Любимец женщин

– Стойте! Стойте, или я вас убиваю!

А я бросаю мое тело со всем моим добром в высокие травы, и она делает «так-так-так» куда попало в листья джунглей много раз, и мое сердце выходит из ума, и я даю клятву, что никогда не возвращаюсь в этот дом без приглашения. Даже потом, когда я далеко и спокойная, я еще дрожу от страха всем моим телом.

Но в тот день, что я говорю, пока солнце не садится, я вижу мою смерть еще раз. Плохая женщина сердится, что я убегаю, и ходит в джунглях больше двух часов, глядя мои следы, и она приходит на этот пляж австралийцев. Я не верю своим глазам, и вы, наверное, тоже, но это так. Она выпрямляется с автоматом в руках и с лентами патронов крест-накрест вокруг тела, и я лежу в укрытии, которое делаю из листьев, и это большое счастье, что она меня не видит и не идет в мою сторону. Но она видит пляж перед собой и песок, весь истоптанный моими ногами, и кричит:

– Зачем так продолжать? Мы, французы, женщин не убиваем! Если вы поднимаете руки на голове и идете ко мне, я даю вам хорошую еду и обильную воду и мы вас держим достойно, как пленницу!

И так она говорит приятными словами, но я знаю, что если высуну только нос, пускай он и короткий, как мои соотечественники, то она убивает меня навзничь в крови, наверное, ста патронами, и оставляет мое дырявое тело для еды зверей, после того как плюет на меня ртом. Так что я боюсь, но шевелюсь не больше камня и заклинаю духов этого острова, чтобы француженка не приходит на мое укрытие.

Она остается долго, бросая глаза повсюду на пляж и на джунгли, и вертится вокруг себя, говоря вот так по-французски и английски:

– Вы здесь? Отвечайте! Вы здесь?

Наконец терпение убегает от нее, и она говорит:

– Ну, японская ослица, я тебе покажу, что я делаю с тобой, когда ловлю!

И она делает «так-так-так» со злостью и куда попало в листья. К счастью, я не умираю, и она поднимает плечи, и идет в джунгли, откуда приходит, и возвращается к себе. Уй-юй-юй, какой же гадкий у этой женщины характер!

После приходит сезон пекучего солнца, и два француза остаются внутри дома почти весь день. Когда они идут наружу, я своими глазами вижу, какой тот мужчина: более жалкий, чем уличная собака. Борода его растет, и волосы тоже, и одна одежда у него – это штаны, да и то отрезанные короче колен, и его кожа делается темная от солнца, а волосы – желтыми. Он сидит в плену на песке, глядя в конец океана, и иногда поет себе музыку, очень тихо, я не могу слышать слова. Мое расположение на его стороне, и я боюсь, что он теряет свой здоровый смысл, как Йоширо, но один раз он показывает мне, что этот смысл у него пока есть.

Он на пляже со связанными ногами, чтобы делать маленькие шаги, а руки тоже связаны впереди, и он начинает работу в песке. Я не вижу из своих трав, что он делает, и эта женщина на лестнице тоже, потому что она говорит:

– Фредерик, что вы делаете?

А он говорит ей:

– Если кто-нибудь у вас спрашивает, говорите, что не знаете.

И тогда, прежде чем солнце заходит и она орет ему возвращаться в дом, он много и тщательно работает и ходит искать камни и ветку, полезную для того, чтобы делать песок чистый и плоским, и я, кажется, немного понимаю, и мое сердце стукает быстрее, потому что я боюсь, что эта женщина тоже понимает. В день после я прихожу в травы раньше солнца, и, когда связанный Фредерик выходит наружу из дома, он идет в сад, будто не знает, что ему делать. И тогда он видит мое имя и подбирает плод. Он стирает мое имя ногой, показывая плохой женщине спину, и после, когда он сидит далеко от нее и ест плод, она говорит:

– Смотри-ка, где это вы находите этот плод, который едите?

А он не глядит в ее сторону и спокойно отвечает:

– Это не плод, это что-то, что я отрезаю у себя между ног.

В другой день, когда они долгими пекучими часами находятся в тени дома, я забываю страх и двигаюсь как змея, чтобы слушать их слова. У них две циновки, или матраса, как у западных людей, сделанных из парашютной материи и сухой травы, и кресло Йоширо теперь стоит в доме. Чаще прочего та женщина сидит в кресле с прицепленным сзади автоматом, а он лежит привязанный на матрасе. Они разговаривают, чтобы обмануть скуку, и там много вещей, что я не понимаю, но все равно для меня там больше удовольствия, чем оставаться одной в джунглях. Так что и в дни после я прихожу, и во все другие дни.

Я не говорю, что я несчастная. Я строю другое укрытие, больше и удобнее, в глубоком месте джунглей, где много питейной воды, копая землю, и я ем плоды, рыб и раковины, по не грызунов и не крабов, потому что, если я зажигаю огонь, плохая женщина по дыму знает, где я. Эта женщина носит на себе куртку летчика прежде, чем я ее беру, и я нахожу в кармане гребешок, который Нажиса, самый молодой, делает для моих волос, и еще очень красивые бусы, которые она делает из раковин. Теперь я всегда держу гребешок с собой и надеваю на шею бусы. У меня есть еще режущий инструмент Тадаши, не годный, чтобы убить француженку, но очень полезный для еды, и копье из бамбука, чтобы брать рыб. Вокруг этого острова я знаю все пляжи и все места, где прячутся съестные рыбы, и один раз я ссорюсь с акулой, которая хочет мою рыбу, но она и ее сестры не очень ловкие на пляже и боятся шума. Змеи опаснее, но они тоже боятся, и, если у них нет гнезда в том месте, где вы поселяетесь, вы легко их прогоняете. А если у них есть гнездо, вы тоже можете поселяться, но только если жизнь ваша слишком горькая и вы сыты этим до самого горла.

Я, Йоко, когда я сыта этим до самого горла оттого, что все время одна, хожу глядеть французов в доме, в тени бамбуков. Больше чем четыре часа я как в театре, существуя только чтобы дышать. После нескольких дней я понимаю, почему женщина связывает Фредерика, когда они попадают на этот остров. Правда в том, что раньше каждый другого никогда не знает. Он – это преступник, который убегает из тюрьмы своей страны и прячется в корабле, и она первый раз видит его своими глазами, только когда корабль горит и идет на дно, а он ночью цепляется за тот же кусок, что она. После они три дня на великом океане, и они видят этот остров, и плывут, и Эсмеральда берет оружие японской дуры.

Фредерик много раз говорит, что он сидит в тюрьме за преступление, которого не делает, но она поднимает плечи. Она предпочитает просить прощение за ошибку, когда их спасают, чем встретить такую же смерть, как та крестьянка, что насчитывает двадцать лет на юге Франции. Если я верю ей, эта крестьянка убивает себя, потому что Фредерик в нее сует и ей стыдно. Фредерик говорит:

– Никогда в жизни!

Я, Йоко, совсем никто, чтобы судить такие вещи, но я думаю, что Фредерик говорит верно, потому что в этой истории нет здорового смысла. Я много раз давала совать в себя австралийцам, только чтобы сохранить жизнь. Пускай мне стыдно, что я не могу помешать себе получать с ними удовольствие, но никогда мне в голову не приходит мысль, что я должна себя убить. Если я и должна кого-то убить, так это двух австралийцев, и особенно Билла Красноволосого, но они всегда прячут от меня автомат и ножи, и в конце я даже плачу, что Билл умирает, и крепко себя ругаю за это смертоубийство, потому что, если я позволяю ему совать в себя, он не становится сердитым. Но, может быть, французская крестьянка, пускай она и насчитывает столько лет, сколько я, моложе меня в привычке к несчастьям и к безумству войны. Или, может быть, я должна считать правдой мнение Билла, что я японская шлюха.

К большому счастью, те два француза чаще говорят о других вещах, чем об этом барахле. Эсмеральда – немного, и я после говорю почему, но Фредерик говорит моменты из своего детства и его жизни прежде, чем он идет в тюрьму, и красивых женщин, которых он любит. И он говорит его бабушку очень хорошей, а его мать подло покинутой, когда он насчитывает всего десять лет, и свою жену Констанс, тоже очень хорошую и очень красивую, которая никогда его не забывает. И еще тот миг, что он сражается за эту Жанну д'Арк, и я, Йоко, боюсь, что проклятые англичане ее убивают, и мне очень трудно не дать услышать мою радость, когда Фредерик спасает ее жизнь. Я не пень, что у вас значит глупый, и я понимаю, что это, может быть, не правдивая история, но кто знает? Однажды я спрашиваю у великого океана, и он отвечает, что никто не знает. Он помещает мне в голову, что если англичане сжигают другую, то это не первый раз и не последний, что они врут.

Часто у себя в укрытии, когда сон задерживается в пути, я вижу в моей памяти моменты, что говорит Фредерик, особенно смешные. Так, примерно, когда он юный студент Парижского университета и влюблен в студентку, которая изучает юридическое право, и вы, может быть, ее знаете. Пускай я в своей мысли всегда заменяю эту французскую студентку, которой имя как у вас, Мари-Мартина, мной, Йоко, живущей в Париже, но я говорю вам историю.

ЙОКО (3)

Однажды, когда я хочу идти с моим влюбленным Фредериком, и за окном ночь, и дверь в общежитии девушек заперта, мое мнение – уходить наружу через окно, но, к великому несчастью, это высоко и я не могу, и мой влюбленный зовет на улицу Суффло большой красный грузовик пожарных, с такой длинной лестницей. И главный пожарный говорит:

– Но, мой мальчик, я не вижу огня!

А Фредерик ему почтительно:

– Вы не можете его видеть, мы с моей японской голубкой его прячем, но это очень сильный огонь, который мы хотим погасить.

Тогда главный пожарный понимает и говорит:

– Бедная Франция! Хорошо, на этот раз идет, но завтра вы покупаете лестницу на свои деньги или говорите вашей японской голубке переселиться на первый этаж!

После все в общежитии знают, что я прячу под юбкой огонь, и если директриса не пишет моим родителям, то только из страха, что сердце моего отца разлетится на кусочки.

Я не хочу снова надоедать великому океану, чтобы узнать, правдива ли эта история так же, как та, другая, потому что огонь в них разной исторической пропорции, но если у вас есть власть судьбы, чтобы дать мне сегодня ответ, то я очень рада и почтительна.

Уклониться от истины было бы нетрудно, поскольку на юридическом факультете в те годы, когда я там училась. Мари-Мартин было, вероятно, предостаточно, но откровенность моей японской корреспондентки предполагает ответную искренность. Так что я скажу, что история эта в общем-то соответствует действительности, за исключением разве что некоторых деталей. Общежитие, где я жила, находилось на улице Гренель, пожарная машина не была вызвана, а лишь проезжала мимо, но я находилась в столь неловкой позе на гадком узеньком карнизе четвертого этажа, что эти достойные люди не могли не вмешаться. Что же касается моего отца, то, будь он поставлен в известность относительно моих злоключений, он вряд ли потерял бы от этого аппетит или сон, поскольку был чересчур занят своими собственными. Все это, разумеется, ничуть не умаляет воспламенительных способностей того, кто вдохновлял свою авиньонскую голубку на подобные подвиги. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката.)

В рассказах Фредерика есть много других интересных моментов, особенно когда он в побеге из тюрьмы вместе с новой брачной другого мужчины, и когда он играет в пианино в шикарном доме женщин, надушенных с головы до ног и в роскошных платьях, и когда он пугает плохую учительницу, чтобы ее наказать. Один из моментов, который всегда в моей памяти, когда я одна в моем укрытии из листьев с маленькой лампой, которую я делаю и хорошенько прячу, чтобы ее не видят снаружи, это когда потом он живет почти целый год с двумя сестрами, рожденными в один день, которые продают съестной лед, или иначе мороженое, и он в точности как я с двумя австралийцами, с той разницей, что мужчине удовлетворить двух женщин куда труднее – относительно, разумеется. И еще я часто думаю, не умея сдерживаться, о моменте, когда эта актриса, которой имя Фру-Фру, а красота не знает себе равных, ест в большой комнате для еды на корабле, и все вокруг нее в праздничных одеждах, а Фредерик прячется в секрете под столом, и тогда она очень боится, что они увидят ее удовольствие. Но я без никого на этом острове уже длинные месяцы. Пускай я заменяю в уме эту женщину Йоко и ласкаю себя, эта мысль делает мое желание подрючиться слишком мучительным. Так что я, когда могу, прогоняю ее, говоря себе грубые вещи или насмешки.

Правда в том, что истории Фредерика для меня прекрасные, а для Эсмеральды отвратительные. Эсмеральда насчитывает двадцать семь лет. Перед тем как оказаться со своими друзьями на корабле, что я говорю, она лечит ум людей, и она очень гордится, что умеет его лечить. И вот пока она с суровым видом раскачивает свое тело в кресле, Фредерик лежит на матрасе и рассказывает свое детство посреди приятелей в Марселе, Франция. И тогда он поднимается с приятелями на крышу того дома, куда матери приводят младенцев, и они все смотрят сквозь окно в крыше. В этой большой комнате матери сидят, и, когда какой-нибудь младенец жалобно кричит, мать открывает свое платье и дает ему есть. Тогда все другие младенцы тоже хотят, и все матери показывают свою прекрасную грудь, налитую молоком, и Фредерик с приятелями очень любят смотреть, и даже девочки, которые с ними. Я очень хорошо понимаю Фредерика, тоже будучи раньше маленькой, и я люблю смотреть, как младенец жадно сосет прекрасную грудь своей матери. И тогда Фредерик говорит, забывая годы, что проходят с тех пор:

– И они сосут, стервецы, сосут так, словно их жизнь в опасности, если они это не делают!

И даже через жалкую дырку в бамбуках любая японская дура может видеть в его лице, что он сильно доволен этой мыслью.

К несчастью, Эсмеральда встает стоя в своей ветхой и много раз зашитой ночной сорочке и ходит между двумя концами хижины с хмурым лицом, и она совсем, совсем недовольная. Она говорит:

– Да, это в точности то, что я думаю с самого начала. Вы такой, как очень большая часть мужчин: умственно отсталый, любитель подсматривать и (тут слово, которое я знаю потом) женоненавистник!

Тогда Фредерик садится сидя на матрасе силой одной спины и говорит с насмешкой: – Я? Женоненавистник? И она говорит:

– Да-да, именно вы! Все любители подсматривать – женоненавистники. Их интересует только тело женщины, потому что оно для них не более чем плотская пища для их голода. Даже в детские годы!

Фредерик кричит сильнее, чем она:

– Так что, девочки-младенцы не сосут грудь? Что вы плетете?

Она стоит возвышаясь над ним и говорит:

– Скотина! Я говорю не о голоде на молоко! А о том нечистом и порочном голоде, что женщины всегда видят в ваших глазах!

И Фредерик орет еще сильнее:

– Неправда! Вы знаете, как писал Шекспир? Глаза – безумцы сердца. А Шекспир – это вам не массажист с базара!

Я, Йоко, не любя ссор и чувствуя себя такой же вот любительницей подсматривать в тени пекучего солнца, отдаю мое расположение Шекспиру, пускай он и англичанин, но я вижу, как эта женщина грустно поворачивается, слабая и поникшая, берет автомат, и идет на циновку или на матрас, и, когда вся вытягивается, говорит:

– Я ненавижу любителей подсматривать, слышите? Они для меня страшнее всего.

Длинное время она не говорит, и Фредерик не рушит ее молчания. После она говорит:

– Слушайте. Когда я моложе, моя мечта – стать чемпионкой по теннису.

И еще одно время она молчит. Фредерик выпрямляется стоя и ходит мелкими шагами из-за своих железных привязей и старается не потревожить мысль Эсмеральды. Тогда она говорит:

– Тот день, что кладет конец моей мечте, я сражаюсь за турнир во дворце Ривьеры.

К большому несчастью, я не могу рассказать, как она, забывая слова из вашего языка, так что я рассказываю по-моему, но вы должны представить, что она говорит скромно и тихим голосом.

ЙОКО (4)

Итак, она насчитывает восемнадцать лет, она хорошая игрунья с частыми поздравлениями, одетая в теннисное белое красивое платье в длину меньше колен, и на поле – ее врагиня, то ли шведская, то ли норвежская, то ли еще чья-то патриотка. Прежде чем сражаться, они бросают мячи, чтобы подогреть каждая себя, и Эсмеральда, когда сгибает свое тело, чтобы брать мяч на земле, слышит сзади смех и шутки. Там на границах теннисного поля очень много людей из этого шикарного отеля Ривьеры приходят смотреть сражение, а один очень умный судья сидит на очень высоком кресле. Тогда Эсмеральда стучит мячи своей большой ложкой, и на каждый удар, когда она прыгает в воздух или сгибают свое тело, люди смеются и даже хлопают ладонями, чтобы показать свое удовольствие. Тогда она спрашивает у себя, почему все эти люди видят ее такой интересной, и в ее ум входит идея безумия. Тогда она трогает свое тело рукой, и это совсем не безумие: когда ее платье поднимается, у нее голая задница! Как происходит такое, что в этот день она забывает влезть в трусы, – она никогда не может объяснить. Конечно, это очень тяжелый удар в ее уме. Она хочет продолжать сражаться, будучи гордой и очень волевой, скрывая свое достоинство ненужной в игре рукой, но люди сильно и все время смеются, даже ее врагиня, и тогда она бежит прятаться в отель, с большим стыдом и глазами, полными плача, и никогда еще раз не ставит ногу на теннисное поле.

ЙОКО (5)

Вот несчастный рассказ Эсмеральды, когда она лежит в длину в хижине. Она молчит с рукой на глазах, и Фредерик, очень задумчивый и понимающий ее печаль, идет мелкими шагами по звучному полу, с руками, связанными на спине, и наконец говорит:

– Ну-ну-ну! Почему вы так мучаете себя этим моментом в памяти? Вы раздуваете муху в слона. Однажды вы показываете всем людям вашу задницу, и что из того? Вы рассеянная, и что из того?

Тогда, еще плача, Эсмеральда делает носом выдох насмешки и говорит:

– Вот так рассеянность! Забыть надеть трусы!

И она не может сдержать себя от громкого смеха вместе с Фредериком, и я, Йоко, тоже ржу, укрывая рот. После они очень долго молчаливые, и Фредерик качается в своем кресле, и очень жарко. Наконец она сушит глаза, и выпрямляется сидя, и скромно говорит:

– Благодарю вас, Фредерик. Я чувствую, что это хорошее облегчение – сделать вам мое признание и слушать ваш ответ.

Тот вечер, что я говорю, и в дни после они спокойные вместе и добрые приятели. Она бреет бороду Фредерика американским ножом, хорошо потертым о камень, и он более молодого и более красивого вида. Он насчитывает тридцать два года. Когда солнце спускается и они выходят наружу, она иногда оставляет его свободным от браслетов рук и ног, чтобы плавать в океане, и бросать воду в воздух, и смеяться. Она следит за ним с пляжа с автоматом, но он не пытается нападать на нее или бежать куда смотрят глаза, и, когда она говорит ему возвращаться и повернуться, чтобы стать связанным, он поднимает плечи и без гнева делает как она просит. Она связывает его и когда хочет идти в джунгли, чтобы убить грызуна или брать плоды. Она втыкает в песок два толстых заточенных полена, чтобы прицепить его браслеты и держать его лежачим, но она ставит и палки, чтобы сделать ему стену от солнца из материи парашютов.

К несчастью, я должна убегать в мое укрытие, когда она идет в джунгли, потому что она теперь отважная и умелая с автоматом, и, если увидит меня своими глазами, я умру, и, может быть, даже от единственного патрона. Однажды она убивает дикую свинью, такую толстую, что ее хватает на многие дни еды, и я слышу только один выстрел. Мое мнение – что она хочет оставить Фредерика на пляже привязанным к поленьям, и делать вид, что идет глубоко в джунгли, и быстро вернуться, когда я прихожу его освободить. Я не больше пень, чем эта женщина.

А однажды утром я чувствую сквозь травы дым от ее еды, и это очень хороший запах яиц, жаренных на груди дикой свиньи. После я тщательно смотрю, куда она ходит в джунгли, потому Что я знаю, где все яйца птиц этого острова, и я делаю, где она ходит, ловушки из дыр в земле, из бамбуков, и из веревки, и из деревьев, которые легко гнутся. Чтобы сделать веревку и построить ловушки, нужно много дней. Если у меня есть нож Билла или Дика, нужно, конечно, меньше времени, но тогда, может быть, я разрушаю мою клятву не убивать, я прыгаю француженке на спину и режу ее горло. Я говорю это, конечно, в шутку, хотя я не особенно шутливая. Правда в том, что я не хочу убивать или быть убитой от нее. Я хочу словить ее пленницей, чтобы забрать у нее ружье и мужчину.

Так я вижу, как рождаются и умирают дни, и каждый из них наполнен работами, чтобы обмануть одиночество, и моментами, когда я смотрю, как живут французы. Но каждый день еще и делает все ближе сезон дождей, и меня сильно пугает моя должность остаться жить под жалким укрытием из листьев, и что мне не хватает еды, и что после Эсмеральда находит меня дохлой в грязи и поеденной зверями.

Тогда однажды я плаваю у пляжа австралийцев, и солнце на утре, и ко мне приходит эта идея, что птиц много и высоко над джунглями, и еще они жалобные, как когда их тревожит охотник, но раньше я не слышу «так-так», и я в воде, а Фредерик, конечно, привязан. Тогда я влезаю только в одну мою рубашку Дика и быстро бегу в джунгли. Скоро я слышу шумы в листьях деревьев и злобные крики и иду туда. Тогда я дрожу от удовольствия, когда вижу моими глазами то, что вижу, и кричу свое торжество: Эсмеральда висит за ноги вверху молодого дерева, которое я сгибаю, может быть три дня раньше, и она напрасно сотрясает свое тело, чтобы выбраться из моей ловушки. Я кладу веревку этой ловушки, сделанную из волокна крепких трав, перед одним гнездом птиц, и, конечно, эта женщина хочет брать яйца, и вот она поднята в воздух с криками и хорошо поймана.

Тогда я спокойно иду к ней, не пугаясь ее автомата, потому что он не в ее руках. Ее лицо совсем красное и перевернутое вверх ногами, и ее глаза, наоборот, смотрят на меня широко открытые, и она сотрясает тело. Она говорит:

– Черт побери, кто вы такая?

Я с удовольствием отвечаю:

– Йоко.

И быстро беру в траве автомат. После я говорю:

– Если вы остаетесь спокойная, я никого не убиваю. Никого!

Я иду ей за спину, и отвязываю ее пояс с патронами, и оставляю эту сильно гордую женщину тщательно думать о том, чтобы, может быть, поменять характер.

Я бегу в джунгли и наконец прихожу на тот пляж, где дом. Фредерик лежит на песке с руками и ногами, привязанными к поленьям, и он укрыт от пекучего солнца стеной материи, но ему очень жарко Когда я становлюсь перед ним, он смотрит на меня с удивлением, а после закрывает глаза и говорит:

– Вот дьявол! Не может быть!

Тогда я говорю:

– Я делаю плохую женщину пленницей!

Он открывает глаза, еще более удивленный, что я говорю его языком, пускай и скромно, и говорит:

– Добрая Йоко, быстро освобождаете меня от этих браслетов!

Я тщательно думаю, когда бегу в джунгли, так что я отвечаю:

– Мое мнение не такое, что я должна вас освободить. Вы французский, как она, и после вы ее освободите, и это я делаюсь пленницей. Я должна вас держать и ее тоже.

Тогда он говорит мне с лаской, обещая, что никогда не делает что-то против меня, и часто просит меня его освободить. Никогда с тех пор, как я рождаюсь, я не вижу таких красивых глаз у мужчины и лица тоже, но я всеми силами запрещаю себе менять мнение. Я иду в дом брать воду в кружке и даю ему пить, а после мочу его шею и грудь, чтобы ему не так жарко. Тогда я не могу помешать себе поцеловать его губы. И я долго целую их, и наконец он тоже целует мои, конечно обманно, с мыслью, что я его освобождаю, но после я без дыхания, и с пекучими щеками, и с мутными мозгами. Тогда я говорю, скромно наклоняя глаза.

– Я прошу прощения, но с сезона дождей я лишена всего, и у меня слишком горячее желание дрючиться.

Тогда я открываю спереди свою рубашку и прихожу на него голая с колени по две стороны его тела. Я открываю и его короткие штаны, и он дергается на браслетах, говоря:

– Но что вы делаете? Вы сумасшедшая?

Что он говорит после, я уже ничего не слушаю. Конечно, он хочет от меня ускользнуть, и уколоть меня насмешками, и силой воли помешать себе расти, но я знаю, как заставить любовника расти, однако молчок. Тогда я копаю в песке ямы под коленями, чтобы ощутить этого мужчину глубже во мне, и подпрыгиваю на нем, как на резвой лошадке, и получаю много раз большое удовольствие. И, конечно, в моем желании удовольствия я говорю слова безумия, но он не может понимать по-японски. Даже когда он побежден, я еще долго получаю удовольствие и крепко сую его в себя. Наконец я без сил и остаюсь на песке поперек него, и все мое тело мокрое от пота, даже волосы, которые липнут к лицу. Уй-юй-юй, я раньше никогда не дрючилась с привязанным любовником, но это так хорошо!

В тот же день, когда я освобождаю Эсмеральду из ловушки, она без чувства и на вид почти мертвая оттого, что висит так долго за ноги. И, конечно, я ругаю себя за беспечность, но я тащу ее на пляж и в дом, и после единственной ночи она вполне живая и с тем же плохим характером.

После, в течение очень многих месяцев, видя два раза сезон дождей, мы вместе на этом острове, иногда хорошие приятели, иногда меньше, и никогда мы не видим нашими глазами корабль в великом океане или самолет в небе. Мы ничего не знаем о войне, и она, может быть, кончена, и мои соотечественники победители или, может быть, нет. Я поднимаю на пляже флаг моей страны, как следует подправленный красным, потому что он изношен Эсмеральдой на мытье хижины, и я тщательно стерегу моих пленников, следя за ними с автоматом.

Правда в том, что после первого сезона дождей я очень жалею, что это не я пленница. Те двое, пускай и привязанные, отдыхают на пляже, и ходят в воду, и с желанием едят мою еду, и играют в карты, которые они делают из моей бумаги для рисунков, а я должна и резать бороду Фредерика, и всегда бегать от одного до другой, когда они разделены – просто потому, что Эсмеральда хочет пи-пи, и сто раз в день каждый просит меня освободить его от браслетов, чтобы сделать что-нибудь вроде почесать свое ухо, и сто раз в день я их освобождаю, и сто раз в день я их опять связываю. И это еще не все. Если они ссорятся, я уже не знаю, куда бежать, и что говорить, и что делать. И всегда-всегда я должна бегать. Чтобы пойти в джунгли за едой, чтобы дать дерево огню, чтобы вымыть мое тело в океане, прежде чем они просыпаются, чтобы вынести нечистоту наружу, когда они спят. И еще я должна чистить дом, и копать для питейной воды, и рубить деревья топором. Дни недостаточно длинные, а ночами я сплю глазом справа или глазом слева, но никогда двумя вместе.

Фредерик часто сильно хочет меня, и я веду его под дом, чтобы Эсмеральда не видит нас своими глазами, потому что однажды ночью она просыпается, и видит нас, и орет нам перестать. Но я совсем близко от удовольствия и не хочу переставать. И тогда она говорит:

– Мерзкая свинья, разве это хорошо, когда тебя так истязает твой боров?

И много других колючих вещей, от которых Фредерик только смеется, а я теряю мое удовольствие. Даже и под домом, когда она слышит мои крики, потому что я громкая и показываю Фредерику семь бельевых прищепок, она стучит браслетами в пол и зовет:

– Йоко, вы еще живы? Он не режет вам горло? Отвечайте!

Я пугаюсь ваших ужасных криков.

Я обещаю ей, что никогда не даю ей пить и есть, если она обижает меня еще, и она оставляет нам покой.

Я не знаю, дрючится ли она с Фредериком прежде, чем я делаю их пленниками. Мое мнение, что иногда дрючится, потому что есть дни, когда они добрые приятели, но своими глазами я этого не вижу. Так что я спрашиваю Фредерика, и он говорит:

– Женевская конвенция запрещает допрашивать пленных.

Тогда однажды я вижу Эсмеральду одну на желтых скалах и спрашиваю у нее, и она отвечает:

– Что вы думаете? Что мужчина и женщина могут так долго оставаться днем и ночью и ничего не происходит? Вы так считаете?

Я говорю – нет, если женщина – это я, потому что мне часто приходит горячее желание дрючиться, но, если она, я не знаю. Тогда она говорит:

– Я оставляю на ваше решение, кто я – тоже женщина или что-то другое.

После она долго смотрит на меня и видит, что я молчаливая и недовольная ее ответом, и наконец она поворачивает глаза к великому океану и говорит:

– Я дрючусь с ним много раз, и первый раз – это вообще мой первый раз с мужчиной. Может быть, вы хотите знать точное количество, и способ, и кто кого просит, или же этого хватает для вашего любопытства?

Тогда я вижу, что у нее слезные глаза, и молчу.

После, когда я иду в джунгли, я еще больше боюсь, что Фредерик слушает ласковые слова соотечественницы и она соглашается дрючиться, чтобы он убегает вместе с ней, и тогда они освобождают каждый другого и остаются двое против меня. Так что я связываю их вместе и стоя, лицо против лица, пленных ногами и руками, и они могут только с большой осторожностью двигаться в песке. Я довольна, что вижу их такими, потому что у них вид несчастных идиотов, как они говорят меж себя, но вы зря думаете, что уж тут они не ссорятся. Эсмеральда меняет лицо оттого, что ее тело постыдно касается тела Фредерика через тонкую материю, и она говорит:

– Я хочу видеть вас мертвым! Слышите вы? Мертвым!

А он насмешливо отвечает:

– Но почему бы нам не полежать спокойненько на песке, пока не приходит Йоко?

Тогда она орет:

– Вы прекрасно знаете почему!

А он с видом беззаслуженной обиды отвечает:

– Но я же тут ни при чем! Это неуправляемо!

Она со злостью отворачивает свое лицо подальше от него, и, когда я возвращаюсь из джунглей, наверное, с час после, они лежат на песке, и она красная и возмущенная тем, что он нарочно трется об нее, и она умоляет меня о разделении их тел.

И вот в один день текучего солнца я больше не могу. Я заворачиваю ружье, патроны, ножи и топор – все оружие – в парашютную материю и иду в джунгли копать яму. После я прихожу к ним и говорю:

– Все, хватит. Пускай вы убиваете меня намертво, мне на это плевать и растереть.