Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Лунная трилогия (№2) - Победоносец

ModernLib.Net / Научная фантастика / Жулавский Ежи / Победоносец - Чтение (стр. 7)
Автор: Жулавский Ежи
Жанр: Научная фантастика
Серия: Лунная трилогия

 

 


А что, если…

Нет, он мысли не допускал, что Победоносец вознамерится поселиться на Луне и впредь править ею по собственному разумению, оставив первосвященнику лишь призрак власти. Ни один пророк никогда не глаголил, что Победоносец останется на Луне, верить в такое никто и никого не учил.

Дальнейшего Элем отчетливо не представлял. Сознательно взнуздывал воображение, которое все-таки подсовывало неясные образы Хомы, Роды и даже старика Крохабенны, который в свое время на паперти собора еретическими речами повстречал радость взоров человеческих, светлого и благословенного пришельца с Земли.

Элем быстренько прогнал эти видения, даже лоб потер, как бы изничтожая самый след невольных помышлений, но не смог удержаться, глянул в окно и окинул тревожным взглядом Ерета, который в ту минуту о чем-то разговаривал с Победоносцем. И удовлетворенно усмехнулся, видя, как почтительно, но без восторга смотрит на вождя молодой воитель…

А Ерет и впрямь с того самого дня, когда на крыше собора взмолился, чтобы Победоносец не отбирал у него возлюбленную, в своих беседах с Марком старался не выходить за пределы служебной надобности. Марк, которому полюбился этот молодой, пылкий смельчак, с болью переживал это отчуждение, время от времени старался вовлечь его в живую беседу, но не удавалось. На вопросы Ерет отвечал кратко и уважительно, приказы исполнял без проволочек, но никогда не улыбался и никогда не шел на разговоры о чем бы то ни было не касающемся войны с шернами.

В конце концов Марк сдался. В течение нескольких долгих лунных дней, а по земному счету — больше полугода, они все время были рука об руку, встречались чуть ли не раз в два часа, вместе устраивали мастерские по изготовлению огненного боя, вместе подбирали умельцев, вместе обучали стрелков, и Победоносец должен был согласиться, что мечтать не приходилось о лучшем помощнике, чем этот сметливый и преданный делу человек. Но непреодолимо чуждый и с каждым днем все более далекий.

Нынче шли последние учения перед походом. Сидя на паперти, Марк не без удовольствия наблюдал за удивительной меткостью стрелков, которые почти без промаха стреляли пулями по глиняным тарелочкам, как вдруг перед ним появился Ерет.

— Победоносец, все готово, — сказал Ерет. — Если тебе впору, можем выступить нынче, как только зайдет солнце и море покроется прочным льдом.

— Добро! — ответил Марк, невольно впадая в немногословность, которую Ерет установил для их бесед.

Не сказав больше ни слова, коновод лунной молодежи продолжил путь к берегу, где в ожидании ночного льда стояли в ряд буера, но, сделав несколько шагов, внезапно обернулся:

— Ты звал меня, владыка, или мне показалось?

— Нет, тебе показалось.

Ерет направился было дальше, но тут Марк и впрямь окликнул его:

— Постой-ка, Ерет, давай поговорим.

Встал и двинулся вдогонку парню, который мгновенно остановился в сосредоточенном ожидании приказа или вопроса. Но Победоносец не приказал, не спросил, а всего-навсего, подойдя, сел на камень, — такой он завел обычай разговаривать с малорослыми лунными людьми, — взял Ерета за руку и долгим, ясным, грустным взглядом посмотрел ему в глаза. Ерет выдержал этот взгляд спокойно, только брови сошлись в две жесткие дуги, разделенные глубокой морщинкой.

— Ерет, с тех пор как я оказался здесь, — начал Марк, помолчав, — лишь троих людей я встретил, с которыми хотел бы дружить. Один из них, старик Крохабенна, куда-то запропал, едва мы познакомились, второй — это ты…

Марк примолк, словно подыскивая нужные слова.

Ерет быстро вскинул взгляд, у него зашевелились губы, и, хотя вслух он не произнес ни слова, Марк понял это движение губ, означавшее: «Владыка, а третья — это Ихазель».

— Ихазель, вот именно, — подхватил Марк, словно сказано было вслух.

Молодой воин невольно отшатнулся:

— Владыка, а зачем говорить о том, что и так в полнейшем порядке?

— Разве?

— Да, Победоносец. Ихазель служит тебе точно так же, как и я, как должны служить все люди на Луне.

— Но ты из-за нее в обиде на меня. Тебе кажется, что я ее у тебя отбираю.

— Владыка, чего ты от меня хочешь?

Вопрос прозвучал с такой внезапностью и прямотой, что Марк не нашелся с ответом. Действительно, а чего он хочет, чего еще ждет от человека, у которого, сам того не желая и не рассчитывая, отнял самое любимое? Жалостное зрелище — заискивание перед тем, кого обидел, и Марка охватила злость при мысли о собственном унижении в глазах Ерета. Он нахмурился и собрался было отдать какой-нибудь приказ, властный, краткий, не подлежащий обсуждению, лишь бы покончить с ложным положением, четко обозначить, кто он, Марк, и кто Ерет, но вдруг Ерет продолжил странно изменившимся голосом, такого Победоносец из уст помощника еще не слышал:

— А обида — что толку обижаться на судьбу? И не я установил людям запрет служить двум господам. Кто отдался высшему служению, тот для мирского потерян. — Примолк, помолчал и добавил: — Иное дело, если бы ты, владыка, был человеком…

— А кто же я, по-твоему? — безотчетно спросил Марк, поскольку Ерет не договорил.

— Ты бог, Победоносец.

И прежде чем Марк, ошеломленный этим от веку всеподавляющим словом, успел возразить, откреститься, Ерет оказался дальним темным подвижным пятнышком на желтом песке взморья возле буеров и людей, хлопотливо занятых последними приготовлениями к походу в самое сердце ужасной и неведомой страны шернов.

Марк встал и неспешным шагом направился в сад, круто ниспадающий от задней стены собора к морскому берегу. Там, оберегаемый от врожденной ненависти лунных людей, с того самого дня, как предложил Победоносцу быть проводником у войск вторжения в страну шернов, жил Нузар. Охрана в саду была слабенькая, часовые у ворот скорее преграждали вход убийцам из каких-нибудь фанатиков, чем стерегли пленника, который мог идти куда захочет. Выворотень и впрямь мог в любую минуту удариться в бега и, пробравшись крутым и скалистым берегом на север, исчезнуть в джунглях у подножия Отеймора, где его никто и никогда не сыскал бы. Однако он и не помышлял о побеге. Дважды он был свидетелем ужасного разгрома шернов, своими глазами видел, во что превратился некогда всемогущий правитель Авий, видел в руках Победоносца огненный бой, а, напав на него, сам убедился, насколько эти руки сильны. И в темном разуме выворотня, до сей поры загроможденном картинами битв и резни, совершилась решительная перемена. Он счел Победоносца самым сильным существом на Луне, а стало быть, достойным наивысшего почета и обожания. Если бы Нузар хоть на миг оказался способен поверить в то, что его новый властелин смертен или способен потерпеть поражение, он наверняка бросился бы на Марка с ножом еще раз — попросту затем, чтобы, пусть и ценой собственной жизни, пусть ненадолго, но перед самим собой предстать выворотнем Нузаром, который победил того, кого считали непобедимым. Но подобная мысль ему даже в голову прийти не могла.

Нузар был в полнейшем восторге от того, что служит бессмертному и неодолимому господину, он заранее наслаждался, воображая картину разгрома шернов и предвкушая, как она будет ужасна. А в тайниках дикарского сердца лелеял надежду, что страшную судьбу крылатых первожителей Луны затем разделят и люди. Планов он не строил, строить планы — дело хозяина, но убежден был в одном: предстоит бойня, и в этой бойне он, верный пес Победоносца, как только свистнут, догонит и прикончит все, что дышит и бегает.

При одной этой мысли он растворялся в неудержимой, идолопоклоннической любви к новому хозяину, он дрожал от нетерпения в ожидании мига, когда помчится под парусами на юг. Огнестрельного оружия ему не дали, а он даже думать не хотел об огненном бое, он вытребовал себе лук, сам свил тетиву из собачьих кишок и засел мастерить из тростника легкие стрелы, чтобы разить шернов, стоя рядом с их победоносным истребителем.

И когда в сад пришел сам Победоносец и собственными устами объявил, что нынче вечером они выступают, Нузар взыграл, взвыл от радости и пустился в пляс, ну, точь-в-точь гончий пес, а не человеческое существо.

И Марк приказал ему уняться точно так же, как приказал бы псу, которому командуют: «К ноге!»

— Запомни! Я разрешил тебе служить проводником, хотя мог бы обойтись и без тебя, — сказал Марк. — Но если изменишь, я прикажу шкуру с тебя живьем содрать!

Нузар просто не понимал, что значит «изменять». Переход на сторону более сильного представлялся ему чем-то само собою разумеющимся, от этого его могла бы удержать разве что ненависть. Но покинуть сильнейшего? — нет, на такое он был неспособен. И воззрился на Марка с тупым изумлением, силясь постичь тайный смысл услышанного. Наконец на его широком зверином лице, отмеченном мерзким родимым пятном, явилось подобие кривой ухмылки.

— Если прикажешь, я все равно изменю! — убежденно сказал он, не иначе как сочтя, что Победоносец требует от него самоотверженного исполнения даже такого приказа, который повлечет за собой не награду, а наказание.

Марк невольно рассмеялся…

Пересек сад и вошел в собор через заднюю дверь. В сводчатом коридоре повстречалась Ихазель. Марк позвал ее кивком и вместе с ней спустился в подземелье, где, все так же прикованный к стене, томился шерн Авий. Марк несколько раз пробовал хотя бы частично облегчить положение шерна, удлинив цепи, которыми удерживались его руки, но всякий раз шерн использовал послабление только для бешеных нападений: либо на тюремщика, который приносил ему пищу, либо на самого Победоносца. Эти нападения были особо опасны тем, что происходили внезапно, как бы ни с того ни с сего. Большую часть времени шерн лежал в полном оцепенении, не соизволяя даже подвинуться, когда тюремщик задевал его, наводя порядок в помещении. Пришлось снова приковать шерна распятым на стене, а чтобы над беззащитным узником никто не издевался, вход к нему был разрешен только в присутствии Марка или Ихазели, у которой был второй ключ от подземелья.

С того момента, как помещение превратили в тюремную камеру, в нем ничего не изменилось, только груда святых книг на полу покрылась густой пылью да потемнело золото на стенных знаках и надписях. Место зияло отчаянной опустошенностью свершившегося и минувшего, в шорохе по углам всхлипывало поспешное насилие и осквернение всего, что еще вчера было свято.

Даже при тусклом свете факела Марк обратил внимание на внезапную бледность Ихазели. Дойдя до последней ступеньки перед входом, той самой, где стояла в ту ночь, когда застала тут деда за чтением священных книг, она приостановилась, словно бы в неуверенности — входить, не входить? Из широкого рукава высунулась белая рука, оперлась о дверной косяк, грудь судорожно заходила под легкой блестящей тканью. На миг почудилось, что Ихазель вот-вот рухнет на пол.

Марк сделал движение подхватить ее и в ту же минуту увидел круглые красные бельма твари, поблескивающие в полутьме и в упор устремленные на вошедших. Почему-то застыдился, убрал руку и подошел к узнику.

Налитые кровью глаза шерна тут же пригасли. Он втянул голову в круглые плечи, из-за которых, словно черные полотнища, измятые и кое-как наброшенные на жерди, торчали полураспущенные крылья. И на этом фоне белели только ладони шерна, схваченные в запястьях скобами, истерзанные, устрашающие своей неподвижностью.

Марк долго смотрел на него. Сам гадал, зачем пришел сюда, зачем вообще приходил в этот застенок к узнику, вынужденное издевательство над которым пробуждало болезненное отвращение к самому себе. А ведь влечет же сюда какая-то неодолимая сила, словно злые чары наводит эта удивительная тварь. Сотню раз уходя отсюда с гадливым чувством, Марк твердил себе, что больше сюда ни ногой, — и все же возвращался, сам себе выдумывая пустые предлоги, а то и притворяясь, что идет затем, чтобы вызнать у шерна что-нибудь полезное для затеваемого похода.

А шерн редко отвечал на вопросы и уж ни разу не сказал ничего такого, что имело бы хоть какую-то ценность для Победоносца. Иногда он вообще молчал. Вот и сейчас, когда Марк заговорил с ним, узник даже не шелохнулся, словно вовсе не слышал обращенного к нему первого попавшегося вопроса. Лишь через некоторое время его белесый фосфоресцирующий лоб заволокло темно-синим окрасом и на этом фоне заиграли быстро сменяющиеся проблески, последовательности цветных пятен, кончающиеся одним и тем же фиолетовым бликом.

— Говорит! — прошептала Ихазель, глядя на шерна широко открытыми глазами.

А цветы все ярче играли на лбу твари, иногда переменчивые, словно полярное сияние, и такие интенсивные, что свод озарялся всеми цветами радуги, а иногда приглушенные, медлительные, томно переливающиеся. И Марку почудилось, что при нем поется удивительный гимн, сотканный из света и красок, быть может способный выразить то, чего вовеки не охватит человеческий голос.

И вдруг на лбу шерна полыхнул багровый отсвет, словно протяжный крик, его перебило несколькими мертвенно-синими проблесками, и багровый отсвет разом погас, как внезапно задутое пламя.

Авий медленно приоткрыл сощуренные глаза и посмотрел на Марка.

— Зачем явился? — проскрипел он вслух. — Зачем вы, люди, вообще явились на Луну, зачем докучаете существу, которое выше вас? — Он примолк, а потом продолжил: — Пес, так и быть, слушай, что говорит удостоенный высшей мудрости, слушай, пока тебя еще не постигла кара за то, что осмелился поднять руку на шерна…

От Земли исходит зло, Земля — это проклятая звезда мятежа, не достойная нашего взгляда…

Луна была волшебным садом, там в богатых городах над шумными морями жили шерны…

Это было давным-давно…

В ту пору дни были коротки и Земля восходила и заходила на небосводе, обращаясь вокруг Луны, и служила шернам, освещая ночную тьму…

Но настал час, эта злая звезда взбунтовалась и остановилась средь неба, и страшная судьба постигла страну, над которой это случилось…

Земля ненасытная украла воды этой страны, украла воздух, и там, где был цветущий сад, нынче простирается мертвая пустыня…

В груды тлена превратились горы, умерли и рассыпались в прах города над высохшими реками…

И проклята в ответ Земля, проклято все, что она творит, проклята всякая тварь, приходящая оттуда!

Звучал обычный скрипучий голос шерна, но в ритме, но в интонации было что-то придающее словам священство гимна, древнего заклятия или молитвы. И едва шерн замолк, впав в неизменное и неподвижное безразличие, Марк с живостью подступил к нему:

— Говори! Продолжай! Значит, когда-то на той стороне!.. И это предание живо среди вас?

Бросило в дрожь от неутолимого стремления услышать продолжение этих слов, которые наверняка передаются у шернов из поколения в поколение, которые удивительным образом приоткрывают краешек древней тайны Луны, той поры, когда пустыни были морями, а над шумными реками красовались богатые города. Но напрасно настаивал Марк, напрасно силился обещаниями, просьбами или угрозами заставить вновь заговорить замолчавшего шерна. Лишь единожды поднял Авий на Победоносца блеснувшие бельма и с ненавистью прохрипел:

— Беги! Беги на Землю, пока не поздно! Лишь в одном мы ошиблись когда-то — позволили людскому семени прижиться и размножиться рядом с нами. Но теперь мы истребим вас всех! Всех, кто не пожелает служить нам дворовыми псами!

Авий втянул голову в плечи и обморочно повис на цепях, которые удерживали его ладони.

Мелькнула мысль, что не шерны людей, а люди шернов твердо намерены истребить, но вслух Марк этого не произнес. Некоторое время гадал, а не освободить ли шерна, не склонить ли к словоохотливости дружественным обращением, но вскоре оставил эту мысль, по опыту зная, что ничего не добьется, только развяжет руки свирепой твари.

От задумчивости его пробудил тихий вздох. Марк обернулся: Ихазель стояла, привалясь спиной к дверному косяку, бледная как мертвец с широко открытыми глазами, безумно прикованными к глазам шерна, а те, устремленные на нее в упор, светились зловещим красным светом, как четыре рубина, на бархатно-черном фоне свернувшегося в клубок безобразного тела.

— Ихазель! Ихазель! — окликнул Марк.

— Бо-юсь! — пролепетала та помертвевшими губами. Все ее тельце содрогалось, но даже очевидным усилием воли она не могла отвести глаз от налитых кровью шерновых бельм.

Марк подхватил ее на руки, торопясь вынести на дневной свет. А она бессознательным движением перепуганного ребенка обняла его за шею и так сильно прижалась всем телом, что он чувствовал, как волной ходят ее теплые и твердые груди, как бешено бьется сердце. Был миг, в висках зашумело, он еще крепче обнял Ихазель и готов был прильнуть губами к благоуханной, похожей на золотой цветок, голове девушки. На расстоянии почувствовал жадным ртом тепло ее лба и упоительную щекотку рассыпавшихся волос.

Яркий дневной свет обрушился на них, как золотая волна. Марк пришел в себя и поставил девушку ногами на ступеньку. Она открыла глаза, словно только что проснулась, легкая дрожь прошла по телу и разрумянившимся щекам…

Дело шло к вечеру. Марк брел вдоль берега моря, Ихазель не отставала ни на шаг, а Марк угрюмо молчал. Позади остался поселок и последние теплые пруды, окутанные серебристой дымкой, тропинка повела вверх, на лысую горку, где еще совсем недавно высился грозный замок Авия. Теперь там были одни остатки стен да обгоревших балок, на месте посадок, изломанных и потом вытоптанных победителями, да так и засохших, стеной поднялся бурьян. Теперь здесь была бесхозная пустошь, проклятое место, где никто не отваживался строиться.

Марк уселся на лысой вершинке неподалеку от развалин и долго смотрел на городок, прихотливо раскинувшийся у подножья, позолоченный вечерним солнцем. Ихазель молча примостилась у его колен и задумчиво смотрела в упор на тусклый солнечный диск, медленно клонящийся к черте горизонта.

Наконец Марк пошевелился и глянул на девушку.

— Ну что, не надумала выйти за Ерета, прежде чем уйдем в поход? — спросил он врасплох, грубо нарушив дивную тишину места и времени.

Ихазель медлительно подняла на него глаза, большие, темные, все еще полные солнечного света, догоравшего на дне глаз жарким золотым заревом.

— За Ерета? — повторила, словно не понимая, о чем ее спрашивают. Усмехнулась и покачала головой: — Нет. Ни за него, ни за кого другого, ни сейчас, ни вообще.

Веки с длинными ресницами полуприкрыли взор, в котором угасал солнечный свет, вздрогнули алые губы.

Марк откинулся и лег навзничь, затылком на сомкнутые ладони. Поглядел на погожее небо, до самого зенита расписанное вечерней зарей.

— Черт-те что! — заговорил, помолчав. — Я здесь и нынче вечером отправляюсь истреблять шернов в их собственной стране на их собственной планете! Затем, что здесь желают жить люди. Затем, что шерны слабее, затем, что они не явились на Землю тысячу лет назад и не превратили нас в свой рабочий скот. А какое я имею право? А вы, вы какое имеете право?

Осекся и раскатисто, но деланно рассмеялся.

Ихазель глянула на него с изумлением:

— Владыка…

— Да знаю я, знаю, ты мне говорила. Благословенно все, что с Земли, свято все, что от нее исходит. Свято убийство, свят грабеж, свята несправедливость. И даже кандалы…

Понял, что держит речи, которые так и повиснут в воздухе, и примолк, не закончив фразы.

— Как ты светел, мой владыка! — тихо выдохнула Ихазель, глядя на него влюбленными глазами.

Где-то внизу в городе залаяли собаки, потом донеслось протяжное хоровое пение. О чем поют, издали было не разобрать. Казалось, это сам воздух, колеблющийся и звучный, навевает предчувствие, ожидание известной мелодии, что это аромат, а не пение, что оно благоухает, а не звучит.

Огромное багровое солнце низко висело вдали над потемневшей равниной. С моря тянуло вечерней прохладой.

Внезапно Марк приподнялся и сел.

— Идем отсюда, — сказал он.

Ихазель неохотно шевельнулась:

— Как прикажешь, владыка.

Вскинула руки, чтобы подобрать растрепавшуюся прическу, но сыпучее золото волос не подчинялось дрожащим пальцам, блестело на плечах, на спине, на щеках. Руки бессильно опали. Голова откинулась назад, почти касаясь груди Марка. Внезапная бледность залила лицо, Ихазель сомкнула веки, слегка приоткрыв рот.

— Владыка, ты вправду бог? — мечтательно шепнула она.

И Марк почувствовал, как ее висок легко коснулся его губ.

Внизу, где-то далеко на берегу, сурово пропела труба. Марк вскочил одним прыжком. Ихазель с тихим стоном упала ничком к его стопам, но он уже смотрел на море, на город. Сигнал раздался вторично, четкий, явственно слышный.

— Пора, — сказал Марк. — Общий сбор.

Нагнулся и помог спутнице встать.

— Ихазель, слушай, если я не вернусь…

А та смотрела на него остановившимся взглядом.

— Ты светел, ты всю Луну охватишь, как вихрь пламенный! Море и ветер помчат тебя, гром и молния вслед полетят. Страх возвестит о тебе, кто имя твое святое произнесет, тот пошлет впереди себя страх! Кто падет, тот да будет благословен, ибо лег под твои стопы, кто уцелеет, тот да воскликнет: «Слава Победоносцу!» А мне…

У нее пресекся голос, губы беззвучно вздрогнули, и внезапно Ихазель судорожно разрыдалась.

Труба пропела в третий раз. Призвала Победоносца вести свое войско в далекий путь.

Глава III

Была пора штиля, который всегда в предполуденное время предшествует грозе, громами и молниями салютующей солнцу в зените. На востоке, где-то за Кладбищенским островом, уже грудились темные тучи, там погромыхивало и посверкивали белые зарницы, словно клыки исполинского зверя, припавшего к черте горизонта и упорно крадущегося вслед за солнцем. Еще пять, еще, может быть, десять часов, и от его могучего рыка содрогнется воздух, тяжкие лапы ударят по воде и всклубят ее, взбесившуюся, пенистую, под самые небеса — его серое мохнатое брюхо. Но срок еще не настал, зверь таился в отдалении, стелясь вдоль грани моря и неба, избегая выдать себя малейшим шевелением воздуха прежде урочного часа.

Водная гладь казалась огромным щитом из отполированной досиня стали. Глазом чувствовалась чистая от рисунка твердость вод, как бы схватившихся в металл. Цвет моря менялся лишь у закраин дальних островов, там мерцали многоцветные узоры в виде павлиньего глаза, словно ореолы вокруг драгоценных камней. А над блистающим шитом моря в воздухе висел неподвижный зной, ощутимо весомый и осовелый, пронизываемый ярким солнечным светом.

Держась самой черты взморья, Ихазель бегом миновала последние дома поселка. Двери были заперты, окна закрыты ставнями. Молодежь накануне вечером ушла с Победоносцем, а те, кто остался, попрятались в полумраке домов от полдневного зноя, казалось, более докучливого, чем обычно.

Утомленная бегом по жаре девушка приостановилась в тени скалистого мыса. В глазах темнело от чрезмерного блеска, море то и дело виделось черным пятном без конца и края. И тогда мерещились несущиеся по льду буера под парусами, наполненными ночным ветром, полыхали багровые факелы, слышался визг кованых полозьев и замирал вдали уносимый вихрем лихой посвист.

Невольно напрягся взор, словно провожая исчезающие огни флотилии, похожие на пригоршню звезд, со всего размаха брошенную по скользкому ледяному зеркалу, но в расширенные зрачки снова ударило сиянием солнца, а затем расплылась едва высунувшаяся из-за горизонта зарница. Ихазель зорким взглядом окинула стелящиеся вдали тучи. Гроза неуклонно близилась, но так неторопко, что ее ленивая поступь с трудом угадывалась на бледной лазури морского окоема.

— Еще успею, — почти вслух сказала Ихазель и, убедившись, что за нею не следят, бегом спустилась к бухточке, застывшей среди скал. Уверенными руками отвязала лодочку, приткнутую за глыбой, прыгнула в нее и принялась грести сперва к выходу в море, а затем в сторону едва видимого вдалеке Кладбищенского острова. Весла выгибались в руках, а лодка, словно алмазный резец, царапала темную сталь морской глади. Борозда за кормой искрилась на солнце переливчатым жемчугом.

В нескольких кабельтовых от берега Ихазель перестала грести. Сил не было, такой стоял зной, духотой томила даже легкая одежда. Ихазель быстро разделась донага, чтобы свободней взяться за весла, но едва солнце коснулось лилейной кожи, внезапная сладчайшая истома словно обездвижила члены. Ихазель легла на днище и закрыла глаза.

Сквозь плотно закрытые веки в зрачках стояло красное свечение цвета ее собственной крови, по груди и бедрам бродило пышущее солнце, словно могучие, жадные уста пили ее поцелуями. В памяти всплыл светлый, победительный образ, и прохладная судорога пробежала по телу, охваченному солнечным жаром…

Разбудил далекий, но набиравший силу раскат грома. Ихазель вскочила: морская гладь шла рябью под первыми порывами ветра. Девушка взялась за весла и торопливо заработала ими, но теперь требовалось гораздо большее усилие, потому что приходилось одолевать и встречный ветер, и мерную плавную волну, которая покачивала лодку, расплескиваясь белым гребнем об острый нос…

Ветер крепчал и порывисто бил крыльями по воде, когда золотоволосая Ихазель, не помня себя от усталости, причалила к укрытым под деревьями мосткам при низком взморье Кладбищенского острова. Едва успела привязать лодку к столбику и подхватить комок одежды, как гроза всей тяжестью рухнула на пенные воды под затмившимся небом. Ветер ухватил и дернул золотые волосы девушки навстречу сверканию молний, чуть не вырвал одежду из рук и заходил колесом вокруг нагого лилейного тела. Ихазель юркнула под каменную плиту, наклонно торчащую из зелени, и, сражаясь с ветром, кое-как оделась. Первые теплые капли дождя упали на еще обнаженную спину.

Пришлось бежать под ливнем не по тропинке, а напрямик, между знакомыми купами деревьев, освещаемых внезапными вспышками молний, прыгать с камня, укрытого в траве, на камень, взбираться на скользкие, сочащиеся водой склоны холмов. Возле курганов, под которыми, как твердит легенда, покоятся останки первых людей на Луне, Ихазель свернула в сторону берега и взбежала на вершину пригорка, где громоздились огромные глыбы.

Под одной из глыб открывался вход в обширную пещеру. Ихазель нырнула туда и только там перевела дух, ловя воздух судорожно вздымающейся грудью. С волос и легкой одежды, облепившей стройное тело, струями лилась вода.

Из бокового лаза на шорох выглянул старик, вгляделся в сумрак.

— Наконец-то! — подал он голос. — А то я уже беспокоиться начал.

— Припоздала, — ответила Ихазель. — Но раньше никак не получалось, боязно было, что заметят.

Крохабенна взял ее за руку и повел за собой.

В одном из ответвлений пещеры он устроил себе истинно отшельническое жилье. Былой первосвященник спал на связке шкур, как спят полудикие рыбаки с Перешейка. Стульями и столом служили подходящие камни. В углу на скорую руку была сложена печка для обогрева в ночные холода.

Сквозь неведомые щели в сводах сюда проникал рассеянный дневной свет, и, забыв об усталости и мокрой одежде, Ихазель жадно всматривалась в деда. Он показался ей много старше, печальней и вместе с тем много царственней, чем прежде, хотя стоял перед ней без очарования святости и власти, от которой отказался, приветствуя пришедшего Победоносца. Сердце сжималось при взгляде на этого благородного и даже в отречении полного достоинства человека, особенно при невольном воспоминании о хитроватом и суетливом Элеме, к которому Ихазель питала непреодолимое отвращение, быть может инстинктивно чувствуя, как лживы его покорность и смирение перед Марком. Явилась мысль, что, оставшись на первосвященническом престоле, Крохабенна мог бы сейчас вершить священную волю Победоносца и щедрой десницей осенять благодатью нового времени весь лунный мир. Горечь незажившей обиды вскипела, и, вместо того чтобы поздороваться с дедом, которого столько времени не видела, внучка с упреком воскликнула:

— Дедушка! Зачем ты ушел? Почему не хочешь вернуться?

Но старик как не слышал. Будто гостеприимный хозяин, только и всего, хлопотал в пещере, доставая из тайничка простую кожаную одежку.

— Раздевайся. Переоденься в сухое.

Когда-то белыми, а теперь мозолистыми руками сам потянулся распустить торопливо затянутые завязки у нее на шее.

Девушка отвела его руку:

— Нет, не надо.

Он глянул с удивлением:

— Надо. Ты же насквозь промокла.

Ихазель покраснела:

— Сама переоденусь. Вон за тем камнем, а ты не смотри.

Привыкший к невинному бесстыдству лунных женщин, старик этой стеснительности не понял, и тогда Ихазель объяснила, краснея вдвое:

— Я Победоносцу служу, я ему поклялась, что нагой меня никто не увидит, даже женщины.

— Что за глупости! — буркнул Крохабенна, которому в голову не пришла мысль об эротической подоплеке этого странного зарока.

Но спорить не стал. И пока Ихазель переодевалась в сторонке, раздул огонь, едва тлевший в печи, и взялся разогревать еду.

Вскоре внучка в жесткой кожаной робе, одетой коробом на голое тело, подошла помочь опытной рукой.

Тем временем снаружи бушевала полдневная гроза. В пещеру проникали чуть приглушенные раскаты грома. Казалось, это ветер шумно ломится в каменные двери, уже доносится его студеное дыхание, вот-вот он ворвется сюда, одетый в сияние молний. В краткие мгновения затишья доносился могучий, ровный, торжественный рокот моря, которое терпеливо грызло скальное основание острова в полном убеждении, что еще несколько веков, еще две-три тысячи ничего не значащих лет, и оно, как поглотило когда-то многосотмильное пространство, так поглотит и этот клочок суши. Эко дело, что когда-нибудь потом самому предстоит высохнуть и исчезнуть!

Накормив внучку, старик присел на глыбу, покрытую мохнатой шкурой, сложил руки на коленях и приступил к рассказу:

— Я дал тебе знать, где я, только после ухода войска, потому что здешний рыбак и добровольный сторож древних могил, которому я доверился, прослышал, что ты обещала Победоносцу сыскать меня и выдать с головой. А я не хочу…

Ихазель ахнула, хотела возразить, но дед сделал ей знак помолчать.

— Не перебивай ты, — сказал он. — Душа разговора просит, ты слушай.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18