Жизнь адмирала Нахимова

      Из корпуса Нахимов вынес знания, что самой совершенной системой стройки кораблей является метод Чемпена.
      Ученый шведский адмирал написал свой труд в восьмидесятых годах прошлого столетия, в екатерининское время; на этом трактате воспитывались три поколения морских офицеров и судостроителей флотов всего мира. В России ярым пропагандистом чемпенского метода был сам Платон Гамалея - академик, душа морской науки в корпусе. И потому Павел спрашивает Ершова:
      - Это что-то новое?
      - Да, изволите ли видеть, ныне Чемпена побоку. Я уже давно думал, как достигнуть наибольшей крепости при наименьшем весе. Давно предлагал генералу Курочкину свой расчет. А в прошедшем году контр-адмирал Головнин поддержал меня...
      - Вы что, господин Ершов, за границей учились? Ершов искренно хохочет.
      - Какое там! Сызмальства здесь, адмиралтейский ученик. Да я вас помню, вы здесь были в двадцать первом году.
      Павлу неловко. Он растерянно улыбается. Но Ершов уже тянет его обратно.
      - А теперь посмотрите. - И тычет в корму, которую обшивают сейчас толстыми дубовыми досками.
      - Круглая корма! Круглая корма меньше оказывает сопротивления обтекающему воздуху...
      - И способствует ходу корабля! Как это просто, а никто не додумался, восклицает Павел.
      Он оставляет Ершова поздним вечером и уносит в свою холостяцкую комнату толстую папку чертежей.
      Несколько дней проходят у него в увлекательной работе. Он знакомится со всеми частями будущего корабля и его рангоута. Он бросает бумаги лишь для того, чтобы посмотреть отделку руля, забежать в кузницу, в такелажную мастерскую на испытание тросов. Корабль будет на славу!
      А по ночам он читает французское сочинение господина Пукевиля о борьбе греков за свободу, о подвигах паликаров и клефтов Мавромихали, о смерти английского поэта лорда Байрона, об осажденных Миссолонгах и крепко засыпает, положив щеку на ладонь. Он видит во сне то спуск "Азова", то морские бои в Архипелаге. И так проходят недели, и "Азов" уже действительно на воде, и приходит экипаж, и Нахимов будто забывает о том, что было минувшей зимой,
      Но однажды Бутенев и Домашенко остаются у Павла ночевать. Они выпивают за "Азов", за счастливое плавание и за всех плавающих и путешествующих, и неловко замолкают, потому что в одно время вспоминают товарищей с "Крейсера", которые сейчас в серых куртках арестантов.
      - Вы видели? - наконец выдавливает Нахимов.
      - Насмотрелись, - бормочет Бутенев.
      А Саша Домашенко глухо рассказывает:
      - Тринадцатого июля казнили... моряков повезли в Кронштадт... Бестужева, Дивова, Арбузова, братьев Бодиско, Завалишина, Вишневского и Торсона. На большом рейде эскадра в строю, будто для баталии: матросы по реям, и тишина... Господи!.. Доставили на "Эмгейтен". Его, знаешь, Торсон вооружал... Сколько там нововведений, им придуманных. Каково на свой корабль арестантом!.. Прочитали приговор, сломали над каждым шпагу. Уже они не офицеры, не дворяне, в каторгу! Лишь Петю Бестужева рядовым в Кавказский корпус и Водиско-младшего в матросы. И опять приятели молчат. Потом Бутенев забористо ругается и наливает стаканы:
      - Выпьем, друзья! Что уже случилось, нам не изменить...
      Все-таки Павлу Степановичу долгое время казалось, что перемены происходят вокруг него, но сам он остается верным своим юношеским представлениям и желаниям., Вот неизменно его чувство к Михаиле Рейнеке. Неизменно ровен он со всеми матросами. Как всегда, ищет общих черт во вкусах и привычках между товарищами по службе, чтобы сблизиться с ними и сблизить их, пусть даже поначалу внешним порядком - через общий чай, например.
      Когда такая затея удалась, он несколько дней сиял и гордился успехом, но вдруг случайно от грубоватого Бутенина узнал, что многие офицеры рассматривают это начинание как стремление Нахимова утвердить свое превосходство и предстать в глазах начальства вожаком кают-компании, усерднейшим блюстителем уставов.
      Затем оказалось, что взгляд на него переменился даже у друга Михаилы. Да, Рейнеке мог подумать, что Павел Нахимов стремится в высшие сферы и равнодушен к друзьям молодости. Он узнал об этом в отсутствие приятеля, продолжавшего и зимой скитаться ради продолжения описи берегов. Со страстью отчаяния одинокого человека Нахимов написал:
      "Есть ли это то, что я понял, то я очень далек от того. Во-первых, потому, что не заслуживаю, во-вторых, что не так счастлив. Но если бы судьба меня и возвысила, то не всегда ли мысли наши были одинаковыми об таком человеке, который, возвыся свое состояние, забывал тех, у которых искал прежде расположения. Не всегда ли такой человек казался нам достойным полного презрения? Итак, неужели это мой портрет? Неужели этими словами ты хотел изобразить мой характер?"
      Бедняга! Лишиться нравственной опоры в совершенном уважении друга, когда приходится задавить свое первое серьезное чувство к девушке, потому что оно без взаимности. Ни любви, ни дружбы сразу?! Это до того ужасно для молодого человека, воспитанного романтическим временем на патетических фразах, что он серьезно заверяет Рейнеке в том же письме:
      "Право, я не таков... Мысль, что я потерял твое расположение, меня может убить".
      Неправда! Он себя только еще начинает понимать!
      Не убивает даже неразделенная любовь. Где же так сильно действовать короткому сомнению в действительных чувствах друга? Изо всех этих огорчений следует, однако, на некоторый период пристальное и более или менее непредвзятое самоизучение. И если ему в какой-то мере помогли любовь и дружба, то свою работу для достижения зрелости сделала также ненависть, соединенная с презрением.
      Предметом этого острого и нового для Павла Степановича чувства был старший квартирмейстер Пузырь, некогда жалкий и гаденький участник трагических событий на Вандименовой Земле. Лазарев ценил в Пузыре одинаково неутомимого доносителя и прекрасного парусного мастера, а может быть, даже прощал первого ради второго. Но Павел Степанович обнаружил, что не может с офицерским спокойствием относиться к нижнему чину. До спазмы в горле, до зуда в ладонях доводила его речь Пузыря, пересыпанная прибаутками и ласкательными окончаниями, потому что не мешала квартирмейстеру его елейность густо материть молодых матросов и больно щелкать их по голове железными своими пальцами (или теми же пальцами закручивать кожу до разрыва и крови!).
      Когда на переходе архангельского отряда в Балтийское море Павел Степанович пообещал Пузырю такую же расправу с ним, если квартирмейстер не прекратит своих палаческих действий, он ощутил, что в самом деле способен бить хоть и мерзавца, но, во всяком случае, человека, не имеющего права сопротивляться, ответить на удар... Ужасно!..
      Это было у Лофотен. Дикие причудливые обиталища духов норвежских саг обступали горизонт, и каменные стены их казались напитанными темной обильной кровью. Проводив хмурым взглядом трусливо засеменившего Пузыря, Нахимов разжал кулаки и усмехнулся. За-валишин сказал бы, что в нем было сейчас бешенство ярлов, героев здешней древности. Но он трезво оценил, что попросту угрожал своим офицерским правом расправы. В этом и состояла перемена - он начинает привыкать к власти; конечно, ею можно распорядиться умнее, обойтись без выбитых зубов, но и это неразумное свидетельство власти, оказывается, может быть приятно.
      Да, Михаиле Францевич был прав - и в нем совершались перемены.
      Одним из первых офицеров "Азова" Павел Степанович запасся перед уходом эскадры из Кронштадта в Англию двумя частями книжки лейтенанта Броневского. Всем было известно, что Портсмут только станция на пути эскадры в Средиземное море. А на такой случай Броневский служит гидом в портах Италии и Греции. Еще существеннее представлялось значение этой книги потому, что в ней описывались боевые кампании русского флота под флагом Сенявина. А Дмитрий Николаевич, постаревший на два десятка лет (дух захватило, что он был рядом на "Азове"), подтверждал иногда:
      - Уж не припомню, поглядите у Броневского.
      Но тут было некоторое кокетство старого адмирала. Его память оставалась свежей, и даже однажды на шканцах ("Азов" шел в бейдевинд в голове левой походной колонны) он вспомнил, что Броневский соединил две его инструкции в одну для Афонского сражения.
      Старый адмирал обращался к Лазареву, но говорил достаточно громко, чтобы его слышал вахтенный начальник, замерший при первом упоминании турок и великого Ушакова.
      - Мудрое правило Федор Федорович установил еще у Тендры - уничтожать корабль капудан-паши... Без своего адмирала турки не сражаются. Но с течением времени неприятель наш усвоил сию истину, и тогда все его флагманские корабли при баталии стали занимать места в середине строя, прикрываясь и с хвоста, и с головы, и даже с резервом за линиею для помощи. Вот и пришлось сообразить, что при таком предмете нам иметь в своих действиях.
      Тростью, с которою старый адмирал, выходя из салона, не расставался, он очертил в воздухе некое расположение турецкого флота и, быстро отступив на шаг, ткнул пять раз в направлении воображаемой линии врага:
      - А тут мы. Я - на "Твердом", Грейг - на "Ретвизане", с каждым из нас еще корабль, и в трех группах остальные линейные корабли парами. Для чего? Чтобы вернее и скорее победить двум - один неприятельский корабль. Оба атакуют с одной стороны, и с той, на какую видна будет удобность бежать турку.
      - Таким решением вы получили возможность управлять эскадрою на всех этапах боя. Даже в Трафальгарском сражении этого не было, - сказал Лазарев.
      - Не перехвалите; делали, что могли, что по здравому смыслу следовало. Теперь вам, молодым, в случае чего, надо не уронить русского морского звания.
      Михаил Петрович почтительно склонил голову:
      - С вами не уроним.
      - А надобно и без меня, - вдруг резкой скороговоркой оборвал адмирал и, приложив руку к фуражке, удалился.
      Читая рассказ Броневского о действиях кораблей Сенявина вместе с пехотой и вооруженным народом Рагузы, Цары и Каттаро против наполеоновского генерала Мармона, Павел Степанович задавался вопросами, на которые автор дипломатично не отвечал. Хотелось расспросить адмирала, что же Александр пренебрег при соглашениях с Наполеоном родственным народом, естественным союзником, и свел на нет все победы Ушакова и Сенявина, все подвиги таких моряков, как Скаловский или Лукин?
      Но чем ближе была цель плавания, тем угрюмее становился адмирал и казался неприступнее. Кто-то передал, что Дмитрий Николаевич с горечью вспоминает перед приходом на рейд гнусную выходку петербургских заправил. В 1808 году приказание срочно возвращаться в Балтику из Эгейского моря Сенявину прислали, но не предупредили, что Россия в войне с Англией, и пришлось Сенявину сначала скрывать эскадру на Лиссабонском рейде, а потом решать, какому же врагу - французу или англичанину - сдаваться? Решил: и так и так Петербург свалит на него вину за позор, так уж лучше англичанам. Французы разграбят суда и зачислят матросов в свои войска, а у британцев он выговорит по крайней мере, что с заключением мира эскадру отпустят в Балтику, а покуда будет война - стоять им на Спидхедском рейде, на том самом, где сейчас "Азов" и прочие корабли ждут, как дорогих союзников...
      И снова, на вахте находясь, подхватил Павел Степанович слова Лазарева, сказанные Сенявину вроде в утешение:
      - Общество наше всегда приравнивало это ваше соглашение с англичанами к победам под вашим флагом.
      - Даже?! - словно усомнился Сенявин. Но по тому, как он твердой рукой расправил холеные и подбритые баки, лейтенант понял, что и сам адмирал высоко ценит свое упорство, свою - редкую в жизни военных людей - -мирную победу. И правда же, англичане могли расстрелять эскадру, держать ее личный состав в лагерях, а согласились кормить и помогать ремонту, и не смели заглядывать на плененные корабли, которые продолжали жить по Петровскому уставу.
      - Даже? - повторил адмирал. - А ведь это на вашей памяти, капитан, в какое глупое положение меня поставили потом, в России. Призовые деньги мерзавец Траверсе придержал вкупе с Чичаговым. Задолжал я тогда кругом, чтобы сколько-нибудь матросам отдать. Не мог нижних чинов обижать. Пока обманывают их, до тех пор нечего ждать в существе ни добра, ничего хорошего и полезного от них для флота, а значит, и для России.
      Вечером в кают-компании Павел Степанович попробовал пересказать слова адмирала о матросах и встретил кислые улыбки, непонятное молчание. А перед сном каютный сожитель Бутенев сказал:
      - Слышал и я адмиральские утверждения: "дух, дух, дух - прежде всего", "русскому матросу иногда спасибо дороже всего". Оно, разумеется, в принципе верно. И с адмиральской дистанции особенно. А в повседневной близости видишь - разные матросы бывают. Ну, и иной раз с подлеца спросишь таким способом...
      Бутенев постарался изобразить злое выражение на круглом своем лице и взмахнул волосатым кулаком.
      Павел Степанович возмутился, но почти капитулировал перед приятелем, сказав всего только, что надо свой гнев обуздать и воли руке не давать.
      Дело было в том, что перед его взором опять хитрый квартирмейстер Пузырь. Этот палач молодых матросов дважды сумел попасться на глаза адмиралу, ввернул таки вкрадчивое словечко о том, как начинал службу на "Селафаиле" у Дарданелл и Тенедоса, и, взволнованный напоминанием о прошлом, адмирал подарил ему золотой, как обойденному в прошлом законной наградой. А в то же время Пузырь продолжал оставлять следы своих: пальцев на шеях и руках молодых...
      - Не зарекайся, - пророчески сказал в заключение этого короткого спора Бутенев. И будто глядел в завтрашний день. Всего через несколько часов случилось так, что именно Нахимов, из всех офицеров один, бесповоротно уронил себя в глазах адмирала.
      Надо же было Пузырю устроить длительную издевку над рекрутом, когда Павел Степанович обходил верхний дек. Лейтенант с утра, мысленно продолжая ночную беседу, решил просить Лазарева по приходе, в Англию списать Пузыря на корабль, возвращающийся в Россию. И вдруг негодяй - перед ним, и методично мучает несчастного парнишку.
      - Пузырь! - бешено крикнул Нахимов. И столько ярости было в его голосе, что квартирмейстер инстинктивно бросился наверх. Но лейтенант нагнал его на палубе перед люком и ударил раз и другой по темени, и ткнул ногой.
      Безобразнейшую эту сцену избиения покорного старика молодым человеком увидел вышедший на прогулку Сенявин. Его властный, совсем молодой, негодующий окрик остановил занесенную руку Павла Степановича. Но не сразу в распаленном состоянии он понял, что адмирал спрашивает его фамилию и требует объяснений.
      Он растерянно назвался.
      - И это брат Платона Нахимова? - презрительно сказал адмирал. - Брат порядочного человека? Что скажешь?
      Было противно и невозможно оправдываться. Но сказал Павел Степанович тоже унизительную фразу:
      - Виноват, ваше высокопревосходительство.
      Сенявин дернулся широкими плечами:
      - Старого, заслуженного матроса!.. Что ж, о вашем проступке, чтобы другим не было повадно, объявлю в приказе по эскадре. Идите...
      Отвратительное событие. Напрасно убеждали товарищи объяснить адмиралу свой поступок. Павел Степанович угрюмо отмахнулся. Ему-то ясно было, что дело не в Пузыре, а в нем, в управлении собою. Впрочем, критического отношения к себе не хватило для признания даже другу Михаиле. Если бы еще не Сенявин! Ведь Сенявин отождествлял весь российский флот... Павел Степанович из Англии не послал письма к Рейнеке, хотя давал слово подробно писать к нему полный "журнал" плавания. Все дни стоянки он ощущал свое одиночество, замкнувшись от товарищей. И оттого особенно оценил внимание Михаила Петровича, любимого начальника. Как только Дмитрий Николаевич Сенявин поднял флаг на "Царе Константине", Лазарев вступил в исполнение обязанностей начальника штаба при командующем средиземноморской эскадрой (Сенявин возвращался на Балтику, а флагманом стал граф Логин Петрович Гейден) и без чьих-либо подсказок подписал перевод Пузыря на транспорт, возвращавшийся в Россию. Так он избавил лейтенанта от постоянного напоминания о позорной несдержанности, напоминания о приказе, который навечно останется пятном в его жизни.
      Глава четвертая.
      Наваринское сражение
      Восставший народ Греции после пятилетней борьбы с силами огромной Турецкой империи истекал кровью. Смелые моряки Псары и Гидры на шхунах и брандерах уже не могли сражаться против огромного военного флота турок, обученного австрийскими и французскими инструкторами. Мужественные пастухи, крестьяне и рыбаки Морей и Эвбеи отступали перед армиями султана Махмуда. Партия помещиков, составившая временное правительство республики, предавала народ. Она плохо вела борьбу против турок в Беотии и Аттике, но успешно организовала гражданскую войну против народных вождей Колокотрони и Одиссея.
      И в то время как Англия и Россия все еще торговались между собой по турецкому вопросу и английские министры высчитывали выгоды приобретений в Архипелаге и расходы на вмешательство, в то время как две великие державы добивались присоединения Франции к их соглашению, Австрия и Пруссия понуждали турецкого султана к последним усилиям, чтобы окончательно подавить греческую революцию.
      Австрийское правительство хотело быть на Балканском полуострове и в восточной части Средиземного моря единственным наследником разваливавшейся Турецкой империи. Оно боялось, чтобы движение греков не нашло отклика среди угнетенных славян на Балканах и в Австрийской империи. Поэтому Меттерних добивался полной победы султана. И ему казалось, что для этого есть все основания. Конечно, Турция уже не была той грозной империей, которая могла подступать, как два века назад, к Вене и Будапешту, но все еще являлась одним из крупнейших государств, с неисчислимыми ресурсами для армии и флота. Власть Стамбула ведь простиралась на всю
      Малую Азию, острова Кипр, Крит и сотни островов Эгейского архипелага. На Балканском полуострове лишь у Адриатического моря отстояло от нее свою независимость маленькое черногорское племя, а болгары, румыны, валахи и молдаване, сербы и боснийцы, македонцы и словены и еще большая часть греков на юге полуострова - подчинялись туркам. А затем власть Стамбула распространялась на огромные территории Аравии с древней Палестиной и святынями мусульман - Меккой и Мединой, с городами великого арабского прошлого - Багдадом, Дамаском и Алеппо. И, наконец, Стамбулу все еще принадлежали целиком южные берега Средиземного моря с такими странами, как Египет, Ливия, Тунис, Алжир и Марокко. Западные державы, правда, подбирались и к Леванту, то есть к странам Аравии, и к Египту, и особенно к вассальным Алжиру, Тунису и Марокко. Но пока Стамбул распоряжался их людьми и их средствами для войны.
      Стало известно, что австрийский кредит возымел свое действие и что сын хедива Мехмета-Али, получив венское золото, под именем Ибрагим-паши стал начальником большого карательного флота. Пятьдесят четыре военных корабля приготовлены для эскортирования четырехсот транспортов и купеческих судов с войсками. Поток карателей уже устремился против греческих революционеров. Пали Афины. Кровавая резня устроена в героических Миссолонгах. И в базу для новых ударов превращен Наварин.
      Это были самые последние сведения с Ближнего Востока, когда на Спидхедский рейд пришла под флагом Сенявина балтийская эскадра. И за несколько дней перед демонстрацией дружбы русских и английских морских сил, 6 июля 1827 года, был подписан договор трех держав, долженствовавший положить конец козням Меттерниха. Англия, Франция и Россия долго медлили, но теперь, обнаружив, что могут потерять всякое влияние на Ближнем Востоке, спешили заявить о своей безусловной поддержке греков.
      И потому русскую эскадру долго не задерживали в Портсмуте. 29 июля эскадра пришла, а на другой день она разделилась. И корабли, назначенные под флагом Гейдена идти в Средиземное море, уже 8 августа оделись парусами и салютовали британскому флагу на "Виктории", корабле Нельсона в великом Трафальгарском сражении... Ла-Манш, и бурный Бискайский залив, и берега Португалии. Всего через две недели "Азов" сообщил кораблям и фрегатам новый генеральный курс - на ост. С правого борта, появились выжженные берега Африки, слева - Испания, но и в Испании на крутой скале развевался британский флаг. В Атлантике были проливные дожди. После Гибралтара наступила душная жара. С африканского берега в паруса дул горячий сирокко. Он приносил на палубы облака желтой пыли из Сахары. Это делало плавание затруднительным, с лавировками до широты острова Сардиния. Но суда эскадры соблюдали строй, как требовал ревностный и строгий начальник штаба Михаил Петрович Лазарев. И это было еще не все. Он также требовал от имени графа Гейдена, командующего, чтобы команды были заняты, кроме постоянной работы в парусах, артиллерийскими стрельбами, учебными спусками десантных шлюпок. Эскадру серьезно готовили к бою.
      И вот сирокко отходит, уступает путь свежему западному мистралю, а мистраль переходит в попутный крепкий ветер, и со скоростью в 12 узлов под стакселями и грот-марселями в четыре рифа эскадра 9 сентября достигает берегов Сицилии,
      Утро. На горизонте высокие горы сливаются с облаками. Солнце ярко освещает зеленый берег. Но море не успокоилось после шторма, и вокруг кораблей беспорядочная толчея. Нахимов спит после ночной вахты и не слышит шума, вызванного криком при падении матроса за борт, он не видит, как с койки срывается в одежде Саша Домашенко и через открытый борт бросается в море. Узнает о гибели смелого друга уже на якоре в Палермо.
      Ослепительно блестит мраморная пристань. На синем бархате бухты снуют шлюпки. Весело играют оркестры" Сладкие запахи померанцев и олеандров стоят над кораблями. Все оживленно готовятся к съезду на берег, и мичман Корнилов, красивый нервный юноша, торопливо рассказывает:
      - Матрос совсем не мог держаться на воде. Домашенко было доплыл к брошенному с борта буйку, но повернул обратно на крик матроса. Пока мы подошли на шлюпке, лейтенант устал поддерживать утопающего. Вместе, в объятии пошли на дно... Надо, Павел Степанович, испросить разрешения на памятник герою в Кронштадте. Вот я обращение на имя государя составил от сослуживцев. Подпишетесь?
      - Да, да, конечно, - соглашается Павел Степанович. Он проглядывает строки, выведенные четким тонким почерком, набросок карандашом проекта памятника, примерный расчет стоимости памятника (даже расчет составил мичман Корнилов)...
      "Экий молодец! И ведь что ему Саша? Только недавний сослуживец... А мы с Сашей в кругосветном были. Знали, какой скромный, милый товарищ".
      - Спасибо, Владимир Алексеевич. Вот в письме добавить надо о пенсии матери. Саша мать и сестер содержал одним своим жалованьем. - И Павел Степанович пожимает руку юноши, вновь обретенного товарища...
      Флегматичный граф Гейден не торопился в Архипелаг. В письменной инструкции значатся заходы в Палермо и Мессину, и он аккуратно выполняет предписания министра. А между тем росли слухи, что британский коммодор Гамильтон не сумел блокировать турок в Александрии, что у Коринфского залива уже соединились две турецкие эскадры и готовятся возобновить активные действия против греков.
      На бриге "Ахиллес" возвращается с письмом командующего английской эскадрой вице-адмирала Кодрингтона флаг-офицер Гейдена, лейтенант маркиз де Траверсе, сын бывшего министра. Он дружит на "Азове" только с лейтенантом Александром Моллером, тоже сыном бывшего министра. Они снисходительно допускают в свое общество мичмана Путятина, и уже от последнего узнают остальные офицеры: союзным эскадрам назначено рандеву южнее острова Занте.
      Первого октября русская эскадра идет в походном ордере двух колонн. За "Азовом" в кильватер следует линейный корабль "Гангут", за "Иезекиилем" держится "Александр Невский". На ветре у кораблей фрегаты "Константин", "Елена", "Проворный" и "Кастор". Левантийский сухой ветер гонит корабли вдоль берега Морей Идущий впереди адмирала корвет "Гремящий" расцвечивается сигнальными флагами. В полветра от эскадры подходят британцы.
      С марса Нахимов жадно оглядывает море. Насчитывает два фрегата, шлюп, четыре брига и линейный корабль с флагом британского флагмана на грот-мачте. А с юга показываются два корвета, на гафелях которых вымпелы турецкого флота и белые переговорные флаги на фор-брам-стеньгах.
      В двенадцатом часу, когда русские и английские суда уже лежат в дрейфе, от Занте спускаются французы. Они проходят вдоль русской линии и салютуют пятью выстрелами. Корнилов громко читает названия кораблей: "Тридан", "Бреслау". Флаг контр-адмирала де Риньи на бизань-мачте фрегата "Сирена". За ним следуют белая грациозная шхуна и греческий военный бриг.
      С ростров "Азова" спускают белый адмиральский, катер. Шестнадцать гребцов берут весла на валек. Гейден, Лазарев, советник министерства иностранных дел Катакази, маркиз Траверсе и мичман Корнилов проходят между шеренг выстроенного караула к парадному трапу.
      На "Азии" - корабле Кодрингтона - гремит оркестр. Флагман лично встречает командующих российской и французской эскадрами.
      - Везет Корнилову, - с завистью смотрит вслед мичман Ефим Путятин, знаток и любитель большой политики. О, и без поездки на совещание командующих мичман имеет свое мнение о развитии событий. Разве англичане хотят настоящей победы греков? Да нет же, купцы из Сити и промышленники Бирмингама и Манчестера - о чем откровенно пишут в английских газетах всего больше обеспокоены, чтобы азиатское чудище в Европе не разлезлось по швам, не явились бы новые не зависимые от Британии силы на Ближнем и Среднем Востоке, перед Индией.
      Бутенев, тоже, любитель потолковать о международных делах, одобрительно кивает и разводит руками:
      - Вот как огромна Турция, однако ж велика Федора, да дура!
      Поморщившись - не любит Путятин, когда его перебивают, - мичман продолжает:
      - А что касается французов, то об искренности их намерений не позволять туркам дальше грабить и истощать греков можно судить по тому, что ни один французский офицер из числа многих инструкторов на кораблях турок не отозван.
      Жарко в безветренной полосе на совсем заштилевшей и будто не имеющей течения воде. Все корабли и фрегаты под марселями и бизанью, противодействующими друг другу, почти неподвижны. Надо прислушаться, чтобы уловить шепот воды за бортом. Сейчас бы лечь на выдраенную добела палубу и загорать на южном солнце, - какая война в этакой благодати! Но скорее все же, думает Павел Степанович, что разговоры - уклонения союзников от обещанных действий - чепуха. Назвался груздем - полезай в кузов.
      - Пойдемте, Истомин, - ласково зовет Нахимов назначенного в его распоряжение восторженного гардемарина, - пойдем, любезнейший, проверим нашу готовность еще раз.
      Вместе они спускаются на баке в нижний дек. Перегородки, отделявшие помещения офицеров, сняты. Вокруг батарей обоих бортов необычно просторно.
      - Матросы наши какие-то праздничные, - щурится коренастый юноша.
      Истомина целое утро томит желание сказать о своих наблюдениях перед боевыми действиями. Но в обществе Путятина и Моллера он чувствовал себя чужим. А сейчас бы рассказал Нахимову, так лейтенант отвлекся на всякие боцманские и шкиперские дела.
      "А ведь это самое важное... Очень важно, что наши матросы, побыв на берегу, сочувствуют разоренным, полунищим виноградарям и пастухам. Важно, что они свою воинскую задачу видят в ограждении мирного труда".
      Нахимову нравится, что юноша заметил праздничность у матросов:
      - Приоделись, таков уж обычай перед боем. Вы заметьте, Истомин: не в пример нам, здесь не интересуются участием англичан и французов в бою. Здесь думают о том, как свою обязанность выполнить.
      Он перебивает себя и обращается к квартирмейстеру:
      - Сюда бы еще воды в бочонках, да кишку протянуть к танксам. Распорядись, голубчик.
      Он отдает еще какие-то будничные распоряжения, и, хоть иные требуют переноски тяжестей и переделки уже совершенной работы, матросы выполняют их дружнее и скорее обычного.
      Владимир Истомин удивляется. Либо старые матросы забыли об избиении одного из них Нахимовым, либо простили ему расправу! Как их понимать? И вдруг встречает взгляд старика с медалью за Афонское сражение. Тот смело вступает в разговор: гардемарин еще не офицер.
      - Рано вы, молодой барин, в сраженье попадаете. Годы ваши какие-с? Еще с книжкою сидеть.
      - Мне шестнадцать исполнилось, - вспыхивает Истомин.
      - То ж я и говорю, девятью годами моложе нашего лейтенанта.
      Он сказал "нашего" с таким теплом, что, не взвесив своего поступка, гардемарин воскликнул:
      - Так у вас любят Павла Степановича?
      - Л как же! Подлеца Пузыря за молодых матросов пугнул и даже пострадал на том. А дело знает, не болтается зря, сурьезный командир.
      - Истомин! - зовет отставшего гардемарина Павел Степанович. - Сходите в констапельскую, там должны быть еще сетки, - он делает жест над головою, растянем дополнительно на верхнем деке.
      Писарь проталкивается к лейтенанту с месячными ведомостями на морскую провизию. Нахимов кладет шнуровую книгу на лафет и оглядывает любопытствующие лица матросов.
      - Небось в Италии все деньги спустили?
      - Все, ваше благородие. А много ли их было!
      - Призы возьмем, гуще будет в карманах, - обещает лейтенант.
      Боцманская дудка сзывает к обеду, а Нахимов углубляется в бумаги, и томительный час до возвращения адмирала проходит незаметно. Да и чего ждать? Не для демонстрации же погнали вокруг Европы. Он не принадлежит к числу нытиков, какие боятся, что к войне дело не придет. И спокойно слушает вечером в кают-компании переведенную мичманом Корниловым нотификацию трех адмиралов Ибрагим-паше. Она уже отослана в Наварин с египетским корветом. "Ваша светлость, доходящие до нас со всех сторон самые точные сведения извещают нас, что многочисленнее отряды вашей армии рассеяны по всей западной Морее, что они повсюду опустошают, разрушают, жгут, вырывают с корнем деревья, истребляют виноградники и все растительные произведения земли, словом спешат обратить этот край в настоящую пустыню.
      К тому же мы узнали, что приготовляется экспедиция против округов Майны и что войска уже двигаются по этому направлению.