Пожиратели огня

Прошло десять минут. Ничто нигде не шелохнулось; тогда он тихонько пробрался в ближайшие кусты и по ним, обходом, выбрался к озеру много дальше того места, где все еще пировала вблизи дома чернокожая толпа. Теперь он пустился бежать со всех ног к тому месту, где оставил утром «Лебедя». Он рассчитывал застать своих людей наготове, так как знаком, сделанным им негру, извещал, что вернется на судно через несколько часов после заката. Менее чем в 50 саженях позади него две черные тени неслись, как на крыльях ветра, едва касаясь ногами земли, словно призраки. То были Виллиго и Коанук, который сегодня более, чем когда-либо, оправдывал свое прозвище Сына Ночи.

Сухощавый и мускулистый, Джонатан Спайерс был чрезвычайно проворен, и нагнать его было тем труднее для Виллиго и Коанука, что те должны были остерегаться быть замеченными. Кроме того, ночью они не могли так твердо рассчитывать на меткость своих бумерангов.

В Красном Капитане Виллиго чувствовал незаурядного противника, и захватить его врасплох было не так-то просто. Правда, им казалось, что он был безоружен, но тем не менее обоих нагарнуков томило какое-то мрачное предчувствие и невольное уважение к личности этого человека, построившего такое удивительное судно, как то, которым они завладели сегодня утром.

Удивительно, что и Джонатан Спайерс чувствовал какую-то страшную тревогу. «Что, если я не захвачу на месте „Лебедя“?» — спрашивал он себя, и холодный пот выступал у него на лбу. Но разве подобная мысль не была безумием? Кто мог узнать секрет управления этим судном? Разве он не был уверен в своих людях, как в самом себе? Пусть так! Но все же он был неосторожен, оставив верхний люк «Лебедя» открытым, благодаря чему можно было отодвинуть медную планку, скрывавшую хрустальные кнопки, чего при иных условиях невозможно было бы сделать. И капитан внутренне дал себе слово никогда больше этого не делать.

Еще несколько минут, и он уже на месте; вот и большая поляна, представлявшая собой продолжение того леса, который начинается у того самого места, где схоронен «Лебедь». Еще минута, и он уже на отмели; он подает условный знак, но ответа нет.

Дрожащей рукой он раздвигает прибрежные кусты, мешающие ему видеть эту часть озера, и жадно впивается глазами в его хрустальную поверхность, но «Лебедь» исчез. Нигде, куда ни кинешь взгляд, на всем громадном водяном пространстве ни малейшего признака исчезнувшего судна. Между тем на озере, залитом луной, светло, как днем!

Горло у него пересохло; он пытается крикнуть, но что-то сдавило ему горло, и, не успей он вовремя ухватиться за ствол корявой ивы, он упал бы в воду.

— Уж не с ума ли я схожу! — пролепетал он вне себя от страха. — Нет, я, вероятно, ошибся: это невозможно… «Лебедь» стоит на якоре несколько выше! — Он делает еще несколько шагов вперед, опять смотрит. Нет, он не ошибся: это то самое место, где он поутру оставил свой корабль!

Одну минуту его отчаяние было столь велико, что машинально блуждавшие по револьверу пальцы его руки внушили ему мысль покончить с собой. Но в тот же момент в нем вспыхнула такая жажда мщения, что он вновь захотел жить, хотя бы только ради этого. Теперь его мучило уже не столько самое исчезновение «Лебедя», сколько та тайна, которая окружала все происшедшее. Один момент у него мелькнула мысль, уж не завладел ли Иванович одним из его рукописных мемуаров, относящихся к управлению «Римэмбером», и не воспользовался ли он почерпнутыми из него сведениями, чтобы, соответственно маневрируя «Римэмбером», захватить «Лебедя», но ему тотчас стало невероятно это предположение. Разве бы его верный Дэвис и весь преданный ему экипаж допустили бы что-либо подобное?! Кого же в таком случае обвинять?! Весь персонал Франс-Стэшена был все время там налицо; на туземцев подозрение ни на одну секунду не пало: до того это казалось немыслимым.

И, не зная виновника, капитан поклялся отомстить ему хуже, чем мстили сегодня утром своим пленникам нагарнукские женщины за своих сыновей. Если ему не удастся найти «Лебедя», то ведь все его десять лет каторжного труда пропали тогда даром! А что станется с его несчастными друзьями там, в «Римэмбере», на дне озера? Как может он добраться до них на глубину свыше 100 сажен?! Для этого необходимо вернуться в Сан-Франциско и приказать построить специальный аппарат, так как обычного подводного колокола в данном случае было бы недостаточно. Но на это потребовался бы год, а как знать, что за это время могло произойти на «Римэмбере»! Нарушение дисциплины могло породить ужасные вещи… Может ли Дэвис удержать механиков от какой-нибудь безумной попытки с целью вырваться из этой подводной тюрьмы! Малейший пустяк мог приостановить нормальное и беспрепятственное выделение электричества из аккумуляторов, и тогда машина, продолжающая вырабатывать электричество, настолько насытит им все аппараты, что «Римэмбер» разорвет, как паровой котел без предохранительных клапанов.

Все эти мысли с быстротой молнии пронеслись в голове капитана, и он решил дождаться дня, чтобы предпринять дознание, так как не могли же бесследно исчезнуть судно и три человека. Оставалось еще одно предположение

— что «Лебедь» унесло одним из подводных течений, и так как экипаж не мог ничем воспротивиться этому, то оно и пошло ко дну вместе с ним. Эта страшная мысль почти утешила его!

Теперь он удалился на несколько шагов от берега, чтобы при свете ослепительно яркой луны посмотреть, нет ли каких следов, оставшихся от пропавшего судна, как вдруг ему показалось, что вдали, шагах в пятидесяти от него, мелькнула какая-то темная тень! То же самое впечатление было у него и тогда, когда он выходил из дома Франс-Стэшена, и это заставило его призадуматься.

На этот раз он решил убедиться, ошибался он или нет. С этою целью он вышел на дорогу и, постояв с минуту как бы в нерешительности, затем вдруг бросился в сторону, обратную той, с какой пришел, а спустя несколько минут, воспользовавшись поворотом дороги, одним прыжком очутился в кустах, где и притаился, держа наготове револьвер. Вскоре двое австралийцев, очевидно преследовавших его, показались на дороге. Они миновали его, но, пробежав шагов тридцать или сорок, остановились, почуяв своим инстинктом дикарей, что сбились со следа. Красный Капитан видел, как они, жестикулируя о чем-то, затем расстались и принялись исследовать кусты по обе стороны дороги.

Спайерс все это видел, не будучи труслив; он все еще хотел сомневаться в намерениях туземцев и ничего не предпринимал против них. Но, не желая, чтобы они напали на него в кустах, сам решительно выскочил на дорогу и встал в полосе лунного света прямо лицом к ним.

При виде его оба австралийца радостно вскрикнули от удивления и, точно сговорившись, отскочили назад и пустили свои бумеранги с уверенностью людей, никогда не промахивавшихся. Но капитан предвидел их движение и как раз вовремя бросился на землю пластом, и бумеранги обоих дикарей просвистали над его головой. Опоздай он на две секунды — и страшное оружие раскроило бы ему череп.

Австралийцы же были так уверены в меткости своего удара, что внезапное падение на землю капитана объяснили делом рук своих и с криком торжества устремились к нему, чтобы снять скальп. Но радость их была непродолжительна; капитан дал им приблизиться на половину расстояния и прежде, чем нагарнуки успели прийти в себя от изумления, вскочил и, наведя на них револьвер, спустил курок. Виллиго упал, как сноп, без стона, без крика. Коанук кинулся к нему, вероятно желая поднять его на плечи и скрыться вместе с ним в буше, но едва он склонился к вождю, как раздался еще выстрел — и молодой воин пал мертвым подле своего друга.

— Ага, друзья мои, чтобы справиться с Красным Капитаном, нужно побольше двух человек! — воскликнул Джонатан Спайерс. — Теперь-то я знаю хоть первое слово загадки!

Снова зарядив свой револьвер, он подошел к австралийцам, держа наготове оружие, но оба нагарнука лежали на траве, окрашенной их кровью, со сжатыми кулаками; оба они были ранены в грудь. Джонатан склонился к Коануку и осторожно приподнял его руку, которая тотчас же безжизненно упала вдоль тела юноши.

— Да… этот готов! — прошептал капитан и стал вглядываться в его лицо. Но оно не было ему знакомо. Тогда он наклонился над другим нагарнуком, и при первом же взгляде у него вырвался невольный крик: это был Виллиго, друг молодого графа.

«А… так, значит, граф подослал их убить меня, меня, который готов был посвятить ему всю свою жизнь! Так стань же вновь Красным Капитаном, живи лишь ненавистью и мщением! — мысленно вскрикнул он. — Гостеприимство, честь и дружба — все это глупые слова, которые люди играют, чтобы обмануть себе подобных!»

Но вскоре его мысли приняли другой оборот.

«Нет, я безумец! Как я мог заподозрить графа? Разве это такой человек? Он единственный человек, который подал мне руку помощи, он, рискуя своей жизнью, хотел сегодня спасти несчастных пленников. Нет! Нет!.. Разве он не говорил, что рассчитывает на мое содействие, разве он не готовился открыть мне через несколько часов свою душу, свои опасения и надежды?! Нет, нет, он здесь ни при чем! В таком случае дело еще больше осложняется… значит, здесь, во Франс-Стэшене, должен быть удивительно сильный человек, удивительно умный, которому рабски повинуются туземцы, который всех здесь проводит и который какими-то судьбами добрался до моей тайны! Чем же иначе объяснить исчезновение „Лебедя“ и безумное покушение на мою жизнь?! Но кто может быть этот человек? Какую цель он преследует? Я во что бы то ни стало должен найти его, и молодой граф поможет мне в этом!»

В этот момент, взглянув на труп Виллиго, капитан невольно содрогнулся: ему казалось, что австралиец смотрит на него грозно и свирепо. Широко раскрытый глаз нагарнука смотрел неподвижно, как глаз мертвеца, который забыли закрыть после смерти; казалось, действительно он смотрел с упорной настойчивостью на капитана. Последнему стало жутко под этим упорным, неподвижным взглядом, и он машинально вытянул вооруженную револьвером руку и хотел было спустить курок, чтобы уничтожить эти назойливые глаза, но раздумал. «А что, если он не мертв, — подумал капитан, — какую невероятную силу воли должен он иметь, чтобы оставаться таким неподвижным под дулом моего револьвера?! Нет, не следует обезображивать труп врага!» — и он опустил свой револьвер.

Теперь он подумал о том, что надо избавиться от трупов; в его интересах, чтобы никто до поры до времени не узнал о смерти этих двух туземцев. Подозрение в их смерти легко могло пасть на него, и тогда их единомышленники непременно отомстят ему за их смерть. Если бы он мог добраться до «Римэмбера», то, конечно, не стал бы даже и думать об этом, но раз ему приходится отправиться в Соединенные Штаты, то необходимо было, чтобы смерть этих туземцев оставалась в тайне на то короткое время, которое ему придется провести в доме Оливье.

Озеро было тут под рукой, и всего проще было, конечно, сбросить туда трупы нагарнуков. Он знал, что они всплывут не раньше, как на седьмые или восьмые сутки, а этого было для него более чем достаточно.

Поэтому, стащив трупы обоих убитых за ноги на край обрывистого берега, он слегка подтолкнул их ногой — и они сами скатились под откос в озеро.

Джонатан Спайерс некоторое время смотрел на воду, по которой расходились концентрические круги, пока все не успокоилось.

— Ну, а теперь, — сказал Красный Капитан, направляясь к дому графа д'Антрэга, — посмотрим, какой свет прольет на это дело мой разговор с молодым графом!

XIV

Письмо Джона Джильпинга. — На откорме у нготаков. — Приключения и гастрономия. — Похищение.

Ночь после Праздника огня была богата событиями. Часов около двух ночи молодой нирбоас, посланный тайком Джильпингом к своим друзьям, прибыл во Франс-Стэшен и просил быть немедленно допущенным к Оливье.

Оливье принял его тотчас же, и молодой нирбоас, оставшись с ним наедине, достал из пучка перьев, украшавших его прическу, маленькую свернутую в трубочку бумажку, которую и вручил графу. Молодой нирбоас сделал это для того, чтобы нготаки не увидели этой бумажки, так как со времени ухода Виллиго и Коанука, приходивших звать Джильпинга в гости, нготаки стали еще бдительнее следить за своим кобунгом, опасаясь, чтобы его не похитили у них. Они не стали даже выпускать из своей деревни писем, которые бедный Джильпинг писал своим друзьям, и только каким-то чудом бедняге удалось умолить случайно зашедшего к нготакам молодого нирбоаса доставить во Франс-Стэшен его письмо.

Развернув скрученную бумажку, оторванную Джильпингом от края какого-то журнала, граф прочел следующие строки, наскоро набросанные карандашом:

«Дорогие джентльмены и друзья!

Ради Бога, спешите, спешите освободить меня. На рассвете следующего дня меня хотят татуировать, и это решение, принятое единогласно старейшинами, неотвратимо. Мой голос не подействовал на них; напрасно я старался убедить, что честь татуировки оскорбительна для моей скромности. Ничто не помогло; очевидно, традиция требует, чтобы кобунг носил на своем лице и теле всю историю своего племени. Я бы, может быть, и подчинился этому из уважения к древней традиции, но подумал о том, что будущий лорд и член палаты лордов не имеет права превращать себя в художественное произведение искусства. Спешите, завтра уже будет поздно!

Джон Джильпинг, будущий пэр Англии и член палаты лордов, лорд Воанго из Джильпинг-Голля, Кобунг племени нготаков».

Оливье тотчас же сообщил об этом письме канадцу, и решено было немедленно отправиться на выручку своего друга, чтобы спасти от татуировки хотя бы только его лицо.

Ввиду безотлагательности дела Оливье решил отложить свой разговор до послезавтра и, не желая беспокоить спящего гостя, думал предупредить его об этом лишь в момент ухода.

Канадец был того мнения, что с нготаками следует поступить дипломатично, не брать с собой никого из нагарнуков, чтобы не дать повода к новой войне между этими двумя племенами; в крайнем случае, если бы понадобилось прибегнуть к силе, двадцати человек приисковых рабочих было более чем достаточно, чтобы отбить у нготаков их друга.

Час спустя по получении письма все было уже готово. До большой деревни нготаков было около шести часов пути. Но Оливье и Дик, Лоран и Кэрби, сев на быстроногих мустангов и прихватив с собой молодого посланца, рассчитывали прибыть на место еще до рассвета. А их присутствия должно было быть достаточно, чтобы помешать насильственной татуировке Джильпинга; в случае же, если бы этого оказалось недостаточно, вслед за ними должен был прибыть и отряд приисковых рабочих.

Перед тем, как сесть на коня, Оливье зашел к своему гостю, но найдя его крепко спящим, просто оставил извинительную записку.

Минуту спустя маленький отряд мчался во всю прыть к территории нготаков; одновременно с ним выступил и маленький отряд приисковых рабочих под командою Коллинза.

Пока наши друзья спешили к нему на помощь, мы посмотрим, чему почтенный проповедник был обязан, что стал кобунгом нготаков.

Читатель, вероятно, помнит, что, когда Дик и Оливье поспешили на помощь осажденному нирбоасами ранчо Кэрби, Виллиго и Джильпинг остались в лесу, чтобы доставить до места все припасы, запасы, оружие и ящики с зоологическими коллекциями Оливье и Джильпинга.

Этими коллекциями Джильпинг дорожил настолько, что даже опасность оставаться при них не остановила его, несмотря даже на то, что в этот момент чуть ли не весь буш был в войне. И дундарупы, и нирбоасы, нготаки и нагарнуки были на военной тропе, и Виллиго отлично сознавал всю грозившую их маленькому каравану опасность. Джильпинг же совершенно не верил в нее, самонадеянно думая, что достоинство английского подданного ограждало его от всякого покушения на его особу.

Уверенность его доходила до того, что, оставшись один с Виллиго после ухода остальных, он заснул самым безмятежным сном, но вскоре ему пришлось пробудиться. Дело в том, что желудок англичанина не мог долгое время обходиться без работы, отличаясь необыкновенным трудолюбием. Несмотря на то что кругом пробуждалась природа в первых лучах восходящего солнца, все было полно красоты и гармонии, Джильпинг способен был ощущать красоты природы лишь с полным желудком и потому обратился к Черному Орлу с вопросом, не имеет ли он чего-нибудь против утреннего завтрака.

Так как Виллиго был очень в духе, то с готовностью согласился и, остановив караван под великолепным, раскидистым панданом, с наслаждением растянулся под арбой и заснул сном праведного: он две ночи подряд перед этим не смыкал глаз.

Джильпинг с блаженной улыбкой раскрыл свои жестянки с консервами и принялся готовить завтрак. Тут были и омары в горчичном соусе, и морские рыбы, и анчоусы, и сливочное масло, и знаменитый честер, и ко всему этому, в качестве приправы, пикули, горчица, три бутылки пэль-эля и фляжка бренди. Когда все было готово, англичанин любовно оглядел свой лукулловский завтрак и только что готовился сделать ему честь, как дикие крики огласили воздух, как будто весь лес наполнился нготаками в страшном военном снаряжении и ужасной татуировкой их лиц.

Черный Орел в одну минуту очутился на ногах; понимая всю опасность этого неожиданного нападения, он, притаившись за фургоном, открыл огонь из своего ружья с репетитором. Это заставило нготаков на время отступить. Судя по быстроте следовавших один за другим выстрелов, австралийцы, не знакомые еще с усовершенствованным оружием, подумали, что в фургоне запрятано по крайней мере человек двадцать белых.

Отступив несколько, они стали совещаться, что позволило Виллиго вставить полтора десятка новых зарядов в свое ружье и, зная по опыту, что мертвая тишина, наступившая после первого беглого огня, несравненно сильнее подействует на нготаков, чем беспрерывная стрельба, стал терпеливо выжидать удобного момента. Вспомнив при этом о ящике с оружием, Виллиго воспользовался этим небольшим перерывом, чтобы, вытащив ящик из фургона, спрятать в кустах, где его трудно было заметить и найти.

Покончив с этим, вождь, сознавая, что силы врага слишком превосходят их караван и что открытая борьба ни к чему не приведет, обратился к Джильпингу, который с простодушным любопытством наблюдал за дикарями, не прерывая своего завтрака:

— Воанго, возьмите ваше ружье, сделайте большой прыжок в эти кусты, что за вашей спиной, и бегите скорее вниз к реке, затем дальше по берегу Сван-Ривер (Лебяжьей реки). А я, чтобы отвлечь их внимание, кинусь в противоположную сторону; они станут преследовать меня, а вы тем временем успеете уйти! Спешите только, Воанго, а то через минуту уже будет поздно.

— Благодарю вас, Виллиго, — крикнул ему англичанин, — но я не понимаю, зачем мне вмешиваться в ваши маленькие дела: они касаются только вас, а я — англичанин. Какое мне дело до ваших маленьких счетов?!

Но Виллиго, не дожидаясь его ответа, уже бросился в кусты и почти тотчас же скрылся из виду.

Дикие крики огласили воздух, и человек 50 нготаков пустились по его следу. «Это будет славная гонка», — подумал про себя Джильпинг, продолжая свой завтрак и наблюдая за происходящим с благодушием постороннего зрителя.

— Положительно не понимаю, почему Виллиго хотел заставить меня бежать к реке, не дав мне окончить завтрак! Я, черт возьми, британский подданный, и эти дикари, конечно, не посмеют меня тронуть! Они отлично знают, что при малейшем оскорблении, нанесенном британскому подданному, должны будут уплатить 500000 франков штрафа, принести официальные извинения и салютовать двадцатью пятью пушечными выстрелами английскому флагу! Вот чем они рискуют! Но как они забавно смотрят на меня… Что, однако, значит быть урожденцем Лондона… и как мы можем гордиться, что находимся под защитой британского флага! Даже дикари чувствуют к нему невольное уважение и трепет!

Рассуждая таким образом, Джильпинг протягивал руку то к жестянке с омарами, то к анчоусам. Вдруг дикие крики и неистовый вой снова огласили воздух и раздались почти над самым его ухом; нготаки принялись перескакивать через кусты прямо на то место, где расположился Джильпинг.

— Пусть себе забавляются, — подумал тот, — то были их песни, а это их пляска. Предобродушные люди, можно сказать!

Но прежде, чем он успел отдать себе отчет в случившемся, эти добродушные люди набросились на него, повалили, связали ему руки и, накинув петлю на шею, привязали его к дереву так, что при малейшем движении он мог сам затянуть на себе петлю.

Сначала он отбивался и кричал:

— Да разве вы не знаете, что я — британский подданный?! Вы дорого поплатитесь за это нападение, за такое насилие над свободным гражданином Великобритании!

Но никто ему не отвечал; шум и гам только усиливались.

— Вот они теперь притворяются, что не понимают меня! Не понимают английского языка. Я заявляю, что протестую против подобного обхождения, и сейчас же напишу на вас донесение министру иностранных дел! Тогда пеняйте только на себя!

Между тем нготаки набросились на его завтрак и с удивительной прожорливостью стали уничтожать ростбиф, сыр и консервы, обнюхивая и облизывая все, затем накинулись на напитки; пиво австралийцам не особенно понравилось, но зато бренди приобрело всеобщее одобрение. Когда ничего более не осталось, туземцы принялись кривляться и плясать, потирая себе желудок.

Какое мучение это было для Джильпинга, который не успел еще утолить свой голод!

— Ах, негодяи, мерзавцы, дикари… Проглотить, как акулы, шесть фунтов сыра… настоящего честера! — И почтенный мистер погрозил им кулаком, затем, забыв про накинутую на шею петлю, рванулся вперед, так что чуть было не задушил себя.

Между тем дикари, уничтожив весь завтрак, кинулись к фургону, надеясь найти там еще другие лакомства, но первый ящик, который они раскрыли, содержал зоологические коллекции Джильпинга; к немалому ужасу туземцев, из ящика посыпались превосходно набитые чучела ящериц, змей и других животных, целой грудой выпавших на землю из ящика. При виде их туземцы, полагая, что вся снедь благодаря чарам колдовства обратилась в гадов, с ужасом бросились от фургона, и это обстоятельство спасло от гибели не только коллекции Джильпинга, но и громадные запасы снарядов, амуниции и разных припасов. Раздраженные до бешенства дикари окружили Джильпинга с угрожающими жестами, считая его виновником колдовства.

— Привяжите его к столбу пыток! — сказал вождь. — Посмотрим, как умирают белые люди!

С криками и гримасами окружили Джильпинга дикари и в одну минуту привязали его к высокому пню.

— Хорошо, хорошо! — твердил Джильпинг. — Это будет стоить вам еще лишних сто тысяч франков! Связать британского подданного! Да знаете ли, что это значит?

— Ты должен умереть! — сказал ему вождь на своем родном языке, которого, конечно, не понимал англичанин.

— Что ты бормочешь, полно шутить! Говори по-английски, и мы с тобой сговоримся!

— Пой свою предсмертную песню! — продолжал вождь и сделал жест рукой.

Джильпинг подумал, что вождь указал ему на его кларнет, висевший, по обыкновению, у него за плечом.

— А, ты хочешь, чтобы я сыграл тебе что-нибудь! Недурной у тебя вкус… Развяжи мне руки, и я тебе сыграю! — И он показал, что руки его связаны и их надо развязать.

Обычай требовал не отказывать ни в чем воину, который должен умереть, за исключением, конечно, возвращения ему свободы. Не заставляя просить себя, вождь одним ударом ножа перерезал лианы, связывавшие руки пленника. Джильпинг вздохнул с облегчением.

— Ну, вот так, теперь я сыграю маленькую вещицу, и вы вернете мне свободу, не так ли?!

Вождь кивнул головой в знак того, что, мол, мы ждем, но Джильпинг принял это за согласие и, радостно схватив свой кларнет, сыграл какую-то веселенькую прелюдию, затем заиграл блестящие вариации на тему одного известного вальса.

Туземцы впервые слышали подобную музыку, так как их австралийские музыканты до сего времени только ударяли в такт камень о камень. Их немое восхищение и удивление вскоре перешли в сладкое очарование; усевшись кружком на траве, они плавно раскачивали головами, в сладостной истоме закрывая глаза и давая убаюкивать себя гармонии звуков. Когда же в музыке стал слышен быстрый темп вальса, дикари, точно по команде, вскочили на ноги и принялись отплясывать, издавая при этом странные звуки, означавшие восторг и возбуждение.

Вдруг кто-то, точно под впечатлением внезапно озарившей его мысли, крикнул:

— Кобунг поппа! Кобунг поппа!

— Кобунг поппа! — повторили хором остальные, кидаясь в ноги Джильпингу, и терлись носом один за другим об его сапоги. Это означало «белый кобунг», дружественный дух какого-нибудь предка, за которого туземцы приняли Джильпинга. Простодушные дикари вдруг уверились, что он добрый дух их племени, пришедший принести им счастье, радость и всякое благополучие, как о том гласило старое предание, и предсказавшее появление такого кобунга по счастливой случайности как раз в это время. Джильпинга тотчас же отвязали от дерева со всевозможными знаками уважения, а британец приписал это тому обстоятельству, что в нем только сейчас признали англичанина.

— Ну хорошо, хорошо, друзья мои! Ошибка, конечно, возможна; я не буду требовать с вас никакой пени за вашу предерзость. Во всем остальном дело решит министр Пальмерстон… Правда, он не очень-то снисходителен, когда дело идет об английских интересах, но ведь вы сами понимаете, что тут задета честь английского флага! Впрочем, я постараюсь выгородить вас, а теперь оставьте мои сапоги в покое: вы слижете с них весь крем — и позвольте мне пожелать вам доброго утра. Впрочем, нет, не будете ли вы добры проводить меня на ферму Кэрби? Я не знаю туда дороги! Вы оказали бы мне этим большую услугу!

Пока он говорил, австралийцы благоговейно слушали его, говоря друг другу: «Так вот на каком языке изъясняются на луне наши предки…» Теперь для них казалось несомненным, что этот кобунг ночью упал с луны и что Виллиго хотел завладеть им для своего племени. Какая радость! Какое торжество для них — привести в их деревни настоящего кобунга! Он, несомненно, для них спустился с луны, так как в его наружности не было решительно ничего напоминающего нагарнуков; некоторые из старцев хвалились даже, что они узнают его, что это старый тучный вождь Каттвагонг, пришедший для того, чтобы осчастливить их после своей смерти!

Видя австралийцев покорными, Джильпинг воспользовался их миролюбивым настроением, чтобы позавтракать, и под конец угостил их пением псалма и повторением его мотива на кларнете, к вящему и неописуемому восторгу своих новых друзей.

После завтрака, собрав кое-какие свои пожитки, Джильпинг с большим трудом взобрался на спину своего верного Пасифика и двинулся вперед, как он полагал, к ферме эсквайра Кэрби.

Но едва он отъехал от места своей стоянки несколько сажен, как его стало клонить ко сну, веки его сомкнулись, и голова свесилась на грудь. Два рослых нготака, став по обе стороны его осла и шагая с ним в ногу, поддерживали почтенного мужа с двух сторон, не давая ему упасть. Убаюканный мерной качкой спокойного шага далеко не ретивого Пасифика, будущий лорд Воанго вскоре заснул крепким сном и пробудился только тогда, когда равномерная и баюкающая качка вдруг приостановилась: шествие, центральной фигурой которого являлся Джильпинг, прибыло на место.

Но увы! То была не ферма Кэрби, а большая площадь деревни нготаков, где предупрежденное об его прибытии скороходами, забежавшими вперед, население встретило его шумными и радостными приветствиями.

Таким образом Джильпинг остался у нготаков, где усердно работал, и, как он думал, работал с одинаковым успехом, и над составлением своих зоологических коллекций, и над обращением туземцев в лоно англиканской церкви.

Такое положение вещей длилось уже более года, когда Совету Старейшин вдруг пришла мысль зататуировать их кобунга, чтобы никакое другое племя не могло отнять его. Только это обстоятельство и вынудило Джильпинга обратиться за помощью к его прежним друзьям.

Благодаря их вмешательству все обошлось благополучно. Отправившись из Франс-Стэшена около трех часов утра, наши приятели еще до рассвета прибыли в деревню нготаков. Все еще спали крепким сном, в том числе и двое стражей Джильпинга-кобунга, завернувшихся в теплые кенгуровые шкуры и расположившихся у дверей, ведущих в священную ограду доброго духа племени. Они полагались на ограждавшие и само жилище, и сад кобунга высокую изгородь и глубокий ров, а также на необычайную тучность самого кобунга.

Действительно, Джильпинг, который был достаточно тучен и раньше, за время своего пребывания у нготаков растолстел так сильно, что с успехом мог бы присутствовать на ежегодном «обеде толстяков» в Цинциннати.

Собственно говоря, существование Джильпинга у нготаков было для него не без приятности, и, если бы не его мечты о будущем величии семьи Джильпинг, он, вероятно, с охотой остался бы здесь до конца дней своих на откорме у нготаков. Но ведь у него на руках тринадцать боев и мисс, которые еще требовали материальной, а главное, нравственной поддержки своего досточтимого родителя. Вот почему будущий лорд Воанго решил отказаться от сладости нготакской жизни и вернуться в туманный Лондон. Но осуществить это решение было не так-то легко; его караулили неустанно и днем, и ночью. Но эту ночь Джильпинг не спал: он поджидал прихода своих друзей из Франс-Стэшена, заранее высчитав время, нужное им, чтобы прибыть сюда. Чтобы не возбудить внимания нготаков, Оливье и его друзья привязали своих лошадей в ближайшем лесочке, в некотором расстоянии от деревни. Видя, что кругом царит мертвая тишина, у них явилась мысль похитить Джильпинга и тем самым избежать, с одной стороны, переговоров с нготаками, с другой — вооруженной схватки с ними. Ввиду этого они отправились пешком, под предводительством проводника, который хорошо знал здесь все ходы и выходы.

Подойдя на ружейный выстрел к ограде Джильпинг-сквера, они послали вперед молодого нирбоаса, чтобы высмотреть наиболее удобное место для осуществления своего замысла. Ловкий и цепкий юноша без труда взобрался на частокол, служивший оградой саду, со стороны, противоположной той, где находились ворота и где постоянно караулили нготаки. Едва только голова его показалась над частоколом, как он увидел в ограде сада самого Джильпинга, державшего в поводу Пасифика, который мирно жевал травку у себя под ногами.

Подав условный знак англичанину, молодой нирбоас поспешно вернулся к пославшим его и сообщил, что он видел. Не теряя ни минуты, решено было тотчас приняться за работу, то есть перерубить лианы, соединявшие колья бревенчатого частокола, так как австралийцы не знают ни гвоздей, ни железа; перерезав их осторожно, выворотить их так, чтобы они легли поперек рва и образовали собой мост, по которому могли бы пройти мистер Джильпинг и его верный спутник.