…Живот крепкий, плоский, руки натружены на каторжных работах. Пенис – я почти медсестра, и мне простительно говорить о нем без стеснения, как о любой другой части тела, – показался мне не короче и не длиннее, не толще и не тоньше, чем те, что я видела у своих пациентов, и отличался от них только тем, что безупречно соответствовал пропорциям его тела. Я уже говорила, что случайно нашла одну книжку, так вот, там говорилось, что нельзя судить о размерах пениса, когда он опущен. Некоторые под действием желания вырастают вдвое, втрое, а то и больше. Ужасно, правда?

Что он делает, я не успела заметить. Но об этом нетрудно и догадаться. В шкафу было полно почти или даже совсем не ношенной одежды мужа. Не знаю, зачем я ее сохранила. Может, потому, что жалко выбрасывать совсем новые вещи, может, потому, что, когда он умер, я думала, что у меня будет сын. То, что я почувствовала, когда осталась в двадцать один год одна, в совершенно незнакомом городе, – тема для отдельного рассказа. Кстати, муж был одного с ним роста, несмотря на разницу в возрасте и прочие отличия.

Одно не вызывает сомнений – беглец читал мои мысли даже тогда, когда я стояла уткнувшись носом в стену.

– Сколько лет было вашему мужу? – спросил он вдруг.

– Сорок девять.

– И как вам с ним жилось?

– Мы прекрасно ладили.

– Даже здесь, в постели?

Я не ответила. Послышался сдавленный смешок, но больше он ничего не спрашивал. Когда мне было позволено обернуться, я увидела, что он напялил на себя шорты, белую рубаху и мокасины.

– Я, конечно, выбрал не самое лучшее, – сказал он мне. – Но это все белое и потому быстрей запачкается. Когда носишь белое, приходится чаще менять одежду и выглядишь всегда опрятно. Меня этому научили иезуиты, когда я еще пешком под стол ходил.

Он подавил зевок.

То, что он стоял передо мной в одежде мужа, не смутило меня. Во всяком случае смутило меньше, чем я боялась. Теперь только небритое лицо отличало его от обычных людей, он стал не таким страшным. Еще до того как он заговорил, я уже знала, что он снова собирается поразить меня своим даром ясновидения.

– Где бритва, которой вы бреете волосы на ногах?

– Мне не нужно брить ноги.

Он поднял с кровати нож, с явным сомнением провел мизинцем по лезвию… Заткнул его за пояс. Потом скомкал свою грязную одежду, взял грубые башмаки и сунул все это под шкаф.

– На кухне есть точильный круг, – сказала я.

Я хотела добавить, что, если он хочет перерезать мне горло, пусть лучше сделает это одним махом, а не в несколько приемов, но вовремя сдержалась. Увидь он, что я так развеселилась, он заподозрил бы неладное. Он сам напомнил мне то, что я безуспешно пыталась вспомнить с самого начала моего пленения: место, куда мой муж запрятал четыре года назад после нашего переезда свое ружье.

Когда он заканчивал бриться над мойкой в кухне, часы в прихожей пробили одиннадцать. Он беспрестанно зевал, тер глаза. Видимо, давно не спал. Я неподвижно сидела на стуле и молчала, совсем не заботясь о том, чтобы его сонливость рассеялась. Он умыл под струей воды лицо, прополоскал рот, вытерся, обтер нож и, вопреки всяким ожиданиям, тщательно вымыл раковину. Думаю, здесь бессознательно сработала тюремная привычка к дисциплине. Под конец вытащил из кармана связку ключей, взятую им для того, чтобы запереть дверь кухни. Теперь, когда он побрился, ему на вид нельзя было дать и тридцати.

Мои ожидания оправдались: он снова повел меня на второй этаж. Я испытывала все ту же неловкость, чувствуя, что при подъеме подол юбки задирается, а он, следуя за мной, рассматривает мои ноги и зад. Беглец, как всегда, угадал мои мысли и отпустил шуточку в своем вкусе – такую, что мне совсем невкусно ее повторить.

Тем не менее на этот раз мне было не так тоскливо идти в спальню. Может, он и привяжет меня к кровати, но вряд ли для того, чтобы изнасиловать. Он не станет меня насиловать, пока не выспится. До его пробуждения я останусь целой и невредимой – возможно, даже и раздеваться не придется. Он решил воспользоваться мной, когда наберется сил, а значит, в моем распоряжении не один час и я успею освободиться от пут, вытащить из зеркального шкафа ружье, и, если оно, благодарение Богу, окажется заряженным, стать в свою очередь убийцей. Если же оно не заряжено, или, пролежав столько лет без употребления, не сработает, или же в последнюю минуту у меня не хватит храбрости выстрелить в спящего, я по крайней мере его напугаю и выгоню из дому, а нет – убегу сама.

Но я слишком плохо его знала. Я думала, что он запрется со мной у меня в спальне, а он вместо этого повел меня к дортуару учеников. Прежде тут была целая анфилада комнат, но потом между ними сломали перегородки. Здесь стояло двадцать кроваток с голыми матрасами – ни простыней, ни покрывал.

От удивления и огорчения, что меня разлучили с ружьем, я воскликнула не подумав:

– В моей спальне нам было бы лучше!

– Нам? – отозвался он. – Вы думаете, мы ляжем вместе?

Передразнивая меня, он изобразил на лице неподдельный ужас и тотчас же, не скрывая издевки, рассмеялся, обнажая ряд белоснежных зубов.

– К сожалению, Ляжка, в вашей комнате есть окно, а мне так хочется поспать спокойно!

– Не знаю… ну привяжите меня, что ли…

– При-вя-зать? – снова его лицо исказилось от ужаса, снова он стал скалить зубы. – Здорово придумала! Ничего не скажешь!

– Тут тоже есть окна!

Он обвел взглядом три окна с закрытыми ставнями.

– Ну и что? Или я, по-твоему, совсем чокнутый?

Говоря это, он стащил с ближайшей кровати подушку и матрас, сунул мне их в руки и, приказав: "Несите!" – подтолкнул меня к лестнице. Я пошла вниз с матрасом. Он повел меня через прихожую к выходу. Я ничего не понимала – он что, решил выгнать меня на ночь в сад? Но нет, слева от входной двери есть еще одна дверь, поменьше, ведущая в темную каморку без окон и мебели. Здесь когда-то была раздевалка. Когда я увидела, что он поворачивает оставшийся в скважине ключ, я не выдержала и, пав духом, выронила подушку и матрас.

– Не думаете же вы, что я буду спать там! Это невозможно! – закричала я.

– Но почему же? – промурлыкал он, и глаза его зло блеснули. – Вы ведь запираете здесь бедных детей? А что они такого делают?

Тоже мне нашелся борец за справедливость? Эти слова окончательно вывели меня из себя.

– Они заглядывают мне под юбку!

Тут я буквально задохнулась от неожиданности и грубости его действий: не успела я закончить, как он схватил меня за плечи – так, что я пошатнулась, – толкнул бесцеремоннее, чем до этого толкал мой матрас, и повел обратно через прихожую в класс. Буквально бросил к учительскому столу.

– Сядьте!

Разом включил весь свет. Я надела соскользнувшую с ноги туфлю и села за стол. Не знаю, как смогла перевести дыхание. Страшно подумать: я игрушка в руках сумасшедшего!

Он сел за первую парту, как раз напротив меня. Прядь волос спускалась ему на лоб. Сложив руки, он приказал тоном, не допускающим возражений:

– Положите ногу на ногу.

Я, конечно же, не послушалась. Он уже смотрел под стол на мои сжатые колени. Сердце мое ухало в груди. Я-то, дура, думала, что он с гусарской лихостью возьмет меня, зажав в угол, как уличную девку. Говорили же мне, что его жестокость гораздо изощреннее! Изгаляясь надо мной, он хочет вконец меня унизить, добиться покорности, потери всякого достоинства, а потом… Как звучали эти слова капитана Котиньяка, потрясшие меня до глубины души: "Насиловали часами…" Вот и меня будут насиловать часами…

Я знаю, что в подобной ситуации многие женщины, в том числе и честные женщины, вроде меня, прежде чем вызвать гнев чудовища, подумали бы: "Право сказать, ну и испытание! Вот бы и прочие оказались такими же смехотворными! Изображая ученика, с волнением заглядывающего под юбку учительницы, не издевается ли он сам над собой? Хочет увидеть наши ножки? Покажем ему их, пусть полюбуется". Это было лишь очередным звеном в длинной цепи издевательств, которой он опутал меня с самого начала. Вкрадчиво улыбаясь, он глумился над моим одиночеством. Лезвием ножа распарывал мне блузку Ломал вилку. Тащил в спальню. Чего стоит одна только его выставленная напоказ нагота! А переодевание! Теперь он заставляет меня возбуждать его!

Но я не из таких! Говорю это, чтобы вы поняли, как тяжело переживала я всю эту сцену в классе, освещенном ярко-преярко. Каково мне вспоминать об этом! Показаться на пляже в купальнике, облегающем бедра, когда нельзя скрыть ни тонкой талии, ни округлых ягодиц, ни гордо торчащих грудей двадцатичетырехлетней девушки, – для меня уже сущая пытка. Я выходила купаться, при последних лучах солнца раза два за все лето, не больше, и все-таки на пляже всякий раз оказывалось достаточно любителей поглазеть на меня, выходящую из воды; от их любопытных взглядов не могла укрыться ни одна часть моего облепленного мокрой материей тела. Взоры, устремленные на бугорок моего лобка, буквально жгли меня. "Какое ханжество!" – скажете вы. Ничего не могу с собой поделать. Я с детства приучена относиться к себе с уважением.

Не буду задерживаться на этом моменте, показавшемся мне бесконечным, – бесчестит он не меня, а моего мучителя. Достаточно сказать, что он угрожал силой заставить меня сделать это, если я не послушаюсь. Так что пришлось положить ногу на ногу. Я сделала это очень аккуратно – совсем не так, как он хотел. Потом много раз перекладывала ногу на ногу – все выше и выше. Видя, как впиваются его глаза в полоски голого тела над чулками, я не выдержала и взмолилась:

– Не надо, прошу вас… Вы возбудитесь и больше не сможете сдер…

Мой голос прервался. Он изобразил насмешливое презрение.

– Да кем это вы себя возомнили!.. Делайте, что вам говорят!

Я делала, но зажмурившись, чтобы не видеть его гадкого наслаждения. Не открывая глаз, подчинялась его командам: "Не так быстро! Расставьте шире! Я чувствовала, как его взгляд проникает ко мне между ног, елейно овладевает мной. У меня закружилась голова, ослабло все тело. Я уже не понимала, что именно показываю ему. Слеза скатилась по моей щеке, и я открыла глаза.

Он откинулся на спинку скамьи, заложив руки за голову, и пробормотал, глядя в потолок с отсутствующей улыбкой:

– Черт подери! А хорошо тогда было!

Понимай как хочешь. Я-то кое-что поняла. Некоторое время я не могла встать, так мне было стыдно. "Да-а-а! – думала я. – Если одно то, что он узрел твои ляжки, довело тебя до такого, что же будет, когда он перейдет к действиям? Да ты, несчастная Каролина, прямо расстелешься перед ним, ляжешь под него, как какая-нибудь мерзкая шлюха!" Я поклялась себе, что буду изо всех сил стараться сохранять хладнокровие. Терпеть, но оставаться недвижимой, по возможности безразличной. Я не могла себе представить, чтобы он, при столь извращенной сексуальности, мог оставить меня в покое.

И не ошиблась. Он отвел меня снова в карцер. Я не протестовала, вообще не проронила ни слова, только плечами пожала. Открыв дверь и бросив туда матрас и подушку, он сказал:

– Мне нужно выспаться. Я должен быть уверен, что вы не удерете и не поднимете на ноги весь город.

Потом взглянул на меня виновато, с каким-то идиотским смущением. Я заподозрила неладное. Он и так запирает меня на ключ в этом чулане, чего же не хватает ему для полной уверенности? И вдруг я поняла чего. Ниже пояса меня опять охватила та странная слабость. Я воскликнула, стараясь унять дрожь в голосе:

– Не хотите же вы сказать, что… Что вы к тому же потребуете у меня… мою одежду? Так?

Он плохо справлялся со своей ролью, и я уже знала эту улыбку и напускной испуг.

– Ну, Ляжка, кто же может этого потребовать?

– Не потребовать, а самому сорвать! Вот это бы вам понравилось! – возмущенно парировала я.

Я снова пожала плечами, чтобы не выдать своего смятения и сдержать данное себе слово. Вошла в чулан. Он дал мне прикрыть дверь, а мог бы распахнуть ее настежь. Его уступчивость меня немного успокоила.

После такого нервного напряжения я не могла бы раздеваться у него на глазах. Меня бы это убило.

Итак, я начала раздеваться в полумраке. Сначала сняла блузку, потом туфли, чулки, пояс. Все это я передала ему через щель, видя одну только руку с платиновым обручальным кольцом. Ни за какие блага мира я не задала бы ему раньше этого вопроса, но теперь, снимая юбку, осмелела.

– Так вы женаты?

– Я же сказал, что хочу спать!

Я не настаивала на ответе. В этот момент я задавалась вопросом, который как-то попался мне на глаза в одном из дурацких журналов для женщин у парикмахерши и уже тогда поразил меня. Вопрос примерно такой: "Что вы снимете последним, если вас заставят раздеться перед незнакомым мужчиной?" Может быть, я не допускала такой возможности, а может, напротив, постоянно боялась, что это со мной случится. На мне оставались только трусики и комбинация. Сниму комбинацию – мне нечем будет прикрыть грудь. И я сняла трусики. Ах, будь я тогда столь же невозмутима, как сейчас, когда обо всем этом рассказываю… Уверена: любая женщина поймет ту тягостную неловкость, с какой даже при таких обстоятельствах отдаешь другому – пусть даже этот другой всего-навсего сластолюбивая свинья – то самое интимное, что носишь изо дня в день.

Но вернемся к нашему повествованию.

Так или иначе, раз уж он решил, что ему нужна моя нагота, которая вернее всяких пут удержит меня в этих стенах, то он не согласится оставить на мне комбинацию, пусть даже она из совсем прозрачного шелка и в ней я выгляжу, возможно, еще неприличнее, чем голая. При тогдашнем положении дел не было никакого смысла доводить дело до схватки, в которой я бы все равно проиграла, но зато рисковала бы распалить его еще больше. Так что я без звука сняла комбинацию и отдала ему.

Потом, кое-как прикрыв грудь и живот, я стояла, ожидая, что же со мной будет дальше. Я решила не сопротивляться, если он станет меня насиловать. Он положит меня на матрас, я замру неподвижная, не заплачу, не закричу – пусть делает со мной что хочет, я останусь бесчувственной как труп, как манекен. Но меня приводило в ужас то, что однажды сказала мне моя помощница – не знаю уж, как ей удалось завести со мной разговор об этом: будто многие женщины слишком чувствительны – вернее, особенно чувствительна определенная часть их тела. Как бы они ни хотели, они не могут не испытывать удовольствия, и потому закон считает насилие насилием даже тогда, когда жертва была в конечном итоге на все согласна. Все равно, даже если он найдет все мои чувствительные места, я ничем, ничем абсолютно себя не выдам, мой позор останется при мне. И он никогда не узнает, какие ощущения я испытывала.

Долгое время он стоял неподвижно – видимо, раздумывал, – а потом закрыл дверь. Немного погодя дверь опять приоткрылась. Не заглядывая, он протянул мне ночной горшок, чтобы я ни в чем не нуждалась.

– Я аккуратно сложил вашу одежду, – сказал он. – Спокойной ночи! Советую вам не будить меня, не то я очень, очень рассержусь.

На этот раз он запер меня надежно. Я слышала, как ключ повернулся в скважине, как сам он прошел через прихожую и поднялся по лестнице. Видела, как под дверью исчезла полоска света – значит, поднявшись, он его выключил. Потом тишина. Долго я стояла в темноте прислушиваясь. Даже голой мне было жарко. Часы прозвонили половину, я даже не знала какого. Наручные часы остались при мне, но как было разглядеть циферблат?

Я положила матрас и подушку в угол и свернулась на них калачиком, лицом к двери. Но скоро усомнилась, дверь ли это. Пошла проверить, ощупывая руками стены. Да, дверь. Я легла снова. Старалась не думать о том, что произошло, а перебирала все возможные варианты побега. Ни одного подходящего. Отгоняла от себя навязчивый образ беглеца – мне все виделись его черные глаза, его руки. Вероятно, я задремала. Это не был настоящий, глубокий сон, поскольку я слышала бой часов каждые четверть часа, но, когда я опомнилась от мучивших меня кошмаров, мне показалось, что они терзают меня целую вечность. К чему скрывать? Они были исключительно эротическими. Мне снилось, как он входит ко мне, доводит до изнеможения, уничтожает. Я вся была в поту. Наконец мне удалось забыться.

Когда я открыла глаза, в щель под дверью пробивался жидкий свет. Я замерла, прислушиваясь. Ни звука. Видимо, уже рассветало, и первые лучи солнца проникали в окно над входной дверью. Решив посмотреть в замочную скважину, я встала и увидела, что тот, кто считал себя столь хитроумным, забыл в скважине ключ.

Я долго еще вслушивалась, прижавшись ухом к двери, но различала только безостановочное тиканье часов. Вернулась к матрасу. В этой кромешной тьме я решила распороть его и вытряхнуть все перья. Как можно тише я надорвала подушку с двух сторон.

Подушка превратилась в кусок обыкновенной ткани. Я осторожно подсунула его под дверь, тихо-тихо подталкивая, пока он не исчез до половины, а то и больше. Потом вытащила из прически шпильку и стала выковыривать ею ключ из скважины. Послышался бой часов. Я остановилась. Я так испугалась, что даже не сосчитала, сколько они пробили. Вероятно, семь, – ведь в восемь летом бывает уже совсем светло.

В установившейся тишине я опять принялась за дело. Через минуту ключ упал с той стороны. Стук показался мне ужасно громким, хотя его и заглушила ткань наволочки. Я поскорее втащила ее назад. Когда я наконец перевела дыхание, убедившись, что вокруг все по-прежнему тихо, меня охватила такая радость победы, в моем сердце затеплилась такая надежда! Но приходилось сдерживаться. Я сделала из тряпки набедренную повязку. Стараясь не шуметь, вставила ключ в скважину. Повернула раз, другой. Толчком распахнула дверь, чтобы она не скрипнула…

Ворвавшийся поток воздуха взметнул вокруг меня перья подобно стайке белых птиц. Ужас сдавил мне горло. Я думала, у меня будет разрыв сердца. Прямо передо мной в кресле сидел беглец. Выспавшийся, спокойный, с презрительной улыбкой на устах. В неверном утреннем свете он казался самим дьяволом.

– Нет, вы только посмотрите на нее! Посмотрите-ка на эту лицемерку!

Он медленно поднялся. Я и не надумала отпрянуть, запереться в чулане – нет. Меня словно парализовало. Он смотрел мне прямо в глаза и, подойдя совсем близко, одной рукой неспешно, без грубости, сдернул прикрывавший меня кусок материи и бросил его за спину.

Я и не пыталась удерживать его. Перья взвились к потолку. Теперь, когда я стояла лицом к лицу с ним, голая, на меня начало находить что-то вроде икоты. Он поднял ту же руку и распустил мне волосы. То, что я почувствовала, как они рассыпались по плечам, довело меня в моем нервном напряжении до полного исступления. Я взвыла как ненормальная и бросилась на него с кулаками. Я была на пределе, на пределе неистовства, на пределе слабости…

Он не дал мне сдачи, только удержал меня. Слезы застилали мне глаза, я не видела его, но даже пойманная за руки продолжала кричать. Я кричала бы до скончания века, не в силах остановиться, если бы страшный голос, донесшийся снаружи, неизвестно откуда именно, не прервал меня:

– Внимание! Дом оцеплен! Прекрати, бандит, истязать эту женщину, или я прикажу стрелять.

Беглец сейчас же отпустил меня, чтобы подобрать нож, оставленный на сиденье кресла. Его взгляд выразил такое замешательство, такую тоску, что я почувствовала себя отмщенной за долгие мучения. Запыхавшаяся, с горящими щеками, я все-таки не могла сдержаться и торжествующе захохотала.

Мне предстояла новая пытка.

За оградой сада, взгромоздясь на подножку военного грузовика, стоял капитан Котиньяк в окружении вооруженных пехотинцев. На тротуаре столпились соседи в пижамах и халатах, и он кричал на них в мегафон:

– Разойдитесь, разойдитесь! Дайте солдатам Республики исполнить свой долг.

Все это мы с моим мучителем увидели из-за полуоткрытой ставни кухни. Он подтащил меня сюда голую, зажав мне рукой рот. Я почти падала на него. Теперь настал его черед бояться. Он повторял словно заклинание: "Нет, это неправда. Этого не может быть". В лучах утреннего солнца к дому мчался еще один грузовик. Некоторые солдаты соскочили на землю, не дожидаясь, пока он остановится. Вот их уже десять, пятнадцать, двадцать. Котиньяк пошел им навстречу, ругая за то, что они не приехали раньше.

– Окружайте дом!

Из машины вытащили тяжеленный пулемет и установили на мостовой. У меня над ухом беглец беспрестанно повторял:

– Да они просто спятили, суки. Они спятили.

Он закрыл ставни, на мгновение повернулся ко мне лицом, и я увидела, что он не знает, что ему делать. Он больше не зажимал мне рот рукой.

– Они никогда не решатся стрелять ни из этой штуки, ни из ружей. Если вы будете действовать в открытую, мы останемся целыми и невредимыми.

– Мы? – воскликнула я. – Они пришли за вами! За вами, и только за вами!

– Пуля – дура. Если они начнут поливать из пулемета, от вашей хибары тоже ничего не останется, уж я-то Скотиньяка знаю.

Его слова на меня подействовали, он это понял.

– Слушайте внимательно, Каролина. Они же меня не видели. Они не знают точно ни кто я, ни что у меня за намерения. Не знают, вооружен я или нет. Вы для начала высуньтесь в окно и крикните им, что все в порядке, что вы просто-напросто поссорились с дружком. Пусть они у…

Я не дала ему закончить: завопила что было мочи. Он снова разозлился, грубо зажал мне рот, так что я не могла ни вырваться, ни укусить его. Теперь-то я знаю, что в этот момент сделала самую большую глупость в моей жизни и отныне все в ней пошло кувырком.

– Видно, с вами надо говорить по-другому, – произнес он нехорошим голосом. – Если вы такая дура, то вопите, вопите сколько влезет. – Он поднес мне к горлу нож. – Ну же, вопите.

Я замотала головой, давая понять, что нет, больше я вопить не стану. Тогда он бесцеремонно потащил меня в прихожую Открывая замки, он держал меня на почтительном расстоянии от двери, угрожая острием ножа.

– Умоляю, – забормотала я, – не выводите меня в таком виде, умоляю.

Он подобрал с пола распоротую подушку и швырнул ее мне. Я прикрылась спереди, придерживая ее двумя руками.

Потом он распахнул дверь и вытолкнул меня за порог. Перья разлетались во все стороны. Меня всю пронизывал ветер с улицы, я никогда еще так болезненно не ощущала своей наготы. Свет больно ударил мне в глаза. В толпе любопытных зашептались. Я отметила с отчаянием, что толпа эта растет и солдаты с трудом оттесняют ее от ограды.

Наконец установилась абсолютная тишина.

– Эй, Котиньяк, – воскликнул беглец, – взгляните-ка сюда на нее, взгляните! Если хотя бы один из ваших засранцев, хотя бы один, слышите, на беду, проникнет в сад, знайте, вы видите ее живой в последний раз.

Ответом ему был только шум прибоя вдалеке. Я зажмурилась, чтобы не видеть всех этих глаз, в безмолвии наблюдавших за моим несчастьем, потом меня втащили назад, в тепло дома, дверь захлопнулась, замок щелкнул, меня отпустили, и я, упав на колени на пол, выплакалась всласть.