КАРОЛИНА (2)

"Было это много лет тому назад, – начал капитан. – На праздник Четырнадцатого июля нас расквартировали в одной деревне в Арле. Меня как старшего сержанта разместили у старосты. Мы с ним быстро нашли общий язык. Я ведь тоже из крестьян и не стыжусь этого. Только он стал деревенским старостой, а я начал самоучкой и шел все дальше и дальше, пока не получил диплома о военном образовании. Сыновей у этого работяги не было, зато была восемнадцатилетняя дочь, свеженькая, прехорошенькая, воплощение чистоты, – Полина. Глядя, как она, скромная, аккуратно одетая, снует взад-вперед по дому, кормит кур, вечерами шьет, я испытывал какое-то непривычное ощущение тихой радости. Мне пошел четвертый десяток, к гарнизонным шлюхам я всегда испытывал только отвращение и вот теперь мечтал о Полине, как ребенок мечтает об ангеле. А по смущению, с каким она встречала меня, когда я возвращался со службы, по взглядам, украдкой бросаемым поверх вышивания, легко было догадаться, что и я ей небезразличен.

Накануне праздника в деревне устроили фейерверк, и, поужинав, вся семья, кроме Полины, убиравшей со стола, пошла на него посмотреть. "Такой прекрасной возможности переговорить наедине с очаровательным созданием может больше и не представиться", – сообразил я и тоже задержался у стола. Я сидел в своей небесно-голубой форме, допивая вино и покуривая сигарету, а когда она подошла, чтобы убрать мою тарелку, – удержал ее, взяв за руку Девушка, смутившись, потупилась – легко догадаться, что она не привыкла к такому обращению Не меньше ее взволнованный, я поведал ей о своем чувстве со всей прямотой французского солдата.

– У меня, Полина, нет дочери Будь у меня дочь, я хотел бы, чтобы она точь-в-точь походила на тебя.

Она ответила тихо, не решаясь поднять на меня глаз, – от ее дыхания веяло лавандой и розмарином:

– Вы слишком добры ко мне, господин сержант.

– Полина, – сказал я ей тогда, – оставайся такой же невинной, такой же чистой. Когда моя служба кончится, я, несмотря на нашу досадно большую разницу в возрасте, попрошу твоей руки.

Она с вполне понятным удивлением взглянула на меня. И сейчас же приняла свой обычный сдержанный вид. Больше между нами не было сказано ни слова, но, поверьте, только стыдливость помешала ей немедленно согласиться. Мы с ней стоим одни в общей комнате дома, моя рука чувствует нежное тепло ее руки, за окном слышен отдаленный треск рвущихся ракет, восторженные возгласы ее родителей. Взгляд синих глаз на мгновение встречается с моим Полина.

В следующий раз мне суждено было увидеть ее мертвой, – продолжал капитан прерывающимся голосом. – На другой день, после банкета в ратуше, где я присутствовал по долгу службы, я шел по улицам, увешанным знаменами и заполненным ликующей толпой. Я надеялся разыскать ее.

Посмотреть, как она, улыбающаяся, в национальном костюме, в белоснежном кружевном чепце, танцует под звуки дудок и тамбуринов. Может быть, самому потанцевать с ней. Я радовался, как новобранец радуется весеннему солнышку. Сталкивался с обнявшимися парочками, выслушивал оскорбления пьяной деревенщины, не предчувствуя, что сегодня же вечером в мою жизнь ударит молния и она разлетится на куски.

Случилось это в час, когда солнце висит над равниной, подобно раскаленному шару Ко мне подошел капрал с сообщением, что в деревне случилось нечто ужасное Он не сказал, что именно, а моя душа была настолько полна Полиной, что я и подумать не мог ни о чем другом и даже не спросил его, в чем дело. С несколькими солдатами вскочил в грузовик и помчался к дому старосты.

Во дворе дома, около амбара, меня ждало ужасное зрелище. Распростершись, как тряпичная кукла, в одной изорванной в клочья рубашке, на земле лежала Полина. Щека, повернутая к нам, испачкана в земле, слезах, крови. И все нагое тело несчастной девушки залито кровью. На мгновение сердце мое перестало биться, а когда я немного пришел в себя, первым моим движением было поскорей прикрыть ее кителем. Пусть тела Полины, неприкосновенного при жизни, не коснутся даже взгляды моих солдат.

Неприкосновенного? Нет, ее обесчестили, опозорили, ее насиловали часами, пока она, изнемогающая от стыда, не выбросилась из окна амбара, спасаясь от пыток. Да пожрет пламя преисподней чудовище, которое это сделало!

Мы нашли его тут же, на соломе, усыпленного вином и разгулом своих звериных инстинктов. Один из солдат второго призыва – лживый, разболтанный итальяшка, насквозь пропитанный всеми пороками своей нации, бахвал, как все они, прикрывающий изысканными манерами бывшего ученика иезуитов леность, развратность, пьянство. Только такой отъявленный негодяй мог напасть на беззащитную девушку… Но ни слова больше. Меня переполняет ненависть к чудовищу – иначе я его не называю, – видите, я весь дрожу. Я так давно преследую его и надеюсь, что час расплаты близок".

После долгого молчания капитан продолжил:

"Когда его подвели к телу жертвы, мною овладело безумие, я не смог сдержаться и вцепился ему в горло. Солдаты меня оттащили. Он говорил, что ничего не помнит. Стоял отупевший, всклокоченный, будто никак не мог понять, что происходит.

Издалека доносилась веселая музыка. Староста еще не знал о случившемся. Может быть, беспечно танцевал со своей женой… Как только я все это вспоминаю, вспоминаю стоящего во дворе убийцу: рубаха без ворота распахнута на груди, ноги босы, руки заведены назад – прямо-таки приговоренный перед казнью, – думаю, нет, зря солдаты мне помешали, не важно, что со мною сделали бы потом, я должен был немедленно с ним расквитаться. Но вместо этого военный трибунал, возможно, растроганный его молодостью – молодостью, черт их дери!.. а разве он пощадил молодость Полины? – установил, что в момент преступления он был невменяем, и сохранил ему жизнь! Я был на суде в качестве свидетеля. Не знаю, как совладал со своим возмущением Узнав на следующий день, что его заключили в крепость здесь, в этом городе, стал хлопотать, чтобы и меня перевели сюда Долгая была волынка. Написал тысячу писем, обивал пороги всех начальников, вплоть до министра, и наконец два года спустя получил назначение в ваш город, уже в качестве унтер-офицера Быть назначенным в тюрьму, чтобы там сделать невыносимым существование мерзкой гадины, платя ей мучениями за каждый отнятый у меня и у моей дорогой Полины час жизни, оказалось не так просто, как я предполагал. Но даже просто находиться рядом с местом, где он сидит, для меня облегчение Поверите ли, я часто поднимался на маяк с биноклем, чтобы увидеть если не его, то хоть серые, мрачные стены с темными амбразурами Этого хватало для поддержания моей ненависти Представьте же, как радостно забилось мое сердце, когда после долгих лет тягостной службы я вдруг узнал о его побеге Стоило взвыть сирене, я уже был уверен, что сбежал именно он.

Прошло три недели. Вначале я думал, что ему удалось от меня скрыться – не буду говорить, при каких обстоятельствах, чтобы не задеть чести одной юной, ни в чем не повинной новобрачной. Той ночью он одно мгновение был так близко от меня, что я мог его прикончить одним махом, но он ушел, как песок сквозь пальцы. Любой на моем месте решил бы, что он станет пробираться в глубь полуострова, чтобы, прорвавшись сквозь цепь охраны, затеряться на континенте, отправиться в Италию, в Испанию, черт знает куда еще. Но ход его мыслей непредсказуем. И внезапно я догадался, что он прорвался сквозь наш кордон, просто чтобы его тут не искали. Он собирается уходить морем. Пока у него это, к счастью, не вышло. Он прячется где-то здесь, может быть, в самом городе. Я не имею права сказать вам, где он скрывался последние дни, но это место вполне в его вкусе. Лишь благодаря женской слабости он добивается всего, чего захочет.

Но уже темнеет, Каролина. Возвращайтесь домой. На этот раз либо я его задушу собственными руками, либо его расстреляют. Когда мы его поймаем, все, что вам кажется непонятным в его побеге, прояснится, и вы увидите, что только истинное чудовище может с таким гнусным упорством развращать невинность".

КАРОЛИНА (3)

Домой я возвращалась в кромешной тьме. Кроме криков чаек и шума прибоя, ничто не нарушало тишины.

Я была в полной растерянности. Путаясь в лабиринте белых улочек, я не переставая думала о страданиях юной арлезианки.

В моих ушах всю дорогу звучали слова Котиньяка. Чудовищные видения преследовали меня: Полина во власти насильника на соломе, Эмма в свадебном наряде на полу фургона… Все мешалось в моем сознании. Зверские совокупления, слезы тщетной мольбы о пощаде… Сад я миновала бегом и все-таки не могла отделаться от этих жутких картин. Не знаю, сколько времени билась я у входной двери, вставляя в скважину то один, то другой, то третий ключ, но помню, что наконец очутилась внутри, навалилась на дверь всей тяжестью и задвинула все засовы, словно за мной гнался осиный рой.

Включила в передней свет, перевела дыхание. Домашнее тепло меня успокоило. Я с облегчением слушала тиканье часов с маятником, радостно вдыхала приятный запах натертого воском паркета. Как всегда, я положила ключи и сумку на турецкий столик, повесила пальто на вешалку в полированный шкаф орехового дерева, затем остановилась перед зеркалом. Заметила, что волнение мое понемногу рассеивается, и стала приводить в порядок волосы. Чтобы вполне соответствовать представлениям большинства людей о директрисах пансионов, я ношу высокую прическу. Распускаю волосы только тогда, когда остаюсь одна. Вечером после ванны раз сто провожу по ним щеткой. Каштановые, блестящие, доходящие мне до пояса, они вполне заслуживают такого ухода. Вдобавок к дикой прическе я обычно еще надеваю очки из оконного стекла, единственно чтобы себя обезобразить. Ведь люди так глупы.

Что же еще? Ну, поправила пояс юбки, разгладила складки на белой блузке с большим воротником и пошла на кухню. Когда я одна, дверь всегда открыта. И вот включаю я свет, не подозревая, что вхожу в преисподнюю, и вижу… его, выходящего из-за створки двери.

Я почувствовала его присутствие у себя за спиной еще до того, как он вцепился в меня и зажал мне рот, чтобы я не кричала. Когда я увидела, что он схватил нож, ужасный нож для разделки мяса, ноги у меня подкосились. Со стесненным дыханием услышала, что голос у меня над ухом произнес:

– Не двигайтесь, если вам дорога жизнь!

Я даже не сопротивлялась. Не могла. Какое-то время он стоял неподвижно, прижав меня к себе, потом одним рывком вытолкнул на середину кухни к столу. О стол-то я и оперлась, чтобы не упасть. Попыталась разглядеть его. И рост и цвет глаз совпадают с описанием бежавшего преступника. Но – как бы это получше выразить? – он не походил на того бесстыдного грубияна, каким его можно было бы себе представить.

Написано: высокого роста, плечистый, да, но в то же время и хрупкий, можно сказать, исхудавший. Написано: наголо обрит, – ничуть не бывало, на лоб падает тяжелая прядь каштановых волос. Я увидела черные глаза, длинный прямой нос, ямочку на подбородке, а когда он заговорил – и ряд белоснежных зубов. Даже двухдневная щетина не портила его умного лица с тонкими чертами. Но больше всего меня поразило то, что этот человек с ножом в руках, в засаленной одежде сам меня боится.

– Вы знаете, кто я? – спросил он глухо.

Я кивнула, всеми силами стараясь сохранить хладнокровие.

– Я обошел весь дом. Огнестрельного оружия нет?

Вероятно, некоторое время я пребывала в замешательстве, но он этого не заметил, а может, решил, что это у меня нервное. Потом покачала головой.

– Высуньте язык.

Я высунула не задумываясь. До раздумий ли было!

Он сказал просто:

– Хорошо, теперь можете говорить!

Я сделала над собой усилие и наконец смогла ответить слабым, жалким голосом:

– Муж не хотел держать в доме оружие. Когда имеешь дело с детьми, никогда не знаешь, что может случиться.

– Когда умер ваш муж?

– Четыре года назад.

Он окинул меня с головы до ног нахальным взглядом. С тех пор как я показала ему язык, он чувствовал себя вполне уверенно.

– Так у вас есть дружок?

Я возмущенно пожала плечами.

– Нет? Так как же вы обходились все это время?

Вопрос возмутил меня до глубины души. Но не в силах выносить его взгляда, я попятилась вдоль стола. Он, не сходя с места, закрыл дверь.

– Когда я задаю вопрос, следует отвечать.

– Мне нечего вам ответить.

Он слегка вздохнул и стал на меня надвигаться, непринужденно поигрывая ножом. Я отступала все дальше и дальше, пока не оказалась припертой к стене Он проговорил, подойдя вплотную:

– У меня тоже давно не было женщины.

Больше всего меня испугал даже не нож, а выражение его черных глаз. Я метнулась в сторону, но он с реакцией кошки мгновенно выставил руку, преградив мне путь.

– А знаете, чего бы я хотел? – произнес он со зловещей мягкостью, в то время как острие ножа вспарывало мою блузку, обнажая тело.

Страх парализовал меня. Кровь стучала в висках. Я видела, как нож срезает пуговицу за пуговицей, обнажая мне грудь. Потом он в одно мгновение, я даже не успела заметить как, перерезал бретельки комбинации и стал ласкать голые груди, поцеловал их, придерживая меня за плечи. Обессилев, я прислонилась к стене и, закрывая глаза, пролепетала:

– Умоляю вас, только не это…

Молчание. А потом он взвыл:

– Что "не это"? Да я есть хочу, черт бы вас побрал!

Прочитавший эти строки, вероятно, посмеется надо мной. Конечно, моя наивность смешна, но я поклялась себе выложить всю правду, даже если она свидетельствует не в мою пользу. Да и поставьте себя на мое место: какая женщина, оказавшись взаперти, наедине с человеком, о чьей жестокости, преступности и порочности говорят повсюду, не боялась бы, подобно мне, каждую минуту быть изнасилованной.

Каролина – типичнейшая учительница Она пишет «наивность», а ведь на самом деле это не что иное, как лицемерие, и о решении говорить только правду упоминает исключительно из самолюбования. Из семи любовниц или считающих себя таковыми, чьи свидетельства мне удалось собрать, она действительно самая лицемерная, в том же, что касается самовлюбленности, у нее, пожалуй, найдется одна весьма опасная соперница: в дальнейшем вы убедитесь в этом сами и оцените ее изысканные обороты и сложные соподчинения!

Согласитесь, описываемая сцена, в тот момент для Каролины крайне неприятная, а теперь приукрашенная невероятными подробностями, выглядит просто смешной. И таких примеров множество. Я остановилась лишь на одном, чтобы отныне к этому не возвращаться Замечу только: одни и те же причины порождают одни и те же следствия (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката.)

Я поставила разогревать все, что осталось от обеда. Говяжий фаршированный рулет, называемый в Провансе "жаворонок без головы". Меня научила его готовить моя мама. Я любила этот рулет и, когда я была одна, он заменял мне множество блюд.

Пока я накрывала на стол, беглец помыл руки, смочил водой лицо. Я не предпринимала ни одной попытки к бегству; он все равно поймал бы меня раньше, чем я успела бы отодвинуть хотя бы один засов. Но сейчас настало время подумать.

Так, телефон стоит в прихожей. Маловероятно, чтобы преступник оставил мне возможность позвать на помощь. Остается маленькое окошечко в туалете на первом этаже. Но слишком уж оно высоко, достану ли я до него, встав на унитаз? Мальчишки когда-то пролезали в подвальное окно. Только ключ от подвала – в общей связке, в сумке на турецком столике, да и придумала я все это по-турецки: схватить на бегу сумку, найти нужный ключ, открыть люк в конце коридора, закрыть его за собой, скатиться вниз по ступенькам, протиснуться между прутьями решетки и, наконец, столкнуться с ним, преспокойно ожидающим снаружи с ножом в руках. Ну уж нет! Ведь не обязательно вылезать из подвала, меня и так услышат. Я решила попробовать, если не придумаю ничего лучшего.

Но, вытерев лицо посудным полотенцем, он сказал, будто прочитав мои мысли:

– Погодите раскидывать мозгами. Все равно я вас опередил. Я перерезал телефонный провод. Задвинул шкафом окно подвала. В спальню вы подниметесь только со мной. И даже пи-пи будете делать при мне, меня это не смутит.

С этими словами он воткнул нож в деревянную столешницу, сел и протянул тарелку за своей порцией.

– Вот увидите, Ляжка, я с рождения позабыл, что такое глупость, как любила говорить моя бабушка.

Меня поразило не его самодовольство, не то даже, что он портит стол, а то, что он знает прозвище, данное мне учениками.

– Почему вы меня так назвали?

– Если мне понравится ваша стряпня, скажу.

Я поставила перед ним полную тарелку, и мне самой захотелось есть. Я и себе взяла прибор. Но стоило мне сесть напротив него, как я увидела, что он жадно ест руками, слизывая с пальцев текущую подливу.

Подняв голову, он уставился на меня:

– В чем дело?

– Вы нарочно ведете себя так невоспитанно? – спросила я.

Скорее раздраженный, чем пристыженный, он вытер руки о свою рубаху. Я думала, он возьмется за вилку и нож, – ничуть не бывало. Он выхватил вилку у меня из рук, согнул ее и бросил на стол.

– Бы не будете есть, пока не станете такой же невоспитанной, как я.

И продолжал есть, как ему нравится. Свинья. Когда ничего не осталось ни на его тарелке, ни на моей, ни на блюде и все было вылизано так, что и посуду мыть не надо, он откинулся на спинку стула и признал, что вкусно поужинал.

Долго сидел неподвижно, глядя на меня. Я выдержала его взгляд и прочла в нем странное, печальное довольство. Говорят, даже у животных есть душа. Вдруг он с резким смешком наклонился ко мне:

– С ума сойти! Вы прямо точь-в-точь ваша матушка! Конечно, я могла спросить, а мама-то тут при чем, но он опередил меня, торжествующе воскликнув:

– Пиво – вина!

Это потрясло меня не меньше, чем сам факт его появления у меня на кухне. "_Пиво вина_" – да ведь это как раз то, что осталось от надписи "Пансион Святого Августина" на фасаде дома моих родителей в Марселе: остальные буквы стерлись. Я спросила, по всей вероятности несколько побледнев:

– Вы хорошо знаете Марсель?

– Я там родился, умница.

– И пансион моих родителей знаете?

– Я оттуда сбежал.

– Как вас зовут?

Он откинул назад непослушную прядь, которая лезла ему в глаза.

– Эдуар. Но зовите меня по-дружески – Эдди.

Из кармана рубахи он достал измятую сигарету. Отодвинул стул, встал и направился к плите за спичками. Я схватилась за нож, воткнутый в стол. Он был всажен так глубоко, что мне не удалось его вытащить.

– Погодите, ужо я вам покажу!

Он спокойно отобрал оружие, сунул его за пояс. Слегка вздохнул и вдруг, схватив меня за плечо, вытолкал в дверь.

– Довольно я с вами церемонился. Живо в комнату. Живо в комнату, марш!

Я потеряла равновесие на паркете прихожей, он подхватил меня и на этот раз отбросил к лестнице. Юбка стесняла мои движения. Поднимаясь впереди него, я чувствовала себя уличной девкой.

В спальню он меня втащил действительно бесцеремонно. Ставни там были закрыты. Он закрыл и дверь, задвинул щеколду, прижал ручку стулом. Напрасно я себя уговаривала: "Заори, позови на помощь, пусть он тебя прихлопнет – не важно! Главное – заори!" Не могла заорать – и все тут.

И опять я прижата к стене. Только ночник освещает комнату. Мужчина отбрасывает широкую тень. Я пропала. Сейчас он бросит меня на кровать. Свяжет руки подхватками штор. Разорвет блузку… Нет, сначала он заткнет мне рот, потом с жестокой неспешностью, будто у него целый век в запасе, аккуратно снимет все, что ему мешает: белую комбинацию, прямую юбку цвета морской волны. Спустит к щиколоткам белые кружевные трусики, раздвинет мне ноги и привяжет к кровати… Заставит терпеть чудовищные ласки, скользнет руками по бедрам вверх, туда, где кожа так нежна…

Нет, он не будет терять времени, издеваясь надо мной, у него для этого вся ночь впереди. Просто властной рукой приподнимет, сунет под спину валик и все подушки, чтобы я открылась навстречу его непреодолимому желанию. Упиваясь моими страданиями, любуясь всей моей открывшейся наготой, одним махом снимет штаны, и моему взору предстанет член ужасающих размеров, который войдет ко мне туда, все разорвет, проткнет меня насквозь. Не стану вам описывать всех картин, в одно мгновение промелькнувших в моем воспаленном мозгу. В мире нет ни одной женщины, которая, претерпев те же муки, что и я, хотя бы раз в глубине души не пережила всего этого с болезненным отвращением. Между тем на этот раз, по счастью, насильник оказался именно таким, каким его описывал капитан Котиньяк: непредсказуемым. Когда он подошел ко мне, его лицо, видимое мне против света, глядело насмешливо, – я вскрикнула не своим голосом:

– Что вы сделаете со мной? Скажите, что вы со мной сделаете?

И больше ничего не смогла из себя выдавить.

Мне долго пришлось ждать ответа. Может быть, ему вдруг стало меня жалко? Может быть, его впечатлило то, с каким достоинством я держалась? Только он сказал:

– Если вы возьмете себя в руки – ничего.

Но тут же с тем выражением, с каким отнимают блюдце молока у голодного котенка, добавил:

– Во всяком случае, сейчас.

Бросил нож на кровать.

– Только попробуйте еще раз его тронуть! Только попробуйте!

Потом, словно меня здесь вовсе не было, стал стаскивать башмаки, носки, грязную рубаху. Я и не думала, что у него окажется такое плотное, мускулистое тело. Расстегивая штаны, он было помедлил и, взглянув на меня, спросил:

– Вас не затруднит отвернуться?

Я послушалась, словно ученик, поставленный в угол. И помимо воли обернулась. Одну долю секунды я видела его абсолютно голым. Ноги – длинные и стройные, как у бегуна. Фигура, должна признать, просто идеальная – четкий треугольник: широкие плечи и тонкая талия, ни грамма жира – потому-то он и казался худым в своей одежде. Потому-то и был так ловок. Грудь не очень мохнатая, но волос на ней достаточно, чтобы прикрыть пересекающие ее шрамы…

"Доля секунды?" Ничего себе! Да если эта обманщица успела заметить все это в столь короткий срок – ей, пожалуй, позавидует любой фотоаппарат. Просто руки опускаются, как почитаешь такие вот описания. Но я решила не вычеркивать из ее свидетельства ни одной запятой. Во-первых, потому, что и прочие свидетельства оставила в первозданном виде, а во-вторых, такие вот нелепости, встречающиеся повсюду в ее рассказе, учат нас, как лучше понимать эту учительницу с ее вечной склонностью к искажению фактов. А это важно, когда речь идет о чем-нибудь посущественнее шрамов. (Примечание Мари-Мартины Лепаж.)