Любимец женщин

Но тем не менее с того дня, как я уже говорила, я стала его подругой.

В два часа пополудни, когда он и не думал просыпаться, я спустилась в кухню, где все уже были в сборе. Мадам еще не отошла от ночных событий и бесновалась при одной только мысли, что этакое стадо побывало в ее заведении. Но когда я дрожащим голосом заявила ей, что Красавчика нельзя выгнать на улицу – вмиг схватят, она, глядя мне прямо в глаза, ответила:

– Хоть Красавчик, хоть еще кто – всякий скрывающийся от полиции в моем заведении неприкосновенен, как в храме. Ты за кого меня принимаешь?

Надо сказать, что и вправду до самого конца не только Мадам, но и все остальные – девять обитательниц дома, не говоря уже о Джитсу, – держали язык за зубами.

Вечером того же дня, перед тем как спуститься в гостиные к первым посетителям, африканка Зозо, Мишу, Магали и двойняшки пришли посмотреть сцену ужина раненого на ложе с балдахином: все расфуфыренные и трещат как сороки – для них ведь наступил наконец волнительный момент знакомства с тем, кто доставил мне столько страданий. Я ему по этому случаю нашла пижаму из черного шелка – с пуговицами, украшенную серебряными шнурами. Побрила его, причесала, подстригла ему ногти – и он восседал прямо как князь среди своих придворных. Без отрыва от ужина, который мой подопечный поглощал с такой жадностью, что сердце щемило от жалости, он отвечал на все вопросы с неподкупной искренностью в голосе: рассказывал о тюрьмах, в которых никогда не сидел, так, словно и впрямь побывал там. Меня прямо распирало от гордости: как голубь-дутыш стала, только еще и разрумянилась. Одно беспокоило: на обращение «Красавчик» он кривился, и они могли заметить неладное.

Когда все ушли – каждая, конечно, с прощальными кривляньями и выпендрежем, – я поинтересовалась, как его настоящее имя.

– Антуан, – ответил он и, проглотив кусок, добавил: – Но мне больше нравится Тони – это как-то колоритнее.

Сейчас самое время задать ему вопрос, который мучит меня с самого утра, решила я и спросила:

– Так ты женат?

Он взглянул на свое кольцо:

– А-а, нет. Это обручальное кольцо моего деда. После его смерти бабка отдала кольцо мне.

Я возликовала, не скрою.

– Предупрежу всех, чтобы впредь не называли тебя Красавчиком – якобы из осторожности, – сказала я ему.

Когда постель была приведена в порядок после трапезы, я, усевшись с ним рядом, обняла и поцеловала его уже по-настоящему. И мне тут же захотелось, чтобы он довел меня до кайфа. Но я была уже одета для выхода, а снизу уже доносилась музыка; к тому же я вовсе не собиралась доконать Мадам новыми причудами.

– Мой дорогой, милый мой, Тони, любовь моя, будь умницей, не губи меня, ты помнешь мне платье, ну прошу тебя, подожди, пока я вернусь, сжалься же надо мной, – выдала я тираду.

Ну и кривляка – такую даже на все согласный герой какого-нибудь романа Делли давно бы бросил. Кончилось тем, что я вырвалась из его объятий и побежала вниз по ступенькам парадной лестницы – не знаю только, чьи ноги несли меня, потому что своих я под собой не чуяла.

Той ночью я не работала: не успела оборудовать для себя новое место работы – моя-то комната была занята. Впрочем, после скандала накануне я не одна протирала стены в гостиной. Несмотря на радушный прием, наши гости решились вновь посетить нас лишь через несколько недель. Я потанцевала раза три, послушала советы по части биржи – их дал мне банкир, что отдыхал в Сен-Трожане на острове Олерон, – выкурила пачку турецких сигарет, поглядывая на большую стрелку часов над стойкой бара, – короче говоря, всеми силами ждала и жаждала продолжения своего праздника. В полночь – такого, по наблюдениям Мадам, не случалось ни в одном из наших заведений со времен матча между командами «Карпентьер» и «Демпси» – лавочку закрыли, даже не окупив расходов.

Я пошла в ванную, разделась, освежилась и проскользнула под одеяло на своем брачном ложе, не потревожив сна суженого. Осторожно расстегнув одну за другой пуговицы на куртке и брюках его пижамы, я отдалась своему заветному желанию. Не знаю, притворялся ли он спящим из уважения к моим слабостям или же впрямь крепко спал и там, во сне, почувствовал прикосновение моей руки и губ, но не успел он открыть глаза и пошевельнуться, как я уже билась в любовных муках. А потом он сжал меня в своих объятиях, перевернувшись на спину: и, когда первые лучи пробились сквозь жалюзи, я не раз сгорала от него в сладком изнеможении – и даже обессиленная все еще кайфовала. Хотите верьте мне, проститутке, хотите нет, но, когда немного погодя мы пили вместе кофе, сидя друг напротив друга за столиком у окна, я смущалась и стеснялась при ярком солнечном свете, словно расставшаяся со своей невинностью скромница. А когда он повернул меня лицом к себе, чтобы я смотрела только на него, я увидела его сияющие глаза, его улыбку и поняла: это у меня не шуры-муры, не блажь, не заскок, это та самая штука, о которой знают только понаслышке: тетя золовки одной из моих подружек верила, что повстречала ее, – верила, пока не встретила новую. И вот эта штука случилась со мной, видавшей виды Жожей. Да, с этими шлюзами надо быть начеку: как откроют, так – кап, кап – Ниагарский водопад получается. Ей-же-ей. Мой суженый, разволновавшись не меньше меня, не догадался отодвинуть чашки, и кофе мы пили соленый.

А потом я целых три недели летала как на крыльях. Доктор Лозе снял с него бинты. Джитсу свозил меня в Руайан – чтобы приобрести для идущего на поправку одежду и обувь. Я битком набила покупками багажник и заднее сиденье «шенара». Смокинг черный и смокинг белый: оба ему необходимы, а почему – скоро объясню. Сорочки – дюжина. Тенниски из джерси. Пуловеры Made in England. Туфли Made in Italy, шесть пар. Два спортивных костюма, три выходных, причем один – из роскошного белого альпака, чтобы никакая из завистниц не сказала, что я забочусь о нем хуже, чем о Красавчике. Затем галстуки, носки, носовые платки – все, конечно, шелковое. Затем шляпы, причем одна – канотье, как у Мориса Шевалье. Затем пижамы, домашние халаты – простые и купальные, толстые, что твой ковер; наручные часы, портсигар и зажигалка фирмы «Картье», запонки, булавка для галстука, перстень с печаткой – сорок карат. Джитсу объездил со мной уйму магазинов, выходя из каждого нагруженный свертками. Чем больше становилось покупок, тем счастливее я себя чувствовала. Отправляясь в магазины, я взяла с собой мешок денег, но и их не хватило: пришлось брать в кредит, подписывать чеки.

Вот была умора-то – тащить все это потом ко мне на второй этаж, у всех пупки от смеха развязались. Весь следующий день Тони провел, демонстрируя моды. Одна из наших, Красотка Лулу, притащила к нам в комнату свою машинку «Зингер» и подгоняла, что надо, по фигуре. Мы из него такого франта сделали, доложу я вам, и все ему понравилось, кроме перстня, который я в конце концов перепродала Мадам – пусть подарит Джитсу.

А теперь объясню вам, для чего Тони нужны были смокинги. В первый же день, едва встав на ноги, Тони спустился вместе со мной вниз, пока там никого не было. Он обошел гостиные, захлебываясь от восторга при виде такой роскоши и интерьера в стиле барокко, но что его сразило наповал – так это рояль. Тони сел перед ним так, будто это чудо из чудес, и, с хрустом размяв пальцы, начал играть. Я сказала «играть», потому что язычок у меня нежный, дамский, для мягких выражений предназначен: на самом деле у меня от этого грома мурашки по телу побежали. Наши – те, кто еще оставался у себя, – стали одна за другой появляться на верхней площадке лестницы, на лицах – блаженство; остальные тоже прискакали – снизу, из кухни. Несмотря на то что исполнял он классику вроде "Турецкого марша" и модные песенки приходилось ему напевать, дальше последовало нетрудно догадаться что. Прежде за рояль садилась лишь Магали – она с грехом пополам барабанила по клавишам, – да еще двойняшки баловались в особенно духарные вечера. А нормальную музыку мы слушали, заводя патефон-тумбу: последний крик моды, с целой батареей динамиков за обивкой; но Мадам, зациклившаяся на интерьере, заявила, что в приличном заведении обязательно должен быть шикарный рояль: тогда хоть знаешь, куда поставить вазу с гладиолусами.

Так что Тони стал у нас пианистом и головоломка с комнатой разрешилась – теперь в мои рабочие часы она была свободна. Все, включая Мадам, остались очень довольны, не говоря уже о Тони: ему уже надоело мотаться без дела, не зная, куда приткнуться. Тони уродился занозистым, а еще – очень совестливым; жить за мой счет ему было тошно, поэтому, став артистом, он был в придачу доволен тем, что окупает свой стол и кров. А счет у меня стал немалый. В то счастливое время, когда я вся сияла от любви, у меня каждую ночь было по трое, а для души – мой жокей, так что ни одной машинистке из Управления за мной было не угнаться. У нас тогда оседали остатки косяка, уплывавшего в веселые заведения поклевее, и я пласталась вовсю, лишь бы хоть этих заловить.

Труднее всего было удерживать Тони от прогулок.

– Разыскивают-то не меня, а Красавчика, – твердил он.

Его послушать, так получалось, ему и лейтенант Котиньяк – он его называл Скотиньяк – не страшен, столкнись они нос к носу у наших ворот: лейтенант, мол, и внимания бы не обратил на очередного отдыхающего, который урвал свой кусочек блаженства или же – что более вероятно – которого выставили за дверь, не сказав "до свидания".

– Ну а новобрачная, которую ты умыкнул? – напомнила я. – Вдруг она еще где-то здесь?

В ответ он, глядя в потолок, назвал меня глупой:

– Убить меня она способна, но выдать – никогда.

Допустим, что так. Но во всяком случае Мадам и мои подружки слепо верили, что он и есть Красавчик; однако вряд ли они захотят играть в дурака и дальше, когда Тони, откозыряв указательным пальчиком, бросит им на прощание: "Пока! Пойду прогуляюсь". Даже если у пятерых из десяти хватит ума подыгрывать, а у двух других вообще ни на что ума не хватит, остаются еще Зозо, Мишу и Мадам, и как они себя поведут – неизвестно. Но попробуйте втолковать это жертве клаустро-какой-то-там-фигни.

Первое время он довольствовался балконом: считал облака на небе и Лодки на отмели, вентилировал легкие. А спустя пять минут возвращался в комнату: ложился на кровать и, обхватив голову руками, страдал пуще прежнего. Ему тогда ничего не хотелось: ни курить, ни пить, ни читать журналы со статьями о фильмах, ни разговаривать, ни тем более громко возмущаться. Бирюк бирюком.

И вот однажды вечером, когда солнце багровым диском скатилось к горизонту, Тони перемахнул через перила и завис над зеленью сада.

– Не надо, тут же высоко, все кости переломаешь, – умоляла я.

А он, пробормотав что-то – я так и не поняла что, – разжал пальцы – и вниз. Он слетел на край клумбы с ловкостью кошки – цел и невредим; потом, вскинув голову и глядя на меня, приложил палец к губам и, прижимаясь к стене, двинулся в город – предаваться радостям свободной жизни.

Мигом накинув плащ и сунув ноги в туфли, я – прямо без трусов, тут уже не до них – ринулась с лестницы, перепрыгивая через ступеньки. По Сен-Жюльену я бежала наугад, повернула в гавань, заглянула в «Нептун» и другие ресторанчики – может, он там. Увы. Обегав полгорода, я продолжала метаться по улицам с исступлением больной, моля о помощи Пресвятую Деву.

Я нашла его поздно вечером, когда курортники в пансионатах принимаются за последнюю трапезу, он сидел у края фонтана один-одинешенек, то есть один на один со своими мыслями. Я подошла к нему не сразу Застыв на месте, я наблюдала за ним – наблюдала из одного удовольствия Мне показалось, он опустил в воду пустой спичечный коробок Кончилось тем, что он сам, почувствовав мое присутствие на другой стороне этой площади, подошел первым, поддавая ногой камешек. Я бросилась к нему на грудь, щебеча что-то о своем страхе, как бы он не ушел навсегда. Он заулыбался, вынул руки из карманов и сжал меня в объятиях, целуя в волосы. Оказалось, прыгнув с балкона, он попросил меня – я тогда не расслышала его слов: "Найди веревку, чтобы мне потом залезть".

По почти безлюдной дороге мы добрели до самого края мола, обняв друг друга за талию. Заметив, что под плащом у меня ни одежонки, Тони ускорил шаг в сторону маяка. Там, у входа-закутка, он намертво прижал меня к стене – наши руки и ноги сплелись воедино под сенью величественного света, шарившего по океанской глади, и сердце у меня забилось сильно-сильно.

В "Червонную даму" мы вошли, не осложняя себе жизнь, – через дверь. Открыл нам Джитсу: на лице – обычная улыбка, и не более Хотя, надо сказать, он же не слепой и к тому же видел Красавчика куда ближе, чем другие Не исключено, что он учуял подлог с самого начала. Мадам сидела на кухне Оставив Тони, я прямо в плаще спустилась к ней.

Мадам была вся в слезах – лук резала Она даже не подняла головы – посмотреть, кто там вошел.

– Мадам, я вас обманула, – сказала я. – Тони – не Красавчик.

– Спасибо за новость, Америку открыла, – ответила она, продолжая резать лук. – Магали и та, наверное, знает.

Магали была у нас самая тупая. Мадам замолчала, и тогда я, понизив голос на три тона, спросила.

– Вы его теперь выставите за дверь?

В ответ раздался вздох:

– А что же мне раньше мешало? То-то!

Затем, чувствуя, что я не осмеливаюсь шелохнуться, она добавила:

– Иди оденься как следует. Опоздаешь ведь.

Я направилась обратно, но, не выдержав, спросила уже у лестницы:

– А что вам раньше мешало?

– Разве ты отпустила бы его одного? То-то! – снова едва глядя на меня, ответила она устало.

Больше мы на эту тему никогда не говорили. Я жила как в сказке, и эта сказочная жизнь с суженым длилась круглые сутки. Как сейчас вижу его сидящим за роялем в большой гостиной, в сиянии множества огней: одет в белый смокинг, волосы приглажены а-ля Джордж Рафт, на лице – безмятежная ослепительно жемчужная улыбка – прямо как на рекламе. Время от времени наши взгляды встречались, пробившись между кружащимися в вихре вальса парами, и тогда казалось, будто во всем мире есть только мы двое, мы знаем великую тайну, она наша и больше ничья. Короче, я была по уши влюблена. Даже работая в постели, я мысленно была с Тони; я напряженно вслушивалась в доносившиеся снизу звуки рояля и шикала на своего партнера по акробатическому любовному этюду, если его тянуло поболтать.

Самые счастливые минуты наступали ранним утром. Клиенты уже разошлись, Джитсу погасил люстры. Горит только лампа на рояле, в ее ореоле и сидит Тони, играя для наших, кто остался послушать; рукава рубашки у него подобраны до локтей и перехвачены эластичными жгутиками – голубыми с золотой нитью, во рту – сигара, на рояле – бутылка коньяка. Тони наигрывает грустные мелодии в стиле негритянских блюзов. Больше всего мне нравилась "Я вырежу твое имя на всех деревьях", он исполнял ее так, словно она посвящалась мне. Я стояла позади Тони, положив руки ему на плечи, гордая тем, что он мой, время от времени, когда его, что называется, прорывало и он изливал перед нами душу, голос его тоже звучал как музыка.

Однажды он сказал:

– Моя первая любовь, то есть самая-самая первая, пришла ко мне в девять лет, в Марселе, когда меня забрали наконец из ненавистного пансиона, откуда я постоянно убегал, и поместили в другой, к отцам иезуитам. Помнится, началось все зимним утром, в тот самый миг, когда по мне скользнула тень нашего учителя: сомкнув ладони под просторными рукавами сутаны, он вышагивал по классу – взад-вперед, взад-вперед.

БЕЛИНДА (7)

"Руан, февраль 1431 года.

В тот день с ног узницы, как и полагается в день судебного заседания, сняли тяжелую деревянную колодку, оставив, однако, цепи на щиколотках и на руках – эту ее неотъемлемую ношу.

Вытолкав узницу из камеры под издевательские шуточки своих собратьев в круглых шлемах, два английских стражника, вооруженных копьями, повели ее впереди себя по длинным подземным коридорам.

Она ступала гордо подняв голову, волоча свои железные оковы по каменному полу, – девушка в темной мужской одежде, остриженная под мальчика, с совсем еще детским лицом. На шее у нее висел крест – из тех, что делают в Лотарингии, – и время от времени на его отшлифованной поверхности вспыхивал блеск закрепленного на стене факела.

Она в очередной раз поднималась по ступеням навстречу страданиям. Дверь зала позорного суда распахнулась перед ней. Шагнув за порог этого каменного мешка, выбранного мучителями, чтобы упрятать ее подальше от глаз людских, она задержалась на мгновение, привыкая к яркому дневному свету; на нее было больно смотреть – эти негодяи содержали ее хуже, чем последнего каторжника. Однако она смело выступила вперед, наконец-то освободившись от свиты, твердыми шагами направилась к своим судьям и предстала перед ними.

Они – это мерзавец-епископ Кошон и его преданный пес Эстиве, восседавшие среди сорока, не меньше, заседателей – число их каждый день менялось, – а также людей в военных доспехах и штатском платье: все они готовы были разорвать ее на куски за тот постыдный страх, который она нагоняла на них на поле брани, или за звонкую монету всесильного кардинала Винчестерского. Все, кроме одного, о котором пойдет речь чуть позже.

На этот раз епископ, наученный горьким опытом на предыдущем заседании, был осмотрительнее, поручив вести допрос другому; через него он и задал свой коварный вопрос, способный погубить девушку:

– Жанна, уверены ли вы, что безгрешны?

И она ответила на него просто, тем самым нежным и проникновенным голосом, вдохнувшим в свое время силы в славного наследника престола:

– Прошлые грехи мне Господь простил, а от будущих – убережет.

При этих словах по залу прокатилась волна шепота. Мерзавец Кошон не сумел скрыть своего гнева, а его пес Эстиве – смущения. Приободрившись от собственного удачного ответа, Жанна слегка удивленно окинула присутствующих взглядом и только теперь поймала на себе другой, лихорадочно горящий, взгляд своего единственного сторонника в зале.

Происходило это во время четвертого заседания, 24 февраля, в субботу, если не ошибаюсь, – рассказывал этот феноменальной памяти человек. – В тот миг, когда глаза девушки – а они были вовсе не голубые, как утверждают, а светло-карие с золотистым блеском – встретились с моими, я понял: моя жизнь принадлежит ей, я буду защищать ее всегда и везде, я буду верен клятве, данной на шпаге.

Но в тот момент я должен был ждать, и я ждал – нетерпеливо, мучаясь от беспомощного сострадания. На вопрос о возрасте она ответила: "Почти девятнадцать". Ровно столько я дал тогда и себе. Я предстал в собственном воображении большим и сильным, как теперь, но бедно одетым, то есть насколько может быть беден юноша, выросший без отца и добравшийся сюда пешком из своего далекого Прованса, – юноша, у которого все имущество состоит из вышеупомянутой шпаги, а вся надежда и опора – выгравированный на ее клинке девиз:

AD MAJOREM DEI GLORIAM [К вящей славе Божией (лат.)].

Прибыв в Руан двумя днями раньше, когда там были только англичане и бургундцы, я сумел пробраться в замок, смешавшись с монахами: я спрятал лицо под просторным капюшоном накидки, как Эррол Флин в "Робин Гуде". Ночевал я в замке, устроившись в темном закутке двора, питался тем, что слуги подадут.

Я вновь увидел Жанну на следующем допросе, и она опять заметила меня. Потом я стал приходить каждый день, смешавшись с толпой, и, хотя я всякий раз вынужден был кочевать с места на место, Жанна умудрялась найти меня с первого же взгляда. Он светился верой в меня и благодарностью за мое присутствие, хотя, по сути, я почти ничем ей пока не помог.

Но, увы, начиная с 10 марта под каким-то надуманным предлогом, а на самом деле с единственной целью увеличить страдания узницы, подлец Кошон распорядился перенести заседания в другое место. Из ходивших слухов я понял, что впредь епископ будет допрашивать ее в тюрьме в присутствии только двух заседателей и двух свидетелей.

Разлученная со мной, она, конечно, подвергалась еще большей опасности; и мое бессилие стало мне еще отвратительнее. Наплевав На все предосторожности, я изготовил фальшивый пропуск с подписью епископа; его обладателю канонику разрешалось посетить узницу, чтобы исповедать ее. Той же ночью я постучался в ворота главной башни замка, где в подземелье томилась Жанна. Когда открывший мне негодяй, взглянув на пропуск, посторонился, я понял, что исполняю Божью волю. Спустившись по ступенькам, я, полагаясь во всем на Всевышнего, попал прямо в сырой коридор, где находилась камера.

Пятеро вооруженных стражников неусыпно охраняли несчастную, не давая ей покоя ни днем ни ночью; но я знал об этом не хуже всех обитателей замка и потому выбрал для своего посещения время, когда их оставалось лишь трое: двое других – с пятью шлемами – отправлялись за супом.

Я снова показал подложный пропуск. Сжимая шпагу под накидкой, я вслушивался в тарабарщину стражников: говорили они долго, но я, владевший тогда лишь родным французским да немного латынью, ничего не понял. Однако, как я уже заметил, мне помогало само небо. В конце концов караульный, у которого хранились ключи, отпер замки камеры, и я вдруг очутился перед той, которую решил защищать.

Разве можно забыть этот миг? Представьте себе мрачную каморку: сырые каменные стены, грубо отесанный деревянный лежак – и больше никакой мебели; узкое слуховое окно – и больше никакого источника света, да и этот – вровень с землей, в глухом, безлюдном углу двора. Под этим окошком и стояла юная уроженка Лотарингии; на ней неизменная – другой я не видел – мужская одежда, прекрасный лик обращен вверх, к единственному кусочку белого света, приветствуя меня улыбкой величайшего облегчения. И я понял: она ждала меня все это время.

Я бросился к ее ногам, не думая о стражниках.

– Жанна! – воскликнул я. – Чтобы быть рядом с тобой, я пересек границы Времени. Если считать по обычным меркам, то меня еще нет, я появлюсь на свет только через пятьсот лет: но твои страдания изранили мое сердце, вытеснив мои собственные: я забыл о карцере и бросивших меня родных; я жажду спасти тебя вопреки всем законам здравого смысла!

Нимало не смущаясь от таких речей, Жанна положила закованные в цепи руки мне на плечи.

– Тише, монсеньор, тише, – промолвила она. – Сказанное тобою мне известно – я слышала Голос. Исполняй же волю Божью.

– Получив сей приказ, я поцеловал висевший у нее на шее крест с двумя перекладинами и приготовился к сражению, откинув капюшон и вынув шпагу на глазах изумленных негодяев. Камера была тесная: им всем разом на меня не напасть и с копьями своими толком не развернуться. Я мигом проломил череп первому; не расстанься он со своим шлемом ради похлебки, может, остался бы жив; я пронзил сердце второму – он был без доспехов. Покачнувшись под тяжестью третьего, что завопил как сумасшедший, поднимая тревогу, я отчаянным усилием перекинул его через себя. Он рухнул навзничь у стены, уже забрызганной кровью, и я проткнул его шпагой.

Не теряя ни секунды, я выхватил ключи из кармана первого стражника и расковал цепи Жанны. Наблюдая за кровавым побоищем, она все молилась о душах своих мучителей, приговаривая:

– Ведь я же их предупреждала, что отдадут душу дьяволу.

Мы выбрались из камеры. И тут вышла заминка: куда бежать, в какую сторону?

– Идем туда, куда меня водили столько раз, смелее! – промолвила Жанна, взяв меня за руку о, как нежны были ее пальцы!

Мы побежали по лабиринту коридоров замка. И, как оказалось, вовремя, потому что за нами по пятам – броском копья достать можно – уже гналось войско винчестерское, сотрясая лестницу главной башни. У меня кровь в жилах застыла – но не от бряцания оружия, а от бешеного лая собак, которых они пустили в погоню.

Мы все бежали и бежали не переводя дыхания – то налево, то направо по лабиринту темных коридоров, на миг освещаемых факелами, – и я чувствовал, что та, которую я любил больше жизни, при всей своей доблести слабела, повисая у меня на руке.

И вдруг мы очутились на перекрестке коридоров, один из которых кончался вдалеке зияющим ночным небом: лаз невелик, но для хрупкой девушки в самый раз. Я остановился, весь дрожа от волнения. Мне показалось, что мы оставили преследователей чуть позади:

– Дальше пойдешь вон в ту сторону. Обо мне не думай. Прошу тебя об этом, насколько вправе просить. Я отвлеку их.

"Нет, нет", – говорили ее прекрасные опечалившиеся глаза, но я осмелился на прощание подтолкнуть ее вперед, и мы двинулись в разные стороны.

А на прощание мы посмотрели друг другу в глаза.

– Мой славный спутник, друг мой, милый мой, – промолвила она, и слезы выступили у нее на глазах. – Да хранит тебя Господь, владыка всего сущего на земле Он щедро оделил наш народ – доблестных и преданных французов – всем, о чем я Его молила, так пусть же Он дарует мне новую встречу с тобой в Его Царствии.

И она, повернувшись, побежала по коридору: ее мрачная громадная тень заскользила по стенам. А я, задыхаясь от приступа нежности и отчаяния, пожелал себе удачи и пустился со всех ног в обратном направлении – вслед мне уже несся лай собак".

БЕЛИНДА (8)

К концу рассказа Тони уже давным-давно забыл о рояле. Я эту сцену как сейчас вижу: поздний вечер, рояль, лампа, рядом африканка Зозо, Мадам, Мишу и двойняшки – в общем, обычная компания плюс Мадам, присоединившаяся к нам тогда, и даже Джитсу. От волнения у всех перехватило дыхание. Наступила долгая тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов над стойкой бара. От напряжения у меня даже заболело горло – как и у остальных. Наконец Ванесса и Савенна прошептали разом:

– Ну а дальше?

Тони поднял на нас глаза, перед которыми все еще стояли картины средневековья. В задумчивости он не сразу понял вопрос:

– Что дальше?.. А дальше англичане постарались не уронить своего достоинства! Они сожгли ее!

И он ударил по клавишам так, что у нас в ушах зазвенело.

Несмотря на безусловно необыкновенную память Белинды, есть подозрение, что она не могла самостоятельно пересказать вышеизложенную историю ее любовника – во всяком случае, подобным языком. Поскольку в свое время я сама слышала эту историю из тех же уст, то решилась объединить мои и ее воспоминания, чтобы максимально достоверно восстановить содержание. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката при Апелляционном суде.)

Тем не менее я была без ума от него – то есть настолько, что совсем одурелая бредила, как малолетка, то поблескивающим на пальце обручальным кольцом, то сценами "с милым рай и в шалаше", то связанными для будущего малюточки кофточками, то сберегательной книжкой… Тони не заплясал от радости, когда я, размечтавшись, зашла слишком далеко, но и осаживать не осаживал. Красавчик – тот бы меня прибил.

Я отвела себе еще два года и лишь потом распрощалась с подружками, подыскав занятие для порядочной женщины, но два года я безропотно шла, когда требовалось, к своему собственному ложу. Чтобы понять, что может особенно порадовать Тони, длительного изучения не требовалось. Сходить в кино разок-другой – не ради фильма, а ради прогулки, потому что сидя сиднем в ставшем уже его кресле он растолстеет. Каждый вечер, когда предоставлялась возможность – даже если было дождливо и ветрено, – он отправлялся в кино. Поскольку в Сен-Жюльене был всего один кинотеатр, Тони три вечера подряд пялился на одно и то же. На его счастье, в то время кинотеатр имел по договору право на два сеанса в день. Я все эти фильмы наизусть знаю – ей-же-ей. "Толпа сумасшедших", где играет Роберт Тейлор; «Рамона», где Дан Амеш и Лоретта Янг; "Мария Антуанетта" – там еще Норма Ширер; "Женщины с клеймом" – а там Бетт Дейвис; "Я преступник", где в главной роли Джон Гарфилд и Луиза Рейнер в роли китаянки, ребята из школы преступлений; потом Дороти Ламур и Рей Милланд – ну, там, где они попали на необитаемый остров; жалко, не время сейчас, а то бы этих имен на целую книгу хватило. Когда мы молча – говорить было уже не о чем – поднимались к себе ранним утром, Тони принимался за меня со всей добросовестностью, но, едва закончив, пускался в рассказы о том, что смотрел; а стоило мне задремать, как он сразу вскидывался: "Ты спишь?" – на следующий день у меня были синие круги под глазами.

В свободное время я занималась его гардеробом: утюжила – мастерски, без единой складки; чистила обувь; бегала по магазинам, заметив, что у него кончается мыло для бритья или сигареты, – словом, делала все, что должна делать женщина для своего любимого. Итог: я блаженствовала. Ручаюсь, что кое-кто из девчонок наверняка подумывал, как бы его у меня отбить, да и самого его тянуло впериться в зад красотки Лулу или груди-колокольчики Мишу: хотя это же невинное желание – надо быть совсем с приветом, приписывая ему злоупотребление гостеприимством. Впрочем, я преувеличиваю, говоря, что его "тянуло впериться" во что не следует: не мог же он надевать на глаза повязку всякий раз, когда встречал в коридоре полуголую красотку. Или уж тогда надо сразу приставить к нему собаку-поводыря и сунуть в руки палку для слепых, а потом пускать в приличный бордель.

Хотя что я говорю? Он ведь всегда был при мне, ходил только в кино. По воскресеньям водил меня в "Морскую даль" – как и Красавчик, – и обедали мы, в общем, за тем же столиком. И подавали нам фирменное блюдо – омаров. Все как прежде Вечером – прогулка по пальмовой аллее, к берегу океана. Я шагала следом за ним, донельзя довольная, в шелковом платье, шляпке-капоре и с зонтиком – только другого цвета. Тони видел меня чаще всего в пастельных тонах. Он шествовал, покачивая плечами, словно король в сопровождении своей королевы: сам в белом костюме и шляпе-канотье, во рту – гаванская сигара: я любовалась им, и вся прогулка сводилась к этому.

Но тем, кто не пережил такого, не поверить, что можно в тех же самых местах точно так же проводить время сначала с одним пожирателем сердца, а потом с другим, но все будет разное, как день и ночь, лицо и изнанка, клубника и ваниль.