- занимались любовью, да еще с таким остервенением, что впору было показывать в учебном шведском фильме "Язык любви", в свое время наделавшем много шуму по всей Европе, а в самой Швеции - столбняк в риксдаге, когда парламентариям довелось решать в одночасье необычный вопрос: выпускать фильм на экраны или запретить навсегда! Впрочем, финал дебатов был потрясающий: депутаты проголосовали не единодушно, это факт, но все же большинство голосов за необходимость показа ленты, от многих кадров которой даже нам - мне и моему приятелю из Лондона, Диме Зотову, становилось не по себе от предельной откровенности авторов, - во всех классах шведских школ, начиная... с четвертого!
      - Ничего не сделается! Помни, ни одного лишнего движения, иначе... сказал я, утаив правду, - пистолета-то у меня больше не было.
      - Я не такая идиотка, чтоб ввязываться в ваши дела!
      - Вы, к сожалению, уже ввязались.
      - Я не знала, кто вы... на вашей физиономии не написано, что вы русский...
      - ...украинец, но это не имеет для тебя значения, потому что ты будешь отвечать за участие в похищении и издевательствах. А в Англии, насколько мне известно, за такое можно жизнь провести за решеткой. - Мне было, конечно же, не до Кэт с ее проблемами: нужно было просто заговорить ей зубы, чтоб она не отбирала у меня ни грана внимания. Пока я беззаботно просвещал мою милую попутчицу (черт, закрыла бы, что ли, свою грудь!), машина выкатила из садовых ворот, тоже распахнутых настежь. Это наполнило меня ощущением близкой удачи, ведь даже если за мной будут гнаться, это все равно будет происходить при свидетелях, и преследователям трудно будет применить всю гамму имеющихся у них средств нейтрализации ожившего "мертвеца", коим был Олег Романько еще несколько минут назад.
      - Где сворачивать в Лондон?
      - Направо, второй поворот налево, и по хайвею.
      Брызгал мелкий дождичек, по стеклу стекали ручейки. Дворники включались рукояткой на руле, я ее случайно сдвинул - и две щетки проворно забегали вверх-вниз. Ехал я поначалу осторожно: во-первых, боялся проскочить поворот, во-вторых, следовало обвыкнуться с новым для меня управлением, что и говорить, несколько отличным от нашей серийной "двадцатьчетверки".
      Я не мог себя сдержать и каждую секунду поднимал глаза на зеркальце заднего вида, все еще не веря, что это не разыгранный Питером Скарлборо спектакль, в коем мне отведена роль марионетки, вся свобода которой - на длине нитки. Больше всего в жизни не люблю неопределенности, а пока моя авантюра выглядела именно авантюрой чистейшей воды, без реальных надежд на успех. Но... у меня не существовало иного выбора.
      Кажется, мои слова о похищении и о грядущей расплате подействовали на Кэт всерьез.
      - Что будет со мной?
      - А это уж решит суд. Ему виднее...
      В зеркальце заднего вида появились две мощные фары настигавшего нас автомобиля. И - ни живой души, лишь светящиеся краешки окон за высокими заборами. Если это они, мне несдобровать. Но и возвращаться в темницу мне не было никакого резона. Я нажал на газ, и машина понеслась, стрелка на спидометре перевалила через цифру "120". Но фары неотступно следовали за мной, приближаясь...
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГОНКА ПО ВЕРТИКАЛИ
      1
      "Вы сделали хороший выбор!
      Аэрофлот предлагает прекрасные условия для деловых и туристических путешествий, гарантирует комфорт и гостеприимство.
      Благодарим за полет!"
      Не слишком-то рассчитывая на успех, скорее так - для очистки совести я продекламировал улыбчивой и свеженькой, как будто только-только от парикмахера, девушке в синей, отлично сшитой форме надпись, что есть на каждом аэрофлотовском билете, предназначенном для международных линий.
      - Как вы не понимаете, товарищ Романько. Не все зависит от нас группа, "Интурист" забрал билеты до единого, уверяю вас, на этот рейс, объяснила "мисс Полет" и так проникновенно уставилась на меня живыми карими подведенными глазками, что сразу отшибла желание "качать права". Вы улетите следующим рейсом австрийской авиакомпании, считайте, что вам п_о_в_е_з_л_о_! Там другой комфорт, а прилетите в Вену всего лишь на сорок минут позже. Есть у вас еще претензии к Аэрофлоту?
      - У меня нет претензий к Аэрофлоту! - в тон "мисс Полет" ответил я.
      - А я тебе что говорил - пустое! - резюмировал мои неуклюжие попытки востребовать рекламируемую справедливость Саша Лапченко, 120-килограммовый мастер спорта, бывший игрок киевской регбийной команды "Орел", а ныне спецкор городской газеты, отправлявшийся, как и я, на Кубок наций по легкой атлетике. Это был его первый выезд на подобные состязания, и Саня, несмотря на свои почти сорок, не скрывал взволнованности и все еще не верил, что трудности и нервотрепка, коими чаще всего сопровождается дележ журналистской квоты на чемпионаты мира и Олимпиады, осложненный еще и тем обстоятельством, что последнее слово за Москвой, а наша, так сказать, республиканская "виза", утвержденная на заседании президиума Федерации спортивных журналистов, для "мистера Водкина", ответственного за дела всесоюзной Федерации, более чем необязательны. Этот розовощекий и самодовольный толстяк с глазами навыкате и с отвисшей нижней, африканской, губой мог с легкостью необыкновенной, глядя человеку прямо в глаза - с тоской вопрошающие глаза спецкора, снятого буквально с самолета, отправлявшегося в зарубежный край, заявить: "Милок, затерялись документы, кто их знает, куда они подевались..." или еще надежнее: "Визу эти чертовы немцы (шведы, американцы, французы, японцы и т.д.) не дали..." Он был нагл с людьми, зависевшими от него, признавал нормальным "поляны", накрытые в его честь в домжуре - доме журналистов, славившимся своей блестящей кухней, к которой были неравнодушны и писатели, и актеры, и архитекторы, считавшие за честь попасть в небольшой уютный залец ресторана. Правда, и это еще не превращало надежду в гарантию, ибо на горизонте появлялись новые люди, кои мечтали ублажить, завоевать благосклонность всесильного босса, отправлявшего за рубеж и с королевской широтой выделявшего аккредитионную анкету новичку.
      Сейчас его царствованию наступал конец, дни "мистера Водкина" были сочтены - скорее всего, это последняя аккредитация, оформленная им. Саня, наслышанный о художествах этой весьма в общем-то ординарной для застойных времен личности, до последнего момента не верил, что посчастливится поработать в Вене, и многочисленные читатели популярной газеты будут иметь "собственные глаза и уши" на Кубке. Когда же, все еще взбодренный полученным накануне паспортом и билетом, Саня в ранний петушиный час в Шереметьево услышал, что наши два места проданы какой-то туристской группе, то впал в отчаяние. "Говорил же - невезун я, - опущенно твердил он, отходя от стойки, где оформляют билеты. - Вот видишь..."
      - Не дрейфь, улетим. Пошли к старшой...
      Но и старшая, как вы сами слышали, наотрез отказала признать наши права на аэрофлотовский рейс и пообещала устроить на австрийский самолет сразу по его прибытии в Москву.
      - А он возьми и не прилети, что тогда? - не сдавался Саня, с обреченностью стоика, решившего терзать себя до последнего.
      - Пойдем-ка, Сашок, лучше в буфет, кофейка, пускай и растворимого, да выпьем.
      Лапченко покорно побрел вслед за старым шереметьевским волком, знавшим куда более благословенные времена, когда утром перед посадкой, чтоб охладить взвинченные сборами да собеседованиями нервишки ("не забывайте, товарищи, вы - советские люди, в одиночку ходить не рекомендуем, по двое, а лучше - по трое, так надежнее, в случае чего только к руководителю группы или к... товарищу... он имеет на сей счет инструкции... и вообще мы верим, что вы..."), забегали на второй этаж и к кофе брали аэрофлотовские по вполне нормальным ценам коньячные стограммовики и поднимали первый тост за удачу, за победу нашей команды, героические действия которой мы страстно готовились живописать.
      Был апрель 1988-го, можно сказать, разгар всенародной борьбы за трезвость, и в наших рядах появились малодушные, разуверившиеся в способностях вино-водочной промышленности удовлетворить их потребности, и потому приглашавшие минувшим вечером "разрядиться" у трехлитровой банки с прозрачно-сизым самогоном самой высокой, "шотландской" пробы. Самогонку окрестили "шотландской" с легкой руки одного сибарита с крайнего запада Украины, решившего - чем мы хуже, только что в юбках не ходим! - и взявшегося очищать нашу, хохландскую, местным торфом, в изобилии встречавшимся на каждом шагу, стоило лишь выехать за окраину. Не стану утверждать, что она уступала законодателям этой моды с далеких английских островов по вкусу, но по цвету светло-коричневый напиток вполне мог конкурировать с первозданной. Впрочем, о вкусах, как известно, не спорят, но пить "шотландскую" я не стал. И не по причине идеологической девственности, внушаемой нам с детских лет, а из-за головной боли, непременно возникающей после дегустации крепких напитков.
      Мы присели к пластиковому столику, всыпали в каждую чашечку по два пакетика растворимого кофе, о котором было подлинно известно, что его в Бразилии пьют безработные и люмпенпролетарии, а у нас - весь народ в полном согласии с лозунгом, до сих пор украшающим все газеты, независимо от их ведомственной принадлежности: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
      Мысли мои нет-нет, да возвращались к теме, забыть которую мне было трудно.
      2
      - Вы утверждаете, что вас зовут мистер Олех Романько?
      Рыжеусый здоровяк в форме сержанта королевской полиции явно подозрительно рассматривал давно небритого, мятого, скорее всего только что поднявшегося с одной из скамеек в Гайд-парке, где проспал не один час, прежде чем пришел в себя после пьянки, словом, беспачпортного бродягу, из тех, кто в немалом числе обитает в трущобах Лондона.
      - Я - советский журналист Олег Романько, похищенный неизвестными лицами у гостиницы "Хилтон" в ноябре сего года, - снова повторил я свое заявление, а для версии еще и слово в слово по-русски, повторил, хотя, понятное дело, сержант в последнем не разбирался, и я лишь надеялся заинтересовать его необычным звучанием и хотя бы таким способом внести сомнение в его отчетливо написанное на краснощеком лице желание отправить меня, на ночь глядя, в кутузку до выяснения личности. Мой иностранный лепет, кажется, и впрямь подействовал, потому что "бобби" после секундного колебания опустился-таки на деревянный стул, жалобно застонавший под его мощным задом.
      Сержант включил портативный персональный компьютер, выждал, когда на экране появилась надпись "готово", и двумя пальцами стал набирать мое имя и фамилию, а потом все остальное, что я успел ему сообщить. Проделав эту несложную процедуру, он откинулся на спинку и облегченно, словно закончил адову работу, вздохнул.
      - Что теперь с вами делать, ума не приложу, - сказал он расстроенно. - Я передам новость в центр, да там ребятам сейчас не до... словом, им недосуг заниматься такими пустяками...
      - Дайте, пожалуйста, телефон советского посольства, я позвоню туда, сообщу...
      Пока сержант раздумывал, над его головой включился громкоговоритель и чей-то звонкий, как у пионера, голос задорно, с вызовом спросил:
      - Вы никак спите, сержант? Впрочем, тысяча извинений, разве может спать славная лондонская полиция в столь напряженный час, когда на улицы нашего города, скорее напоминающего каменные джунгли, выходят... Кто там выходит, Гарри? Есть какой-нибудь улов?
      - Привет, Дейв. Спасибо хоть ты обозвался, а то скукота смертная! включился в разговор сержант.
      - Что неужели снова в твое дежурство покой и тишина? Где перестрелки, где погони, где, наконец, леди и джентльмены, имеющие привычку именно в такие мрачные часы лишать жизни своих мужей, любовников, богатых тетушек или дядюшек! Послушай, Гарри, придумай что-нибудь, ты умница! Я не могу являться к шефу без какой-нибудь грязи, он и так зол, что его второй раз за неделю сунули на ночное дежурство, а тут еще я, бездельник. Неужто таки ничего?
      - Чтоб мне провалиться на этом месте, Дейв! - Сержант был мягок и робок, как ягненок. - Разве я виноват?
      - Это твои заботы, Гарри, - с железом в голосе оповестил несчастного стража порядка невидимый журналист (я уже догадался, что голос принадлежал не всевышнему, а ночному репортеру, вылавливавшему сенсацию, способную увидеть свет завтра утром). - У нас с тобой договор о сотрудничестве, а не полис на безбедное существование за мой счет, усеки это, сержант!
      - Послушай, Дейв, не знаю, тут скорее какая-то липа, но явился с час назад один тип. - Сержант огорченно, как мне почудилось, вздохнул, еще раз окидывая меня взглядом. - Похож на одного их тех, что балдеют по ночам на скамейках в Гайд-парке... морда небритая, несет от него как от помойки...
      - Ты мне мозги не пудрь, мама еще в пеленках стряхнула пыль с моих ушей и сказала, что нечего в этом мире прикидываться дурачком! Сам нюхай своего алика! Бывай!
      - Погоди, Дейв, я ведь про самое смешное не успел, ты слышишь?
      - Ну, быстрее, чем это он тебя рассмешил?
      - Этот тип утверждает, что он - русский журналист, и его якобы выкрали полтора месяца тому назад (так, значит, они продержали меня полтора месяца? Полтора месяца? А как же Натали, как она прожила это время?!).
      - Чего-чего? Ты не рехнулся, Гарри? Как его зовут, он сказал?
      - Будто бы... сейчас гляну. - Сержант нажал кнопку компьютера и по слогам прочел - Олех Ро-ман-ко... Романко... А что?
      - Он у тебя?
      - Сидит передо мной и глядит на меня волком.
      - Мистер Романко, мистер Олех Романко, вы слышите? Меня зовут Дейв Дональдсон, я из "Дейли таймс", скажите, что вы слышите меня и вы действительно советский журналист, исчезнувший из гостиницы "Вандербилд" полтора месяца назад?
      Сержант обалдело уставился на меня.
      - Вы слышите меня, мистер Олех Романко? - В голосе репортера слышалась знакомая мне дрожь, возникающая в тебе, когда ты нападаешь на что-то из ряда вон выходящее и начинаешь чувствовать себя гончаком, учуявшим дичь. Это профессиональное качество, оно или есть, или его не дал человеку бог, и тогда ему лучше бросать журналистику или... или переходить на составление передовых статей.
      Сержант жестом пригласил меня к себе за дубовую стойку, к микрофону.
      - Я слышу вас, мистер Дональдсон. Я действительно советский журналист.
      - Как вы здесь оказались? - Дейв уже начал добывать информацию, но мне было не до его волнений, тем паче свидание с местной прессой меня пока совершенно не устраивало, и я жаждал лишь одного - созвониться с советским посольством и оказаться под его спасительной крышей. Я отнюдь не был уверен, что не откроются двери, не ворвутся Келли с Питером или еще с кем из их команды. Кэт, наверняка, выложила все, как оно было, и они могли вычислить ближайший участок, куда я забрел.
      - Ушел, вернее, сбежал...
      - Мистер Олех Романко, я вас прошу, нет, я вас умоляю, как коллегу, как товарища по профессии, просто как человека! - Он нес какую-то чепуху, но по звукам, доносившимся из динамика, можно было догадаться, что парень рассовывает по карманам диктофон, блокнот, ручку, словом, собирается на ходу. Тут же я усек, как он крикнул кому-то: "Мне триста, да, да, триста строк! Можешь задерживать номер, я отвечаю! Это пойдет на весь мир! Нет, не рехнулся, если говорю, значит, знаю, что делаю! Да пошел ты к... со своими сентенциями!"
      Он влетел в участок - без шляпы и плаща, хотя на улице было далеко не жарко, если не сказать, что дождь скорее напоминал растаявший снег, - в кожаной распахнутой куртке, в потертых вельветовых джинсах, с мокрыми вьющимися черными волосами. Ему было лет 26-28, а то и меньше, но коренаст, длиннорук. Мне показалось, что ему не чужд спортзал, и это расположило меня к репортеру. Я признаю первое впечатление, оно редко когда обманывало.
      Дейв Дональдсон менее всего смахивал на дешевку, прохиндея, готового мать родную продать ради сенсации, ради собственного имени под материалом в газете. Это был журналист, это был фанат, для которого нет дела в жизни важнее, чем быть на финише первым, - не ради славы, не из-за денег, а ради того, чтоб сказать самому себе: "А ты кое-что можешь, парень!"
      - Дейв Дональдсон! Мистер Олех Романко? - И не удержался, рассмеялся, но не обидно, а скорее сочувственно, поддерживающе:
      - Ну и видик у вас, мистер Олех Романко! Ну, да видик это дело наживное, главное - вы живы. Поздравляю вас! - Этой фразой он окончательно покорил меня.
      - Олег Романько. - Я крепко пожал протянутую мне руку. - Хорошо, я расскажу вам, но прежде...
      - Если речь об авторских правах, вы можете на меня положиться. Каждое ваше слово - ваше, даже если оно будет напечатано в "Дейли тайм".
      - Не от том речь, я попрошу сказать сержанту, чтоб связался с советским посольством...
      - Ты все слышал, Гарри?
      - Слышал? Конечно, он это уже сто раз повторял!
      - Так чего же ты, болван, до сих пор не позвонил? Ты все еще не хватаешься за телефон?
      - Звоню, ты тоже не очень-то... раскомандовался...
      ...Утром, когда я поднялся из кресла посольского парикмахера, более часа колдовавшего над моей забубенной головушкой, меня разыскал консул.
      - Вы стали самым известным человеком во всей Британии, - сказал он, протягивая раскрытую "Дейли тайм", где на первой странице аршинными буквами было выведено: "Советский журналист вырывается из рук мафиози. Кто стоит за этим похищением?" Дейв расстарался, это точно. Но чем дальше я читал репортаж, тем быстрее таял ледок опасения, с которым я взял в руки газету. Парень действительно оказался стоящим - никакой тебе отсебятины, никакой таинственности и патетики. Он действительно написал так, как я его п_р_о_с_и_л_.
      Я представил на минутку, как себя чувствуют сейчас Питер Скарлборо, и мой лучший друг Келли, и, конечно, Кэт. Успели уже смыться из Лондона или еще здесь, в глубоком подполье?
      Так закончилась моя английская одиссея. Так на берегах туманного Альбиона у меня появился новый друг, Дейв Дональдсон, журналист от бога и отличный, честный парень. Он потом выжал еще несколько материалов расследований, но докопаться до корней этой истории, а тем паче лицезреть Келли, Питера Скарлборо или Кэт ему так и не удалось. "Это дело такое, писал он мне потом в Киев, - когда следы стираются начисто. На собственном опыте убедился: если не взять на горячем, лучше навсегда забыть об этой истории. Мафия умеет прятать концы в воду, на то она и мафия, потому-то ее и не удается выкорчевать..."
      3
      В аэропорту Швехат, куда мы прибыли на самолете австрийской авиакомпании, в салоне которого нас, единственных советских пассажиров, приветливая стюардесса, проникшаяся особой симпатией к Сане, буквально завалила сверх всяких норм напитками в виде отличного белого вина и пива в золотистых банках, ждал Серж Казанкини.
      Он накинулся на меня с таким радостным ревом, что пассажиры, прилетевшие вместе с нами, шарахнулись в стороны, как от прокаженных.
      - Олег, Олег, неужто это ты?! - восклицал экспансивный француз.
      - Я собственной персоной.
      - Нет, по этому случаю нужно выпить! И не говори мне нет! Не принимаю, и все тут!
      - Познакомься, это мой товарищ, Саша. Он бывший регбист и вполне может взять на себя роль телохранителя.
      - О, рад познакомиться, Серж Казанкини, Франс Пресс!
      - Не вдавайся в подробности, Серж, - умерил я пыл словоохотливого француза. - Твою умопомрачительную биографию мы проштудировали вдоль и поперек.
      - Ну, вот, вечно ты меня дискредитируешь! - Скорчил недовольную мину на круглом, как яблоко, лице Серж Казанкини.
      - Нет, нет, мистер Серж, - покраснел Саня Лапченко. - Олег рассказывал о вас столько хорошего, что я искренне рад пожать вам руку. Вы можете всегда рассчитывать на меня! - Ого, да Саня оказался на редкость талантливым учеником, с ходу подхвативший тон, присущий нашим с Сержем разговорам.
      - Тогда мы просто обязаны заглянуть в бар. В конце концов, что я рыжий - почти два часа проторчал в этой духовке?
      В Вене действительно было по-летнему жарко, разноцветными кострами полыхали огромные клумбы, источая головокружительные ароматы, было чисто, ухожено, ни суеты тебе, ни очумелых от суточных ожиданий пассажиров.
      Мы поднялись в бар, Серж заказал два пива - мне и Сане и коньяк себе, объяснив свое воздержание предельно допустимыми нормами алкоголя в крови, принятыми австрийской дорожной полицией.
      Было прохладно, мягко качал на волнах спокойствия симфо-джаз, опять входящий в моду и оттесняющий разламывающий голову хэви-металл.
      - Что творится в Вене, ты себе представить не можешь! - вводил нас в курс дела Серж Казанкини. - Съехались все "звезды", ну, разве за исключением двух-трех африканцев. О Джоне Бенсоне тут уши прожужжали, поговаривают, что он готов грохнуть такой мировой рекорд! Но, - Серж вдруг уставился на меня, как будто впервые увидел, - тут напропалую раскручивают боевик с вашим Нестеренко: мол, это сегодня единственный конкурент Джо. Кто это, я не слышал о нем никогда?
      - Парень - что надо! Я его чуть не с пеленок знаю, его первый тренер - мой старый товарищ, еще по университету.
      - Слушай, Олег, ведь мы с тобой не конкуренты, правда? Выдай фактаж, что можешь, об этом парне, а?
      - Лады, Серж, понеслись в отель, устроимся и за обедом - ты ведь не дашь нам с Саней умереть с голоду! - поговорим подробнее. Учти, у нас строгий спортивный режим!
      - Снова режим, - огорченно простонал Серж. Этому жизнерадостному французу можно было преподнести любую новость, но только не дай бог обмолвиться о запрете. - Послушай, - с надеждой спросил Серж, - ведь в вашем законе, запрещающем употреблять спиртное, ничего не сказано о загранице?
      - Во-первых, у нас нет сухого закона, это тебе наболтали. Во-вторых, эту проблему мы обсудим позже. В-третьих, мне вообще непонятно, почему ты так беззастенчиво убиваешь время на праздные разговоры? Ведь тебе еще сегодня передавать материал о Нестеренко, о Федоре Нестеренко: 25, выпускник института физкультуры, холост, увлекается модной одеждой и авто - из Японии привез вполне приличный, хотя и подержанный "Холден" с правосторонним управлением, из-за чего и умудрился столкнуться с троллейбусом, правда, обошлось без жертв и особых повреждений - фара и подфарник, но их-то в Киеве днем с огнем не сыщешь, - скороговоркой выпалил я, чем поверг Сержа в состояние прострации: он растерялся хвататься ли ему за блокнот, или заткнуть мой фонтан информации.
      - Умоляю тебя, как друга, остановись! - взмолился Серж. - Я же должен записать.
      - Только за обеденным столом.
      - Франс Пресс платит! - широким жестом завершил нашу первую встречу Серж.
      А у меня не шел из головы Федя Нестеренко. Нет, не сам Федя - его тренер и наставник, второй отец, даже нет - единственный родной человек, потому что настоящий отец, холодный сапожник с Прорезной, давным-давно спился и потерял всякий интерес к судьбе сына. Иван Кравец - вот кто вылепил спортсмена, чье имя, оказывается, уже ставят рядышком с Джоном Бенсоном, "черной молнией", дважды победившего чемпиона лос-анджелесских Игр Карла Льюиса, суперспринтера, чья слава могла посоперничать лишь со славой Джесси Оуэнса, легендарного бегуна из далекого прошлого.
      Иван Кравец, по прозвищу Коленчасик, названный так из-за своей неистребимой привычки в трудные минуты жизненных испытаний говорить-приговаривать, обращаясь к самому себе: "Ну-ка, держись, часик-коленчасик...", слыл человеком бесхитростным, незлобивым, что выработало стойкую привычку у тех, кто с ним общался, - от товарищей по студенческому общежитию университета до сборной команды республики, куда он иногда попадал, - разыгрывать Ивана. Сотворялись разные шутки, не всегда смешные, потешались над его неповоротливостью, когда следовало проявить истинно мужские качества и заявить твердо и однозначно права на понравившуюся девушку и отстоять это право, если понадобится, и силой кулаков. Иван легко прощал, не встревая в конфликты, а уж тем паче в ссоры, легко вспыхивающие на тренировочных сборах, когда однообразие жизни и физические перегрузки доводили менее стойкие натуры до взрыва. Кравец лишь посмеивался в рыжеватые усики, придававшие его вытянутому, основательно подпорченному оспой лицу какую-то пикантность, утонченность, что и не позволяло даже закоренелым горожанам обозвать его "жлобом", хотя происхождения Иван был самого что ни есть простецкого - родители его испокон веку выращивали свиней в совхозе, а когда перевыполняли планы, в студенческом заоконном "холодильнике", в комнате, где обитал Иван вместе с вашим покорным слугой и еще с тремя архаровцами, появлялась домашняя колбаса, твердое толстое сало, а то и кусок копченого окорока. Запасы эти, вполне растяжимые на полгода, питайся Иван в одиночку, таяли в течение нескольких дней, ибо всякий знал: заходи, открывай окно и бери чего душе угодно. Правда, архаровцы, то есть мы, радели о собственном благе и потому доступ в комнату в такие дни старались ограничивать друзьями-товарищами.
      Нам с Иваном никак не мешало дружить то обстоятельство, что наши спортивные дороги пересекались лишь в сборной университета. Иван был неплохим стайером на "пятерке", то есть на 5-километровой дистанции, а я, как известно, плавал.
      После университета, после жестокой травмы голеностопа, Иван сошел с дорожки и оставшуюся нерастраченную любовь к легкой атлетике обратил на воспитанников (ему, как мастеру спорта разрешалось работать тренером), кои под его руководством все чаще выбивались в люди. Когда же засияла звезда Марии Пидтыченко, выигравшей золото на первенстве Европы, да еще целая плеяда стайеров и марафонцев прочно осела в сборных командах республики и СССР, с Кравцом стали считаться даже в Москве. К тому же он экстерном закончил еще и институт физкультуры, что давало ему право быть "полноценным" тренером.
      Его приглашали работать и в главную команду страны. Вот тогда-то и стали происходить с Иваном непонятные вещи: он замкнулся, то слова, случалось, из него не вытянешь и клещами, то вдруг он начинал брюзжать и жаловаться. Вспыхивали какие-то ссоры и дрязги в школе высшего спортивного мастерства, где он был ведущим специалистом, ученики начали уходить к другим наставникам. Кравец пытался как-то воспрепятствовать этому негативному, как он считал процессу, да заметных результатов не добился.
      Чашу терпения Кравца переполнило исчезновение Феди Нестеренко, давно заменившего ему сына, потому что жениться сам, пока учился, не успел, а потом, как объяснял мне Иван, "попробуй сыскать такую, чтоб смотрела бы да ходила не за мной одним, а еще за целой оравой, что день-деньской крутится вокруг меня". Федю он вытащил буквально из пропасти, куда тот уверенно скатывался под нежными подталкиваниями отца-алкоголика. А у парня открылся талант, к тому же это был первый спринтер Кравца, и он очень верил в него. Федя и впрямь начал быстро подниматься: мастер спорта, чемпион Украины, рекордсмен.
      На что уж Валерий Филиппович Борзов скуп на похвалы, но и тот сказал однажды: наконец-то у нас появилась олимпийская надежда в спринте.
      Кравец берег парня, не давая закрывать им "дыры" на первенствах ЦС, чемпионатах города или малозначительных международных состязаниях. Федя закончил инфиз, получил собственную однокомнатную квартиру на Оболони. Словом, жизнь шла нормально до того самого дня, когда Иван, заехав вечерком на улицу Ласло Шандора, обнаружил дверь запертой, а под половичком, где обычно прятался ключ, записку.
      Первые же слова убили Кравца:
      "Уважаемый Иван Дмитриевич! Я уезжаю в Москву, буду тренироваться у Крюкова. Шум не поднимайте, решение твердо. Федя".
      Вот с этой-то запиской и заявился ко мне в редакцию Кравец. Глаза усталые, неживые, щеки ввалились, усы жалобно свисали, подчеркивая горькие уголки рта. Он вяло поздоровался, справился о жизни, а потом без всяких предисловий протянул злополучную записку.
      - Дурак, ну, что еще сказать! - вырвалось у меня.
      Но Иван Кравец не дал мне продолжить:
      - У Феди губа не дура. Он знает, чего хочет добиться в жизни...
      - Тогда я ни черта не понимаю, - сказал я, все еще не вникнув в тему, поразившую Ивана в самое сердце. - Вы что - не сошлись в планах?
      - Дело не в планах, Олег. Планы остались прежними - Сеул, медаль на Играх. Разве что может быть выше у спортсмена?
      - И то правда...
      - Я не потому у тебя, Олег, что ученик сбежал. Банальная история в наши дни в спорте, подобных - пруд пруди. Убьют парня!
      - Ты о чем, Иван? Кто убьет?
      - Тебе могу сказать прямо. Чует мое сердце - согласился он на подкормку, ну, чего уж тут, анаболики, тестостероны и прочая химия. Ты думаешь отчего у меня начались нелады кое с кем из руководства? Да все из-за этой химии, будь она проклята! Поперли на меня танком: все едят, а ты один парня, как красную девицу, бережешь. А сегодня, объясняли мне, без нее не обойтись. Мол, с волками, то есть с западниками, жить - по-волчьи выть. А я вообще не хочу выть! - взорвался Иван. - Ты знаешь, я всегда стремился воспитать не спортсмена для спорта, а человека для будущей жизни...
      - У тебя есть факты, ты можешь представить доказательства? - Тут уж во мне заговорил газетчик.
      - Факты - вот они. - Иван Кравец постучал согнутым пальцем по своему лбу.
      - Этого недостаточно, Иван, и ты не хуже меня разбираешься в подобных ситуациях. Объявят клеветой, попыткой очернить советский спорт и т.д. И нас с тобой потянут в суд. Я верю тебе, что, к сожалению, чем дальше мы движемся в том направлении, которое выработано товарищем Громовым, тем серьезнее опасность... Мы теряем чистоту, искренность, добропорядочность спорта.
      - Чистота спорта, - с горечью произнес Кравец. - Это в наши университетские годы мы после тренировок ничего крепче чем китайский лимонник или глюкозу с витамином С не принимали... Чистота спорта, повторил Иван. - Чистоган, вот что движет коекем.
      - Чем я могу помочь тебе, Ваня?
      - Прошу тебя, богом заклинаю, ты бываешь на разных соревнованиях за границей. Сделай так, чтоб... чтоб... - Кравец стал буквально пунцовым, руки его тряслись, я никогда не видел его таким... - чтоб Федор попал под допинг-контроль, даже если он не войдет в число призеров. Ну, я не знаю, как это сделать, но это нужно, чтоб он одумался, остановился! Иначе парень пропадет, загнется!