Глава III

Авий настолько презирал ничтожеств, втершихся на Луну и называющих себя людьми, что не стал отправлять челядина с вопросом, почему на закате не была доставлена положенная дань и как понимать враждебную возню, затеянную на исходе дня вокруг замка о трех шпилях на берегу моря. Он просто принял решение: поселок на Теплых Прудах должен быть сожжен, а все население истреблено. Но не отдал приказа, которого томительно ждали топчущиеся вокруг выворотни. Понимал: гарнизон невелик; в случае сопротивления, — а вокруг замка копошились вооруженные люди, это он видел, — бой завяжется не на шутку и, как знать, чем кончится. Предпочел выждать до прибытия подкрепления. Поскольку именно в эту ночь под утро в замок должна была прибыть смена гарнизона и отряд с обозом для доставки за море собранной дани.

Крепостная башня, где обитал Авий, стояла посреди палисада, окруженного могучими стенами и примыкающего к небольшой укрепленной гавани. Шерны, составлявшие свиту Авия, а в еще большей степени — немногочисленные выворотни, носа не смели высунуть за ворота, зная, что договоры договорами, а их там поджидает верная смерть от рук ненавистного и ненавидящего населения. Но под защитой стен они чувствовали себя в безопасности. Полагались на толщину кладки, а еще больше — на свои страшные прозвания, которые заставляют любое человеческое существо держаться подальше. За убийство и даже за нападение на шерна месть полагалась жестокая. О выворотнях не очень пеклись, если кто-то из них забирался в глубь страны и там пропадал без вести. Хоть и составляли выворотни надежную челядь, шерны презирали их почти так же, как и людей.

Притом в случае серьезной опасности из замка всегда открыт путь к отступлению: днем — на кораблях, ночью — на буерах через замерзшее море. На буерах каждую четвертую ночь прибывали сюда за данью сородичи Авия. Вот их прибытия и поджидал наместник.

Однако от отдачи кровожадного приказа удерживала не столько здравая мысль военачальника, сколько отроду свойственная шернам лень. Надобно решиться, надобно кликнуть выворотней, да еще изволь им приказы отдавать!.. Мысленно он с наслаждением представлял себе, как играет пламя в ночном мраке, как звучит предсмертный хрип угодивших под нож, но лень было шевельнуться и вымолвить слово.

Он подремывал на широком ложе, набросив на блестящий густой мех мягкое красное покрывало; ноги с острыми кривыми когтями подтянуты под себя, ужасные шестипалые ладони укрыты под складками широких, перепончатых, нетопырьих крыльев. Рядом на медных треножниках курились изысканные благовония, шерн с наслаждением вдыхал пряный, одуряющий аромат. Затуманенный, сонный взгляд двух пар налитых кровью глаз устремлен к дверям, где, скорчась от холода, приятного господину, несли караул шестеро выворотней.

Подумалось, что уже полночь, пора бы смене и обозу быть на месте. И надо бы распорядиться, а все не хотелось. Выворотни с трудом и смутно понимали язык цветных пятен на белом фосфоресцирующем лбу шерна, а голос подавать уж и вовсе охоты не было. Расправил чуть занемевшие крылья, повел ими и с урчанием зевнул, распахнув беззубую пасть, окаймленную роговым наростом в виде широкого и короткого клюва с крючковатым зацепом посредине.

Выворотни напряглись, как свора хорошо выдрессированных собак, а один из них, детина по лунным меркам громадного роста, с сине-багровой шестипалой отметиной на щеке, вмиг оказался у ног господина и подобрался на полу, вопросительно заглядывая в налитые кровью бельма властителя.

— Смена прибыла? — промерцал ему шерн.

Выворотень, его звали Нузар, съежился, отчаянно заморгал и простонал:

— Господин…

Авий проскрипел:

— Тупица! Что псы, что люди, что вы — изволь голос вам подавать! Смена прибыла, я спрашиваю?

— Еще нет, господин, но уже на подходе.

— Дурак.

Повернулся на другой бок и велел подбросить в курильницы. Вывороти и с их человеческими — куда денешься? — легкими задыхались в невыносимом, густом дыму. Но не смели признаться в этом: срам не наслаждаться тем, что доставляет удовольствие высшему существу, самому шерну!

Тем временем Авий прикрыл подглаза, служившие для ближнего зрения, а дальнозоркие надглаза, в которых окружающие предметы расплывались в неясные пятна, устремил во мрак, предвкушая, каково налюбуется резней с высоты своей башни.

— Как прибудет смена, — скрипнул он, помолчав, — подожжете поселок.

— Может, не дожидаться? — чуть громче откликнулся Нузар, у которого разом вспыхнули глаза.

— Проглоти язык, пес, и слушай, что говорят. Вырезать всех. Разрешаю. Не доставлена дань. И так мне угодно. Крохабенну — псам на съеденье. Стар для меня, жесткое мясо. За полдня не размякнет. При нем там девка болтается… — Авий прищелкнул языком о роговой клюв.

— Ихазель ее зовут, — угодливо сунулся еще один выворотень, видать, из молодых, да ранний.

— Молчи, щенок. Может, от нее выворотни будут поумней, чем вы…

Вот как только прибудет смена…

Но смены все не было. Так и ночь прошла, и только ближе к рассвету двое шернов, дозор из приближенных Авия, доложили, что на море показались паруса буеров.

Наместник будто разом переродился. Вскочил, взмахнул тяжелыми крыльями и издал пронзительный визг, означающий то, что у людей именуется смехом.

— Пусть немного отдохнут и знатно погреемся. — Помрачнел. — Жаль, ночь кончается. Эх, ночью бы…

Стоявший у окна Нузар обратил к наместнику свою меченую рожу:

— Может, выйти навстречу, оказать помощь? Замок окружен. Кругом палатки под снегом. Всю ночь сторожили. Даже на льду посты расставлены.

Авий метнулся к окну и вгляделся дальнозоркими надглазами сквозь предрассветную мглу туда, куда указывал Нузар. И впрямь вокруг замка сплошным двойным кольцом замкнулись округлые сугробы, под которыми угадывались палатки. Тут и там курился дымок — значит, бодрствуют. Именно к этим сугробам со стороны замерзшего моря летели подгоняемые ветром крылатые буера шернов.

Наместник пристально вгляделся и вдруг весело разинул жуткий клюв:

— Не нужна твоя помощь. Струсили. Смотри!

Действительно, при виде несущихся буеров осаждающие разомкнулись, пропуская подкрепление в замок. Но то, что Авий почел за переполох в их стане, на деле было хитростью Ерета, который со своими людьми прикрыл самый важный участок — на льду против гавани, по небрежению не занятый солдатами первосвященника. Ерет опасался, что в случае ночного боя шерны этим путем могут выслать гонцов, чтобы поднять тревогу в своих заморских логовах. Проходу в замок небольшого отряда Ерет мешать не стал, но, как только тот проследовал, кольцо осады снова сомкнулось, чтобы из крепости никто не вырвался.

Тем временем рассвет приближался, и не успели припоздавшие шерны отдохнуть после трудов ночного похода, как на Теплых Прудах, в главном поселении человеческой лунной страны, закипело. Лучи восходящего солнца, скользя вниз по снежным склонам Отеймора, добрались до морского берега, и люди Ерета спешно покидали свои посты на льду, который вот-вот должен был начать трескаться, когда гонцы с севера дали знать, что Победоносец снялся с ночлега и вскоре окажется здесь, где его ожидает лунный народ.

Радостная весть мгновенно разошлась по поселку. А многие еще раньше, не дожидаясь наступления утра и не побоявшись мороза, чуть рассвело, повалили из домов на ближайший пригорок, откуда была видна заснеженная равнина. Солнце медлительно выныривало из-за моря, золотые лучи перебрались наконец через пологую возвышенность, к которой жался городок, и длинные тени ожидающих далеко-далеко простерлись по ровному полю, посланниками исстрадавшегося народа стелясь под ноги близящемуся.

А он шагал лицом к восходящему солнцу по тающему снегу, по рвущейся сквозь него охочей пожить лунной зелени, сам светлый и сияющий как солнце, радуясь яркому утру после долгой ночи и предвкушая, как услышит рокот прибоя на морском берегу. Молодой, отважный, бодрый, он радовался жизни и своему удивительному приключению, начисто позабыв о сомнениях и унынии, терзавших его накануне вечером и всю ночь, которой, казалось, так и не будет конца.

И нынче вовсе нетрудной представлялась ему неволей взятая на себя роль, которая вчера (ах, это вчера, отдаленное на целых две земных недели!) представлялась таким пугающе тяжким, невыносимым бременем. С едва ли не детской радостью в сердце, которому еще не исполнилось тридцати, он тешил себя мыслью, что явился сюда юным победоносным богом, посланцем далекой звезды, который освободит и осчастливит лунный народ, а потом улетит на родину через бездну пространства, провожаемый как благодетель, навеки запечатленный в здешней памяти народной. Представлялось, как когда-нибудь, возвратясь на Землю, он укажет на ясный восходящий месяц и скажет: «А я там был, совершил там доброе дело, и теперь там, в небесной вышине, благословляют мое прозвание». В этот час как-то само собой разумелось, что такого выдающегося поступка, как межпланетный перелет, вполне довольно, чтобы возыметь право отождествиться с образом избавителя из многовековой легенды, а с этим правом принять на себя и обязанность по мере сил осуществить то, чего от этого избавителя ждут. А и впрямь — разве не видится перст судьбы или воля провидения в том, что именно он добрался до Луны, где ждали, дождаться не могли чудо-богатыря Победоносца со звезды небесной?

Вот о чем думал он, шагая берегом ручья, сбросившего ледяные оковы, ступая по диковинным травам и цветам, торопящимся жить после ночного обморока, и сердце через край полнилось гордостью, а в жилах гудела куда как уверенная в себе мощь. Он улыбался семенящим рядом «гномикам» и вместе с ними радовался восходящему солнцу нового дня. Он, как и все люди веселого нрава, был само добродушие, он дружески заговаривал с теснящимися вокруг малявками, улыбался женщинам, и даже на горемычную Неэм, которая с минуты своей ужасной исповеди ни на шаг от него не отходила, жалась к ногам, как собачонка, нынче он посмотрел иначе. Нынче он жалел ее и, уверенный в собственных силах, радовался, что с его приходом настал конец всевластию шернов и такому издевательству над людьми. С этой мыслью он улыбнулся женщине, видя, как она норовит поймать его взгляд, и погладил ее по голове.

— Владыка, какой ты добрый! — воскликнула та с выражением собачьей благодарности в широко открытых под-выцветших глазах.

— Почему ты зовешь меня добрым? Ведь я же убил твоего…

— Да-да, владыка! Убил, но ведь он же был выворотень, он посмел поднять на тебя руку, — поспешно ответила Неэм, глядя на след царапины у Марка на лбу. — А ты все равно вступился, когда его камнями побивать стали, ты сжалился надо мною, несчастной! Если бы узнали…

Неэм содрогнулась и съежилась от внезапного приступа страха.

Марк хотел ответить, но вокруг зашумели, поднялся крик, откуда-то издали донесся ответный. Их заприметили в поселке на Теплых Прудах, поджидавший на стенах народ хлынул навстречу с радостными возгласами, мешаясь со свитой Победоносца. Городские ворота распахнулись, пропуская депутацию именитых людей.

И как-то так получилось, что впереди, окруженный орденской братией, оказался Элем. Степенный, торжественный, в алом священническом облачении, он возглавил шествие, которое направлялось к воротам, раздвигая теснящуюся толпу…

Крохабенны среди встречающих не было. Городские старшины приходили за ним, но он отослал их со словами, что будет ждать Победоносца на паперти собора, примет небесного гостя там, где когда-то жил Старый Человек. Оставшись один, он позвал Ихазель и, удалив служек, попросил помочь одеться. Из накрепко запертых, окованных медью и золотом укладок приказал достать самые пышные облачения: старинные ризы, расшитые руками набожных прихожанок, шубы из самых дорогих мехов с золотыми застежками, пояса, унизанные драгоценными камнями так густо, что под них приходилось подкладывать кожаные подушечки, чтобы не натереть бедер.

— Ведь в последний раз! Нынче ведь в последний раз, — твердил про себя, глядя, как суетится Ихазель.

Наконец выбрал: алую ризу до пят, расшитую цветами, которых на Луне не бывает (говорят, такие якобы растут на Земле); наборный пояс, отделанный желтой костью, золотом и самоцветами, когда-то принадлежавший первосвященнику и пророку Рамидо; драгоценную мантию из меха живьем ободранных шернов. Эту мантию, изготовленную в память победы несколько сотен лет тому назад (увы, редки были такие победы в истории лунного народа), ценили наравне с величайшими святынями и вместе с ними хранили в подземелье. Там по указанию деда и сыскала ее Ихазель, заодно нашла и старинный клобук, с которого чуть ли не до пояса свисали янтарные и жемчужные поднизи, а на золотом начельнике, украшенном затейливой чеканкой, окруженный изумрудами сказочной величины, сверкал алмаз, который, по преданию, носил когда-то сам Старый Человек.

Крохабенна надвинул клобук на волосы, подобранные под священный золотой обруч, обул белые сандалии, унизанные рубинами, поправил на груди золотую панагию и отяжелевшей от перстней рукой потянулся за резным костяным посохом.

Старик еле передвигался под тяжестью такого облачения — Ихазель взяла его под руку и повела в собор. А он на каждой ступеньке останавливался, глядел по сторонам и что-то неразборчиво бормотал. В большом зале подошел к главному амвону, оперся рукой о золотой знак Пришествия на нем и отер пот, ручьем бегущий со лба.

— Ведь в последний раз! Нынче ведь в последний раз, — прошептал он, и было видно, как трясется у него голова под первосвященническим клобуком.

Ихазель сделала несколько шагов вперед. Вплоть до этого мига молчаливо послушной, ей вдруг стало душно в пустом и гулком соборе. Она остановилась у распахнутых во всю ширь входных дверей, привалилась плечом к одной из алебастровых колонн, поддерживающих карниз, и глянула вдаль, за город, на окрестную равнину. Где-то там близятся стопы Победоносца. Был миг, послышалось, что дед за спиною всплакнул. Черты ее лица болезненно напряглись, но Ихазель не шевельнулась. Безотчетным, почти сонным движением закинула руки к затылку и перебросила вперед, на грудь, просящуюся из-под разреза темно-лилового платья, снопы длинных золотых волос. В виски ударило жаром, алые губы вздрогнули — она прикрыла огромные черные глаза и вслушалась в тихое и светлое пение собственной души.

— О, приди, приди!.. Выйду я навстречу из храма темного, паду на золотой песок коленями и загляжусь в твои очи, светлые, как звезды, с которых ты мне явлен! Явлен мне, ибо есмь чаша, по края полная тоскою поколений, дальней родной звезды не позабывших, есмь та любовь, что взлелеяла пришествие твое, есмь венец красы скорбящих изгоев, лишенных наследия отчего. Так приди же, лучезарный, победоносный, божественный!

Жаркая волна всколыхнулась, сладкой тяжестью грудь сдавила. Сумрачный собор расплылся перед глазами, заиграло море света и сияющей зелени.

Отдавшись трепетному полузабытью, Ихазель замерла в неподвижности, а очнулась лишь от топота и крика набежавших невесть откуда людей. Звали первосвященника.

Победоносец вступил в город и близился к собору.

Ихазель встрепенулась. Сердце готово было вырваться наружу от внезапно нахлынувшего страха — скорее в бегство! в укрытие! — но тут же охватило беспредельное, волнующее бессилие. В порыве умерить сердцебиение прижатой к груди ладонью, с затуманенным слезами взором, Ихазель без звука осела на пол у подножия алебастровой колонны.

Как сквозь сон увидела она деда, который словно вдруг преобразился, обрел душевную твердость. С высоко поднятой головой, во всем первосвященническом великолепии, ведомый под руки молодыми священниками, он проследовал мимо нее к распахнутым дверям. Следом торопливо выстраивалась свита. Как сквозь сон услышала она нестройный топот ног по каменному полу, чьи-то восклицания и дальний ропот волнующейся перед собором толпы. И вдруг в глазах потемнело, в ушах заходил звон, и она словно кубарем покатилась в какую-то бездонную пропасть…

А Крохабенна уже стоял на верхней ступени паперти, на том самом месте, где вчера впервые услышал весть о прибытии Победоносца. Нынче весть стала явью. Диковинный, непостижимый пришелец близился, чуть ли не на руках несомый обезумевшим от радости народом, видимый издалека, громадный, светлый, лучезарный.

Первосвященник насупил брови. На лице явилась суровая, непреклонная, упрямая дерзость. Он оперся обеими руками о костяной посох и замер в ожидании, окруженный городскими и храмовыми чинами, изумляя и возмущая народ, который полагал, что первосвященнику пристало бы спуститься и смиренно поклониться Победоносцу у подножия паперти.

— Крохабенна! Крохабенна! — настойчиво кликали снизу.

Но Крохабенна даже не дрогнул. Он смотрел прямо перед собой из-под седых кустистых бровей, и лишь по мере того, как призывы делались требовательны, по мере того, как в них стала звучать ярость, на губах первосвященника все явственней проступала высокомерная, язвительная усмешка.

— Крохабенна! Ступай вниз и поклонись Победоносцу, которого я привел!

Перед стариком вырос Элем в алом облачении, надетом еще вчера. Не иначе как повелительным жестом указывал Элем на площадь, где кишел народ.

— Ко мне обращаются «ваше высочество», — ответил старик. — Я первосвященник, повелевающий всему народу лунному!

Черные глаза монаха полыхнули лютой яростью.

— Ты уже никто! — выкрикнул он. — Отныне здесь повелевает Победоносец и те, кто ему служит!

— Пока я не отрекся, я остаюсь, кем был, — отчеканил Крохабенна. — И пока Победоносец твой не взошел еще на паперть, я успею приказать, чтобы тебя заковали в цепи и бросили в темницу вместе с твоими пустосвятами, которые нарушили обет и без моего позволения покинули Полярную страну.

Элем побагровел, на висках вздулись синие жилки.

— Я ни в чьих позволениях не нуждаюсь! — задыхаясь от бешенства, выкрикнул он. — И никому здесь не подлежу! Не то, что ты, любому шерну холоп на подхвате!

А Победоносец уже поднимался на паперть. И Крохабенна, не отвечая на брань, отстранил монаха рукой и выпрямился лицом к лицу с диковинным пришельцем.

Марк остановился несколькими ступеньками ниже, посмотрел на старика, счастливо и светло улыбнулся и приветственно протянул руку. Но старик не улыбнулся в ответ, руки не подал, даже не кивнул, хотя все вокруг него попадали ниц.

Несколько мгновений Крохабенна в упор глядел на пришельца и наконец заговорил:

— Здравствуй, кто бы ты ни был, приведенный сюда волей народа!

— Я сам пришел, по собственной воле, — ответил Марк. И вдруг понял: шутки кончились.

Крохабенна едва заметно склонил голову:

— По мне, так тебя сюда привела воля народа, который семь веков ждал Победоносца и ныне назвал тебя этим именем.

— Я еще не Победоносец, но, видя, что тут у вас творится, хотел бы стать им.

— Ты уже Победоносец, о владыка! — вмешался Элем. — Ты стал Победоносцем, едва стопы твои коснулись Луны!

Крохабенна нахмурился и, словно речей соперника не было, продолжил: