Жизнь адмирала Нахимова

      - Целуйтесь, милые, на то весна!
      На все глядит радостно, все кажется красивым и родным. Нет, Павел Степанович пьян не от водки, а от приобретенной дружбы, от того, что на год жизни в столице избавлен от одиночества. Есть Ершов, есть Миша Рейнеке и брат Сергей, ныне уже командир роты в корпусе. И будут еще люди, книги, театры, а главное - работа, наблюдение за тем, как постепенно оденется ребристый корпус "Паллады" и станет живым кораблем, на котором дружной семьей заживут члены новой команды.
      Перед поворотом на Невский, у дома Английского клуба, его задерживает шумный разъезд с бала. На булыжную мостовую и плиты тротуара падают желтые столбы света, стоит гул мужских голосов и улетает ввысь женский смех. А из залы рвутся веселые звуки польки. После Мальты Павел Степанович презирает мишурную светскую жизнь, но сейчас проходит мимо умиротворенный, не раздражаясь ни барской небрежностью ответных приветствий гвардейцев, ни их косыми взглядами. У каждого своя жизнь. А он... отчизны внемлет призыванью.
      Он думает: поэт, может быть, тоже здесь. Пушкин, по словам Ершова, женился и принят во дворце; куда как весело жить под наблюдением императора!
      Путь к Таврической, где Нахимов снял комнату у другого охтенского мастера, не близок, и наступает утро. Идут обозы с дровами, розовыми тушами мяса, с клохчущей птицей и визжащими свиньями, стучат тележки молочников и пекарей. Дворники, позевывая, метут улицы. Из напряженной тишины белой ночи все больше выступают в прозаической окраске облезлые фронтоны домов, вывески, витрины лавок.
      Император... С минуты, когда на нем остановилась мысль, он сопровождает Павла Степановича на всем пути. И кажется, это он сдернул серебристый покров ночи с города. Дивизионный генерал, решивший, что всех лучше знает сложные задачи управления! Наслал на флот солдат, матросов взял в солдаты. Для поравнения в муштре... Его именем отдают приказания командиру "Паллады". "Государю императору угодно, чтобы фрегат "Паллада" был отделан с особым тщанием..." Положим, это форма казенных отношений. Однако же первый вотчинник может и действительно вмешаться. А не он, так начальник его морского штаба - друг царя и никакой моряк.
      К концу лета Павел Степанович изводит новый сюртук и штиблеты. Одежда выгорает, пропыливается, в пятнах от разных красок и смолы. Дожди - а дождливых дней, конечно, по петербургскому режиму погоды больше, чем веселых солнечных часов, - промачивают одежду капитан-лейтенанта насквозь и закрепляют разные пятна. На плечах, на локтях и коленках появляются заплаты - невозможно не рвать одежды, ползая в интрюме, забираясь во все закоулки корабля.
      Ершов знает: если нет Нахимова на стапеле, если не маячит он беспокойно на палубе "Паллады", надо искать его неподалеку под навесом, куда свозится имущество фрегата. Там он бродит часами, ощупывает каждое рангоутное дерево, бракует стеньги и реи из-за одного сучка. Там он, как скупец, считает свои богатства - железные детали, кадки, ящики - и вновь испытывает помпы. А нет его на складе - значит, прошел на вспомогательную верфь, где отделывают гребные суда "Паллады" - вместительный барказ, капитанский катер, еще два катера, гичку и ял.
      Ершов знает: Нахимов вернется к нему в конторку под вечер, с парусиновым портфелем, набитым чертежами и ведомостями, долго будет мыться, расправит, разумеется, чудом остающиеся белоснежными концы воротничка - свои лиселя (единственное кокетство в туалете), и уж тогда исчислит по записной книжке жалобы и недовольства. Впрочем, с девятью из десяти таковых Ершову придется согласиться. Зря командир "Паллады" ничего не требует.
      Но бывает, что уже полдень, а капитан-лейтенанта и неизменного сопровождающего - боцманмата Сатина - нет на верфи.
      Тогда Ершов подстегивает работников:
      - А ну, ребята, постараемся к завтрему зашить корпус по правому борту до ахтерштевня. Вроде сюрприз Павлу Степановичу будет. Поди, скачет он сейчас на Ижорские заводы.
      И верно, пара сытых лошадок, выклянченных у портового начальства, тянет тарантас с Нахимовым, разбрызгивая грязь петербургских окраин, увязая в песке и вытягивая тяжелые колеса из размытой глины.
      - Опять этот капитан-лейтенант! - плачутся в дирекции. - Да делайте его помпы и брандспойт не в очередь, вперед другим заказам.
      Павел Степанович ставит от себя ведро водки мастеровым верфи и в июле получает капитанский катер. Тогда он начинает набеги на Кронштадт. Там предстоит "Палладе" вооружаться и там тоже растет склад разного имущества: пушки и поворотные станки к ним, паруса и снасти. Там также и часть будущей команды.
      Три месяца пробегают как один день у стапеля - колыбели рождающегося корабля. И вот "Паллада" должна сойти в воду. Павел Степанович стоит, как всегда, у стапеля, хотя длинный рабочий день окончился.
      Может быть, что забыто?
      Он обходит вокруг высящегося корабля, смотрит на полозья, на смазанный салом скат, на быструю реку. Кажется, все в должном порядке - и на фрегате, и на стапеле, и на прибранной к торжеству площади верфи. Даже желтым песочком посыпана дорожка к помосту, в честь гостей украшенному хвоей и березками.
      Кто-то там будет наблюдать и обсуждать его действия?.. Да, впрочем, все равно! Вот не мало ли для остойчивости балласта? Две тысячи пятьсот пудов разных тяжестей. Если недостаточно - фрегат может перевернуться. А если много и нерасчетливо уложено - корпус переломится, даже не сойдя в воду.
      - Но ведь я рассчитывал? И рассчитывал, имея опыт "Крейсера", "Азова" и "Наварина"!
      - А все же ошибка могла вкрасться.
      Споря с собою, он сдвигает фуражку на затылок, чтобы не мешал козырек, а рука тянется к записной книжке и вновь исписывает формулами листок за листком. Сидеть фрегат у форштевня должен не более одиннадцати с половиною фут, у ахтерштевня между пятнадцатью и шестнадцатью. А что получается, исчисляя вес вытесненной воды?
      Ершов подбирается неслышными мягкими шагами, глядит на прыгающий карандаш, на строгий профиль склоненной головы и, заглянув через плечо, насмешничает:- Кажись, в пятый раз? Вы бы, Павел Степанович, конференции академиков дали расчет проверить. А то плюньте на цифирь и на зеленых листочках погадайте - выйдет не выйдет, удивит красою, плюхнется на дно.
      - А вы нисколько не беспокоитесь?
      - Я, батенька, осмьнадцатое судно построил на Охте. Да два десятка в Соломбале. Шесть линейных кораблей благословил в плавание. Зачем мне волнением сердце нагружать. Закрывайте книжечку и приглашайте меня на ваш катер. Сплывем вниз, жареных грибов в сметане поедим, чайку выпьем, а завтра пораньше вернемся дело доделывать.
      - Что вы? - даже пугается Нахимов. - Мы с Завойко людей распишем - кому на "Палладу", кого клинья выбивать... Промер глубин еще хочу сделать. Тут топляк наносит...
      Ершов тепло и укоризненно качает головою.
      - Кипяток, крутой кипяток. Ну ладно, выкипайте, авось с гостями и начальством завтра будете спокойны.
      - Это почему я? Это, кажется, обязанность начальства по верфи, адмиралтейцев, комитета кораблестроительного?
      - Хм... а вдруг царь-батюшка пожалует? - дразнит Ершов.
      Но на это Нахимов отвечает иронической улыбкой. Царь Николай любит торжества армейские...
      - Не покинет Николай Павлович сейчас Царское. А Меншиков ленив прибыть к черту на кулички - в девять утра...
      Солнце с рассветом не показалось. Небо в быстрых, напоенных тучах. Ветер верховой, ладожский, рвет пену с гребней. И шлюпку даже заливает, пока она пересекает реку.
      - Хмурится сентябрь. Что бы нам вчера торжество устраивать! - жалеет добрый Завойко. Он уже расставил вдоль стапеля самых сильных матросов. Другие на палубе - у шпилей, чтобы разом отдать оба якоря.
      - Тем лучше, тем лучше, меньше зрителей, меньше беспокойства, отрывисто цедит Павел Степанович и, не оглядываясь на помост, ставит ногу на трап. Сухопутные лестницы были точно на лесах при постройке дома. Веревочный шторм-трап, пляшущий под ногами, - это первый признак близкой морской жизни.
      - Как, Павел Степанович, служба прежде будет? - шепотом осведомляется принаряженный, даже подбривший седеющие бачки Сатин и теребит дудку на груди.
      - Какая еще служба?
      - Известно, церковная. Молебствие.
      - Святили при закладке, - уклончиво отвечает командир и крупным шагом идет на правый борт к чугунному клюзу. Сто семьдесят пудов в каждом якоре. Массивные битенги должны будут удерживать тросы, когда освобожденные якори рванут их вниз. Ну как что случится?
      - Ты здесь следи. Тут... - он усмехается и про себя заканчивает; Молебном не поможешь.
      Его волнение против обыкновения сегодня всем бросается в глаза.
      - Ишь, и к (начальству не идет, прямо на борт явился, - шепчет Сатин товарищу.
      Один Завойко сейчас беспечно прохаживается на палубе и развлекается лицезрением помоста. Глаз у него острый, и он отмечает для журнала чинов Адмиралтейства: генерал-интенданта флота, контр-адмирала Васильева; инспектора корпуса корабельных инженеров, генерал-лейтенанта Брюн Сен-Катерина; состоящего в исполнении обязанностей директора кораблестроительного департамента генерал-майора Быченского. Знает он и штатских гостей и дам, заполнивших крытый ярус помоста пестрым цветником.
      Зажав под мышкой мегафон, Завойко называет лейтенантам и мичманам светских красавиц; а внизу могучими ударами выбирают клинья, снимают стопора. И Ершов докладывает полковнику Стоке, что к спуску фрегат готов.
      Полковник ныиче официален и сосредоточен. В глазах начальства он по своему положению главный строитель "Паллады", а Ершов только исполнитель. И Стоке цедит:
      - Для снятия последних стопоров я подам сигнал флагами и голосом. Надобно испросить разрешения начинать процедуру у его превосходительства.
      - Понятно, господин полковник, - буднично и добродушно соглашается Ершов. Теперь и он может подниматься на фрегат. Матросы с ласковой усмешкой смотрят, как ловко балансирует большой, толстый человек.
      - Вид бабий, а мужик работящий.
      - И пузом всю краску вытрет.
      - Гляди - ты шибче не подымешься.
      На веку Стоке спуски кораблей были десятками, но, шагая к помосту и взяв под козырек при рапорте директору департамента, он волнуется не меньше Нахимова.
      Быченский, коротконогий и полный, еще больше выпячивает живот. Он отвечает громко, чтобы дамы разобрались в его главной роли на торжестве. Но дискант толстяка не соответствует внушительности слов и вызывает улыбки.
      - Господин полковник Стоке, приказываю приступить к спуску фрегата его величества государя императора "Паллада". Отдайте команду.
      Стоке еще раз козыряет. Надо, чтобы бравую выправку и почтительные глаза увидели и Брюн Сен-Катерин, и Васильев 1-й, и прямой начальник, и каждый отнес его почтительность к своей особе.
      - Сиг-наль-ный! - разнеслась протяжная на низком басовом тоне команда, предупреждая о начале торжественного действа. И сотни зрителей на помосте и в черте, огражденной канатами, замерли в ожидании. Судно возвышается над салазками громадиною дома в три этажа и протянулось поперек верфи к реке почти на средний невский квартал. Нерасчетливому глазу может показаться, что, устремившись в воду, оно станет поперек реки понтоном - преградою. Но в толпе больше сомневающихся, что этакая махина, когда выбьют клинья и снимут стопора, вообще-то не захочет двинуться по салазкам.
      - Фрегат, говоришь? - спросил скептик в чуйке. - Видали мы на Охте таковые, а этот не похож. Длины, брат, несуразной. Побьются, пока доставят в Кронштадт, да и доставят ли.
      - Так ведь не плотники псковские мудрили, чай ученые строители. Бона они - полковник Стоке, Амосов, Ершов.
      Чуйки разговаривают возле господина, которому по платью место на помосте. Но он, видимо, находит свою позицию за шеренгою матросов с крепкими стрижеными затылками удобною для себя и не собирается уходить. Свою шляпу положил на неубранный пенек, и волосы его под ветром с реки, курчавые, похожие на нити из темной бронзы, свободно развеваются. Он стоит, опираясь левой рукой и спиною на массивную палку, а правая - с нервными тонкими пальцами - стынет на бакенбарде. Его лицо - смуглое, но без румянца, с синими, беспокойно светящимися глазами и крупными, очень красными губами привлекло внимание всезнающего чуйки. Охтенец толкнул локтем соседа и кивнул головой:
      - Гляди, Пушкин. Он самый, стихотворец, сочинитель. Я на их квартиру дрова доставлял...
      Александр Сергеевич привык к тому, что в самых разных слоях населения столицы находятся люди, узнающие его. Но обсуждение его особы охтенцами слуха Александра Сергеевича почти не задевает - хлопоты моряков и строителей вокруг остова будущего корабля захватили мысль целиком, напомнили ему безвозвратно ушедшие в прошлое страницы жизни на далеком теплом море. Один только лицейский приятель обрел на нем опору - Федор Матюшкин стал офицером флота. А ведь его самого тоже привлекало море с той поры, когда на бриге с Раевскими (с Марией!) они плыли от Кавказского побережья, от древней Тамани до Юрзуфа. Но позднее, в Одессе, в первой его ссылке, в трудных отношениях с Воронцовым оно обернулось против него, стало тоже стеною обширной тюрьмы. Да, попытка бежать морем в жизнь, такую полную и страстную, как у Байрона, не удалась. Где нынче друг албанец Морали, с которым они посещали иностранные суда в шумной одесской гавани? Нынче позади все мечтания и надежды выйти из круга, начертанного двумя императорами. И семья...
      Он перевел взгляд на помост. Почему Натали и свояченица вздумали, несмотря на ранний час, посмотреть процедуру, прелесть которой нельзя почувствовать, не представив себе этот грузный остов одетым парусами; под тремя главами мачт и с остро вонзающимся в туманы бугшпритом, он будет легко всходить на длинной, на могучей океанской волне... Нет, этого сестры-москвички oне вообразят, и их спутники кавалергарды тоже.
      Он пропустил какую-то команду, и освобождение корабля уже началось.
      Разносились стуки молотков и удары ломами. Сильные руки матросов отмыкали путь новому Пенителю моря. Послышался шорох, скрипучий шорох дерева по дереву. Кажется, передние полозья качнулись и поползли. На какой-то дюйм вперед. Неужто задержится?!
      Командир "Паллады" сомнений не имел. Его воображение подчинялось законам механики, а из них следовало, что движение должно нарастать. Дерево трется, вдавливается в дерево, дымится даже. Но сила инерции и тяжести одолеет торможение. Для скольжения, для уничтожения вреда от трения поможет сальная смазка. А сало целыми пластами щедро уложено под корабль. Недаром в народе говорится: "Пошло как по маслу".
      Ага, скрип, тряска, дребезжанье уменьшается. Уже взгляд не поспевает за движением, только провожает широкую корму со славянской вязью названия. Ага, первый всплеск! "Паллада" скатывается. Да, вот она вытесняет воду с пушечным ударом, уходит в яростную волну, в фонтаны, вздыбившиеся выше бортов. И вот победно плывет...
      Когда ликующие голоса перекрыли грохот, Пушкин прошел к жене и подал ей руку. Свояченица пошла за ними рядом с кавалергардом. Коляски уже ждали разъезжающихся господ за воротами.
      - Но вы, кажется, хотели, мой друг, побеседовать с командиром? сказала Наталья Пушкина. Неужели рассчитывала, что он ее покинет? Коляска миновала забор, и был виден остов судна, повернутый против течения и удерживаемый тугими канатами. Очень будничный вид в низких, топких берегах...
      - Я записал его фамилию - капитан-лейтенант Нахимов. Может быть, разыщу потом; боюсь, что сейчас ему не до разговоров с поэтом. А впрочем, как знать...
      И правда, командир "Паллады" был поглощен своими обязанностями. Как только два расходящихся вала показали, что уже и ахтерштевень - завершение кормы - режет воду, он крикнул в рупор:
      - Отдать плехт!
      И Завойко, стоявший на баке, повторил:
      - Отдать плехт!
      Боцманмат Сатин свистнул, потопали матросские сапоги, замерли, а руки навалились, и люди дружно заходили по кругу, отпуская со шпиля витки каната.
      Форштевень углублялся и всходил, вспенивая воду, а якорь выставил крючковатые лапы, закачался у борта, пошел в воду. Забрали когти, впились в дно...
      - Сколько на клюзе?
      - Сорок сажен, сорок пять.
      - Цепь на битенг. Отдать даглист. "Паллада" мечется в килевой качке и вдруг замирает между двумя туго натянутыми якорными канатами.
      - Разрешите поднять флаг? - счастливо улыбаясь, кричит Завойко.
      Флаг огромным голубо-белым полотнищем лежит у самого ахтерштевня. Чьи-то руки мгновенно укрепили шток, и флаг распластывается, гордый андреевский флаг с перекрещенными полосами.
      С минуту Павел Степанович держит руку у виска. То ли чувствуют офицеры и матросы, недвижно обратившие головы на свое знамя? Видят ли они эту пустую палубу уставленной пушками, с галереей на юте, с шканцами, с мачтами, одетыми парусами, со сплетением снастей, с вымпелом под клотиком фок-мачты?
      - А знаете ли, Павел Степанович, кто оказал честь нашему празднику? неожиданно нарушает очарование будущим голос Ершова.
      - Генералов и адмиралов много, мой друг.
      - Но в поэзии нашей один адмирал!
      - Пушкин?! Где он? Ведите меня к нему.
      - Куда же вас вести? Шлюпка еще не подошла, а он был на берегу. Отдельно стоял, близко к матросам.
      - Экой вы право. Что бы позвать на корабль... Первой записью значилось бы славное имя, и с ним "Паллада" вошла бы в российскую словесность. А теперь... Что у вас, Завойко?
      - Хочу доложить: ахтерштевень углубился на пятнадцать футов шесть дюймов, форштевень на одиннадцать футов два дюйма. Балласт в порядке. За поступлением воды установлено наблюдение.
      - Так, значит, можно писать рапорт о благополучном спуске...
      Были все основания рассчитывать, что до зимы "Палладу" вооружат в Кронштадте. Ради этой цели и пребывал все лето Павел Степанович в лихорадке труда. Но адмиралтейское начальство после спуска отнюдь не спешило. Высочайшее благоволение объявлено, а камели для вывода фрегата из Невы оказались нужны сначала под транспорт "Виндаву". И, покуда их доставляли обратно к верфи, наступила ранняя зима.
      По реке идет сало, льдины запирают мелководный бар, и надобно корпус ставить на зимовку.
      - И чего ты кипятишься? - удивляется младший брат Сергей. - Радоваться надо, брат, что вместо Кронштадта зиму пробудешь в столице.
      - Весьма подлое суждение о службе, Сережа, - взрывается Павел Степанович. - Этак ты учишь гардемаринов своей роты? Мне вверены люди, в большом числе не знакомые с кораблем. Казарма сделает их солдатами. А весною на "Палладе" нужно иметь моряков.
      - Да если так случилось! Философия учит в дурном искать хорошее, приспособляться к обстоятельствам.
      Тон Сергея примирительный, и сам он полнотелый, круглолицый олицетворенное благодушие.
      "В брата Николая пошел", - определяет Нахимов и еще пуще негодует:
      - Этакая философия не по мне. И тебе на службе России не след ею руководствоваться. Пропадешь.
      - А вот и не пропаду. Гляди - через три-четыре года Горковенко пойдет в отставку, и я стану инспектором классов. Сейчас имею в училище бесплатную комнату с дровами и свечами, а тогда займу квартиру, женюсь на Шурочке... Что?
      "Что бы ему в пример иметь Платона, тот без корысти. Собрались в Сергее худые черты себялюбца Николая, а от Платона только любовь к округлости, чтобы без углов, без столкновений шла жизнь".
      - Я пойду, - после недолгого молчания произносит Нахимов.
      Сергей не понимает мыслей брата. Так же благодушно он предлагает:
      - Перебирайся ко мне, Павлуша. Сократишь расходы. Мамаше больше сможешь высылать. И мне легче будет, выкрою на новый мундир.
      Уже подвинувшись к выходу, Павел Степанович неожиданно смеется. С ним это случается редко, и тогда он становится не похожим на себя. Так и сейчас: почти сев на пол, залился на высокой ноте, а глаза наполнились слезами. Едва отдышался, топая ногами и взмахивая руками, как утопающий.
      - Что ж я смешного сказал? - обиженно спрашивает Сергей. - И хохочешь странно. Будто тебя щекочут.
      - Подлинно так. Щекочешь. Очень щекочешь. И как ты умеешь для себя пользу извлекать из всего. Ладно, перееду. К Михаилу и Ершову ближе буду.
      На фрегате должно держать часть команды. Следить, чтобы лед не повредил корпуса, не набралась вода выше ординара, да и охранять от расхищения. Зима суровая, а бедноты на Охте много. Люди промышляют казенным лесом, а то просто тащат на топливо. Но условия жизни на недостроенном корабле - в щелистой избенке плотовщиков - тоже скверные, и Нахимов каждую неделю сменяет дежурный наряд. А вся команда хлопотами старшего офицера недурно устроена в Новой Голландии.
      Павел Степанович благодарит Завойко и уводит к себе. Его занимают вопросы:
      - Чему можно без фрегата обучить для службы на фрегате?
      - Что за зиму наши матросы должны изрядно узнать?
      Не торопясь Нахимов перечисляет: во дворе поставить мачтовое дерево со снастью, чтобы матросы лазали и в снег и при ветре. Офицерам сделать чертежи внутренностей фрегата, такелажа и парусов, и по ним знакомить команду. Боцманам с квартирмейстерами обучать плетению матов, кранцев и тросов, вязанию узлов, кройке и шитью парусов. Командирам батарей рассказывать о пушках, заряжании и наводке. Штурману беседовать по карте Балтийского моря о навигации. Изучать также сигналы флажные и фальшфейеры.
      - На том и господа офицеры будут совершенствовать знания, и к подчиненным ближе станут.
      Завойко одобрительно кивает на все предложения и добавляет:
      - Грамоте учить станем?
      Павел Степанович, помолчав, предупреждает:
      - В расписание только не вводите. А то вспомнят про ланкастерские школы и в либерализме обвинят. Петербург! Мичманам поясните...
      Планы широки, и не все удается без опыта. Но командир и старший офицер "Паллады" со страстью и упорством осуществляют свою программу и находят многих последователей. Сами матросы просят рассказать об устройстве флота царем Петром, о морских сражениях и кругосветных плаваниях, об андреевском флаге, и каждый день находится для всех офицеров дело в казарме экипажа.
      И время поэтому бежит, уплотняя недели и месяцы, И еще ускоряют его бег - книги и частые душевные беседы все с тем же Ершовым и с Михаилом Рейнеке.
      У Ершова, человека из народа, Павел Степанович черпает знания о жизни простых людей труда и их нуждах. С Рейнеке дружбу укрепляют общий интерес к морским наукам, стремление к преуспеванию родного флота.
      - Опять небось адмиралтейский совет держал со своим эстляндцем. И чего нашел в этом сухаре? - нападает Сергей на поздно вернувшегося брата.
      - Сухарь голод утоляет, - в тон брату усмехается Нахимов. - Не любишь ты и не знаешь флота, Сережа.
      - Ладно, отступлюсь, носись с любезнейшим Михайлою. Но ты и от мужика Ершова редко выходишь. Тоже флотский интерес?
      - Ершов - русский мужик. А мы, дворяне, - не русские ли?
      - С нашими крепостными сдружись по этой причине.
      - Немало и крепостных, перед которыми нам с тобою ломать шапки надо, кротко говорит Нахимов.
      - Павел, Павел! Забыл ты о декабре двадцать пятого года?
      - Напротив. И никому не пожелаю забывать. В средствах исправления общества не разбираюсь и тайных союзов избегал. Но в народ и лучшую его судьбу верю. Может быть, и наш предок, бежавший в Сечь, был рабом сытого боярина. Благо, ему повезло...
      Сергей нервно распахивает дверь в коридор, но в нем стоит ночная тишина, а стены толстые, и он поворачивается к брату:
      - Зачем же служишь неодобряемому порядку?
      - Я служу отечеству, Сергей. Я, кажется, неплохой моряк, а России нужны моряки особливо. Сильнейшие державы суть державы морские. И как бы тошно ни было мне, до смерти буду держаться примера достойнейших людей флота; так поступал покойный Василий Михайлович Головнин, так поступали они...
      Сергею жутковато слышать брата. Да и многословие такое не в обычае Павла. Младший Нахимов не знает, что ответить, и, молчаливо раздевшись, тушит огонь. Но сон не идет. Еще из-за Павла к черту пойдет карьера, и свадьба не состоится. Да и самого брата жалко. Прямую свою дорогу в адмиралы перекапывает.
      - Ты не спишь, Павел? Я тебе скажу по-доброму - зарекись от жизни на берегу. На корабле - как в монастыре. А монахов не проверяют, что они думают, лишь бы устав выполняли. Так?
      Он нетерпеливо вертится; брат смеется - вновь, как в начале зимы.
      - Ты прав, благоразумный офицер и жених. И можешь не беспокоиться - у меня других планов нет, и службы твоей не испорчу. Спокойной ночи.
      Наконец прошел лед. "Паллада" снова на чистой воде. Надо идти вниз по реке; там к ней подведут камели. Впрочем, Павел Степанович предпочитает называть эти понтоны верблюдами по смыслу английского слова.
      - Был грех у великого царя, - говорит он Завойко, - по-попугайному вводил в нашу речь иностранные названия. А это мешает молодым людям осваиваться в новом деле. Вот сказал я матросам "верблюды" - и сразу любой понял, что корабль станет в ложбинку соединения понтонов и поплывет, будто в люльке.
      - Сегодня, пожалуй, тронемся. - Завойко мечтательно смотрит на ширь реки.
      - Обязательно.
      - А ночевать?
      - К левому берегу приткнемся для постановки камелей. Облюбовал я Калинковский островок. Оттуда и начнем буксировать всеми гребными судами в залив.
      Левый берег Невы против устья Фонтанки полюбился Нахимову, потому что редкие дома не закрывают перспективы топких лугов и осиновых рощиц. Здесь, на местах повыше, ютятся одни рыбаки. Здесь всегда тихо. Оттого рыба посещает эти места и плодится в протоках.
      Приход "Паллады" к Калинковскому островку вносит необычное оживление. С мастеровым людом и своими матросами Нахимов создает новую оседлость. Женатые работники приезжают в лодках с семьями и ставят шалаши. Холостяки устраиваются на самом фрегате. Целая флотилия гребных судов сбивается в устье речки и в Канаве. Первые четыре дня от утренних до вечерних сумерек звенят пилы, стучат топоры и бьют молотки. К бортам "Паллады", в предупреждение возможных повреждений, нашивают доски, приделывают контрфорсы и фальшивые битенги. На битенги - массивные тумбы - лягут канаты, а контрфорсы - чугунные распоры - создадут прочность всего крепления.
      "Паллада" пришла первого мая, но лишь шестого мая Ершов разрешает подводить камели.
      Место выбрано преглубокое, и под килем фрегата для "верблюдов" достаточно воды. Работа кипит, пока закрепляют выстрелы, рыбины, раскосины, свозят такелаж и обносят тросы. Кой-кому приходится выкупаться в еще ледяной воде, и островок оглашается притворными криками матросов.
      - Ай, тону!
      - Раки хватают!
      - Не дури, Сенька, лишнюю чарку не выпросишь. Павел Степанович прислушивается к бодрым голосам, к язвительной перепалке и подзывает ревизора, бойкого мичмана.
      - Закажите рыбакам судаков пуда... ну, побольше. Котлы у нас на берегу?
      - Так точно.
      - Ну-с, будет уха в добавление к обычному приварку. Картофель тоже, вероятно, можно купить.
      - Но у нас не примет порт счетов по здешним ценам. Соленая рыба отпущена.
      - Какие там счеты! Пусть люди едят свежую. На воде - и вдруг соленая. Чушь. Вот-с деньги...
      В сумерках он ходит от костра к костру. Над дымом кружится ранняя в этом году мошкара, и шея Павла Степановича в крови, хоть он шлепает по ней без милосердия. Но весело, потому, что люди довольны.
      - Вкусный дым! - твердит он, присаживаясь возле Сатина, хлебает наваристую уху и выпивает казенную чарку с боцманматом.
      Бывалый матрос про себя вспоминает время, когда они были десятью годами моложе. Старики тогда твердили, что молодой барин испортится. "Ан нет!.."
      Для веселья в следующие дни основания мало. Началась самая трудная работа - выкачка воды из ящиков понтонов, чтобы поднять фрегат на десять футов.
      Ручных помп мало, и производительность их невелика. Семь потов сходит с матроса, делающего однообразные движения; вода идет ручьем, а камели с фрегатом поднимаются на дюйм, на два дюйма.
      Чавканье помп разносится всю неделю. Лишь одиннадцатого мая басисто командует Завойко: "Шабаш!"
      Осадка ахтерштевня теперь только девять футов, а форштевня даже пять футов. Фрегат почти целиком вылез из воды, и можно сниматься для перехода в Кронштадт.
      Завойко от удовольствия говорит на родном языке:
      - Чисто зробили, Павло Степанович. Гарно зробили. Бачу, идем в океан, в кругосвитне, ни дале як в це лито.
      - Гоп-гоп, скаче козаче. Раньше надо в Кронштадт прийти!
      Нахимов с досадой тычет рукою на устье. Оттуда ползет грозовая туча, и под ней вода стала свинцовой.
      - При противном ветре нам не выйти.
      - Да уж греби не греби, с фарватера отнесет на банку. - Завойко чешет затылок. - Ну не беда, роздых людям. На сутки, на два дня.
      Отдых длится больше. Но какой отдых под проливным дождем? Все закоулки фрегата набиты мокрыми и зябко трясущимися матросами. И все три дня они щедро честят погоду и небожителей - в. самых сильных выражениях.
      Лишь в ночь на четырнадцатое мая ветер уклоняется на три румба к югу. Нахимов приказывает завезти верпы гребными судами. Аврально трудится команда, и скоро на прибылой неспокойной воде буксирные канаты связывают камели с двумя ботами, шестью катерами и восемью барказами.
      - Весла на воду!
      Буксирные канаты пружинят и выскакивают из воды. Камели, с высоко сидящим в них фрегатом, медленно расплескивают перед собой волны.
      С Ершовым уже направлен в Адмиралтейство рапорт, что "Паллада" идет в Кронштадт. Но это преждевременно. Ветер снова заходит от вест-норд-веста. Шлюпки топчутся на месте, сталкиваются, мешают общему согласному движению.
      Посмотрев на карту, Нахимов соглашается с штурманом, что надо становиться на якорь за поворотным Рижским буем.
      Семнадцатого мая наконец корабль в виду обетованной земли; фрегат становится на восточном Кронштадтском рейде. И это последняя ночь перед Кронштадтом.. 18 мая в шканечном журнале корабля появляется первая запись: "Вошли в Военную гавань для постановки мачт".