Командующий встает и жестом дает понять, что урок заканчивает:
      - Вот так я смотрю на службу и прошу помнить, что в военное время с нас во много раз больше потребуется и риска и смелости.
      Третий год у контр-адмирала Нахимова все то же. Зимние месяцы он делит в Севастополе между Библиотекой, доками, казармами и холостой квартирою, потому что адмирал Лазарев либо в Николаеве, либо лечится в Вене. А Корнилов еще не вернулся из Англии, изучает тамошнее кораблестроение и ездит для того же во Францию. Павел Степанович рад береговую скуку в Севастополе сменить на длительное плавание своего отряда в кавказских водах. Правда, и здесь новых впечатлений нет. Сорок седьмой год похож на сорок шестой, сорок восьмой - на сорок седьмой. Словно черноморская служба наглухо отгорожена от жизни страны расписанием - с марта по август помогать войскам Черноморской линии ловить контрабандистов, а с сентября по ноябрь плавать в штормах.
      А между тем в это самое время сколько событий! Глухие раскаты революционных движений слышны равно из Петербурга и европейских стран. Правда, в России лава извержения не прорывается; арестом группы Петрашевского общественное движение заковано снова на десяток лет, и у царя вновь свободны руки помогать европейской реакции. Поистине счастье служить не в армии, а на флоте в годину венгерского восстания. Как "и смирился Нахимов, как ни замкнулся в сокровенных мыслях даже от друзей, но было бы свыше сил выполнять роль карателя соседнего народа.
      Он присматривается к молодежи с чувством тревоги за нее. Вот Евгений Ширинский-Шихматов, восторженный мичман с "Силистрии", без времени погублен - осужден за переписку и чтение в кружке товарищей письма Белинского к Гоголю; арестовали благородного молодого человека и сдали в штрафной ластовый экипаж матросом. А что писал Гоголю Белинский, патриот и русский с головы до ног? Только что надо уважать народ. Плюешь на крепостных - топчешь, значит, и свое сословие образованных людей. Народ все создает, народом держится русское государство, и от народа зависит его будущее.
      Голова идет кругом от жгучих общественных вопросов. Трагично, что не с кем о них говорить. Невозможно даже на эзоповском наречии беседовать в письмах. Рейнеке Михаил ограничен своими департаментскими интересами гидрографа. Сашеньку Павел Степанович не смеет тревожить. Брат Платон тяжко болен.
      С братьями Николаем и Сергеем общего языка нет.
      В таком положении человек рад любой работе. Только бы она оставляла меньше досуга для размышлений. За отсутствием дел по флоту Павел Степанович ревниво оберегает свое право флагмана абхазской экспедиции руководить в Новороссийске подъемом тендера "Струя".
      "Струя" стала могилою своего экипажа в январе сорок восьмого года, погубила бора - новороссийский ветер, дующий из норд-остовой четверти. Еще в конце ноября прошедшего года, когда на той же "Струе" при урагане лопнула судовая цепь и ее тащило на берег, Нахимов одновременно распоряжался спасением брига "Аргонавт" и фрегата "Мидия". Он знает бору и опасности ее. Но вот понимал ли, что делать, молодой командир "Струи".
      Обыкновенно перед борою на горном хребте, обрывающемся к бухте крутыми склонами, показываются клочья облаков. Надо глядеть за ними пристально. Если они отрываются и разносятся, если следом за ними показываются вновь облака, следует ждать урагана. Раньше налетят шквалы, распространяясь в стороны на четыре-пять румбов. Потом к заливу прорывается непрерывный и стремительный поток ледяного воздуха, вздувает воду стеной, сокрушает ее, вновь воздвигает и тащит с собою, ломая все, что встретит на пути. Так было при боре на исходе ноября сорок седьмого года, так повторилось в январе.
      Не случилось ли со "Струей" то, что угрожало "Аргонавту"? Не обледенел ли тендер и не утонул ли под тяжестью намерзшего льда? Чем больше Нахимов расспрашивает моряков, переживших трехдневную борьбу с ураганом в январе, тем больше склоняется к мысли, что найдет "Струю" целой.
      Капитан 2-го ранга Юрковский, испытанный черноморец, утверждает: брызги превращались в лед еще в воздухе, и от густоты ледяных капель меркнул свет. Каждая волна, вскатываясь, стыла на взлете и оставляла ледяной слой. Двенадцатого января это началось, и все тринадцатое ураган свирепел. Шхуна "Смелая" спаслась лишь потому, что команда непрерывно сбивала лед топорами, тесаками, всем абордажным оружием, что имелось на борту.
      - Кажется мне, будто на вторую ночь с тендера были сделаны сигнальные вспышки и палили из пушек. Но верного ничего не могу сказать, - добавляет Юрковский. - Мой бриг несло в это время вместе с мертвыми якорями и побило на мели. А видать было по-настоящему не дальше чем за два шага.
      Тендер лежал на сорокафутовой глубине, на течении, и лишь салинг грот-мачты обозначался над водою. Скептики утверждали, что поднять "Струю" не удастся. Ссылались на рапорт контр-адмирала Колтовского, обследовавшего потопленный тендер с водолазами. Но именно сообщения водолазов убеждают Павла Степановича, что здесь любопытный случай для искусной механической работы. Водолазы нашли ахтерштевень поврежденным футах в четырех от киля, киль отломанным футов на двадцать пять тоже в кормовой части. С левой стороны, на которую лег киль, оторвано всего несколько обшивных досок. Видимо, все это случилось от удара при падении тендера на дно.
      Вновь и вновь спускались водолазы, и каждый раз новая подробность позволяла Павлу Степановичу составлять картину отчаянной схватки с борою команды тендера. Первый вывод: Леонов сделал все возможное и потерян отличный мужественный офицер. Так, оказывается, что бушприт вдвинут внутрь, якори вместе с верпами сброшены за борт и носовые орудия перевезены на корму. Следовательно, командир стремился облегчить носовую часть. Затем найдено, что цепи, которыми тендер был связан с мертвым якорем, расклепаны сзади брашпиля. Это могло быть предпринято с одной целью - выброситься на берег.
      "Что же помешало последнему дерзкому плану?" - спрашивает себя Нахимов. И находит единственный ответ: цепь не удалось освободить от льда. Вероятно, бак целиком обледенел, и брашпиль с цепью и вся палуба бака были одной глыбою льда.
      Для подъема тендера важно, что в нем нет подводной пробоины. Возможно, тендер не станет держаться на воде в полном грузу, но это и не требуется. Можно постепенно облегчить корпус, вытаскивая из него разные тяжести.
      Пятнадцать лет назад с такой живостью и усердием Павел Степанович занимался установкой "Паллады" на камели. Он досадует, что дважды приходится покидать место работ для крейсерства вдоль абхазского берега. Все основные технические задачи он решает сам и наглядно изображает в лично составленных чертежах. Сам определяет место постановки килекторов - портовых судов для подъема тяжестей - "в расстоянии от оконечностей тендера по пятьдесят саженей". Он придирчиво осматривает на килекторах все принадлежности, как только суда приводит на буксире пароход "Бессарабия"; и сам вычисляет максимальную подъемную силу всех лебедок.
      Потом несколько дней он затрачивает на присмотр за приготовлением подъемных стропов. По его мысли, должна быть сделана особая брага. Обычную брагу укрепляют вокруг корпуса корабля, чтобы надежно ее буксировать. Его же брага пройдет под днищем, затянет в пеньковое кольцо корабль от киля до палубы и вздернет вверх.
      Многие севастопольские адмиралы, послушав объяснения Нахимова работникам килекторов и водолазам, окончательно сошлись бы на том, что Павел Степанович истый боцман.
      Да, он по-боцмански предусмотрителен, заботясь, чтобы тендер не вывернулся из браги на подъеме. Но не боцман, а талантливый механик открывается в адмирале, когда он чертит остроумное устройство одношкивных ходовых блоков. На подъеме тендер будет лежать стянутый канатами, как ребенок в люльке...
      В последние дни перед окончанием подготовительных работ Павел Степанович все разговоры сводит к подъемам судов. Он узнал множество 'удачных и неудачных случаев и уверяет, что успех любого подъема зависит от настойчивости. Было бы желание и упорство, можно добиться подъема судна и с большей глубины.
      Истомин сомневается в выводах командующего. С усмешкою он возражает:
      - Ведь еще тендер, Павел Степанович, не подняли. Хоть вы приняли все меры, но может случиться неудача.
      - Не случится. Если хотите знать, у меня в запасе другой способ имеется. Килекторы поставим тогда с бортов... Что скажете?
      - Вы, кажется, хотите все подводные работы перевернуть, - смеется Истомин.
      - Нет, - невесело шутит Нахимов, - этим я заниматься не желаю. Я сам ни одного корабля не потопил и не собираюсь топить. Зачем же мне переходить в гробокопатели.
      Четвертого августа, в четвертом часу пополудни, место гибели тендера окружают барказы и шлюпки. С килекторов и барказов в воду ушли четырнадцатидюймовые тросы. Как-то они себя поведут?!
      - Пошел! - командует Истомин.
      - Бери на кат!
      Начали работу на брашпилях силачи-матросы. Скрип снастей, дружное "раз-два, взяли" распространяются по тихому рейду. Тросы звучно шлепают по поверхности бухты и вытягиваются. Мачта дрогнула и идет вверх, выпрямляясь. Вода над затонувшим тендером рябится. Проходит долгий час, и вдруг с всплеском появляется планширь - верхняя кромка фальшборта шхуны. Еще несколько минут - весь фальшборт выставляется из воды, обнажается занесенная илом палуба. Что-то на ней чернеет в разных местах. Это топоры, палаши, лопаты - все, чем работал несчастный экипаж, рубя лед.
      Павел Степанович и за ним сотни моряков обнажают головы: вечная память погибшим честной смертью...
      Грустно. Но время нельзя терять. Павел Степанович приказывает:
      - Стоп выбирать браги: забивать порты, клюзы, шпигаты и гельмгюрт. Приготовить помпы и ведра для отливания воды.
      Остается сделать немногое: высушить корпус, окрасить известью и отправлять в Севастополь на буксире той же "Бессарабии". Это может быть произведено без наблюдения адмирала.
      Павел Степанович возвращается на фрегат "Кулевча". Ночью надо идти в море, искать утешения в другой деятельности. А времени до октября довольно, - тогда только ожидается из Англии Корнилов на новом пароходо-фрегате.
      Еще до длительной командировки в Англию и Францию Владимир Алексеевич Корнилов признавался Лазареву, что посчитает себя несчастным, получив адмиральский чин за плавание в водах Херсонеса и знакомство с современным корабельным делом морских держав по журнальным статьям.
      Теперь, покидая Темзу на построенном под его присмотром "Владимире", он уверен, что уничтожил пробелы в своем морском образовании и может разумнее любого черноморца руководить флотом. Он изучил в подробностях пароходное и портовое дело на отличных образцах. Он пополнил хозяйство черноморского адмиралтейства станками и машинами для верфи железных судов. Он озаботился доставкою землечерпалок и заказал новые транспорты. И наконец он возвращается на пароходо-фрегате, который не слабее крупнейших военных судов этого класса в турецком флоте и в самой Англии.
      В канале, Бискайском заливе и Атлантике Владимир Алексеевич не перестает расхваливать свое приобретение, или, лучше сказать, создание, то жене, то первому командиру "Владимира" капитан-лейтенанту Аркасу, то пассажиру, русскому посланнику в Лиссабоне, то, наконец, завербованному в службу парусному мастеру. Господин Мартин великодушно согласился (с четырьмя дамами своего семейства!) есть русский хлеб в Николаеве, а одновременно надеется описывать силы русского флота первому лорду британского адмиралтейства.
      Господину Мартину Владимир Алексеевич показывает, что трубы не мешают "Владимиру" нести паруса на трех мачтах, а грузные колеса с плицами не препятствуют бегу фрегата под силою ветра. Посланника Корнилов поражает медными креплениями, мощными котлами и машинами с качающимися цилиндрами в четыреста сил. Что до милой Лизаньки, то, влюбленная во все, что нравится ее красивому и деятельному мужу, она и без просьбы восхищается рубкой красного дерева с бронзовыми украшениями. Молодая женщина мечтает в этом роскошном помещении совершать морские прогулки в Одессу, и на южный берег Крыма.
      Из всех собеседников посланник наименее поддается восторгам. Кутаясь в редингот, посланник гуляет по шкафуту с Корниловым и осторожно напоминает, что один пароход с шестью бомбическими орудиями бессилен против больших эскадр, тоже управляющихся силою пара.
      - Мы приближаемся, Владимир Алексеевич, к Лиссабону. Не вспоминается ли вам, что здесь вынужден был спустить флаг достойнейший боевой адмирал Сенявин?
      Корнилов пожимает плечами. Барон Бруннов, российский министр в Лондоне, недавно заверил его в отличном расположении английского правительства к России. И потому Корнилов заверяет посланника:
      - Если бы Англия и захотела вмешаться в неминуемый наш спор с "больным человеком", она опоздает придвинуть свои эскадры. Мы раньше займем проливы и сумеем их запереть. Конечно, наш флот пока парусный, но имеет вспомогательную движительную и транспортную силу колесных пароходов, которых на Чернорл море будет до двадцати.
      Сомнения дипломата не могут омрачить Владимира Алексеевича. При огромной жажде деятельности, при надежде через Лазарева стать у руля управления флотом, перспективы представляются ему безоблачно-прекрасными. Как часто случается с умными, но безудержно увлеченными людьми, веру в себя молодой деятель перекосит на любимый флот и политическую обстановку. Ему хорошо в отличном и комфортном вояже в кругу своей семьи. Просторно его мыслям и планам. Так почему бы опасаться, что не устроится и все прочее к лучшему!..
      Пока в Лавалетте британский шкипер с наемною командой грузят уголь и приготовляют "Владимир" к переходу в Одессу, Корнилов делает с женою визиты и знакомит ее с местами, в которых проходила его мичманская служба на "Азове".
      Он вспоминает здесь Истоминых, Путятина и многих других сослуживцев, и особенно милейшего Павла Степановича, который и тогда отличался уже странностями заядлого холостяка. Неясная мысль, что в отношении к товарищам и старшим сослуживцам придется скоро стать в положение начальника и руководителя, что снова возникнут интриги и жалобы, заставляет Корнилова не ожиданью сосредоточиться.
      - Ты что, Володя? - беспокоится Елизавета Васильевна.
      - Так, подумалось, что многие из наших, эгоисты в службе, мыслят лишь о своем благополучии и чине. Может быть, один Павел Степанович бескорыстен. Жалко, что недостаточно интересуется нововведениями. В военное время он сможет командовать отдельной эскадрой и вообще - отличный морской офицер. Но разве сейчас достаточно знать детали отделки и снабжения судов? Надо иметь широкие интересы.
      Он разводит нервные красивые руки, будто высыпая груду камней, из которых следует сложить новое здание.
      - У меня столько планов, Лизанька, что я боюсь оглушить нашего старика. Флоту промышленность нужна. Например, предприятие, по производству морского клея. С офицерами занятия надо вести по тактике и эволюциям. Закончить надо книгу "Артиллерийское учение". И главное - строить, строить...
      Когда Павел Степанович с отрядом приходит в Одессу, Корнилова уже нет. На пароходе "Северная звезда" он вместе с Лазаревым отправился в Николаев. Капитан-лейтенант Аркас докладывает Нахимову, что для него оставлены письмо и ящик с книгами.
      - Хорошо-с! Вы вступили в командование? Можете мне показать "Владимир"?
      - Прикажете сейчас? По механической части объяснения дает прапорщик, но если угодно, я позову мистера Винга.
      - Зачем же русскому адмиралу на военном пароходе расспрашивать иностранца? Вы год пробыли на постройке разве зря?
      Аркас отказывается от помощи англичанина, но хватается за другой якорь спасения:
      - Разрешите с нами быть лейтенанту Бутакову, ваше превосходительство.
      - Это какой Бутаков? Григорий? Конечно, зовите.
      Нахимов одобрительно оглядывает молодого человека. Открытое доброе лицо и особенно хорош выпуклый чистый лоб.
      - Давно ли юный мичман переписывал списки книг для библиотеки и переводы статей. Вырос Григорий Иванович! Нельзя уж не по отчеству величать. Интересуетесь пароходами?
      - Так точно, - вспыхивает лейтенант. - Я служу на пароходах, но это же первый военный пароход наш, в полном смысле военный. И я думаю, ваше превосходительство, я вот давеча говорил капитан-лейтенанту, что на пароходах принципы эволюции будут иные.
      Нахимов без удивления и без снисходительности к младшему, какая сейчас звучала в его обращении, спрашивает:
      - Точно ли дело в принципах? Возможности управлять боем, конечно, иные.
      - Так как эти возможности не требуют добиваться наветренного положения, так как они позволяют навязывать бой и устраивать с помощью пара выгоднейшие позиции для пальбы, с одной стороны, а с другой - маневрировать от огня противника, то они и становятся новыми принципами, - быстро отвечает лейтенант, и за гладкой речью Нахимов ощущает пытливую самостоятельную мысль.
      - Любопытно, любопытно, Бутаков. Вы в Севастополе ко мне загляните. Вы свои мысли бумаге доверьте, чертежом подкрепите.
      Бутаков и Аркас обмениваются недоверчивыми взглядами. Оба ждали, что "парусник" Нахимов презрительно отнесется к пароходному патриотизму. Но гость уже выходит из каюты, и надо следовать за ним.
      Адмирал начинает осмотр с машины, и тут удивление офицеров растет с минуты на минуту. Словно Нахимов плавал на многих пароходах или был при стройке "Владимира". Вопросы его точны и обнаруживают знакомство с разными системами котлов и машин. Переходя из одного помещения в другое, он не спрашивает о назначении принадлежностей и занимается деталями, едва знакомыми Аркасу и немногим больше прапорщику-механику.
      Потом просит фонарь и в трюме осматривает стенку корпуса. "Что тут, вторая обшивка?"; "Кажется, одна расположена под углом в сорок пять градусов к набору?"; "Гм, строитель, значит, учел повреждения "Террибл".
      На палубе он размеряет шагами места для вращения пушек.
      - Не так свободно, как на парусниках, но ничего - стрелять можно. А, Бутаков? Лучше бы все-таки иметь винт, чем эти нашлепки. Да и уязвимое место - кожух. И нежданно строго обрывает разговор:
      - Советую учиться использовать колесные пароходы, но не увлекаться ими. Будущее непременно за винтом. Он обеспечит пароходам сохранение всех достоинств парусных судов.
      Пока спускают книги в шлюпку фрегата, Нахимов обращается к Аркасу:
      - Вы в Николаев? Передайте Владимиру Алексеевичу мою признательность. Ждем его скорее в Севастополь. Чаю, и он заскучал в заграницах без флота да без морской семьи.
      Но до желанной встречи должно пройти много месяцев. Наступает зима, а Корнилову, получившему чин контр-адмирала, назначенному в общее присутствие черноморского интендантства и фактически приступившему к исполнению обязанностей начальника штаба главного командира флота и портов, некогда мчаться в Севастополь.
      Первый год после заграницы пробегает в трудах зимою и в плаваниях с весны до глубокой осени, ничем не затемняя планов Корнилова. А в феврале 1850 года происходит важное событие в его жизни, обеспечивающее путь к новому возвышению. Он едет в Петербург с докладом в Главный морской штаб к самому царю.
      Николай принимает Корнилова в своем военном кабинете. Походная жесткая кровать театрально демонстрирует скромный трудовой образ жизни российского самодержца. Он осматривает Владимира Алексеевича с высоты своей сажени, переводит глаза с худощавой нервной фигуры адмирала на папку в опущенной по-строевому руке.
      - Ты привез мне чертежи ваших построек?
      - Да, ваше величество. Проекты нового Севастопольского адмиралтейства.
      - Разверни.
      Император не садится и не сгибается. Его длинный костистый палец бродит по аккуратным планам с каллиграфическими надписями. Накладная грудь топорщится. Набитый ватою мундир должен придать императору то ложное молодечество, которым маскируется прогнившая под его управлением монархия.
      - Что старик? Здоров? - спрашивает Николай об адмирале Лазареве. - Я разрешил ему вновь отправиться на лечение в Вену. Надеюсь, вы с Верхом управитесь в его отсутствие. - Палец двигается по линии зданий. - А почему этот сарай не на линии? Непорядок. Что? Пожарный сарай? Да хоть бы и так. Он берет карандаш и аккуратно проставляет, как передвинуть сарай.
      - В будущем году можно начать постройку. Денег в этом году на обширные работы дать не могу.
      Владимир Алексеевич пытается убедить императора, что работы надобно продолжать теперь, потому что у подрядчика есть рабочие и инструмент, но царь упрямо выдвигает тяжелый немецкий подбородок.
      - И не проси. В Петербурге много строю. Теперь он садится в кресло и указывает Корнилову на стул.
      - А что у вас корабли?
      - Те, которые налицо, в исправности. Есть слабые, старые. Например, "Силистрия" выслужила пятнадцать лет. По чести в этом заслуга ее прежнего командира, Нахимова. Прежде это неслыханно, чтобы корабль без тимберовки мог служить так долго.
      - Нахимова я знаю, - говорит император неопределенно. - Хорошо служит?
      - Павел Степанович прекрасный моряк и воспитатель матросов, ваше величество. - Корнилов ищет в лице императора ответа на свою оценку достоинств Нахимова. Но император наклоняет голову.
      - Довольны ли вы пароходами, выписанными из Англии? - Царь подыскивает более точный вопрос, чтобы показать молодому адмиралу свою заботу о флоте. Из хорошего ли лесу?
      - Они все обещают долгую службу, и новые, и покупки 1842 года. Но, ваше величество, пора нам, по примеру англичан и французов, обзавестись судами с Архимедовым винтом. На новых фрегатах и линейных кораблях машины следует вводить, как правило; но и старые, что покрепче, тоже надо переделать. Мы готовим вашему величеству докладную записку, и князь Меншиков уже осведомлен о наших предположениях.
      Вдруг Корнилов останавливается. Император, кажется, не слушает. Его глаза уставились в окно и нога автоматически отбивает такт, пока на площади маршируют гвардейские роты под треск барабанов.
      - Ты видал у королевы Виктории таких солдат?
      Англичане совсем не умеют держать ровную шеренгу. И солдатского звука нет в их экзерцициях... Да, я подумаю, что можно будет сделать для вас с преобразованием на пар. Вам потребуется механическое заведение. Не лучше ли его сделать в Севастополе? Я не в состоянии устроить двух, а в Николаеве навигацию запирает лед.
      - Адмирал Лазарев имел в виду отдаление от неприятеля. Севастополь...
      Николай откидывает голову и удивленно смотрит на Владимира Алексеевича.
      - Турки не осмелятся пропустить в мое море неприятелей. И не вижу, откуда им взяться. Через Германский союз я достану Францию, как мой покойный брат. Франц-Иосиф мне обязан. Я удержал его на престоле. Одна Англия еще двадцать лет будет угрожать и не решится на войну со мной.
      Царь поднимается в знак того, что отпускает собеседника.
      - Вы насчет Севастополя не опасайтесь. Театром вашей войны будут проливы. Впрочем, башню этому подрядчику - Волохову - заказывайте. С моря Севастополь должен быть внушителен.
      Корнилов возвращается в Николаев воодушевленный царскими решительными утверждениями и категорическими суждениями.
      - Когда государь меня принял вторично в своем кабинете, признаюсь, я вышел от него очарованным. Аудиенция окончилась самым счастливым образом. И, знаете, князь Меншиков тоже отнесся как нельзя благосклоннее. По всем делам удовлетворил. Обещался быть с великим князем Константином Николаевичем на смотр. Нам нужно немедля устроить хоть одну практическую эскадру на рейд.
      Лазарев слушает своего любимца, греясь у камина. Зябнут ноги и руки. Теперь уж пора на покой. Есть на кого передать Черноморский флот. Несомненно, Корнилова утвердят начальником штаба. А там зачисление в свиту. И после... на осиротевшее место назначат главным командиром. Надо еще для Нахимова добиться назначения командиром дивизии. Это будет потруднее... Вдруг делается жалко себя, уходящей жизни. Он быстро заявляет:
      - В Одессу пойдем для смотра. А потом я опять отправлюсь лечиться в Вену и возьму с собою Истомина. Все одно - в этом году "Париж" в строй не войдет. А мне в чужой стороне страшно. Истомин хоть гроб захватит в Севастополь.
      - Какие грустные мысли, Михаил Петрович. Вы не должны им предаваться. Что мы без вас! Пожалейте нас, всю нашу морскую семью.
      Корнилов искренно взволнован, и Лазарев рад бы вернуть прорвавшееся признание.
      - Как бог рассудит. Перед ним все равны.
      В конце мая после удавшегося смотра Корнилов поднимает в первый раз свой контр-адмиральский флаг на фрегате "Кулевча". Начальник штаба флота обходит ряд портов. Это строгая инспекторская поездка, сопровождающаяся закрытием адмиралтейства в Ростове, сокращением их в Керчи и Ейске. В Новороссийске фрегат "Кулевча" застает эскадру под флагом Нахимова на фрегате "Кагул".
      У Павла Степановича те же рабочие будни. Сейчас он закончил обход выдвинутых по морскому берегу до Поти укреплений, собирал больных и раненых, гонялся за контрабандистами и агентами беспокойного Шамиля. Флагманы встречаются на берегу в доме начальника Черноморской линии, и Владимир Алексеевич живо рассказывает о беседе с царем и посещении портов.
      Павел Степанович окутывается дымом старой трубки и посапывает.
      - Однако не понимаю-с, Владимир Алексеевич. Зачем вы тыловые базы для флота не только не развиваете, а даже убавляете. В войне - чем больше баз, тем лучше-с. Вспомните, как трудно приходилось британцам блокировать французское побережье по причине многочисленных портов.
      - А деньги? Сухие доки Севастополя миллионов будут стоить, не говорю уже о переделке кораблей. И притом учтите, Павел Степанович, государь убежден, что неприятель не войдет в Черное море. Как при таком взгляде надеяться на увеличение ассигнований?
      Павел Степанович выпускает новое густое облако дыма и нехотя бормочет:
      - В Петербурге, притом самому государю, конечно, виднее. Однако англичане и французы уже двадцать лет оберегают целость Порты. Они недавно решительно расправились с Египтом. Англичанам особливо страшен выход Черноморского флота в Средиземное море. Положим, что Россия не Египет, да все же средств на морскую войну у нас недостаточно. - Он выбивает трубку и кладет ее в карман. - А может быть, старею, Владимир Алексеевич. Полвека прожил, и уже пора вводить в гавань...
      - Вот еще! Вы - главная опора флота! - восклицает Корнилов.
      Они уходят из Новороссийска одновременно. Владимир Алексеевич обычно не мешает командирам судов самостоятельно командовать, но сейчас ему хочется обставить "Кагул", и он не сходит со шканцев, стараясь выиграть ветер. А Павел Степанович не думает затевать гонку. Он полулежит под тентом с книжкой "Морского сборника" и отмечает карандашом заметки, о которых следует побеседовать с офицерами эскадры.
      Еще одно усовершенствование в пароходных машинах Эриксона, того шведа, что в 1845 году сделал лучший опыт с Архимедовым винтом. Он поставил на пароходах два взаимодействующих аппарата - паропроизводитель и холодильник и устранил нужду в большом запасе воды. Теперь паровые суда с изобретением Эриксона могут ликвидировать часть водяного трюма. Да и на оснастку влиял громадный водяной трюм. Купцы теперь смогут уменьшить рангоут, а значит, и число команды. Подумать только, как одно изменение вызывает цепь других.
      Он искренно сказал Корнилову, что чувствует себя стариком. Первый признак старости - недостаточно деятельности, точно гардемарина - тянет к бесполезным рассуждениям. Да где еще? В море! В походе с эскадрой! Он с досадой смотрит на бриг, идущий в кильватере.
      - Спросить "Орест", почему полощут верхние паруса. Разврат-с. - И, заложив палец в книге, следит за ответом, поднимающимся под клотиком брига.
      - Рулевые виноваты! Дурака валяет. Вахтенный офицер виноват. Объявите бригу выговор и занесите в журнал. Что это, на матроса спихивать! Безобразие!
      Он стоит на шкафуте и внимательно рассматривает бриги "Фемистокл" и "Эндимион", тендеры "Проворный" и "Нырок". Где-то запропастилась шхуна "Смелая"...
      А "бесполезные" мысли не уходят. Он мысленно беседует с редакторами "Морского сборника", хвалит их за статью о капитане Салтанове - первом русском моряке, бросившем линьки и кошки за борт фрегата "Святая Параскева", за внимание к коренному русскому мореходству на Севере, за подробную информацию об иностранных флотах. Да это еще не все, не главное. "Морской сборник" должен полноправно войти в семью русских журналов и добиваться, чтобы вся страна обернулась к своим морям.
      За обедом он рассказывает офицерам:
      - У Англии теперь тысяча двести пароходов. И во Франции, и в Америке, и у других держав торговое мореплавание ширится. В нем основа морского могущества. А мы, точно турки, моря имеем, а ходим только на военных кораблях. Откуда образоваться среди простолюдинов постоянному морскому сословию, ежели даже рыболовству и китобойному промыслу мы привилегий не даем.
      - Вы бы написали, Павел Степанович.
      - Куда уж! Я достиг таких лет, когда гораздо приятнее читать то, что молодые пишут, чем соперничать с ними. - Он закрашивает красным вином воду и медленно пьет.
      "И в деятельности ушла пора, когда можно было соперничать... Что толку критиковать? Лучше помогать. У Корнилова сил и пыла куда больше. Вот этому умнице и надо помогать..."
      - Так вам не нравится "Морской сборник"?
      - Журнал хорош, да одной краски много-с. Сотой доли нет того разнообразия, которое замечаем на службе.
      - И правда, английские морские журналы интереснее... Я в "Морской сборник" не заглядываю, - признается один лейтенант.
      - А вот это уже напрасно-с. Зачем прельщаться всем чужим и своим пренебрегать. Не отвыкайте, молодой человек, от русского, - обрезает Павел Степанович.
      Смущенный офицер вечером в кают-компании клянется, что больше не примет приглашения к столу адмирала.
      Капитан Гувениус утешает его:
      - Что вы, голубчик, не вы первый и не вы последней. Адмирал одного мичмана знаете как распек за упущение в парусах? Царям, говорит, много дела-с, им есть о чем думать: во Франции революция, в Германии тоже; о бизань-шкотах ближе всего позаботиться мичманам. Ступайте к своему делу.