История рода Пардальянов (№8) - Тайна королевы

Иногда какой-нибудь оборванец заявлялся в неурочный час. В таком случае его провожали к графу д'Альбарану, который и решал, достоин ли тот предстать перед герцогиней.

В среду утром, в тот самый час, когда возле приюта Кенз-Ван Вальвер объяснялся с Мюгеттой, по улице Сен-Никез шагал какой-то человек. Влюбленные, разумеется, не обратили на него никакого внимания. Человек этот, внешне напоминавший обычного просителя, направлялся к дворцу, хотя час приема таких, как он, давно уже миновал. Впрочем, приглядевшись к незнакомцу повнимательнее, можно было с уверенностью сказать, что он не принадлежал к славной когорте нищих, любящих поживиться за счет сильных мира сего. Его старый костюм, местами сильно потертый, был тем не менее безупречно чист. Более всего он походил на отпрыска обедневшей дворянской семьи или же разорившегося горожанина.

Просителя провели к д'Альбарану, и незнакомец, как и подобало человеку его положения, низко склонился перед великаном-испанцем. Д'Альбаран ласково и снисходительно кивнул ему, но как только дверь за лакеем, препроводившем посетителя к д'Альбарану, захлопнулась, как поведение обоих мужчин изменилось: новоприбывший распрямился, а д'Альбаран, утратив свою надменность, с улыбкой протянул ему руку и сказал по-испански:

— Наконец-то, дорогой граф! Надеюсь, путешествие не слишком утомило вас?

— Ничуть не больше, чем обычно, когда едешь в таком экипаже, в котором пришлось ехать мне, — отвечал «дорогой граф», сердечно пожимая протянутую ему руку.

— То есть в скверном, — со смехом уточнил д'Альбаран. — Я сочувствую вам от всего сердца.

— Ничего не поделаешь! — философски пожал плечами незнакомец. — Служба есть служба, и…

— Идемте, — перебил его д'Альбаран, — ее высочество с нетерпением ждет вас.

Он отвел посетителя в молельню, а сам скромно остался в прихожей, готовый явиться по первому зову своей хозяйки.

Таинственный посетитель, встреченный как добрый друг и оказавшийся соотечественником д'Альбарана, остался наедине с герцогиней; та по обыкновению сидела в своем высоком кресле. Наконец сделал три шага вперед. Как мы только что узнали, он носил титул графа, поэтому не было ничего странного в том, что при каждом шаге он отвешивал изысканнейший поклон. Движения его были грациозны и исполнены достоинства, так что, несмотря на потрепанный костюм, он вовсе не казался смешным. Герцогиня молча восседала на своем напоминавшем трон кресле, невозмутимая и величественная, словно королева. И словно перед королевой, граф преклонил колено и стал ждать.

— Приветствую вас, граф, — звучным и мягким голосом на чистейшем кастильском наречии произнесла хозяйка дворца.

И с милостивой улыбкой протянула гостю руку. Тот почтительно взял ее за кончики пальцев и прикоснулся к ним губами.

— Встаньте, граф, — ласково велела герцогиня.

Граф молча подчинился, еще раз низко поклонился и, выпрямившись, широким театральным жестом надел свою потертую шляпу и застыл в горделивой позе, как и подобает испанскому гранду, обладавшему привилегией оставаться с покрытой головой в присутствии монарших особ.

Герцогиня не казалась ни смущенной, ни удивленной. Очевидно, она уже привыкла к подобному церемониалу.

— Как чувствует себя мой кузен король? — спросила она.

— Благодарю вас, сударыня, Его Величество Филипп Испанский, мой милостивый монарх (при этих словах граф, сняв шляпу, вновь изящно поклонился), чувствует себя превосходно.

— Хвала Господу Богу, да хранит Он и дальше в радости и процветании нашего любимого монарха, — звучно произнесла герцогиня.

— Amen! — столь же серьезно ответил граф.

И добавил:

— Его Величество соблаговолил поручить мне передать, что он по-прежнему сердечно расположен к вам и заверяет, что вы всегда можете рассчитывать на его дружбу и милостивое к вам отношение.

— Прошу вас от моего имени смиренно поблагодарить Его Величество и заверить его в моей неизменной привязанности и вечной преданности.

— Не премину это сделать, сударыня. Его Величество также поручил мне передать вам это письмо; оно написано его королевской рукой.

Герцогиня взяла письмо, протянутое ей графом, ничем не выдав нетерпения, с которым она его ожидала. С величественным спокойствием она взломала большие королевские печати и пробежала глазами строки, начертанные собственноручно Его Величеством. Ни один мускул не дрогнул на ее лице: нельзя было понять, удовлетворена она содержанием послания или нет. Закончив чтение, она положила письмо на стоящий рядом столик и позвонила в колокольчик. Тотчас же появился д'Альбаран.

— Портшез? — коротко спросила она.

— Готов, — столь же кратко ответил д'Альбаран.

— Мы отправляемся на улицу Турнон.

— Хорошо, сударыня.

И д'Альбаран стремительно вышел.

Тогда герцогиня повернулась к графу. Тот ждал, застыв в преувеличенно почтительной позе. На лице его читалось удивление стремительностью решений герцогини. Она это заметила, и на лице ее мелькнула насмешливая улыбка. Однако она была столь мимолетна, что граф не обратил на нее внимания. А герцогиня как ни в чем не бывало обратилась к графу в столь же лаконичной манере, в какой только что говорила с д'Альбараном:

— А деньги? Король не пишет о них…

— Они должны быть в пути.

— Сколько?

— Четыре миллиона, сударыня.

— Мало, — презрительно бросила она.

И замолчала, производя в уме некоторые подсчеты.

— В конце концов, если прибавить их к тем, что есть у меня, пожалуй, что-то и получится, — произнесла она. — Граф, вам пора ехать. Вы скажете королю, что с той минуты, как я прочла его письмо, я начала действовать.

— Непременно скажу, сударыня, а от себя добавлю, что в вашем лице Его Величество имеет самого решительного и самого отважного главаря заговора, какого только можно было бы пожелать.

— Вы также скажете, — продолжала герцогиня, пропуская мимо ушей адресованный ей комплимент, — что в ожидании его письма я не теряла времени. Я вербовала сторонников. И теперь с уверенностью могу сказать, что успех нашему делу обеспечен.

— Я слово в слово передам ваш ответ Его Величеству.

— Прощайте, граф, — отпустила посланца герцогиня.

И прежним королевским жестом она протянула ему руку для поцелуя. Граф преклонил колено и коснулся губами кончиков ее розовых ногтей. Затем он встал и направился к двери. Он вновь напоминал смиренного просителя. Вынув из кармана кошелек и взвешивая его на ладони, он вышел из молельни, громко благословляя великодушную даму, внявшую мольбам несчастного. Теперь он говорил на чистейшем французском языке.

Мы вовсе не утверждаем, что все просители, приходившие к герцогине, были испанскими грандами, как этот только что покинувший дворец сеньор, однако большинство — или даже все — были ее эмиссарами или же посланцами испанского двора, являвшимися для получения новых инструкций, необходимых для выполнения некоего секретного плана, с которым мы вскоре вас познакомим.

XXI

И СНОВА ШЕВАЛЬЕ ДЕ ПАРДАЛЬЯН

Спустя некоторое время портшез герцогини Соррьентес под охраной д'Альбарана и его людей пересек площадь Труа-Мэри и направился в сторону Нового моста. На этот раз кожаные занавески были отдернуты, и любой прохожий мог полюбоваться красотой герцогини. Одетая в простое белое платье, она опиралась локтем на стопку подушечек, обтянутых багряным шелком, и рассеянно взирала на людей, снующих по самому оживленному мосту в Париже.

В то же самое время с другой стороны моста, той, что выходит на улицу Дофина, показался всадник на взмыленной от быстрой езды лошади.

Этим всадником был шевалье де Пардальян.

Судя по платью и сапогам, покрытым толстым слоем дорожной пыли, наш герой проделал неблизкий путь; вероятно, он возвращался из Сожи, куда, как мы помним, он отправился, чтобы проводить своего сына Жеана. Вынужденный из-за толпы на мосту пустить коня шагом, Пардальян размеренно покачивался в седле и размышлял:

«Еще несколько минут — и я наконец доберусь до гостиницы несравненной Николь, где найду накрытый стол, уставленный аппетитными блюдами и бутылками старого доброго бургундского. Честно говоря, голод давно терзает мой желудок своими острыми когтями, а жажда, кажется, высушила все мои внутренности. После ужина я заберусь в удобную постель и спокойно просплю до завтрашнего утра. Ах, черт побери, до чего же я стар! Ведь и проехал-то не так уж много!»

И он тяжело вздохнул.

Итак, Пардальян приближался к середине моста; навстречу ему двигался портшез герцогини. Их пути должны были вот-вот пересечься. Достигнув площадки, где собирались поставить конную статую Генриха IV (замысел этот был осуществлен только несколько лет спустя), Пардальян почувствовал, что подпруги его седла ослабли.

Он быстро спешился и принялся затягивать ремни. Движения его были легкими и уверенными; он отнюдь не напоминал согбенного годами и усталостью старца. Закрепив как следует седло, он уже собирался вскочить на коня и ехать дальше, но тут мимо него проследовал портшез. Бросив на него короткий взгляд, шевалье заметил Фаусту. Конь скрыл его от глаз герцогини, однако мелькнувшее перед ним видение так поразило Пардальяна, что он не удержался и глухо вскрикнул:

— Фауста!..

И вместо того, чтобы вскочить на коня, как он только что намеревался сделать, он еще ниже пригнулся к луке седла, прикрывая лицо полой плаща. Герцогиня — точнее Фауста, как назвал ее Пардальян (а он, как мы знаем, не мог ошибиться, ибо дорого заплатил за знакомство с этой дамой), проехала мимо, не обратив внимания на спешившегося всадника, старательно закреплявшего подпругу.

Пардальян выждал еще некоторое время: он хотел быть уверенным, что если вдруг Фауста обернется, ее носилки будут достаточно далеко и она не заметит его. Наконец шевалье выпрямился и устремил свой сверкающий взор в ту сторону, куда удалился портшез. Лицо его внезапно сделалось суровым, черты его заострились. Все это, как мы знаем, служило у Пардальяна верным признаком необычайного волнения.

— Фауста!.. — повторял он про себя. — Фауста!.. Так значит, она не умерла?..

Нахмурившись, он продолжил:

— Фауста… в Париже!.. О!.. О!.. Какой черт занес ее в Париж?..

И улыбнувшись зловещей улыбкой, он произнес:

— Ну вот, а я-то надеялся сегодня плотно пообедать!

Подумав немного, он беззаботно пожал плечами и заключил:

— Что ж, ничего не поделаешь! Возьму свое за ужином… если только мне нынче удастся поужинать…

Придя к такому заключению, он вскочил в седло, развернул коня и, закутавшись в плащ и надвинув на глаза шляпу, поехал за портшезом. Перед нами был прежний Пардальян: он быстро принимал решения и еще быстрее выполнял их. Возраст не имел над ним власти. Его волосы и усы были седыми, но движения — ловкими и гибкими, словно у юноши.

Только что Пардальян жаловался на годы, голод и усталость и вздыхал о хорошем обеде и мягкой постели. Увидев же Фаусту, которую он считал мертвой, шевалье мгновенно преобразился и пустился в погоню, будто за его плечами и не было нескольких десятков лье изнурительной дороги. Преследуя носилки, Пардальян мучительно соображал, каким образом Фауста могла оказаться в Париже.

«Ах, черт побери, это она, ошибки быть не может — это она!.. И она совсем не изменилась… Какие ветры занесли ее в Париж?.. На вид ей не дашь и тридцати… Куда она, дьявол ее забери, направляется? Однако, если я еще умею считать, ей должно быть никак не меньше сорока шести… Прекрасно, вот то, что я искал».

Остановившись возле небольшого трактира, он спешился и прошел в зал для посетителей. Завидев его, хозяин сорвал с головы колпак и метнулся ему навстречу; весь вид трактирщика выражал глубочайшее почтение. Пардальян сделал хозяину знак следовать за ним на улицу.

— Я доверяю вам этого коня, — сказал Пардальян, указывая на своего взмыленного рысака. — Бедняге сегодня пришлось немало потрудиться. Позаботьтесь о нем как следует. Я вернусь за ним… не знаю, когда.

Трактирщик не выразил ни малейшего изумления. Должно быть, он привык к своеобразным манерам шевалье.

— Господин шевалье может быть совершенно спокоен: за конем господина шевалье присмотрят как нельзя лучше, — заверил Пардальяна трактирщик, беря коня под уздцы.

Но Пардальян уже не слышал его: он устремился следом за Фаустой. По дороге он продолжал беседовать с самим собой; впрочем, плавной беседы не получалось, ибо мысли его постоянно перескакивали с одного предмета на другой:

«Пожалуй, моя скотинка готова была еще постараться ради меня, хотя мы с ней и проделали немалый путь. Но выслеживать Фаусту верхом… клянусь Пилатом, я даже представить себе не могу, что она может делать в Париже… Да, конь, конечно, будет мне помехой… Но куда же она направляется?.. Ах, дьявол, неужели она едет за город?.. Если она и дальше будет двигаться с такой скоростью, я проиграл… Надо было все-таки оставить себе коня… Ах, а я-то скучал, жаловался, что мне нечем заняться! Теперь, пожалуй, дел у меня будет в избытке… Ну вот, она уже проехала через ворота Дофина… О-ля-ля… решительно, я был прав, что расстался с лошадью… держу пари, что она едет повидаться со своим соотечественником синьором Кончини… господином маршалом д'Анкром… маршалом, ни разу не державшим в руке шпагу… мошенником, развратником… Что за заговор плетет она вместе с этим Кончини?.. Какую мрачную и страшную цель преследует она здесь?.. Да, я был прав: она направляется к улице Турнон… Знать бы… знать… Ох, придется мне, видно, войти в дом к самому Кончини… войти-то не сложно… Как хорошо, что Жеан остался в Сожи подле больной жены… Главное — услышать, о чем будут говорить Фауста и этот маршал… Разумеется, я полностью уверен в своем сыне. Конечно, он не станет выбирать между нею и мной. И все же… он не знает ее… Должен же быть какой-нибудь способ… мне совершенно необходимо выведать, о чем она будет совещаться с Кончини… Хотя Жеан и не знает ее, мне было бы неприятно вовлечь его в борьбу против собственной матери… А сомневаться не приходится: с той минуты, как мы встретились в Париже, борьба продолжится… Я очень рад, что Жеан не будет участвовать в ней… Борьба тайная и, как всегда, жестокая и страшная, которая на этот раз наверняка окончится смертью одного из нас, а может быть, и обоих… Черт, черт и еще раз черт, мне положительно необходимо знать, о чем они будут говорить… Да, но как это сделать?.. Я угадал: она идет к Кончини!..»

В самом деле, носилки свернули под высокую арку роскошного особняка и скрылись во внутреннем дворе.

Пардальян остановился. Проникнуть в особняк не представляло для него никакого труда, поэтому он даже не задумывался над этим вопросом. Он лихорадочно искал способ подслушать разговор Фаусты и Кончини, но никак не находил его. Похоже, что задача эта была невыполнима.

Перед входом в особняк, держась подальше от охраны и толпившихся здесь дворян, расхаживал Стокко. Казалось, он кого-то ожидал. Стокко видел, как приехала Фауста. Судя по той нагловатой улыбке, которой он приветствовал ее прибытие, он был даже знаком с ней.

Наш герой заметил Стокко, и на губах его заиграла насмешливая улыбка — так улыбаться умел только шевалье де Пардальян. Он резко откинул плащ, сдвинул шляпу на затылок, открыв свое лицо, и стал ждать.

Дальше события разворачивались стремительно. Стокко заметил его, побледнел, мгновенно развернулся и нырнул под арку.

Пардальян внимательно следил за Стокко. Заметив, что тот решил бежать, шевалье в два прыжка настиг итальянца и опустил ему руку на плечо.

Даже не обернувшись, Стокко заметался, словно кабан, настигнутый стаей гончих, но Пардальян крепко держал свою добычу. У Стокко не было ни единого шанса высвободиться. Не отпуская негодяя, шевалье обратился к нему:

— Неужели я так напугал тебя, мэтр Стокко, что ты, едва завидев меня, пустился удирать?

Стокко прекратил дергаться. Поняв, что путь к свободе отрезан, он успокоился и затих. Пардальян разжал руку. Он знал, что доверенный слуга Леоноры больше не попытается ускользнуть от него. В самом деле: теперь Стокко стоял и ждал. Он был мрачен, лицо его уже утратило присущее ему нагловато-самоуверенное выражение. Говоря образным народным языком — а язык народа всегда изобилует образами, — он «совсем скис». С почтением, которое, заметим, отнюдь не было наигранным, Стокко поклонился Пардальяну и ответил:

— Да, сударь, я боюсь вас…

И, выпрямившись и устремив на Пардальяна свои блестящие глаза, он с достоинством добавил:

— Хотя вы прекрасно знаете, что я не боюсь ни Бога, ни черта.

Пардальян внимательно разглядывал Стокко; тот, кому был знаком этот взгляд шевалье, понял бы, что он не сулит итальянцу ничего хорошего. Наконец, пожав плечами, Пардальян произнес:

— Мне надо сказать тебе пару слов наедине.

Они отошли в угол двора. Понизив голос и незаметно указав на Фаусту, Пардальян, как нечто само собой разумеющееся, заявил:

— Видишь вон ту принцессу, что как раз переступает порог парадного входа?.. Ты должен устроить так, чтобы я мог незаметно присутствовать на ее беседе с твоим хозяином.

Стокко вздрогнул и отступил от Пардальяна, словно перед ним внезапно отверзлась страшная пропасть; в его широко раскрытых глазах читался ужас.

Пардальян медленно кивал головой, подтверждая свой приказ. Он явно не собирался менять решения.

— С таким же успехом вы могли бы потребовать мою голову, сударь, — произнес Стокко, стуча зубами от страха.

— Я это знаю, — холодно ответил Пардальян. — Но я также знаю, что ты необычайно дорожишь своей головой — хотя никак не могу понять, почему, ибо сей предмет кажется мне весьма омерзительным, — а поэтому устроишь так, что меня никто не заметит, а тебя никто ни в чем не заподозрит и, значит, твоей бесценной голове ничто не будет угрожать.

— Сударь, — прохрипел Стокко, — требуйте от меня, чего угодно, но только не этого… Это невозможно… совершенно невозможно, сударь.

— Прекрасно, — холодно промолвил Пардальян. — Тогда я беру тебя за руку, отвожу к Кончини и кое о чем рассказываю ему — разумеется, только о том, о чем ты осведомлен не хуже меня. Например, о том, как умерла одна из его любовниц, к которой он был особенно привязан и за чью смерть поклялся отомстить. Как ты догадываешься, в этом случае тебе непременно придется расстаться с жизнью, но прежде Кончини не откажет себе в удовольствии посмотреть, как ты выдержишь несколько изощренных пыток его собственного изобретения.

И грозно добавил:

— Итак, выбирай. Да поторапливайся: принцесса уже вошла в особняк.

Если бы взгляд был способен убивать, Пардальяна бы уже не было в живых — с такой ненавистью смотрел на него Стокко. Но на своем веку Пардальян выдержал не один такой взгляд, поэтому он вообще не обратил на него внимания, а, усмехнувшись, опустил обе руки на плечи итальянца. Стокко понял, что слова Пардальяна — не пустая угроза. Зная по собственному опыту, что ему ни за что не высвободиться из стальных объятий шевалье, он даже и не пытался этого сделать. Поняв, что побежден, он, признавая свое поражение, заскрежетал зубами и прошипел:

— Идемте… и будьте вы прокляты на веки вечные!

— Отлично, — улыбнулся Пардальян, — можешь проклинать меня сколько тебе будет угодно, только делай, что тебе говорят. Поверь, для тебя это сейчас единственный выход. А в остальном я за тебя спокоен: ты не допустишь, чтобы тебя поймали.

Они направились в особняк, причем Пардальян не спускал глаз со своего проводника. Когда они шагали по одному из коридоров, ему вдруг показалось, что во взоре Стокко мелькнула угроза, а улыбка итальянца стала сладкой до приторности. Он тут же схватил Стокко за руку и сильно сжал ее. Стокко приглушенно вскрикнул:

— Вы делаете мне больно!.. Что это на вас нашло?

Пардальян продолжал сжимать руку; Стокко застонал сильнее. Тогда голосом, от которого у итальянца по спине забегали мурашки, Пардальян произнес:

— Не вздумай заманить меня в ловушку. Не ошибись дверью… Иначе я задушу тебя собственными руками. А теперь иди. И не сворачивай с правильного пути: я слежу за тобой.

Он отпустил руку Стокко. Больше итальянец не делал попыток свернуть с «правильного пути». Он шел прямо к цели.

XXII

ФАУСТА И КОНЧИНИ

Кончини вышел встречать знатную посетительницу почти к самому порогу. Он был один; как обычно, наряд его отличался необычайной роскошью. Он склонился перед герцогиней; лицо его выражало величайшее почтение. Нараспев, с легким итальянским акцентом он произнес:

— Видите, сударыня, я во всем придерживаюсь ваших инструкций. Охрана, дворяне, пажи, привратники и лакеи — все удалены. Коридоры дворца превратились в пустыню. Так что можете быть уверены: никто не узнает, что знаменитая принцесса Фауста удостоила своим посещением бедного итальянского дворянина.

— Меньшего я от вас и не ожидала, — поблагодарила его Фауста. — Но знаете ли, Кончини, с тех пор, как мы виделись с вами последний раз, мое мнение на сей счет переменилось и я решила ехать сюда, не таясь. Однако, разумеется, я признательна вам за ваши старания.

Она положила пальцы на подставленную ей руку и позволила Кончини проводить ее к нему в кабинет. Фаворит говорил правду: по дороге они не встретили ни одной живой души. В особняке царили тишина и безмолвие. Дом — или, по крайней мере, часть его — совершенно обезлюдел.

В своем кабинете Кончини церемонно подвел Фаусту к креслу, помог ей сесть и почтительно застыл перед ней. Изящным и совершенно естественным жестом, словно она находилась у себя дома, Фауста милостиво пригласила:

— Садитесь, Кончини.

Итальянец молча, без изъявлений благодарности, тотчас же подчинился. Наедине с Фаустой он вел себя так же, как и наедине с Марией Медичи, — следуя установившемуся между ними церемониалу. Он был изысканно вежлив, спокоен, любезен, беззаботен и непосредствен. Однако часто мигающие глаза выдавали его волнение: он был настороже и весь внимание.

Нужно было обладать проницательностью Фаусты или Пардальяна, чтобы уловить это беспокойство, которое не заметил бы любой другой собеседник Кончини. Фауста все поняла. Она также подметила беглый взор, брошенный итальянцем на висящую позади ее кресла портьеру. Сев, он оказался лицом к этой драпировке.

«Леонора здесь, за портьерой, — подумала принцесса, — у меня за спиной, чтобы я не сумела ей помешать. Она будет жестами руководить им, если он вдруг растеряется. Что ж, посмотрим, кто кого…»

И она глубоко вздохнула, словно набираясь сил перед предстоящей схваткой, и произнесла мелодичным голосом:

— Разве это не чудо, что я сама явилась к вам?

И она одарила собеседника одной из своих самых обольстительных улыбок.

Кончини прекрасно понял намек, заключавшийся в ее словах. Не переставая улыбаться, он ответил в том же ключе:

— В самом деле, сударыня, я безгранично счастлив принимать у себя столь могущественную принцессу, как вы. Воспоминание о вашем визите я сохраню до конца дней. Однако разрешите заметить, что если бы вы пожелали, я по первому зову прибыл бы туда, куда вам было бы угодно позвать меня.

— Ну уж нет, — непривычно веселым тоном ответила Фауста, — со стороны просителя было бы слишком дерзко требовать подобного от того, к кому обращаешься за услугой. А так как в роли просителя сегодня выступаю я, то мне и надлежало явиться к вам.

— О! Сударыня, я не верю своим ушам! — воскликнул Кончини.

И с безупречной вежливостью добавил:

— Принцесса Фауста не просит: она приказывает, и ей подчиняются.

— Что ж, ваши слова вселяют в меня надежду на успех моего предприятия, — улыбнулась Фауста.

— Я непременно исполню вашу просьбу, чего бы вы ни потребовали от меня, — заявил Кончини с такой искренностью в голосе, что ему поверил бы любой, кроме Фаусты.

И со сладчайшей улыбкой уточнил:

— При условии, что все будет зависеть только от меня, ибо я могу ручаться за одного себя.

— Я понимаю, — ответила Фауста, также улыбаясь. — Собственно говоря, я хочу попросить всемогущего маршала и маркиза д'Анкра лишь о небольшом одолжении. Мне хотелось бы, чтобы пощадили одного бедного узника: его участь показалась мне излишне суровой.

Несомненно, Кончини ожидал чего-то иного. Он был так изумлен, что на миг забылся: лицо выдало его замешательство. Он слушал Фаусту и ничего не понимал. Принцесса по-прежнему улыбалась; если бы он лучше знал ее, то улыбка эта заставила бы его насторожиться.

— Как? Всего лишь? — воскликнул он.

И тут же радостно переспросил:

— А как зовут того несчастного, кто удостоился вашего сочувствия?

Фауста выдержала паузу, а затем, вперив в итальянца суровый взор, отчетливо произнесла:

— Это граф д'Овернь, герцог Ангулемский, который вот уже десять лет томится в Бастилии.

На этот раз Кончини сумел справиться со своими чувствами, и как Фауста ни вглядывалась в лицо собеседника, ей не удавалось понять, какое впечатление произвели на него ее слова. Тем временем в голове фаворита королевы проносились следующие мысли:

«Я, кажется, разгадал ее игру; она хочет выпустить на свободу бастарда Карла IX, а затем натравить его на меня. Неплохо придумано. Но если она воображает, что ей это удастся, она глубоко заблуждается».

В эту минуту портьера позади кресла, где сидела Фауста, слегка шевельнулась; за ней мелькнуло покрытое толстым слоем румян и белил лицо Леоноры. Она энергично покачала головой в знак несогласия, что еще более укрепило Кончини в принятом им решении. Как вы понимаете, описанная нами пантомима заняла не более пары секунд. Кончини начал говорить. В голосе его зазвучало неподдельное сожаление, итальянский акцент стал еще более заметен:

— Как обидно! Я-то подумал, что речь идет об обыкновенном узнике, и уже готов был исполнить вашу просьбу… Но герцог Ангулемский!.. Diavolo! Это совсем другое дело!.. Ах, синьора, вы ошиблись дверью!.. Вам надо было прийти не ко мне, а к Силлери… или Вильруа… или Пюизье… или к какому-нибудь другому министру.

— А разве не вы являетесь первым министром в государстве? — спросила Фауста, отнюдь не введенная в заблуждение притворными вздохами Кончини.

— Я? — воскликнул Кончини. — Да я — никто, светлейшая синьора!.. Я всего лишь друг Ее Величества королевы-регентши!.. Самый смиренный и самый преданный из ее друзей и слуг.

— Не так-то просто заслужить сей почетный титул, — заметила Фауста, — такое не каждому дано. Походатайствуйте перед королевой за моего узника. Всем известно, что королева ни в чем не отказывает вам.

— Все преувеличивают, сударыня, изрядно преувеличивают, уверяю вас.

— Но все-таки попытайтесь… ради меня… — настаивала Фауста.

— Cristo Santo! Синьора, но вы просите меня попытаться сделать невозможное! — в отчаянии воскликнул Кончини. — Как я вижу, вы вовсе не осведомлены о том, что происходит сейчас при дворе… иначе бы вы знали, что королева настроена против бедного герцога Ангулемского! Ах, он несчастный! О, если бы дело было только во мне!.. Но королева, вы же понимаете — королева!.. Выступить в защиту герцога Ангулемского означает попасть в опалу и навек лишиться расположения королевы. Позвольте мне пролить за вас свою кровь, но только не заставляйте выступать ходатаем перед Ее Величеством в столь щекотливом деле.

— Итак, то, что я сочла вполне возможным, кажется вам неосуществимым?

— Совершенно неосуществимым, синьора.

— Тогда не станем более говорить об этом.

Фауста совершенно равнодушно произнесла последние слова; улыбка ее стала еще ослепительней. Видя, с какой легкостью она отступила, Кончини решил, что выиграл партию:

— О, синьора, я в отчаянии! Попросите меня еще о чем-нибудь, и я сделаю все, что будет в моих силах. Разрази меня гром, если я тут же не брошусь исполнять вашу просьбу!

— Я хотела вернуть свободу герцогу Ангулемскому. Мне показалось, что вы можете это сделать, но, я, к сожалению, ошиблась. Так не будем же больше упоминать об этом.

Фауста говорила таким безразличным тоном, что Кончини забеспокоился. Он спрашивал себя, не кроется ли здесь ловушка и не последует ли за этой просьбой следующая, еще менее выполнимая. Но Фауста переменила тему. Она дружески беседовала с Кончини, обращаясь с ним, как с равным. Этот ничего не значащий разговор все больше пугал Кончини; он даже предпочел бы, чтобы она обратилась к нему с новой просьбой. Принцесса говорила об Италии и, памятуя о том, что Кончини был флорентийцем, частенько упоминала его родной город. Она знала поистине бессчетное число забавных и пикантных историй и оказалась великолепной рассказчицей. Кончини с интересом слушал ее, все еще не понимая, куда же она клонит.

Наконец Фауста перешла к рассказу, с первых же слов которого Кончини догадался, ради чего она затеяла эту долгую и нелепую беседу. Впрочем, вступление было вполне невинным.

— Лет двадцать назад, — начала Фауста, — во Флоренции жил некий молодой дворянин…

Тут она вдруг запнулась.

— А был ли он дворянином? — произнесла она, словно обращаясь к самой себе. — Между нами говоря, я уверена, что нет. Он не был дворянином, хотя сам утверждал, что происходит из древнего и благородного рода. А так как он был очень красив, представителен и обладал кое-какими манерами, то ему верили, а если и не верили, то по крайней мере делали вид, что верят; для него же это было одно и то же. Если вам будет угодно, мы поступим так же, как и он: поверим на слово, что он был дворянином.

Рассуждения Фаусты заставили Кончини насторожиться, однако он никак не мог понять, какие выводы намеревается сделать из своего рассказа Фауста и чем они могут быть опасны для него. Фауста же тем временем продолжала:

— Итак, этот молодой дворянин, очень красивый и очень любезный, был беден. Это приводило его в бешенство. А так как обычно женщины бывали весьма благосклонны к его пылким любовным объяснениям, то он, не обладая излишней щепетильностью, умел извлекать из этого вполне определенные выгоды, а именно — деньги, нужные ему для ведения светского образа жизни.