Подброшенные страшной силой обломки "Навек-Бахри" падают на береговую батарею и производят на ней пожар. Остатки корвета летят на купеческие суда и обрушиваются в разных местах скученных прибрежных построек. Дымные костры поднимаются над берегом. На "Ауни-Аллахе" пушки остались без прислуги. Осман-паша, расклепав цепь, стремится уйти из линии к мысу Киой-Хисар и направляется мимо "Парижа". Истомин встречает его меткими продольными выстрелами.
      - Превосходно действует "Париж". Выразил бы ему восхищение, да не на чем поднять сигнал, - досадует Павел Степанович. - Пошлите мичмана на шлюпке к Истомину, пусть передаст мою благодарность.
      Адмирал снимает фуражку и вытирает лоб.
      - Да где же вода? Оказывается, легче взлететь на воздух двум кораблям, чем командующему эскадрой получить стакан воды.
      Он оборачивается и видит вестового, который смущенно вытягивает руку с осколками стекла.
      - Разбил?
      - Держал, ваше превосходительство, крепко, а он хрустнул, как меня взрывом на палубу бросило.
      - Руку поранил? Нет? Ну, и слава богу. Принеси хоть в кружке воду.
      Он жадно пьет теплую, горькую от пороховой копоти воду, протягивает кружку матросу, но новый взрыв - и кружка катится то палубе и матрос отброшен в сторону. И мичман Костырев, который собирался идти на шлюпке, засыпан градом осколков. У мичмана вырвана пола куртки, окровавленная рука беспомощно повисла. Он морщится от боли, а упорный матрос уже на корточках ползает за укатившейся к борту кружкой и ловко подбирает ее у шпигата. .
      - Счастливо отделались, - спокойно говорит адмирал, выдирая щепу, вонзившуюся в его густой эполет.
      Костырев, обвязав платком пораненные пальцы, спешит выполнить приказание командующего. Теперь он даже счастлив - появится на "Париже" раненый, с личным поручением Павла Степановича. То-то позавидуют мичманы "Парижа".
      Капитан Барановский оправился от контузии. "Мария" сосредоточивает огонь на "Фазли-Аллахе", а "Константин" на "Неджми-Фешане" и "Несими-Зефере". Эти фрегаты тоже отклепывают цепи и бросаются к берегу.
      - Идет дело хорошо, - отрывисто бросает Барановскому Павел Степанович, наблюдая огонь "Чесмы" по высокой батарее под горой Ада-Кьой.
      Колонне Нахимова остается только подавить батарею на молу, полузасыпанную после взрыва корвета. В колонне Новосильского бой продолжается. Пароходы "Таиф" и "Эрекли" развели пары и прорываются к выходу из залива перед русской линией, Истомин одним залпом заставляет "Эрекли" повернуть обратно, но "Таиф", идя зигзагами, лишает "Париж" верного прицела, развивает 11-узловый ход и убегает из залива. Истомин возобновляет огонь по фрегату "Дамиад". "Три святителя" и "Ростислав" заставляют избитые фрегаты "Низамие" и "Каиди-Зефер" броситься к молу.
      В это время Нахимов слышит пальбу в далеком тылу, на входе в залив...
      17 ноября Корнилов пришел на "Одессе" в Севастополь из Николаева. Узнав о намерениях Нахимова, он велел вновь развести пары и приказал контр-адмиралу Панфилову немедленно следовать за ним с пароходами "Крым" и "Херсонес" к Синопу.
      Все три парохода, только что вооруженные бомбическими пушками, ходили на товаро-пассажирской линии Одесса - Константинополь и плохо приспособлены к новому, немирному назначению. Пушки, расставленные на бортах по обе стороны колесных кожухов, утяжелили суда, и они утратили свою проектную скорость.
      Несмотря на нетерпение, Владимир Алексеевич может подойти к Синопскому перешейку только 18 ноября после полудня. На пароходах издалека слышат грозную канонаду, а затем за узкой полосой земли, закрывающей вход в залив, видят окутанный дымом клотик "Марии" с развернутым по ветру флагом Нахимова.
      Федор Керн, командир "Одессы", спешно ворочает на мыс Ада-Кьой. Городские постройки и холмы снова закрывают рейд от отряда Корнилова. К Владимиру Алексеевичу доходят лишь отзвуки грохочущих орудий и гул взрывов. Небо на юге багровеет, как на ветреном закате солнца. Не зная, что означают взрывы, Корнилов мрачно смотрит с мостика и кусает губы, томясь неизвестностью.
      Наконец сызнова открывается рейд в черно-багровом дыму. Солнце, пробившееся сквозь тучи, похоже на бледную луну в беззвездном небе. Лучи его не проникают сквозь тяжелые облака от пожаров и пальбы. Владимир Алексеевич напряженно рассматривает исковерканные суда турок и неподвижные линии гордых высоких кораблей Нахимова.
      - Успех! Успех! Полная победа! Да и можно ли было сомневаться в черноморцах с Павлом Степановичем во главе!
      Он не имеет времени охватить итоги сражения в деталях, но видит уродливые обломки неприятельских судов, уносимые течением, прибитые к берегу. Нельзя счесть, сколько сотен людей рассеялось по всей бухте на обломках мачт и рей, на ящиках и досках. Нельзя счесть трупов, что выносят волны на прибрежные камни.
      Некогда наблюдать победу, потому что и адмирал и командир "Одессы" замечают спешащий в море "Таиф". "Одесса" должна нагнать неприятеля.
      - Преследуем, ваше превосходительство, всем отрядом? - спрашивает Керн, и Корнилов, отводя взгляд с рейда, отрывисто бросает:
      - Конечно, сигнальте Панфилову. Тут сражение пришло к концу.
      В самом деле, даже многие транспорты и купеческие бриги разбиты случайными ядрами. "Фазли-Аллах" горит за молом у батареи, а между городом и мысом Кьой-Хисар пылает "Эрекли". "Низамие", светясь как факел, свалился с "Дамиадом". Горит и "Каиди-Зефер".
      Потом с "Неджми-Фешана" начинается ряд новых взрывов. Обломки этого корвета и "Фазли-Аллаха" перелетают за зубчатую городскую стену и зажигают несколько кварталов. С новым подводным гулом и всплеском волн взлетают вместе "Низамие" и "Дамиад", и наконец столб огня вырывается из "Каиди-Зефера". "Несими-Зефер", единственный из турецких кораблей, в состоянии поднять русский флаг.
      Павел Степанович смотрит на часы и говорит:
      - Все дело закончено-с... в два часа тридцать пять минут.
      И с сожалением оглядывает пылающий город.
      - Жалко-с мирных жителей. Поезжайте под парламентерским флагом, Костырев, и скажите властям, что мы городу не собираемся вредить.
      Капитан Слейд, обменявшись несколькими залпами с "Кулевчой" и "Кагулом", пользуется тем, что слабый ветер не надувает паруса фрегатов, и уходит от них. Он уже считает себя в безопасности, когда из-за мыса показываются пароходы Корнилова. "Крым" и "Херсонес" стремятся зайти к его корме, а "Одесса" выходит наперерез.
      Корнилов смело торопится навстречу мощному пароходу Слейда, хотя шесть пушек "Одессы" - ничтожная сила в сравнении с 20 орудиями "Таифа" и особенно десятидюймовыми дальнобойными орудиями. Палубу "Одессы" накрывают снаряды и заклинивают одну из двух шестидесятифунтовых пушек. Но русских моряков это не смущает. Чем меньше будет расстояние между ними и "Таифом", тем скорее устранятся преимущества сильного врага и смогут вступить в действие малые пушки.
      Два снаряда удачно попадают в борт "Таифа" и взрываются. Но "Крым" и "Херсонес" далеко позади, а "Одесса" вдруг рыскает к ветру. Бомба "Таифа" разбивает штурвал и разносит в клочки рулевого.
      Керн ставит на место рулевого штурманского кондуктора, и "Одесса" исправляет курс. Но уже поздно: "Таиф" выиграл время и с невозможной для "Одессы" скоростью уходит в море.
      - Был бы здесь "Владимир" с Бутаковым. А "Одесса", что ж, купец! На купце не повоюешь, - кого-то упрекает Керн.
      - Поворачивайте в Синоп, - с досадой соглашается Корнилов.
      Теперь его тянет скорее на эскадру. Хочется скорее увидеть Нахимова здравым и невредимым... взглянуть в честные, бесхитростные глаза. Или теперь победитель будет другим?
      "Одесса" швартуется у "Несими-Зефера" в пятом часу пополудни. На рейде снуют шлюпки, свозят с судов, вылавливают из воды турецких матросов. Странное сочетание разгрома и воинского порядка - на кораблях уже чинят рангоут и укрепляют такелаж, а город, батареи и прибитые к берегу фрегаты турок продолжают гореть.
      К "Одессе" подходит шлюпка с "Константина", и Корнилов встречает Ергомышева стремительным вопросом:
      - Здоров ли адмирал?
      - Здоров, ваше превосходительство.
      Сняв фуражку, Корнилов по-детски крестится, и в глазах его, глубоко сидящих под упрямым лбом, появляются слезы:
      - Слава богу! Этой победой Павел Степанович прославил Россию, Черноморский флот и свое имя! Поедемте к нему. Хочу расцеловать синопского победителя.
      Вновь наступают флотские будни. На другой день в журнале корабля "Три святителя" записано: "В 19-й день ноября 1853 г., стоя на якоре на глубине 21 сажени, в Синопском заливе с эскадрою для истребления турецких судов, с полуночи случаи:
      Ветер средний; облачно, шел по временам дождь.
      В 4 часа турецкий фрегат, наваливший на нас, был отведен от нас, пароходом отбуксирован к берегу на мель и запален. Вице-адмирал Нахимов приезжал прощаться с убитыми в сражении. В 9 часов тела убитых 8 человек по совершении над ними погребения спущены в воду.
      В 10 часов был сделан от нас телеграф: не могу поднять барказа и сняться с якоря без парохода: грот-рея и мачта сильно повреждены.
      До 11 часов исправляли повреждения в рангоуте; отвязали побитые паруса, привязали другие, крепкие, тянули стоячий такелаж.
      В 11 часов посетил корабль начальник штаба Черноморского флота г. вице-адмирал Корнилов, прибывший к эскадре на пароходе "Одесса"; осмотрев повреждения корабля, отправился на другие суда.
      С полудни случаи:
      Ветер средний, облачно, шел дождь. Суда, стоящие с нами на Синопском рейде: под вице-адмиральским флагом корабль "Имп. Мария", под контр-адмиральским флагом "Париж" и пароход "Крым"; под ординарными вымпелами корабли "Великий князь Константин", "Чесма", "Ростислав", фрегаты "Кагул" и "Кулевча", пароходы "Одесса" и "Херсонес".
      В начале часа сигналом уведомили адмирала, что готовы сняться с якоря.
      В 4 часа прибыл к нам пароход "Громоносец", показал свое имя, салютовал вице-адмиральскому флагу 11 пушечными выстрелами, на что с корабля "Имп. Мария" был сделан сигнал: примите сей сигнал за ответ на ваш салют".
      Павел Степанович не изменяет своей обычной скромности.
      С утра 20 ноября корабли, в рекордный срок исправив важнейшие повреждения, готовы сняться с рейда Синопа.
      В лазарете корабля 55 раненых; 16 убитых матросов лежат на палубе корабля, зашитые в парусину. Адмирал принял на себя первый удар турок, и экипаж "Марии" имеет почти половину потерь всей эскадры.
      - Дешево отделались. 38 убитых! Под Наварином на одном "Азове" больше погибло, - поздравляет Нахимова Корнилов.
      - Тридцать семь, Владимир Алексеевич, - лукаво отвечает Нахимов. "Одесса" в мой счет не входит... Да-с, берегли народ.
      - Вот только на "Ростиславе" раненых умопомрачительное число - 104. С чего бы это? - спрашивает Корнилов.
      Павел Степанович оживляется.
      - Вот, дорогой Владимир Алексеевич, случай, где героизму нет меры.
      - Граната ударила в одно из средних орудий, разорвала оное и зажгла, во-первых, кокор-с, во-вторых, занавес. Занавес навешен был для подачи картузов с нижнего дека. Тут и пострадали от ожогов человек сорок пятьдесят матросов, которые стали тушить пожар. Матросская самоотверженность... Это, однако, не все. Горящие части занавеса попадали в люки крюйт-камерного выхода. Некоторые люди, опасаясь за камеру, бросились к дверям. Понимаете, какая могла бы подняться суматоха, буде они крикнули бы наверху: "Горит крюйт-камера!" Положение спас мичман Колокольцев. Запер двери и велел открыть люк и клапаны. Люди, успокоясь, принялись тушить. Прекрасный офицер!
      Корнилов все эти дни возбужденно внимателен к Нахимову. Он подчиняется свойственному ему порыву великодушного признания.
      - Это вас надо восхвалять. Это ваше воспитание, дорогой. Помните, как я растерялся на "Азове" при подобном случае, а вы...
      - Ах, какая неловкость, - спешно перебивает Нахимов, - мы с вами еще пленного турецкого командующего не навестили. Пойдемте, Владимир Алексеевич. Да и что вы на себя клевещете? Ваша, батарея тогда палила лучше всех. Хорошо бы все мичманы были такие, как вы.
      Они почти не расстаются в эти дни, и Корнилов не по-обычному много времени уделяет людям - беседует с ранеными матросами и офицерами, подчиняется стремлению Нахимова улучшить состояние госпитализированных, а то и просто приласкать страдающих. Так, он выдерживает час целый у постели матроса Майстренко, потерявшего от ожога зрение, терпеливо слушает сбивчивый рассказ слепца о бое и о главном его герое Павле Степановиче. Может быть, вопреки непоседливости, и способен он так терпеливо слушать, потому что матрос любит Павла Степановича и из рассказов его особенно ясно следует, что вполовину победа добыта под Синопом благодаря непререкаемой и неколебимой вере экипажей от простых рядовых в любимого командира-наставника, Павла Степановича. Владимиру Алексеевичу хочется выслушивать это еще и еще. Таким образом он убеждает себя: все случилось как должно, и хорошо, что он опоздал выполнить волю Меншикова, не успел принять командование перед сражением от Нахимова и предоставить нынешнему победителю лишь управление частью эскадры наряду с Новосильским и Панфиловым.
      Владимир Алексеевич подражает Нахимову эти дни в обращении с подчиненными, но когда они идут навестить плененного на одном из фрегатов Осман-пашу, он вновь становится горделивым свитским генерал-адъютантом, первым руководителем черноморских моряков.
      Однако Павел Степанович не удивлялся внезапной умиленной кротости Корнилова, не поражает его и эта перемена. Он скромно отступает на второй план, предоставляет Корнилову и допрашивать побежденного врага и вести с ним беседу.
      Осман-паша, кряхтя от боли в помятой руке и раненой ноге, встает с койки и задергивает шторку на иллюминаторе. Турецкому командующему невесело смотреть на верхушки мачт затопленных кораблей и прислушиваться к продолжающимся- взрывам. И о своей эскадре он избегает говорить. Он выражает сожаление, что пострадал город.
      - Жители сознают, что в этом вина вашего командования, - перебивает его Корнилов. - Жители, оставшиеся в городе, просят нас принять их под свое покровительство либо вывезти их в Севастополь.
      - Греки? Греки - плохие подданные, - презрительно морщится турецкий адмирал.
      - Греки - отличные граждане своей страны и любят Россию, - парирует Корнилов.
      Осман-паша недоверчиво косится. Старому турку трудно представить себе, что к грекам можно относиться хорошо. Они - причина бед турецких феодалов с начала века. И турецкий адмирал рад, Корнилов переходит к другой теме. Да, действительно, турки собирались высадить на Кавказском побережье большой десант. Пароходы Слейда делали с этой целью рекогносцировку и щедро снабдили горцев порохом и свинцом. Но бой с "Флорой" помешал выполнить эту задачу до конца, а потом эскадра оказалась блокированной, не дождавшись подкрепления.
      - Упорство и решимость господина Нахимова были так велики! - Осман-паша почтительно наклоняет голову в сторону Павла Степановича, и Нахимов чувствует себя вынужденным сказать что-либо ласковое побежденному.
      - Надеюсь, у вас есть все необходимое? И вы довольны врачебным уходом?
      Осман-паша опять привстает.
      - Ваше превосходительство очень любезны. Я в раю после моих бедствий. Я пролежал ночь в луже воды почти без памяти. Наши негодяи украли мою шубу и сундук. Ваш офицер, взяв меня в плен, дал мне свое пальто. Я видел, что ваши люди так же отнеслись к матросам, разделяющим мою несчастную судьбу.
      - Да, - охотно подтверждает Нахимов, - наш народ добр и отходчив. А бой был короток.
      Он не заканчивает своей старой мысли, что лучше русского человека не злить, и неясно бормочет извинения: служба требует его присутствия на другом корабле.
      - Вы и врага завоевали, - шутит Корнилов, возвращаясь на пароход "Одесса".
      - То есть как это? - изумляется Нахимов, выведенный из задумчивости.
      - Да Осман-паша, ясно, влюбился в вас.
      - Что толку? Победою нашей вырыта большая пропасть, для большой войны кровь пролилась, - негромко, серьезно говорит Павел Степанович и машет рукой, обрывая себя.
      22 ноября при тихом ветре эскадра возвращается в Севастополь. Пароходы буксируют изрешеченные ядрами корабли, Толпы севастопольцев собираются на берегу, приветственно машут шапками и платками. Корабли севастопольского отряда расцвечиваются флагами, салютуют победителям.
      Но когда к "Константину" пристает гичка Меншикова, он, затянутый в генерал-адъютантский мундир, еще у борта резко обращается к Нахимову:
      - Почему нет карантинного флага? Немедленно поднять.
      Скромность Павла Степановича велика, и признания, Меншикова ему не нужно, но не чересчур ли велико новое оскорбление?
      Нахимов отступает на шаг и молча глядит на князя. Этот взгляд говорит: "Я не ослышался? Точно, вы так приветствуете эскадру, уничтожившую неприятельский флот?"
      Наконец медленно и спокойно он поясняет:
      - Ваше высокопревосходительство, мы на берег, команды не спускали и в карантине не должны быть. Таково мнение и вице-адмирала Корнилова.
      - Я приказываю и прошу не рассуждать. - Князь по-старчески брызгает слюной, кашляет.
      Павел Степанович наклоняется и быстро, необычно для него, шепчет:
      - Хорошо, ваша светлость, но обернитесь к фронту. Герои Синопа, - он указывает на шеренги матросов, стоящие в ружье, - ждут поздравления от главного начальника флота России.
      - Я, господин вице-адмирал, не для любезностей приехал. Я требую дела. - Ментиков резко поворачивается и спускается в гичку.
      - Вот-с награда, - горько шепчет Нахимов и вдруг возвращается к строю и звучно здоровается.
      - Адмирал Меншиков от имени государя императора поздравил вас, дорогие мои товарищи, с победой. Награда будет всем, храбрецы. Но самая большая награда, у каждого из нас в груди - мы исполнили свой долг перед Россией, перед любимым отечеством.
      Он подходит к фланговому, целует его в губы и разводит руками:
      - Всех расцеловать не могу.
      - Урра! Урра! Урра! - разносится по шеренгам эки-п-ажа "Константина" и подхватывается на других кораблях.
      Меншиков в гичке вздрагивает от этого неожиданного победного клича.
      "Неприятный господин, решительно неприятный боцман этот Нахимов. И, кроме ордена, он ничего не получит. Ничего больше!"
      Глава пятая.
      От Синопа до Альмы
      После сожжения турецкого флота последовали взаимные обвинения. Турки упрекали британского и французского послов, пообещавших послать эскадры в Черное море, тогда как на деле все корабли морских держав не выходили из Босфора. Турки поносили Слейда - Мушавер-пашу - за бегство из Синопа и называли его виновником поражения Осман-паши. Англичане и французы возмущались вероломством, которое якобы проявили русские моряки во главе с Нахимовым, напав на слабые силы турок, к тому же имевших лишь мирные намерения.
      Однако солидный "Тайме", выражая тревогу и истинные интересы своих хозяев, решился приоткрыть своему читателю истину. Павел Степанович читал: "Нельзя было отнять у России право топить корабли враждебной державы, так как Турция раньше Синопского сражения объявила войну и предприняла нападение у Кавказского побережья на русские суда". А со статьей в "Таймсе" носился восхищенный и счастливый за друга Михаила Францевич. В конце концов, один большой абзац он стал произносить наизусть, поднимая руку жестом оратора:
      - "Синопское поражение дает повод к важным заключениям о превосходстве русского флота и негодности турецкого. Мы, в Англии, привыкли с пренебрежением смотреть на первый и любоваться последним, потому что он руководим английскими офицерами. Но и по сбивчивым показаниям лиц, оставшихся в живых после этой битвы, можно довольно ясно высказать два или три положения.
      Часть русского флота держалась в море несколько дней в такую ужасную погоду, когда ни турки, ни английские пароходы не смели показываться в море... Боевой порядок русских в деле был удивительный, а такого совершенного истребления и в такое короткое время еще никогда не бывало". 7
      Как и опасался Павел Степанович, синопская победа толкнула недругов России к действиям; она стала предлогом для перехода к агрессии английского и французского правительств. Страх, что Россия овладеет турецкими проливами и левантийской торговлей, понудил приказчиков западных промышленников и купцов шагнуть от угроз и дипломатических баталий к прямой войне! В зиму 1853/54 года война еще не объявлена, стороны еще пишут ноты, заявления и декларации, но флоты союзников входят в Черное море и готовятся к экспедиции в Балтику, и транспорты принимают для высадки на русских морских границах сухопутные войска королевы Виктории, императора Наполеона и турок.
      Черноморцам приходится думать об обороне устьев Дуная и Днепра, Азовского моря, Кавказского и Крымского побережий и самого Севастополя. В таких обстоятельствах вице-адмиралу Нахимову некогда даже на зиму перебираться в городскую квартиру. Служба вынуждает его не спускать флага на "Двенадцати апостолах". А зима в Севастополе на редкость сурова. Непрерывно дуют норд-остовые холодные ветры. Стужа сковывает льдом мелководные бухточки, снег запорашивает плоскую возвышенность Северной стороны, овраги и балки. Снег белит Рудольфову и Зеленую горы, Мекензиевы и Инкерманские высоты. В Северной бухте, затрудняя сообщения с городом, ходят крутые волны, а море бушует так, что до весны нечего рассчитывать на постановку перед входом на рейд защитного плотового бона.
      На палубах кораблей или в доках, где исправляются и вновь вооружаются "Гавриил" и "Уриил", впрочем, дела столько, что необычные морозы забываются. То надо изобретать способы работы при нехватке материалов, то перераспределять по стройкам рабочих, в которых везде недостаток, то контролировать обучение рекрутов на вновь устраиваемых батареях или в десантных батальонах. От утомляющей цифири, в справедливом возмущении негодным оружием, провиантом и снаряжением, в раздражении медлительностью и равнодушием морского министра и крымского главнокомандующего князя Меншикова другой раз даже на морозе в жар бросает. Но вот после трудового дня Павел Степанович уходит на отдых в каюту, и тут холод сразу пробирает до костей. На градуснике четыре-пять выше нуля. Кипяток быстро остывает. Прихотливые чеканные листочки изморози на стеклах и мерзкая сырость, которой тянет из каждой щели, нагоняют грусть. Через силу просматривает Павел Степанович горку газет, перескакивая с растерянных сообщений российских послов к хвастливым заявлениям министров западных держав, с петербургских новостей к невеселым оповещениям об явном уклонении австрийского и прусского дворов от союзных обязательств. А письма - после Синопа шлют их адмиралу со всех концов России возрастающим потоком! - он сгребает в сторону и отдает адъютанту. Отвечать нет ни сил, ни желания.
      Еще в прошедшем году всякие препоны со стороны чиновников, бюрократических душ, сановных тупиц взрывали Корнилова, и Павлу Степановичу приходилось успокаивать друга. Нынче они словно обменялись ролями. Владимир Алексеевич неизменно бодр и радужно смотрит на будущее, и совестно его огорашивать своим неверием в то, что политические и военные обстоятельства будут благополучны. А иначе думать Павел Степанович не может.
      Однажды половину дня он проводит с вольными матросами, числом до двух тысяч добровольцев, явившихся на пополнение корабельных экипажей. Милые, честные люди, простые, хорошие сыны русского народа! Они выражают вслух убеждение, что нет таких врагов у России, которых не побить под руководством Нахимова. "Известно же после Синопа, что есть нахимовские моряки!.."
      Так и подмывает объявить: "Друзья мои, кроме врагов заграничных есть свои враги победы в отечестве, и первый из них Александр Сергеевич Ментиков". Но это он может говорить самому себе в тиши каюты, когда трясется от кавказской лихорадки, а на берегу - одному Михайле Францевичу. Даже для Владимира Алексеевича горькие мысли Павла Степановича остаются тайною. Словам Нахимова, вырвавшимся в Синопе, он не придал значения и успел их забыть. А в кипучей деятельности Корнилов не успевает соразмерить масштабы приготовлений и масштабы опасности, какую представит для черноморцев европейская коалиция. Хоть он и предполагает, что Севастополь может быть атакован одновременно с моря и с суши, но ему кажется, что сил для отражения флота и десанта будет достаточно. Он рассуждает с опытом моряка, но в вопросах войны на берегу всецело доверяет сухопутному начальнику князю Меншикову. А светлейший почему-то твердо определяет наибольшее число войск, которых может выставить против Севастополя объединенный противник, в тридцать тысяч.
      Уже накануне официального объявления Англией и Францией войны Владимир Алексеевич удовлетворенно рассказывает Нахимову:
      - Теперь мы за Севастополь можем быть спокойны. На Бельбеке имеем бригаду, да вокруг города три дивизии. На рейде ваша эскадра не только для обороны готова, но и для атаки в море. Шесть вооруженных пароходов с "Владимиром" во главе - тоже сила. Ни войти, ни пустить на нас брандеры врагу не удастся.
      - С Дуная какие вести? - спрашивает Павел Степанович, морщась от горькой хины.
      - Вот-вот, им еще и не до Крыма, потому что наши Дунай перешли и к осаде Силистрии приступают.
      - С желанием взять оную?
      - Коли наступать взялись, так как же?..
      - Боюсь, Горчаков, да и сам фельдмаршал Паскевич пуще всего озабочены не раздражать Австрию. Тут один офицер из флотилии дунайской сказывал, что в горчаковском штабе опасаются появления австрийской армии в ' тылу и на всякий случай имеют план обратного перехода реки с полным очищением дунайских княжеств.
      - Но это ужасно!
      - Да, такая ретирада развяжет союзникам руки. Они вольны будут начать войну по любому плану - одинаково против Петербурга и против Севастополя.
      - Но, кажется, государь определил ясно стратегические цели, и Горчаков не может выйти из его воли. Вы мрачно смотрите на вещи, Павел Степанович. Тем более, силы англо-французо-турок пока более на бумаге, чем в действительности.
      - А нам свои делить приходится по милости немцев на рубеж более двух тысяч верст. Да что об этом, - внезапно торопится изменить предмет разговора Нахимов, не желая расстраивать впечатлительного товарища, - я тут подготовил вам, Владимир Алексеевич, несколько заметок. Хотелось бы видеть в связи с ними ваши приказы. Это о гребных судах Вульфова отряда, во-первых. Дурно управляются некоторые офицеры в плавании, - на банках сидя, кутаются в шубы, а им же действовать надо, двигаться; право, тут нет и чувства собственного достоинства. Второе - о койках на кораблях. Стали ныне пренебрегать лазаревским наставлением, не следят, чтобы матросы обязательно спали в подвешенных койках и раздевшись, а оттого и скорбут, и худосочие, и простуды растут.
      Корнилов живо перелистывает записки и кладет в свой портфель.
      - Обязательно издам приказ и по первому и по второму случаю. Выручаете вы меня, Павел Степанович. За всем никак не поспеваю смотреть.
      - Оно и понятно, дорогой, у меня одно дело, а у вас их сотня, - мягко отвечает Павел Степанович, провожая гостя.
      Фрегат под австрийским флагом на траверзе Лукулла, бросившийся вслед за севастопольским парусником, никого не обманул в базе флота. Корнилов с вышки Библиотеки быстро опознал англичанина и выслал Бутакова на перехват противнику. Пират, успев ограбить каботажника, не смог забрать его в качестве приза. Спешно разведя пары, он поторопился улизнуть от погони. Так с конца марта началась новая глава в жизни черноморцев, которую Корнилов окрестил флибустьерской.
      И в самом деле, невозможно по-иному назвать морские действия союзников после окончательного разрыва. Имея уже превосходные силы против севастопольских эскадр, они предпринимают крейсерства, рассчитанные не на боевые встречи, а на захват безоружных требак и дубков.
      - Они начали с нанесения вреда моему имуществу, - иронизирует Владимир Алексеевич, - среди всякой дряни в грузе требак, шедших из Севастополя в Николаев, были шубы моего семейства, юбки гувернантки и горничной. Этакие знатные трофеи для просвещенных мореплавателей! Признаюсь, я был об адмиралах Дондасе и Лайонсе более высокого мнения.
      После нападения на Одесский порт, когда четырехорудийная батарея прапорщика Щеголева шесть часов заставила англичан и французов драться и вынудила к отступлению с серьезными повреждениями кораблей, когда затем мощный пароходо-фрегат "Тайгер" был расстрелян и сожжен и весь экипаж попал в плен, презрение к противнику у Владимира Алексеевича еще возрастает.
      В отличном настроении он пишет в Петербург контрадмиралу Федору Матюшкину: "До вас, конечно, дошло чудное сожжение английского пароходо-фрегата "Тайгер" у Одесского маяка... Командир, капитан Гифаард, мой знакомец по Лондону, с оторванной ногою взят в плен, и при нем двадцать пять офицеров и двести один человек нижних чинов, включая мичманов... Невольно призадумаешься, и придет на мысль, следует ли с нашим Черноморским флотом, ныне состоящим из двенадцати кораблей и семи фрегатов, готовых биться насмерть, смотреть со смирением на блокирующих Севастополь восемнадцать союзных кораблей с причетом пароходов... Неловко, когда взглянешь на двойной бон, на флот на позиции, на лес купцов, затянутый к Черной речке, а особенно, когда подают записку с телеграфа: "Неприятельский флот в числе тридцати вымпелов виден на зюйд-вест от Херсонесского маяка". Что ж делать? Терпи, казак, атаманом будешь!"
      Уже май, уже севастопольское лето во всем своем великолепии, и море манит плавать, и терпеть блокаду трудно. То Корнилов, то Нахимов делают вылазки на поиск противника, неожиданно исчезнувшего с горизонта. Но далеко уходить князь Меншиков не разрешает. Он столько лет сопротивлялся введению паровых и винтовых кораблей, а нынче парусным кораблям вовсе не доверяет. В отношении же пароходов ограничивает крейсерства тоже: надо беречь уголь, каковой трудно доставлять с Донца.
      Наступает август, а еще в апреле манифест царя известил страну о войне России с Европой. Все лето корабли и фрегаты не смеют, по приказу Меншикова, уходить дальше Херсонесского маяка и мыса Лукулл. Князь боится, что в море ветер может изменить парусному флоту. Князь боится, что парусные суда не смогут уйти от превосходящих их числом и артиллерией винтовых кораблей англо-французов.