Любимец женщин

Так и делаем. Перед покинуть это проклятое место, Йоширо берет два пояса, наполненных патронами, которые наш враг носит обмотанными вокруг груди, и тщательно осматривает под деревом. Он находит хороший нож, упавший в травы, и говорит:

– Теперь я понимаю, почему этот человек не может убежать и прикончить нас во сне.

После, на пляже, я снимаю одежду и сапоги с нашего врага, а Йоширо срезает деревья, чтобы зажечь большой огонь и устроить всем достойные похороны. Я очищаю питейной водой тела наших спутников и нашего врага. Я прыгаю в море, чтобы очиститься самой, и укладываю мои волосы на палочки, и наношу краску на щеки и на глаза, чтобы почтить усопших. В заходящем солнце Йоширо взгромождает тела на тщательно сложенный костер, он сильно потеет и украдкой плачет, и тогда я вижу своими глазами, что он теряет мужество и разум. Он камнем лежит на песке, плача и стуча ладонями, и говорит:

– Это для меня слишком – сжигать моих верных друзей и молодого неугомонного Нажису, это выше моих сил, я больше не могу.

Тогда я ободряю его ласковыми словами и веду в дом, и здесь говорю ему, что это женщинам судьба назначает часто хоронить мужчин, что он уже готовит замечательный костер и теперь пусть отдыхает. Я даю ему спирт Кимуры, сидя у него на коленях, и говорю:

– Если хочешь почтить наших спутников, напейся пьяный, думая о прекрасных мгновениях, которые вы переживаете на великом океане и в объятиях ваших девушек от севера Китая и до юга Австралии.

Он плачет и смеется в одно время, качая головой, а я выхожу наружу и почти всю ночь бегаю туда-сюда, чтобы подкармливать дровами огонь, и пламя поднимается до небес, и я ору всем:

– Я не забываю, я не забываю, пусть ваши души вернутся в горы!

Иногда я падаю. А иногда у меня на лице песок и сажа. Но я прошу прощения, и поднимаюсь, и бегаю туда-сюда все время, и я устраиваю хорошие похороны – насколько это, конечно, возможно.

После, недели две, а может, три, я живу с одним Йоширо. Он до вечера сидит в кресле-качалке с автоматом на коленях и с патронными поясами, обмотанными вокруг груди, думая о смертоубийстве и открывая рот только чтобы попросить есть или пить. Я, Йоко, каждый день хожу на гряду желтых скал и бросаю в океан венки, которые делаю из цветов. Здесь же я раньше бросаю и пепел от костра, и я тщательно убираю то место на пляже, где горят наши мертвецы, и остров остается в чистоте.

Я одна хожу в джунгли, выглядывая везде цветы для венков и следы грызунов, чтобы ставить силки. Кимоно у меня уже совсем без рукавов и длиной до задницы, но под низ я сшить трусы из парашютной ткани. На пляже и в джунглях мне очень жарко, а когда солнце садится, у меня толстая меховая куртка американца. Сапоги очень велики для моих ног, а Йоширо отказывается одевать вещи врага. Надо сказать, что с тех пор, как нас выбрасывает на этот остров, мы все время шлепаем босиком. Поэтому я вырезаю из этих сапог хорошие сандалии, чтобы ходить в джунгли.

Так я продолжаю свою жизнь, "на войне как на войне", и я еще смеюсь и делаю вкусную еду для Йоширо и чистоту в доме. К великому несчастью, Йоширо, печальный и молчаливый, целыми днями без единого слова раскачивает свое тело на веранде, а ночь проводит далеко от меня на своей циновке, несмотря на мое горячее желание любиться. После он уже не знает, что Нажиса и остальные мертвы и их пепел – в великом океане, он иногда заговаривает с Нажисой, который не делает, что он приказывает, или с Тадаши, который считает, что нужно строить корабль, и он говорит:

– Я думаю, это хорошая идея, Тадаши, нужно построить его завтра и возвращаться домой.

Все это очень мучительно, а еще немного дней погодя он превращается в ребенка, который насчитывает сорок лет, мне приходится его бранить и водить на границу джунглей, чтобы он опорожнил живот.

Тогда наступает сезон дождей. В тот день, что я говорю, вода ручьями течет везде в джунглях и по пляжу. Йоширо сидит на веранде, тихонько раскачивая свое тело и храня дух внутри, а я, Йоко, мою пол в доме и могу видеть Йоширо через открытую дверь. Тут Йоширо жалобно стонет, и я своими глазами вижу, как он падает из кресла и лежит мертвым на полу веранды. В его окровавленной спине торчит топор, а кресло все качается и качается, а мне не дает кричать дикий ужас. Я только выпрямляюсь и вижу своими глазами, как к двери подходит очень высокий мужчина в изодранной солдатской одежде и с красными волосами и бородой. А потом я вижу другого западного солдата, пониже, с желтой бородой и со шляпой на голове, какую я вижу у австралийцев в их стране.

Тогда я быстро-быстро отступаю назад к стене, и оба они молча и долго смотрят на меня и видят, что у меня нет оружия и сил, чтобы на них напасть, они стирают с себя суровый вид и склоняют головы в почтительном приветствии.

Я вам говорю, кто они такие: австралийский пехотный солдат Уильям Коллинсон, двадцать пять лет, – это с красными волосами, и австралийский пехотный солдат Ричард Бенедикт, двадцать семь лет, – это желтоволосый в шапке. В тот день, что я говорю, они первым делом просят кушать, и я даю им еду, плача при виде несчастного мертвого Йоширо, из которого они вытаскивают топор, но оставляют лежать на полу веранды. Потом они тащат его тело с моих глаз, и закрывают дверь, и говорят мне, чтобы я снимаю с себя кимоно и что я сохраняю свою жизнь, если даю им сделать с собой то, что они хотят. Я отвечаю, что я даю им сделать это после, когда я обмываю своего несчастного спутника и устраиваю ему приличные похороны. Они довольны, что я говорю по-английски, хотя и скромно, но для похорон им надо дождаться вечера и чтобы дождь немного унимается, и они очень-очень хотят меня, потому что много дней не имеют женщины. Тогда я прошу дать слово, и каждый мне его дает, и я даю им делать с собой, что они хотят. При этом мне как никогда больно, особенно с Красноволосым, который слишком велик, когда вставляет в меня, и он дрючит меня вовсю, закинув мои ноги себе на плечи, и мне стыдно стонать перед другим солдатом, который присутствует здесь.

Потом, когда они получают свое удовольствие, они тщательно осматривают автомат и пояса с патронами, взятые у Йоширо, и я рассказываю им, как у нас происходит то смертоубийство, а они рассказывают мне в подробностях катастрофу самолета. Правда в том, что в самолете они летят пятеро, из Австралии на Гавайские острова: два американца, два австралийца и один британский раненый полковник, но моторы умолкают, и они пытаются сесть на этот остров. Тогда, видя, что ничего не получается, полковник, раненный за игрой в поло, приказывает им прыгать на парашютах, что они и делают. Самолет падает в океан по ту сторону острова, а стоит ночь, и Билл с Диком теряют своих спутников. Утром они ищут их в джунглях и на берегу. Тогда они своими глазами видят наш дом, и меня, и шестерых моих соотечественников, которых слишком много, чтобы напасть на них с одним топором, и они уходят и прячутся там, где падают со своими парашютами.

В дни после они кушают корни и плоды, потому что они неумелые поймать рыбу, а от крабов, которые ходят по земле, они тошнят. Они строят укрытие из веток, боясь, что их видят мои соотечественники, а однажды они решают плавать в океан, найти место, где падает самолет. После многих плаваний они находит его под водой, но глубоко, в двух минутах без дыхания, и они не могут до него дотронуться. Они во всем не такие умелые, как мои соотечественники-моряки, даже Нажиса, самый молодой. Все это время они не знают про смертоубийство, до сегодняшнего вечера. Правда в том, что они не хотят на нас нападать, а хотят воровать оружие и еду. Поэтому они пользуются шумом дождя и крадутся к самому дому, и долго смотрят и понимают, что Йоширо один со мной, и они убивают его топором.

Так мне рассказывают два вражеских солдата. Они недовольны, что американский летчик убит, но на меня не сердятся, только качают головой и говорят; "Шит!", что по их значит дерьмо, а потом они говорят, что дают мне помощь в похоронах Йоширо.

Они и правда дают помощь. Когда ночь уже черная, дождь перестает, и мы несем спиртовые лампы на пляж, чтобы светить. Билл и Дик идут рубить дрова топором и разложить костер – я им говорю, как надо делать, – а пока они кладут, я мою целиком своего несчастного спутника и тихонько разговариваю с ним, чтобы его дух всегда пребывает в довольстве вместе с остальными умершими родственниками или со своими друзьями-моряками, если ему так больше нравится, а чтобы обмануть его страх, я передаю ему много посланий для Нажисы, и для Кимуры, и для других наших спутников.

После Билл и Дик поднимают его тело на костер вместе с копьем, которое он делает своими руками, и большой чашей спирта Кимуры, а я, Йоко, очищаюсь в океане и крашу свое лицо белым и красным, и черным вокруг глаз, и делаю все эти грустные вещи. Долгое время костер отказывается от огня, намоченный дождем, но потом пламя взбирается высоко, и я бегаю вокруг, следя за тем, чтобы дрова горят хорошо. Двое врагов сидят на лестнице перед домом, молчаливые от уважения к похоронам, а потом они засыпают, и, когда огонь умирает, уже почти день и мне можно сбежать, но куда?

В то утро, что я говорю, Билл и Дик помогают мне носить пепел на гряду желтых скал, и я тщательно мою пляж и веранду, чтобы стереть нечистоту. После они хотят спустить флаг моей страны, который на срезанном дереве. Я говорю:

– Я, Йоко, не могу вам помешать, я всего только женщина двадцати лет и одна в ваших руках, вот почему я даю вам совать в меня не кусаясь, не царапаясь и не сердясь, но если вы спускаете флаг, то теряете мое доброе согласие.

Они совещаются вдали от меня, и наконец Билл, Красноволосый, говорит:

– Ладно, скоро снова дождь, и плевать нам на этот кусок материи для женской менструации. Пусть она висит, раз ты так хочешь.

Он говорит это по-другому, грубо, я не знаю такта слов на вашем языке, но флаг моей страны остается на все то время, пока я живу с ними.

Потом больше недели идет дождь, и мы остаемся в доме – или бунгало, как они его называют, – без выхода наружу. Хотя они враги и не такие умные и спокойные, как мои соотечественники, они хорошие спутники. Никогда не говорят мне обидных слов и не ударяют. Еды вдоволь, и я учу их играм с камушками, которые я знаю, и иногда они ржут, но иногда и рычат, как звери в клетке. В меня всаживает каждый из них, и днем и ночью, а иногда оба вместе, и мне стыдно получать так удовольствие, но потом мне на все плевать и растереть. Но так длится совсем недолго, а потом они становятся злые и не хотят больше делать это вместе, и, когда в меня всаживает Дик, другой уходит на веранду, сильно закрывая дверь и говоря себе в бороду гадкие слова, а когда со мной Билл, Дик нарочно смотрит на нас с насмешкой и все время говорит:

– Ты плохо работать, она наверняка получает больше удовольствия одна со своим пальцем.

И вот наступает первый день без дождя. Я иду с ними в намокшие джунгли, где с листьев падают холодные капли. Билл с Диком – в своей драной солдатской одежде, я – в рубашке мертвого американца и с матросской шапочкой Нажисы на волосах, и мы идем к месту их укрытия. Это пляж, похожий на наш, но без желтых скал, и волны там очень сильные. Мы режем и вяжем вместе веревки от парашютов – такие новые и очень прочные нити, – и они обматывают этой длинной веревкой мое тело, и я иду в океан. Они плывут со мной посреди очень сильных волн, а потом океан становится спокойней, и они указывают мне место, где падает самолет. Я одна плыву под воду, и вижу там самолет со сломанной рукой, и с силой опускаюсь к нему, все это время тщательно осматриваясь вокруг. Океан не такой глубокий, как говорят эти австралийцы, а я хорошая ныряльщица – относительно, разумеется. В тот раз я не вижу своими глазами, куда можно вязать веревку, но вижу, что в самолете вода и что Билл, хозяин этой идеи, слишком самонадеянный, когда хочет его вытащить.

Когда я возвращаюсь из океана, я говорю это, и они очень недовольные и задумчивые, потому что надеются спасти радио и дать знать своим соотечественникам, где они. Потом я снова иду в океан и вхожу в самолет через дыру на месте его отломанной руки. Я своими глазами вижу мертвого летчика и полковника, тоже мертвого, и я прогоняю, сильно крича под водой, много рыб, которые их кушают, и я вижу, что они объедены до костей, и вижу всякие предметы корабля, которые годятся, но только не радио, и мне не хватает воздуха. Тогда я очень сильно поднимаюсь, и когда нахожусь снаружи океана, то тошню из себя всю пищу, которую кушаю раньше. Я все время вижу перед собой рыб на телах несчастных врагов и долго не могу это рассказать. Потом я говорю только, что летчик и полковник мертвые и что радио я не вижу. Тогда Билл и Дик просят меня вернуться в самолет в третий раз, и Дик рисует на песке, где я нахожу радио, и я иду еще. Я вижу своими глазами все приборы, которые управляют самолетом, и радио взять можно – наверное, погружения за три, – но я думаю быстро и умно – относительно, разумеется, – и решаю, что это не мой долг – помогать нашим врагам сообщать о себе своим соотечественникам.

После я говорю Биллу и Дику, что радио соединяется с другими приборами и я не могу его взять, даже если хожу под океан больше раз, чем у меня на голове волос. Тогда они говорят: "Шит!", и они недовольные, и в конце концов они хотят вернуться в бунгало, чтобы ломать головы над тем, как вытащить самолет. Но все их мысли только о том, чтобы спать, ссориться по пустякам и совать в меня каждый со своим удовольствием, и все то время, что они делают так, жизнь проходит и идет дождь. Я, Йоко, не хочу говорить обидное ни для кого, но я много раз вижу, что у мужчин Запада нос длинный, а терпение короткое. Вы дуете ртом, и они пугаются ветра и меняют свое мнение. Правда, не все: после я знаю одного, что упрямее ослицы.

Еще много дней и ночей мы остаемся в доме и выходим под дождь, только чтобы опорожнить животы, и однажды Дик своими глазами видит под домом этот ящик с бельевыми прищепками. Тогда он смеется и говорит Биллу, Красноволосому, что нужно уходить на веранду, потому что он имеет большое желание в меня сунуть. В меня, Йоко, каждый совал только что перед этим, и я делаю плохое лицо, хотя я по-прежнему предпочитаю Дика, потому что он не такой большой, и с гладкой кожей, и пахнет лучше, а Билл сует в меня очень сильно и без уважения к моему телу. Тогда Дик подбадривает меня и ласкает, и наконец я хочу. Тогда он говорит мне снять рубашку и трусы и ложиться на циновку, и тогда он делает мне очень долгие и сильные удовольствия, используя секрет, который он узнает в одном нехорошем заведении на Борнео, и все то время, что он мне делает эти вещи, я забываю стыд, и кричу, и сотрясаю тело, но вы, наверное, знаете, так что молчок. Тут нужны семь бельевых прищепок.

После возвращается Билл, и он очень сердится на своего спутника, потому что слышит мои удовольствия, и каждый раз, что я говорю, он поднимает плечи и называет меня то потаскушкой, то японской шлюхой. Тогда Дик говорит ему:

– Хватит обижать Йоко, она ведь добрая к тебе, когда ты плачешь и засаживаешь куда попало свое полено!

А Билл говорит:

– Объяснить тебе, в какое место я его засаживаю? В ее японскую задницу, да-да, и так глубоко, что оно вылезает у нее через рот и ты его сосешь!

Тогда Дик кулаком бьет ему лицо, и потом они дерутся в доме, и я кричу обоим, чтобы они перестают. К великому несчастью, Билл сильнее, и Дик лежит на полу весь в крови. Тогда Билл ему говорит:

– Шлюхин ты сын, я показываю тебе, как я уделаю твою гейшу!

И он бросает меня на колени, сгибает меня к полу и собирается сунуть в меня так, как много раз раньше, но на этот раз он должен меня убивать, чтобы сделать это, и я кричу:

– Будь проклят ты, и все твое семя, и все твои британские соотечественники!

Тогда он становится спокойней и стыдный, и я вконец могу выпрямиться и обмыть несчастного Дика. После они не говорят ни слова вместе, а я, Йоко, когда Красноволосый слишком близко сзади меня, говорю:

– Если только пробуешь прийти мне в рот, я показываю, какие у меня крепкие зубы!

Тогда Билл на веранде остается недовольный, но больше никогда никуда в меня не сует, я даю клятву.

Тогда приходит тот день без дождя, и они двое идут наружу из дома, на песок, и я делаю еду и слышу их злые голоса. Я иду на лестницу, говоря им не драться, но у них лицо суровое и без капли крови под кожей, и они кружат по песку, глядя на другого каждый с ножом в руке, и не слушают Йоко. Тогда они злобно пытаются убить спутника, и я кричу, а после плачу, сидя на лестнице, я не хочу видеть это своими глазами и не хочу, чтобы они умирают, особенно Дик, менее сильный, и в конце Дик мертвый, а Билл кровавый, потому что нож входит в его живот.

Все время, пока Билл жив, он со мной на песке, и я прошу духов острова оставить ему жизнь и что теперь уже хватает смертей, чтобы быть в мире с ними, хоть мы и крепко нарушаем их покой, когда нас выбрасывает сюда. Я держу Билла на руках все время, пока ночь черна и идет дождь, и в конце он говорит:

– Несчастная Йоко, которая хорошая для меня, а я всегда такой плохой для нее. И несчастный мой друг, которого я убиваю в безумии, – как Христос может забыть мою вину?

А я, Йоко, тихо качаю его голову в руках, и взываю к Христу, и говорю, что надо забыть его вину, потому что мы люди, далекие от матери, и плохая только война, но, наверное, дождь слишком сильно шумит, чтобы Христос слышит, не знаю.

В наступивший день я не могу делать погребение двум моим австралийским спутникам и кладу их под песок, чтобы защитить их тела, а после я долго плачу, и думаю об их лицах, и крепко ругаю себя за то, что не даю Биллу получить от меня удовольствие и оттого он становится злой.

В конце, день после, дождь не такой сильный, и я строю огонь и делаю мое погребение. В ночи я кончаю, и я холодная и больная. А после я больная много дней. И иногда я своими глазами вижу Йоширо, или Кендзи, или Нажису, самого молодого, и прошу прощения, что заставляю их ждать еду, и говорю что сейчас встаю. А иногда еще я своими глазами вижу на этом острове меня одну, лежащую в доме и слушающую дождь снаружи, и я боюсь умереть вот так, в остатках еды и в нечистотах от опорожнения моего живота. Но я не умираю, а после я знаю что не умираю никогда.

ЙОКО (2)

Так кончается первая часть моей истории на этом острове.

Когда возвращается сухой сезон, я довольна, и хожу по песку, и раздеваюсь голая, чтобы чувствовать солнце и очистить мое тело в великом океане. Я беру рыб, и крабов, и раковины для еды, и долблю бамбуки, как Кимура, чтобы стереть нападения дождя и вернуть питейную воду в дом. Повсюду много питейной воды, и я мастерю пути воды в маленькую рисовую плантацию Кимуры и два добрых хранилища воды в парашютах австралийцев.

Так я работаю, чтобы забыть, что я одна уже много дней с текучим солнцем и криками птиц в джунглях. Иногда я иду в джунгли с автоматом, но я боюсь снова вызвать недовольство духов шумом и предпочитаю ставить силки на грызунов. И так я каждый день убираю чистое бунгало, как будто жду возвращения снаружи моих соотечественников и поздравляю себя за хорошую работу. А еще я рисую каждого кусочками обгорелого дерева на белой бумаге – так, как их видит моя память, и все время идиотски плачу, и мои слезы делают пятна на рисунке. И часто я делаю венки из цветов и иду на край желтых скал бросать эти венки в великий океан, чтобы почтить всех моих покойных любовников.

И приходит тот день, который великий океан выбирает, чтобы дать мне новую судьбу. Я стою на желтых скалах в рубашке Дика, и закрываю глаза, и склоняю лицо, чтобы вызвать духов, и слышу звуки, которые кружат мне голову. Тогда я своими глазами вижу предметы, которые двигаются в воде в сторону берега, но слишком далеко от меня, чтобы знать что. После небольшого времени я уже внизу скал и вижу, что это двое пловцов, один из которых более впереди, чем другой, и более умелый для плавания. Тогда я думаю, что оставляю автомат на веранде дома, и я должна бежать, чтобы взять его раньше этих чужих, а уже после я смотрю, кто это – соотечественники или враги.

Так я делаю, и я без гордости говорю, что бегаю быстро, будучи высокой для японки. К несчастью, от меня до бунгало много шагов, и передний пловец ближе. Хоть и усталый, он выпрямляется стоя, и я своими глазами вижу, что на самом деле это женщина запада и она тоже идет к дому. Тогда я думаю глупо. Я не бегу прямо брать оружие на веранде, а иду в сторону, к границе джунглей, чтобы не влезть им в глаза. У меня всегда не хватает слов, чтобы отругать себя за это идиотство. После я бегу еще, но женщина идет со всей волей, выпрямляясь каждый раз, когда падает на песок, и доходит до лестницы. Другой пловец – мужчина без сил после плавания, и он продвигается по песку на коленях и ладонях. И тогда, пока я бегу, глядя его, та женщина берет автомат и падает сидя в кресло Йоширо, и я вижу, что оружие потеряно для меня, и бросаю свое тело в высокую траву, чтобы спрятаться.

Вот как все происходит, и все это умещается в меньше чем две минуты. И я, Йоко, которая живу на этом острове многие и многие месяцы с моими соотечественниками, и с австралийцами, и еще совсем одна, в меньше чем две минуты теряю дом над головой, и овечью куртку американца, и запас еды и воды, и мои картонки для рисования, и оружие, и все мое добро, и я как нищая, которая небыстро бежит и идиотски думает, и кусо, кусо, кусо.

Женщину я говорю, какая она, потому что вижу ее своими глазами многие длинные дни: очень высокая, с суровым лицом, с глазами цвета джунглей, с темными волосами, длинными за плечи, с красивым телом, очень умная, очень сильная во всех делах, быстрая в плавании, как я, быстрая в беге, хорошая готовщица еды, хорошая убиральщица дома, очень чистая телом и французская.

Мужчину, тоже французского, я говорю, какой он, много быстрее, потому что вы видите его своими глазами прежде меня: это он упрямей ослицы.

Конечно, когда я смотрю тех двух иностранцев в тот раз, недовольная и испуганная за травинами, они попорченные. Женщина одета в рваную ночную рубашку, длинную до пяток, намоченную океаном, показывая грудь, и живот, и все тело голышом, и прическа ее висит как попало. А он – в одежде из кусков, и передвигается по песку на коленях и ладонях, как большой кот, попавший в суп. Тогда она резко говорит, наклонив на него автомат:

– Остаетесь там, где вы есть! – А после она говорит: – Если надо жить здесь какое-то время, все время помните, что эта штука в моих руках!

Я не могу найти ее точные слова, но тогда она пуляет из автомата – "так-так-так", – и я вижу, как во многих местах перед мужчиной прыгает песок. А он в испуге указывает рукой наш флаг на срезанном дереве и кричит:

– Черт! Вы что, не видите? На острове япошки!

Она поднимает плечи и отвечает ему как земляному червю:

– Я удивляюсь, если это так. Когда где-то есть мужчины, любая женщина это сразу знает, по одному только запаху. – И она говорит ему сердито: – От вас смердит!

Несчастный пловец вытирает руки одеждой и смотрит на нее как обруганный ребенок, но не находит слов для своей защиты. Тогда она бросает глаза повсюду, сидя в кресле Йоширо, и говорит:

– Здесь слишком чисто. Мое мнение, что в этом доме есть живущая женщина и в эту минуту она прячется и смотрит на нас. А если она только смотрит, значит, у нее нет оружия.

Она хлопает рукой по так-таку и говорит, довольная своим острым умом:

– Единственное, которое у нее есть, когда мы приплываем, это оно!

С того дня на этом острове нет больше нашего флага, и я, Йоко, возвращаюсь в джунгли. Я махаю рукой на бунгало и на все полезные вещи, что там есть. Со мной только рубашка Дика, и трусы из парашютной ткани, и еще ткань на лбу, чтобы держать прическу. Я на голых ногах и очень тщательная, куда ступаю, из-за змей. Тогда я иду в другую сторону, где укрытие австралийцев, и устраиваюсь с новыми листьями, чтобы поспать. В ту первую ночь я тщательно думаю, и мое мнение – это не нападать без оружия на двух французов вместе. Мое мнение – это ждать и кормить надежду, что духи этого острова дают мне их милость, потому что я дольше здесь живу.

Я не помню, враги ли французы моей родине или нет.

Когда я на несчастном корабле оставляю Австралию, я беззаботная к войне в Европе, я считаю нашими врагами только американцев и англичан. Но в тот вечер я думаю, что французы тоже, потому что мужчина вот так говорит про япошек. Я, конечно, грустная, что они враги, я предпочитаю французов всем прочим, из-за парижских Изящных Искусств, и всех моих приятелей, и милых дам из общежития иностранных студентов на улице Суффло. Тогда я даю клятву, если духи этого острова дают мне победу над этими врагами моего дома, я их никогда не убиваю, а нахожу хитрость, чтобы словить их по-другому.

В день после я хожу по этому пляжу австралийцев и думаю, что возвращаюсь в самолет и нахожу внутри другое ружье. Но я боюсь мертвецов, объеденных рыбами, и что я вижу их кости и их головы, и что я крепко оскорбляю духов океана. Тогда я взываю к великому океану и говорю если его оскорбляет то, что я прихожу в его глубину и беспокою мертвецов, пусть он показывает мне это каким-то знаком. Я говорю, что ныряю у берега и беру раковину, и если внутри есть жемчужина, то я не должна идти, но если жемчужины нет, то он согласен пустить меня в самолет. Так я делаю, поплавав немного, и беру раковину. После я ее открываю, стуча камнем, и в ее мясе – прекрасная блестящая жемчужина. Тогда я благодарю великий океан за этот знак и оставляю свою идею.

Тот день, что я говорю, и многие другие, когда солнце низкое я иду на границу джунглей с другой стороны острова и долго смотрю французов, хорошо спрятавшись в травах и молча, и слушаю их слова, совершенствуясь в вашем языке Много я не узнаю, потому что они говорят одно и то же Этот мужчина, которому имя Фредерик, связан по рукам и ногам парашютной веревкой, и его шаги по песку слишком коротки, чтобы бежать, но он делает так, будто это ничего – быть связанным, он смеется и говорит:

– Вот же сучка!

А эта женщина, которой имя Эсмеральда, стоит в малоглубокой воде с нижней частью своей ночной сорочки, закатанной между ходулями наподобие трусов, и пуляет из автомата куда попало, чтобы убивать рыб, а после приходит на песок с может быть, тремя сильно дохлыми рыбами на боку и говорит идя далеко от несчастного мужчины:

– Вот же кобель!

Ночью, в доме, я не знаю, как она делает с ним, но думаю, что держит его привязанным для сна. Один раз я вижу, что она привязывает к его ногам большой кусок нашего несчастного корабля, и теперь, когда он хочет идти по пляжу ему надо тащить эту деревяшку. А другой раз она завязывает парашютной материей глаза этого мужчины и говорит:

– Это вас научит смотреть на меня так, как вы это делаете.

После она оставляет автомат на песке и развязывает свою ночную сорочку, чтобы плавать со всем удовольствием и говорит:

– Ах, как приятно, дорогой Фредерик, плавать совсем голой!

Но в другие дни он связан только как в первый раз и она бранит его без гнева. Она говорит:

– Я тоже грустная, что держу вас так. Если вы спокойны, и не хотите забрать у меня оружие, и даете мне клятву, вы скоро можете быть свободны.

Но он плюет изо рта на песок, чтобы показать свое презрение, и говорит:

– В один прекрасный день я свободен сам по себе, и уже я вас привязываю и делаю вам сто раз то, что вы мне делаете один раз.

Правда в том, я думаю, что вы никогда не сможете поместить двух французов вместе и добиться от них одинакового мнения.

Во время всех этих длинных дней плохая женщина не уходит от дома дальше ста шагов, и она плавает в одну сторону и в другую, но только не на конец океана. Часто она смотрит на границу джунглей, быстро поворачивая голову, и надеется увидеть меня своими глазами. Пищу она делает только из рыб и раковин, а один раз еще из неразумного грызуна, который выходит из джунглей. И всегда ее пища хорошо пахнет, и я очень хочу ее кушать.

После Фредерик работает на маленьком рисовом поле Кимуры по ту сторону дома, и он неловкий со своими связанными впереди руками, но он берет рис и тщательно делает дорожки для воды. Теперь он носит на руках и на ногах браслеты, которая эта изобретательная женщина мастерит из проволоки несчастного корабля, потому что один раз Фредерик сжигает парашютную веревку, которая связывает ему руки, и почти может убежать.

Часто этот мужчина сидит на песке с чашками, и бамбуками, и горелками, с которыми Кимура изготовляет спирт, и я вижу, что он не может понять, как Кимура поступает со всеми этими предметами, и он говорит один себе:

– Проклятый механизм! Если надо, я трачу дни и ночи, но я нахожу твой секрет!

И он правда находит его после много времени, и делает спирт из дерева для горелок и из риса для питья. После он пьет немного спирта, еще теплого, и я смеюсь внутри, потому что лицо его показывает, что это плохо, но эта женщина подходит шагов на десять с любопытством и презрением, и тогда он делает ртом довольный звук и говорит:

– Очень хорошо! Никогда не пью ничего лучше!

Наконец однажды я прячусь в траве, чтобы смотреть французов, и своими глазами вижу, что эта женщина смелеет до того, что выпрямляется на желтых скалах, и я говорю в уме: "Так вот, моя дорогая, один раз ты идешь быстрее меня, когда я на этих скалах, но теперь мы смотрим, кому победа". Мужчина сидит на песке, показывая мне спину, и я иду за домом, как змея. После я уже не в их зрении и неслышно забираюсь по бамбукам руками и ногами через окно, смотрящее на джунгли. И тогда я узнаю, что у меня мало разума и много гордыни, потому что эта проклятая женщина ставит повсюду в доме такие звоночки из кусочков железных банок, висящих на нитях в виде паутины. Когда вы внутри этой ловушки, вы не можете выйти, не наделав еще больше шуму.

Конечно, я беру все, что могу нести в руках, пока бегущая с криком француженка не подоспеет меня убить. Я беру овечью куртку американца, и его бутылку из железа и материн с надписью «US», и инструменты, которые я делаю, когда нас выбрасывает на этот остров, и быстро бросаю глаза повсюду, чтобы увидеть ножи солдат и топор, но их нет или они тщательно спрятаны. Тогда я подхожу близко-близко к своей смерти, потому что та женщина входит в бунгало, как раз когда я убегаю через окно, падая на всю мою высоту, и кричит: