже составил первую фразу и предварил ею адъютантский текст: "Геройская защита Севастополя, в которой семья моряков принимает славное участие, была поводом к производству моему..."
      Это еще не все, не все. Главное: ответить на чувства любви, объяснить их. Не царю, а им, боевым товарищам, он признателен за высокий чин...
      Твердой рукой Павел Степанович нанизал внизу листка следующие строки: "Завидная участь иметь под своим начальством подчиненных, украшающих начальника своими доблестями, выпала на меня. Я надеюсь, что гг. адмиралы, офицеры, капитаны дозволят мне здесь выразить искренность моей признательности сознанием, что, геройски отстаивая драгоценный России Севастополь, они доставили мне милость незаслуженную.
      Матросы! - размашисто выводит он с новой строки. - Мне ли говорить вам о ваших подвигах на защиту родного нам Севастополя и флота? Я с юных лет был постоянным свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию. Мы сдружились давно,- я горжусь вами с детства. Отстоим Севастополь и..."
      И что же? Бодрости-то нет. Раз заговорил о прошлом, надо сказать и о будущем. Что же? Что державы заставят нас отказаться от флота на Черном море и, верно, на десятки лет. Недавно один лейтенант пришел, со слезами просил перевести в Балтику. Там-де строят канонерские паровые лодки, сражаются в море. Парень не был трусом. Он стосковался по воде. В нем моряк превысил прочие чувства. Тысячи подавляют тоску по морю в надежде на будущее... Так благородно - солгать, поселить в людях веру, хоть сам знает, что это не сбудется.
      "И вы доставите мне случай носить флаг на грот-брам-стеньге с той же честью, с какой я носил его благодаря вам и под другими клотиками, приписывает Нахимов. - Убедите врагов, что на бастионах Севастополя мы не забыли морского дела, а только укрепили одушевление и дисциплину, всегда украшавшие черноморских моряков".
      - Какой приказ! Слезы подступают. Так говорили древние герои! воскликнул Ухтомский.
      - Не обворовывайте главнокомандующего, - печально бросил адмирал.
      Но Острено и Воеводский поняли, что этот приказ звучит как завещание. Платон, с трудом овладев собой и подражая Павлу Степановичу, процедил:
      - Главное, кратко-с.
      - Ах, пострел, словил меня! Ну, хватит прохлаждаться, утром проверять установку мортир на Кора-Сельной.
      И при новых встречах князь Горчаков уверяет Павла Степановича, что готовится перейти в наступление, но в Петербург пишет по-французски: "Обстановка безрадостная, и тяжело думать, что я стал козлом отпущения за положение, не мной созданное. Я надеюсь на данное Вами слово быть ко мне справедливым, если обстоятельства будут продолжать ухудшаться".
      Главнокомандующий боится ударов в восточной части полуострова и со стороны Евпатории. Боится высадки десанта на перешеек, связывающий Крым с Россией. Боится движения главных сил союзников к Симферополю. И хотя у него нет сил для того, чтобы во всех опасных с его точки зрения пунктах создать оборону, и нет возможностей по внутренним сообщениям быстро перебрасывать войска, он продолжает расставлять полки жидкими заслонами у Перекопа, у Керчи, под Симферополем и Евпаторией.